(Посвящено Н. Н. Страхову.)

3^го Октября 1866 г. я, по обыкновенію, пришла въ Шестую Гимназію на лекцію стенографіи, которую преподавалъ Павелъ Матвѣевичь Ольхинъ. Лекція еще не начиналась и П. М. разговаривалъ съ своими учениками. Увидавъ меня, онъ подошелъ ко мнѣ, присѣлъ на скамейку и сказалъ: «А не хотите-ли Вы получить стенографическую работу? Вы вѣрно слыхали о писателѣ Достоевскомъ. У него есть очень спѣшная работа и онъ нуждается въ стенографѣ. Я былъ у него сегодня и условился о работѣ. Всего будетъ десять печатныхъ листовъ; плата за работу 40 р. Ну что Вы мнѣ скажете?» Я отвѣчала, что не только слыхала о Достоевскомъ, но очень люблю его произведенія, и что получить у него работу для меня большая радость. Но тутъ же прибавила, что боюсь, справлюсь-ли я съ этимъ дѣломъ, такъ какъ мнѣ до сихъ поръ не приходилось ни разу работать у постороннихъ людей, кромѣ какъ у Павла Матвѣевича; что можетъ быть онъ найдетъ лучшимъ поручить эту работу лицу болѣе меня опытному. – «Я знаю, что Вы отлично съумѣете исполнить это дѣло», сказалъ онъ, ‑ /«/боюсь одного: [«] что Вы не сойдетесь съ Достоевскимъ, онъ какой-то ужасно странный человѣкъ!» На это я разсмѣялась и сказала, что мнѣ и сходиться-то съ нимъ вовсе не зачѣмъ; я постараюсь акуратно и точно записывать, во время приносить переписанное, а что до его характера мнѣ рѣшительно нѣтъ ни малѣйшаго дѣла. – «Ну, такъ если Вы согласны, то вотъ адрессъ Достоевскаго: на углу Столярнаго переулка и Малой Мѣщанской, д. Алонкина. Онъ просилъ Васъ придти завтра, къ половинѣ двѣнадцатаго, «не раньше не позже», как онъ выразился. Постарайтесь быть у него къ назначенному времени». Затѣмъ Ольхинъ отошелъ отъ меня и началъ свою лекцію. По правдѣ, лекція эта пропала для меня совершенно: я была слишкомъ занята и взволнована предложеніемъ Ольхина.

