Многоуважаемая и дорогая
Анна Григорьевна!

Вы какъ умная и даже очень умная женщина не можете не знать, что «умъ хорошо, а два лучше», — и что отъ «совѣта» дѣло не портится. Ал<ександръ> Сер<гѣевичъ> Глинка обратился къ А. С. Суворину касательно изданiя бiографiи Ѳ<едора> Михайловича: и конечно получитъ отказъ, т. к. изданiе это, не обѣщающее дохода (хотя, — какъ знать?) не имѣетъ никакой возможности побудить его /впасть/ въ возможный рискъ. Да и никто рѣшительно, не имѣющiй спецiальнаго къ Ѳед<ору> Мих<айловичу> отношенiя, не издастъ: ибо [книгъ] до того много /книгъ/, которыхъ ждетъ читатель, которые окупятся и проч.

Не знаю, освѣдомлены–ли Вы, что Пирожковъ уже отказался издать. Да и всякiй рѣшительно книгоиздатель тоже самое сдѣлаетъ: ну, кто станетъ вынимать деньги изъ кармана съ рискомъ /ихъ/ потерять — именно и спецiально для памяти Ѳед<ора> Михайловича. Очевидно, изданiе это, не обѣщающее принести корысти, можетъ быть сдѣлано /только/ ради любви.

Теперь мысленно перенесемся въ склепъ Ѳедора Михайловича: и какъ онъ училъ насъ непремѣнно вѣрить въ загробную жизнь, въ вѣчное существованiе «тамъ», то и спросимъ его, какъ–же онъ велитъ поступить съ [10] 80–листнымъ трудомъ благороднаго идеалиста Волжскаго, который, будучи больнымъ, нѣсколько лѣтъ употребилъ на собиранiе мельчайшихъ деталей его жизни и выясненiю всей его литературной и человѣческой личности.

Никакого нѣтъ сомнѣнiя, что онъ съ глубокою вѣрою въ Васъ сказалъ–бы: «да отнесите его скорѣе къ моей Анютѣ. Она такъ бережетъ мою память и собираетъ все о ней, что съ энтузiазмомъ ухватится за этотъ капитальный трудъ, поцѣлуетъ благороднаго юношу материнскимъ поцѣлуемъ[,]. Ибо не [памятные] каменные памятники, а книжные памятники — суть вѣчные и настоящiе».

Къ этому присоединяется и мой личный страхъ уже за добрую Анну Григорьевну: въ литературѣ и обществѣ пойдутъ неудержимо слухи, что Вы отказались это издать, и Ваша память, которая до сихъ поръ такъ выгодно отличалась отъ Софьи Андреевны Толстой (послушайте, что о ней говорятъ въ отношенiи имущества, заботъ о [мужѣ,] дѣтяхъ, хозяйничанья съ лѣсомъ и изданiями: только это теперь не проникаетъ въ печать), — эта память самымъ роковымъ образомъ сольется съ памятью о Софьѣ Андреевнѣ. Въ частныхъ, еженедѣльныхъ хлопотахъ мы просто не видимъ многаго, что должно получить историческое значенiе. А исторiя съ изданiемъ бiографiи Вашего мужа [до] непремѣнно получитъ историческое, широко–публичное значенiе! Этого не можетъ не случиться. И Вы разомъ, годомъ испортите то, что столько лѣтъ созидали: /впечатлѣнiе/ культурной заботы о памяти великаго человѣка. Конечно, Вы рискнете тысячами [тремя] двумя, предположивъ, что изъ 3–хъ затраченныхъ вернете только одну (хотя лѣтъ въ 10 изданiе разойдется и тогда Вы дополучите и эти 2. 000 р.): вся Россiя знаетъ, что это Васъ не раззоритъ и не потрясетъ Вашего благосостоянiя; уже одинъ конскiй заводъ Вашего сына говоритъ о богатствѣ, ибо такiя вещи безъ крупныхъ денегъ не заводятся. Всѣ сопоставятъ это: лошади, скачущiе на скачкахъ, и память многострадальнаго Ѳедора Михайловича. Всѣ поразятся, всѣ удивятся. Всѣ скажутъ: «на лошадей хватало, и тутъ рискъ не былъ страшенъ: ибо была «охотка». А на память Ѳед<ора> Мих<айловича> не хватило, ибо никакой охоты къ ней не было». Вотъ гдѣ горе, что обо всемъ этомъ заговорятъ сотни тысячъ устъ: а черезъ 20–25 лѣтъ заскрипятъ о томъ–же перья. И этой исторiи не выскребешь изъ памяти людской никакимъ золотомъ.

Вотъ отчего я думаю, дорогая и милая Анна Григорьевна, что Вы порывистымъ отказомъ сейчасъ, этотъ годъ, — сами для себя испортите послѣдующiе годы Вашей жизни, такъ–сказать придадите ей горькiй привкусъ. Непремѣнно Вы это съ будущаго–же года почувствуете. Но дѣло это тѣмъ скверно, что его нельзя исправить, хотя–бы Вы потомъ и издали 100 бiографiй. Дѣло не во многихъ, а въ первой, и во впечатлѣнiи, что Вы ее не захотѣли издать. Дѣло не въ Ѳед<орѣ> Михайл<овичѣ>, а въ Васъ. Будутъ судить не о немъ, а о Васъ — и въ отношенiи его. Другъ столько лѣтъ, Вы вдругъ станете если не врагъ (возможно даже и это впечатлѣнiе! не дивитесь!) — то чужой, равнодушный человѣкъ. Знаете римскую поговорку: «жена Цезаря не должна быть даже подозрѣваема», — не говоря о фактѣ. Ѳед<оръ> Мих<айловичъ> и все что около него и идетъ отъ него, именно по особенностямъ–то судьбы его и писанiй, «не должно–быть даже подозрѣваемо касательно пристрастiя къ имуществу, къ наживѣ, даже къ житейскому комфорту». Именно съ его–то памятью все это такъ враждуетъ.

Ну, усталъ. Ради Бога — не вредите себѣ. Мнѣ все это такъ горько вчужѣ, за него (Ѳ. М.). Волжскому я ничего не говорилъ, и онъ меня просилъ познакомить съ Ал. С. Суворинымъ, но касательно Васъ ни о чемъ не просилъ. Именно отъ того–то, что онъ такъ скроменъ и не навязчивъ, стоустая молва и заговоритъ такъ громко. Боюсь. Боюсь. Вашъ В. Розановъ.