Но чтобъ было понятно мое волненіе, я должна отступить назадъ и сказать нѣсколько словъ о себѣ. Я получила образованіе въ Маріинской Женской Гимназіи, много работала и кончила Курсъ съ большой серебряной медалью, одною изъ первыхъ ученицъ. По выходѣ изъ гимназіи мнѣ очень скоро наскучило ничегонедѣланье и я стала искать себѣ занятіе, которое могло бы наполнить /мое/ свободное время. Кромѣ того меня очень плѣняла мысль – быть вполнѣ независимой, имѣть возможность /заработывать/ себѣ хлѣбъ, имѣть дѣло, любимое занятіе. Такимъ дѣломъ представилась мнѣ стенографія. Въ это время, въ Мартѣ 1866 г. открылись курсы стенографіи въ шестой Гимназіи, на которые бросилась масса народу. Записалось болѣе 150 человѣкъ; но мало по малу стали отступать и къ Маю осталась едва-ли половина начавшихъ курсъ. Я поступила на эти курсы и стала прилежно работать. Мой батюшка, тогда уже сильно больной, очень заинтересовался моими занятіями, много разспрашивалъ, разсматривалъ мое писанье и нѣсколько разъ высказалъ увѣренность, что я изучу прекрасно стенографію. 28 Апрѣля мой батюшка умеръ и смерть его произвела на меня чрезвычайное впечатлѣніе: это была еще первая въ моей жизни потеря столь близкаго для меня и любимаго мною человѣка. Чтобы не такъ тосковать и чѣмъ нибудь наполнить пустоту моей жизни, я принялась ревностно учиться стенографіи, [занятіемъ,] которою такъ интересовался мой покойный отецъ. Мнѣ хотѣлось оправдать его увѣренность въ мои/хъ/ успѣх[и]/ахъ/ и достигнуть въ стенографіи возможнаго совершенства. Работала я часовъ по 6‑7 въ день. Но такъ какъ я не могла заниматься самостоятельно, то Ольхинъ предложилъ мнѣ посылать ему по почтѣ мои диктовки и переложенія съ [человѣческаго] /обыкновеннаго/ языка на стенографиче[с-]скій; онъ исправлялъ и присылалъ мнѣ обратно. Такимъ образомъ наши уроки какъ-бы продолжались и лѣтомъ. Когда осенью возобновились лекціи, насъ явилось очень мало, человѣкъ десять-двѣнадцать. Большинство изъ нихъ не занималось лѣтомъ, [ч]/т/акъ что [я] только одна /я/ за лѣто сдѣлала чрезвычайные и неожиданные успѣхи. И вотъ теперь Ольхинъ предложилъ мнѣ работу. Мысль – что я на столько успѣла, что могу приняться за самостоятельную работу – была для меня необыкновенно пріятна. Я увидала, что приближаюсь къ предположенной цѣли, что усиленный трудъ мой не былъ напрасенъ, что я дѣйствительно могу работать, зарабатывать деньги [и ст]. Возможность стать когда нибудь вполнѣ независимой – была чрезвычайно заманчива. Но кромѣ удовольствія [в] имѣть вообще работу – мнѣ было пріятно начать работу у знаменитаго писателя, [кот] [труды] произведенія котораго я сама уважа[ю]/ла/. Надо сказать, что Достоевскій, какъ писатель, пользовался чрезвычайнымъ расположеніемъ моего батюшки; онъ часто говаривалъ намъ, еще дѣтямъ, что нынѣшніе писатели далеко хуже прежнихъ, что въ его время были Пушкинъ, Лермонтовъ, Гоголь; [что] между прочимъ упоминалъ о Достоевскомъ, авторѣ «Бѣдныхъ Людей» и жалѣлъ, что онъ больше не пишетъ. Когда въ 186[0]/1/[^х] год[ахъ]/у/ /стали/ вы[шли]/ходить/ «Униженные и Оскорбленные» то мы ими зачитывались. Мы брали обыкновенно «Время» на два-на три дня изъ библіотеки и, крайне заинтересованные романомъ, воровали его другъ у друга: Начиналъ читать новый журналъ папа, но чуть онъ уходилъ изъ дому или отдыхалъ, уносила «Время» /моя старшая/ сестра; я пользовалась отсутствіемъ сестры на минутку и брала книгу. Приходилъ папа и отъ меня отнималъ. Такимъ образомъ каждый № «Времени» съ произведеніемъ Достоевскаго прочитывался у насъ въ семьѣ съ жаднымъ нетерпѣніемъ. И вотъ у этого-то столь любимаго папою и мною писателя я иду начинать работу. Можно представить мою радость и счастье[:]/!/ Мысль увидѣть, познакомиться съ писателемъ, котораго я такъ любила [въ] /по/ его произведеніямъ – была необыкновенно привлекательна. Одно мнѣ было страшно: чтò если онъ со мной заговоритъ о литературѣ, о своихъ произведеніяхъ, [б]/с/проситъ моего мнѣнія о нихъ, что тогда со мной будетъ? Какія у меня мнѣнія и что я могу ему сказать?

Вообще этотъ день былъ однимъ изъ счастливыхъ дней моей жизни. Я воротилась домой въ большомъ восторгѣ и съ [вд]/воод/ушевленіемъ передала мамѣ весь мой разговоръ съ Ольхинымъ. Плановъ, надеждъ у меня была цѣлая масса. Но что ихъ разсказывать… Волненіе мое было столь сильно, что я долго не могла заснуть въ эту ночь и поднялась чуть свѣтъ, точно боясь пропустить назначенный часъ.

Жили мы почти у Смольнаго Монастыря и, чтобъ попасть въ Столярный переулокъ, пришлось проѣхать чрезъ весь городъ. Я нарочно вышла по раньше, купила бумаги и карандашей, и, какъ теперь помню, тихими шагами прохаживалась по Большой Мѣщанской улицѣ, посматривая на часы, чтобъ придти «не раньше не позже» назначеннаго часа. Наконецъ на часахъ было 20 минутъ двѣнадцатаго; я прошла весь Столярный переулокъ и на углу [С]/М/алой Мѣщанской отыскала домъ Алонкина. Это былъ огромный, пятиэтажный неуклюжій домъ, съ дворомъ для извощиковъ. Входъ былъ изъ подъ воротъ и мнѣ /пришлось/ пережидать пока проѣдутъ легковые извощики. На лѣстницѣ, довольно грязной и душной, попалось нѣсколько жидовъ (домъ былъ полонъ мелкихъ жильцовъ). Поднявшись во второй этажъ, я отыскала №10 и позвонила. Мнѣ тотчасъ же отворила дѣвушка. Но не успѣла я войти въ прихожую какъ произошла пресмѣшная сцена: изъ боковой комнаты, на средину столовой (дверь которой была отворена въ переднюю) выскочилъ какой-то молодой человѣкъ, полуодѣтый, съ разтрепанными волосами и съ раскрытою грудью, выбѣжалъ, всплеснулъ руками, вскрикнулъ: Ахъ! И стремглавъ бросился вонъ изъ комнаты. (Это былъ П. А. Исаевъ.) «Это вѣрно его сынъ», подумала я. Надо сказать, что я ничего не знала о частной жизни Достоевскаго; не знала даже сколько ему лѣтъ, но судя по словамъ папы и считая его папинымъ современникомъ, представляла его уже очень не молодымъ человѣкомъ, никакъ не менѣе 60 лѣтъ[:]/; я не поинтересовалась вчера узнать отъ Ольхина есть /ли/ у него семейство; да и самъ Ольхинъ врядъ ли зналъ что либо о Достоевскомъ. Я вошла въ столовую, очень скромно и почти бѣдно меблированную. По одной стѣнѣ старомодный краснаго дерева комодъ, покрытый бѣлою скатертью, какъ у мѣщанъ; на немъ два мельхіор<овыхъ> подсвѣчника; въ углу какой-то странный сундукъ самой простой работы. Между окнами [пр] дешевый обѣденный столъ. По другой стѣнѣ – [ди]/к/леенчатый диванъ, а надъ нимъ хорошія столовыя часы. Мнѣ бросилось въ глаза, что я вошла въ комнату ровно въ половинѣ [дев] двѣнадцатаго – «н[е]/и/ больше ни меньше». «Ну, онъ навѣрно [не]/т/еперь не упрекнетъ меня въ неточности», мелькнуло у меня въ головѣ. Прошло минутъ пять прежде чѣмъ кто нибудь вошелъ въ комнату. Въ ожиданіи я раздумывала о [его] семьѣ Достоевскаго и мнѣ такъ и казалось, что вотъ сейчасъ за стѣной ребенокъ /(сынъ)/ забьетъ въ барабанъ или выйдетъ ко мнѣ пожилая дама, супруга писателя, и спроситъ что мнѣ угодно? Наконецъ вошелъ мужчина лѣтъ сорока, средняго роста, нѣсколько сутуловатый и сгорбленный, съ блѣднымъ, больнымъ, изн[емо]/урен/нымъ лицомъ/,/ [и] русый, съ рыжеватою бородой. Поразил[ъ]/и/ меня его глаза: они были разные[.]/,/ одинъ [былъ [к] пр] карій, [но] /а/ въ другомъ зрачокъ былъ чрезвычайно [(въ то время] /расширенъ//Въ то время/ Ө. М. лечился у Юнге и впускалъ въ глазъ атропинъ)/,/ [и глазъ] /такъ что/ представлялся совершенно чернымъ. Эти разные глаза придавали лицу какое-то странное выраженіе. Одѣтъ онъ былъ въ синей, довольно [не] потертой жакеткѣ, въ сѣрыхъ брюкахъ. Бѣлье было, какъ и всегда, необыкновенной бѣлизны.

Это былъ Өедоръ Михайловичь. Поклонившись мнѣ, онъ указалъ мнѣ на комнату на право, а самъ ушелъ. Кабинетъ его была – очень большая и глубокая комната, въ два окна съ широкими простѣнками. Между окнами стояло большое зеркало, какъ-то криво, не на срединѣ простѣнка, ближе къ одному [простѣнку] /окну/ чѣмъ къ другому. Комната была меблирована значительно лучше первой: мягкая, хотя подержанная мебель, письменный столъ поперекъ комнаты, а на окнахъ прекрасныя китайскія вазы, вывезенныя Ө. М. изъ Сибири и которыми онъ очень дорожилъ. На кругломъ столѣ лампа и нѣсколько альбомовъ. Надъ диваномъ два портрета: Өедора Михайловича и его жены. Въ комнатѣ было сильно накурено.

Не успѣла я [сѣсть] /войти/ какъ дѣвушка подала мнѣ стаканъ крѣпчайшаго чаю и [ба] круглую булку. Вслѣдъ за нею вошелъ Өедоръ Михайловичь; онъ предложилъ мнѣ сѣсть и, чтобъ что нибудь спросить, предложилъ вопросъ: давно-ли я учусь стенографіи? Я отвѣчала, что уже болѣе полугода. – «А много-ли человѣкъ учатся вмѣстѣ съ вами/?»/ [стенограф] / ‑ «Начали/ учиться болѣе ста человѣкъ, но отстали по дорогѣ и теперь насъ только двѣнадцать». – «Вотъ у насъ и все такъ<»> (сказалъ Ө. М.) «На новое бросаются съ жаромъ, а тамъ быстро охладѣваютъ и оставляютъ дѣло. И ничего у насъ не идетъ!» [‑] Затѣмъ предложилъ мнѣ нѣсколько вопросовъ объ имени и фамиліи, о семьѣ, о моихъ занятіяхъ. Но онъ казался очень разсѣяннымъ и унылымъ, и нѣсколько разъ повторилъ, что не знаетъ какъ пойдетъ работа, удастся-ли, что онъ никогда не пробовалъ работать съ стенографомъ, что это дѣло для него совсѣмъ непривычное, и т. д. Мнѣ [показ] подумалось: не раскаявается-ли онъ въ томъ, что пригласи[т]/л/ъ стенографа; что онъ только не знаетъ/,/ какъ ему отказаться. Я просила его попробовать диктовать и увѣрила, что если дѣло не пойдетъ или будетъ для него трудно и не нужно, то я нисколько не буду на него претендовать за отказъ отъ работы; но что всетаки лучше попробовать продиктовать. Тогда онъ захотѣлъ посмотрѣть, какъ я пишу/;/ [и] онъ попросилъ меня сѣсть къ /его/ письменному столу и самою быстрою рѣчью прочелъ нѣсколько строкъ изъ <«>Русскаго Вѣстника». Я не успѣла записать и замѣтила ему, что не могу услѣдить за нимъ и что въ разговорѣ или диктовкѣ никогда не говорятъ такъ быстро, какъ онъ. Онъ прочелъ медленнѣе и затѣмъ просилъ меня перевести стенографическое письмо на обыкновенное. Все время онъ торопилъ меня, говорилъ: «Ахъ, какъ долго, неужели это такъ долго переписывается?» Я заспѣшила и между двумя фразами не поставила точки, хотя слѣдующая фраза начиналась съ большой буквы и было видно, что точка только пропущена. Өедоръ Михайловичь былъ чрезвычайно возмущенъ этою пропущенною точкой и нѣсколько разъ повторилъ: «Развѣ это возможно?». Походивъ нѣсколько минутъ по комнатѣ, онъ обратился ко мнѣ съ вопросомъ: не могу-ли я придти къ нему сегодня вечеромъ, въ семь часовъ, начать работу? Хоть это и было для меня неудобно, но я согласилась и [сказала] /отвѣтила/, что приду ровно въ семь. Когда я уже уходила, Ө. М. сказалъ: «А знаете-ли почему я радъ, что Ольхинъ [п] рекомендовалъ мнѣ стенографа-женщину, а не мужчину?» ‑ «Нѣтъ, не знаю.» ‑ «А потому [потому] что мужчина навѣрно-бы запилъ, а вѣдь вы не запьете?» ‑ «Нѣтъ, ужь я не запью», отвѣтила я съ самымъ серьезнымъ видомъ.

Я должна сдѣлать одно замѣчаніе: ни одинъ человѣкъ въ мірѣ, ни прежде, ни послѣ, не производилъ на меня такого тяжелаго, по истинѣ удручающаго впечатлѣнія, какое произвелъ на меня Өедоръ Михайловичь въ первое наше свиданье. Я видѣла предъ собою человѣка страшно несчастнаго, убитаго, замученнаго. Онъ [ви] имѣлъ видъ человѣка, у котораго сегодня-вчера умеръ кто либо изъ близкихъ сердцу; человѣка, котораго поразила какая нибудь страшная бѣда. Мнѣ было безконечно жаль его.

Когда я вышла отъ Өедора Михайловича [в] мое розовое, счастливое настроеніе разлетѣлось какъ дымъ. Я увидала, что ни одной изъ моихъ надеждъ не сбыться; что работа у насъ не пойдетъ и помощь моя ему не нужна вовсе. Мои радужныя мечты разрушились и я очень печальная, подавленная чѣмъ то, шла по улицамъ. Да и все въ сравненіи съ давешнимъ потемнѣло и потускнѣло въ моихъ глазахъ.

Чтобъ не ѣздить домой, я рѣшила пойти обѣдать къ моимъ родственникамъ, Сниткинымъ, жившимъ въ Макс/имиліановскомъ/ переулкѣ. Узнавъ, что я получила работу у «знаменитаго» писателя, они стали меня разспрашивать о немъ, но я не охотно имъ отвѣчала. Меня тяготила мысль о томъ, пойдетъ-ли у насъ работа и я едва могла дождаться вечера, чтобъ провѣрить мое предложеніе. Ровно въ 7 часовъ я опять была у Өедора Михайловича. На этотъ разъ онъ былъ не такъ сумраченъ, какъ давеча. Прежде чѣмъ начать диктовать, мы говорили съ добрыхъ полчаса и Өедоръ Михайловичь въ третій разъ въ этотъ день спросилъ меня, какъ меня зовутъ по имени-отчеству и какъ моя фамилія? (Надо прибавить, что въ первую н[ѣ]/е/дѣлю онъ много разъ спрашивалъ и снова забывалъ мое имя и фамилію, до тѣхъ поръ пока я не предложила ему записать это въ его записную книжку.) Въ разговорѣ онъ упомянулъ, что у него падучая болѣзнь (у него два дня передъ тѣмъ былъ припадокъ и онъ не успѣлъ вполнѣ оправиться); что онъ очень страдаетъ, что у него запутаны дѣла. Какъ-то вскользь сказалъ нѣсколько словъ, что былъ приговоренъ къ смертной казни. Подали чай, а затѣмъ стали писать: я сѣла за его письменный столъ, а онъ, диктуя, ходилъ [по ко] взадъ и /в/передъ по комнатѣ, причемъ [неп] постукивалъ пальцами то въ дверь, то въ печку, мимо которыхъ проходилъ. Прохаживаясь по комнатѣ, онъ выкурилъ множество папиросъ.

На первыхъ порахъ произошелъ смѣшной случай: когда [мы] /было немного/ продиктова[ли]/но/, [то] Ө. М. просилъ перечесть написанное. [М]/Н/ачиналось такъ: «Я воротился изъ Рулетенбурга». – «Какъ изъ Рулетенбурга, я сказалъ изъ Парижа». – «Нѣтъ, Вы сказали изъ Рулетенбурга.» ‑ <«>Я не могъ этого сказать!» ‑ Но позвольте, есть у васъ въ повѣсти названіе «Рулетенбургъ?» ‑ «Есть, такъ называется городъ въ которомъ происходитъ дѣйствіе». – Ну въ такомъ случаѣ Вы непремѣнно его назвали, иначе какъ бы я могла сама придумать это слово. Өедоръ Михайловичь [при]/по/думалъ и успокоился.

Послѣ диктовки поговорили немного и условились, что я [принесу] перепишу продиктованное и принесу завтра къ половинѣ двѣнадцатаго.

Я ѣхала домой подъ тѣмъ же тяжелымъ впечатлѣніемъ: мнѣ было жаль моихъ разрушившихся надеждъ, мнѣ было жаль и этого страннаго, несчастнаго и непонятнаго мнѣ человѣка.

Мама, дожидавшаяся меня съ нетерпѣніемъ, осыпала меня вопросами: но я могла ей только отвѣчать: «Ахъ, мама, не спрашивайте меня о Достоевскомъ!»

А. Достоевская

26 Мая

1883 г.

На другой день я переписала продиктованное; оказалось, что продиктовано было порядочно и переписываніе взяло много времени. Какъ я ни спѣшила, но опоздала минутъ на 20. Өедоръ Михайловичь сидѣлъ за письменнымъ столомъ и встрѣтилъ меня словами: А вѣдь я думалъ Вы не придете вовсе! – Почему? <‑> Да можетъ быть работа показалась Вамъ трудною, невыполнимою, вотъ Вы и не явились, а я какъ на зло не знаю Вашего адресса. Такъ многіе дѣлаютъ и со мной это уже бывало: возьмутся работать, да какъ увидятъ, что силъ нѣтъ выполнить,

такъ и бросятъ! – Я отвѣчала, что въ такомъ случаѣ я непремѣнно бы извѣстила, а не поставила бы его въ ложное положеніе.

Өедоръ Михайловичь взялъ принесенные мною листки, началъ поправлять и тутъ же замѣтилъ, что переписала я не такъ какъ надо, не такъ какъ онъ привыкъ, и просилъ оставлять поля для поправокъ. Тутъ же далъ мнѣ и своей любимой бумаги, толстой, съ едва замѣтными линейками, и просилъ не употреблять другой.

Въ этотъ разъ Өедоръ Михайловичь разсказалъ мнѣ о контрактѣ со Стелловскимъ и о необходимости успѣть написать романъ непремѣнно къ 1^му Ноября. – [Я] между тѣмъ, говорилъ онъ, у меня рѣшительно не составилось еще плана что такое писать. Я совсѣмъ не знаю что это будетъ за романъ; знаю что ему слѣдуетъ быть въ 7 печатныхъ листовъ, а въ какомъ это будетъ родѣ самъ не вѣдаю.

Исторія этого контракта со Стелловскимъ очень любопытна и можетъ служить свидѣтельствомъ какъ неумѣло велъ свои денежныя дѣла Өедоръ Михайловичь и какъ его эксплуатировали ловкіе люди. Многимъ извѣстно, что Өедоръ Михайловичь, по смерти своего брата, Михаила Михайловича, принялъ на себя всѣ долги и обязательства, лежавшія на журналѣ «Эпоха», а также нѣкоторые личные долги Мих<аила> Михайловича. Позволю себѣ привести здѣсь отрывокъ изъ письма Өедора Михайловича къ В. И. Губину отъ 8 мая 1871 г.

«Стелловскій купилъ у меня сочиненія лѣтомъ 65 года слѣдующимъ образомъ: Я былъ въ обстоятельствахъ ужасныхъ. По смерти брата въ 64 году я взялъ многіе изъ его долговъ на себя и 10,000 руб. собственныхъ денегъ (доставшихся мнѣ отъ тетки) употребилъ на продолженіе изданія «Эпохи», братняго журнала, въ пользу его семейства, не имѣя въ этомъ журналѣ ни малѣйшей доли и даже не имѣя права поставить на оберткѣ мое имя какъ редактора. Но журналъ лопнулъ, пришлось оставить. Затѣмъ я продолжалъ платить долги брата и журнальное чѣмъ могъ. Много я надавалъ векселей, между прочимъ (сейчасъ послѣ смерти брата) одному Демису. Этотъ Демисъ пришелъ ко мнѣ и умолялъ переписать векселя брата на мое имя (Демисъ доставлялъ брату бумагу) и давалъ честное слово, что онъ будетъ ждать сколько угодно. Я переписалъ. Лѣтомъ 65 года меня начинаютъ преслѣдовать по векселямъ Демиса и еще какимъ-то (не помню). Съ другой стороны служащій въ типографіи (тогда у Праца) Гавриловъ предъявилъ тоже свой вексель въ 1000 руб., который я ему выдалъ, нуждаясь въ деньгахъ по продолженію чужаго журнала. И вотъ хоть и не могу доказать юридически, но знаю навѣрно, что вся эта продѣлка внезапнаго требованія денегъ (особенно по векселямъ Демиса) возбуждена была Стелловскимъ: онъ и Гаврилова тоже направилъ тогда. И вотъ въ тоже самое время онъ вдругъ присылаетъ съ предложеніемъ: не продамъ-ли я ему сочиненія за три тысячи, съ написаніемъ особаго романа и проч. и проч., ‑ то есть на самыхъ унизительныхъ и невозможныхъ условіяхъ. Подождать бы такъ я бы взялъ съ книгопродавцевъ за право изданія по крайней мѣрѣ вдвое, а еслибъ подождать годъ, то конечно втрое, ибо черезъ годъ одно «Преступленіе и Наказаніе» продано было вторымъ изданіемъ за 7000 долгу (все по журналу, Базунову, Працу и одному бумажному поставщику). Такимъ образомъ я на братнинъ журналъ и на его долги истратилъ 22 или 24 тысячи, т. е. уплатилъ своими силами и теперь еще на мнѣ долгу тысячь до пяти.

Стелловскій далъ мнѣ тогда 10 или 12 дней сроку думать. Это же былъ срокъ описи и ареста по долгамъ. Замѣтьте, что Демисовы векселя предъявилъ нѣкто надворный совѣтникъ Бочаровъ (когда-то самъ пописывалъ, переводилъ Гёте; нынѣ же кажется мировымъ судьей на Васильевскомъ островѣ). Въ эти десять дней я толкался вездѣ чтобъ достать денегъ для уплаты векселей, чтобъ избавиться продавать сочиненія Стелловскому на такихъ ужасныхъ условіяхъ. Былъ и у Бочарова разъ 8 и никогда не заставалъ его дома. Наконецъ узналъ, что Бочаровъ – другъ Стелловскаго давнишній, ходитъ по его дѣламъ и проч. и проч. Тогда я согласился и мы написали этотъ контрактъ? Я расплатился съ Демисомъ, съ Гавриловымъ и съ другими и съ оставшимися 35 полуимперіалами поѣхалъ за границу».

Ө. Т. Стелловскій издавалъ въ то время «Собраніе Сочиненій Русскихъ авторовъ» и издалъ уже произведенія А. Ө. Писемскаго и В. Крестовскаго. Стелловскій купилъ у Өедора Михайловича за три тысячи руб. право изданія всѣхъ до того времени появившихся сочиненій Ө. М. Достоевскаго, какъ въ четырехъ томахъ, такъ и отдѣльными оттисками. Кромѣ этого Өедоръ Михайловичь обязанъ былъ написать за тѣ же 3000 р. романъ собственно для изданія Стелловскаго, въ размѣрѣ семи печатныхъ листовъ. Послѣднимъ срокомъ доставленія рукописи назначалось 1^ое Ноября. Въ контрактѣ находились слѣдующія тяжелыя условія: (выписываю подлинныя слова контракта: <Пропуск в рукописи – ред.>)

Өедоръ Михайловичь такъ нуждался въ деньгахъ, что вынужденъ былъ принять эти невозможныя условія. При подписаніи контракта Стелловскій уплатилъ частью деньгами, частью же скупленными за безцѣнокъ векселями[.] Өедора Михайловича.

Названіе новаго [романа] /разсказа/ было первоначально «Рулетенбургъ», но затѣмъ по просьбѣ Стелловскаго, /перемѣнено и/ названо «Игрокомъ».

Я продолжала ходить каждый день по утрамъ къ 12^и, а иногда и къ часу и просиживала до 2-3 часовъ. Обыкновенно Өедоръ Михайловичь тотчасъ же принимался просматривать и поправлять переписанное, а я садилась читать газеты. Өедоръ Михайловичь сильно безпокоился на счетъ работы и спрашивалъ меня, какъ я думаю, успѣемъ-ли кончить къ 1^му Ноября. Я старалась его успокоить и увѣряла, что, судя по ходу [д]/р/аботы, романъ будетъ готовъ къ сроку. Какъ-то разъ Өедоръ Михайловичь просилъ меня переписать одну страницу изданія Стелловскаго для того чтобъ видѣть сколько это составитъ моихъ почтовыхъ листковъ, и такимъ образомъ приблизительно знать сколько мы успѣли написать романа. Онъ пересчитывалъ листки и радовался какъ ребенокъ, когда число ихъ прибавлялось.

Часто случалось, что Өедоръ Михайловичь былъ нерасположенъ диктовать или уставалъ – тогда мы разговаривали. [Ра] Өедоръ Михайловичь разсказывалъ мнѣ о томъ какъ онъ былъ заключенъ въ Петропавловской Крѣпости въ Алексѣевскомъ Равелинѣ и какъ переговаривался постукиваніями въ стѣну съ сосѣдомъ своимъ по заключенію. Разсказывалъ также о томъ какъ онъ былъ приговоренъ къ смертной казни. Передамъ какъ запомнила: «Мы были раздѣлены на три разряда, [т]/п/о трое, я былъ во второмъ ряду. На насъ одѣли бѣлыя рубахи. Первыхъ привели къ столбу и привязали. Еще минута и они были бы разстрѣляны и наступила бы моя очередь. Мнѣ оставалось жить пять минутъ, но казалось, мнѣ оставалось жить не пять минутъ, а пять лѣтъ, пять вѣковъ! Боже мой, какъ мнѣ хотѣлось жить! Какъ мнѣ дорога была моя жизнь! Сколько добра, сколько хорошаго могъ бы я сдѣлать! Вся прежняя жизнь припомнилась мнѣ, которую я такъ не цѣнилъ и иногда безразсудно тратилъ; такъ захотѣлось все [исправить] измѣнить, все исправить и такъ много-много жить!

Послышался отбой и это ободрило меня. /Приговоренныхъ отвязали/ и всѣмъ прочли приговоръ, которым[и]/ъ/ смертная казнь для меня замѣнена была

каторжными работами на четыре года. Какъ я былъ счастливъ въ тотъ день! Я ходилъ по каземату и громко пѣлъ.»

Описаніе казни въ романѣ «Идіотъ» (стр. 62.) чрезвычайно схоже съ тѣмъ какъ Өедоръ Михайловичь описывалъ мнѣ свои ощущенія на Семеновскомъ Плацу во время произнесенія приговора.

Какъ-то разъ Өедоръ Михайловичь показалъ мнѣ Евангеліе, которое было съ нимъ въ каторгѣ и пролежало четыре года подъ его подушкой. По этой книгѣ Ө. М. выучилъ читать одного каторжнаго. [По словамъ] Это была единственная книга, которую дозволялось имѣть въ острогѣ.

По словамъ его, Евангеліе было великимъ утѣшеніемъ и радостью за все время каторжной жизни. Досталось /оно/ Өедору Михайловичу слѣдующимъ образомъ. Өедоръ Михайловичь вмѣстѣ съ Дуровым<ъ> былъ привезенъ въ Тобольскъ и помѣщенъ на пересыльномъ дворѣ. Въ тотъ же вечеръ, въ сопровожденіи конвойныхъ, они были приведены въ квартиру смотрителя острога (подкупленнаго декабристами) и тамъ то [встрѣтились] /находились/, какъ бы въ гостяхъ у смотрителя, жены декабристовъ: Анненкова, ея дочь (теперь О. И. Иванова) Муравьева и Фонъ Визина. Ө. М. провелъ съ ними весь вечеръ и на прощаньи получилъ въ подарокъ Евангеліе, въ переплетъ котораго были вклеены 15 руб. Это были единственныя деньги, имѣвшіяся у Өедора Михайловича за четыре года каторги (арестантамъ не дозволялось имѣть денегъ); онѣ шли на улучшеніе пищи, покупку табаку и т. д. Өедоръ Михайловичь во всю свою жизнь никогда не разставался съ Евангеліемъ, даже въ поѣздки въ Москву на нѣсколько дней бралъ его съ собою. Дома оно лежало на письменномъ столѣ и въ него онъ любилъ вкладывать дорогія для него вещи, напр.: портреты дѣтей, ихъ письма и пр.

Позволю себѣ сдѣлать маленькое отступленіе[:]/./ Өедоръ Михайловичь во всю жизнь имѣлъ обыкновеніе, въ трудныхъ случаяхъ своей жизни, въ вопросахъ душевныхъ, требовавшихъ рѣшенія, обращаться къ помощи и указанію Евангелія. Онъ обыкновенно открывалъ на удачу Евангеліе и начиналъ читать съ точки первую открывшуюся страницу. Въ день своей смерти, когда онъ чувствовалъ себя сравнительно хорошо, Өедоръ Михайловичь попросилъ меня подать ему Евангеліе, самъ его раскрылъ и просилъ прочесть. Я прочла слова: «Iоаннъ же удерживалъ [е]/Е/го, и говорилъ: мнѣ надобно креститься отъ Тебя, и Ты-ли приходишь ко мнѣ? Но Iисусъ сказалъ ему въ отвѣтъ: не удерживай; ибо такъ надлежитъ намъ исполнить всякую правду.» (Еванг.<Пропуск в рукописи – ред.>) Өедоръ Михайловичь остановилъ меня и сказалъ: [«]Слышишь: «Не удерживай.» Значитъ я умру! За два часа до кончины Ө<едоръ> М<ихайловичь> выразилъ желаніе, чтобы Евангеліе передано было его сыну, Өедѣ.

__________

Въ одинъ день я нашла Өедора Михайловича разстроеннымъ и больнымъ болѣе обыкновеннаго; оказалось, что у него былъ ночью припадокъ падучей. Болѣзнь эта, по словамъ Ө<едора> М<ихайловича>, въ первый разъ проявилась опредѣленно въ послѣдній годъ его каторги. Припадокъ разбивалъ Ө<едора> тѣлесно и душевно. Три-четыре дня, а иногда и недѣлю у него болѣло все тѣло, особенно руки и ноги; на лицѣ выдавливались кровавыя пятна. Настроеніе духа его было ужасное. – Повѣрите-ли, говорилъ онъ мнѣ, ‑ я какъ будто живу въ другомъ мірѣ, а не здѣсь. У меня совсѣмъ другія впечатлѣнія. Точно несчастіе поразило меня, точно я лишился кого либо изъ дорогихъ моему сердцу. Все мнѣ представляется въ кровавомъ свѣтѣ и я чувствую себя передъ кѣмъ-то виноватымъ.

Въ этотъ день Ө<едоръ> М<ихайловичь> не могъ работать и мрачное настроеніе его продолжалось нѣсколько дней. Въ это время онъ былъ вполнѣ убѣжденъ, что не докончитъ романа и подвергнется неустойкѣ контракта, которая лишитъ его на цѣлые 15 лѣтъ возможности извлечь пользу изъ своихъ сочиненій. По счастью припадокъ случился передъ самымъ концомъ [работы] и не повліялъ на романъ. Онъ былъ оконченъ 30^го Октября, въ день рожденія Өедора Михайловича. Такимъ образомъ романъ въ 7 печатн<ыхъ> листовъ (8 листовъ настоящаго изданія) былъ обдуманъ и написанъ въ 26 дней. Не смотря на поспѣшность работы романъ удался. Ө. М. былъ имъ доволенъ; особенно онъ полюбилъ въ немъ типъ бабушки, пріѣхавшей на рулетку и проигравшейся въ пухъ.

Чтобъ отпраздновать окончаніе романа, а вмѣстѣ съ тѣмъ и освобожденіе отъ тяготѣвшаго надъ нимъ кошмара, Ө<едоръ> М<ихайловичь> хотѣлъ устроить обѣдъ для своихъ друзей (нѣкоторыхъ изъ нихъ А. Н. Майкова, А. П. Милюкова, И. Гр. Долгомостьева я имѣла случай встрѣчать у Өедора Михайловича. Приглашалъ и меня присутствовать на обѣдѣ. Не знаю почему этотъ обѣдъ не состоялся.<)>

31 Октября, Ө<едоръ> М<ихайловичь> повезъ рукопись къ Стелловскому. Того дома не оказалось и никто не могъ сказать гдѣ онъ находится. Ө<едоръ> М<ихайловичь> рѣшилъ съѣздить въ магазинъ Стелловскаго (на Б<ольшой> Морской и сдать рукопись подъ росписку прикащика, но тотъ отказался принять ее, сказавъ, что Стелловскій на это его не уполномочилъ. Была-ли то уловка со стороны Стелловскаго, съ цѣлью получить неустойку или дѣйствительно онъ былъ въ отсутствіи ‑ не знаю. Өедоръ Михайловичь былъ въ большомъ затрудненіи. Одинъ изъ его друзей посовѣтовалъ ему отвезти рукопись въ Адмир. Часть (гдѣ проживалъ Стелловскій) и вручить Приставу подъ росписку для передачи ему. Ө<едоръ> М<ихайловичь> такъ и сдѣлалъ. У меня сохраняется до сихъ поръ росписка Пристава.