КНИГА ШЕСТАЯ

1874‑1875

I

АРЕСТ. ‑ НЕКРАСОВ

Первые месяцы 1874 года были для нас неблагоприятны. Принужденный по делам «Гражданина» выезжать из дому во всякую погоду, а перед выпуском номера по целым часам просиживать в жарко-натопленной корректорской, Феодор Михайлович стал часто простужаться: небольшой кашель его обострился, появилась одышка, и профессор Кошлаков, к которому муж обратился, посоветовал ему лечиться сжатым воздухом. Кошлаков рекомендовал лечебницу доктора Симонова (помещалась на Гагаринской улице), где Феодор Михайлович и просиживал два часа под колоколом по три раза в неделю. Лечение сжатым воздухом принесло мужу большую пользу, хотя отнимало от него массу времени, так как разбивало весь его день: приходилось рано вставать, спешить к назначенному часу, ожидать запоздавших пациентов, сидевших вместе с ним под колоколом, и пр. Это все неприятно действовало на настроение мужа.

Тяготило в то время Феодора Михайловича и то, что, благодаря редакционной работе и нездоровью, ему все еще не удавалось отсидеть свой двухсуточный арест, к которому он был приговорен в прошлом году за статью в «Гражданине». Наконец, муж уговорился с А. Ф. Кони, и арест был назначен во второй половине марта. 21-го числа, утром, явился к нам околоточный, Феодор Михайлович его уже ожидал, и они поехали сначала в окружный суд. Я же через два часа должна была зайти в участок узнать, в каком именно учреждении муж будет помещен. Оказалось, его поместили на гауптвахте на Сенной (ныне городская лаборатория). Я тотчас отвезла туда небольшой чемодан и постельные принадлежности. Времена были простые, и меня тотчас к мужу пропустили. Феодора Михайловича я нашла в добродушном настроении: он стал расспрашивать, не скучают ли по нем детки, просил дать им гостинцев и сказать, что он поехал в Москву за игрушками. Вечером,

184

уложив детей спать, я не утерпела и опять поехала к мужу, но, за поздним временем, меня к нему не пропустили, и мне только удалось передать ему свежие булки и письмо. Мне так было обидно, что не удалось с ним поговорить и его успокоить насчет детей, что я стала под окном гауптвахты (последнее от Спасского переулка) и увидела мужа, сидящего за столом и читающего книгу. Я стояла минут пять, тихонько постучала, и муж тотчас встал и посмотрел в окно. Увидев меня, он весело улыбнулся и стал кивать головой. Ко мне в эту минуту подошел часовой, и пришлось уйти. Я пошла к А. Н. Майкову (жившему вблизи на Садовой) и просила его завтра навестить мужа. Он был так добр, что уведомил об аресте Вс. С. Соловьева, и тот тоже навестил мужа на завтра¹⁾. И на второй день я побывала у мужа два раза (вечером опять у окна, и на этот раз он меня поджидал), а на третий день, часов в 12, мы с детишками радостно встретили вернувшегося «из Москвы» папу. Он по дороге заехал в магазин и купил детям игрушек. Вернулся из-под ареста Феодор Михайлович очень веселый и говорил, что превосходно провел два дня. Его сожитель по камере, какой-то ремесленник, целыми часами спал, и мужу удалось без помехи перечитать «Les misérables» Виктора Гюго, ‑ произведение, которое он высоко ценил.

— Вот и хорошо, что меня засадили, ‑ весело говорил он, ‑ а то разве у меня нашлось бы когда-нибудь время, чтобы возобновить давнишние чудесные впечатления от этого великого произведения!

В начале 1874 года Феодор Михайлович решил окончательно оставить редактирование «Гражданина».

Феодора Михайловича вновь потянуло к чисто-художественной работе. Новые идеи и типы зародились в мозгу его, и он чувствовал потребность воплотить их в новом произведении. Заботил, конечно, вопрос, куда поместить роман, на тот случай, если у «Русского Вестника» будет уже приобретен материал для следующего года. Да и вообще для мужа всегда было тягостно самому предлагать свой труд. Но случилось одно обстоятельство, которое счастливо разрешило беспокоивший нас вопрос.

В одно апрельское утро, часов в двенадцать, девушка подала мне визитную карточку, на которой было напечатано: Николай Алексеевич Некрасов. Зная, что Феодор Михайлович уже оделся и скоро выйдет, я велела просить посетителя в гостиную, а карточку передала мужу. Минут через пять, Феодор Михайлович, извинившись за промедление, пригласил гостя в свой кабинет.

Меня страшно заинтересовал приход Некрасова, бывшего друга юности, а затем литературного врага. Я помнила, что в «Современнике» Феодора Михайловича бранили еще в шестидесятых годах, когда издавались «Время» и «Эпоха», да и за последние годы не раз прорывались в журнале недоброжелательные выпады со стороны Михайловского, Скабичевского, Елисеева и др. Я знала также, что, по возвращении из-за границы, Феодор Михайлович еще нигде не встречался с Некрасовым, так что посещение его должно было иметь известное значение. Любопытство мое

____________________

¹⁾ Воспоминания В. С. Соловьева. «Исторический Вестник», 1881 г. Апрель.

185

было так велико, что я не выдержала и стала за дверью, которая вела из кабинета в столовую. К большой моей радости, я услышала, что Некрасов приглашает мужа в сотрудники, просит дать для «Отечественных Записок» роман на следующий год и предлагает цену по двести пятьдесят рублей с листа, тогда как Феодор Михайлович до сих пор получал по ста пятидесяти.

Некрасов, видя нашу очень скромную обстановку, вероятно, думал, что Феодор Михайлович будет чрезвычайно рад такому увеличению гонорара и тотчас даст свое согласие. Но Феодор Михайлович, поблагодарив за предложение, сказал:

— Я не могу дать вам, Николай Алексеевич, положительного ответа по двум причинам: во-первых, я должен списаться с «Русским Вестником» и спросить, нуждаются ли они в моем произведении? Если у них на будущий год материал имеется, то я свободен и могу обещать вам роман. Я давнишний сотрудник «Русского Вестника», Катков всегда с добрым вниманием относился к моим просьбам и будет неделикатно с моей стороны уйти от них, не предложив им своего труда. Это может быть выяснено в одну-две недели. Считаю нужным предупредить вас, Николай Алексеевич, что я всегда беру аванс под мою работу, и аванс в две-три тысячи.

Некрасов изъявил на это полное свое согласие.

— А второй вопрос, ‑ продолжал Феодор Михайлович, это ‑ как отнесется к вашему предложению моя жена. Она дома, и я ее сейчас спрошу.

И муж пошел ко мне.

Тут произошел курьезный случай. Когда Феодор Михайлович пришел ко мне, я торопливо сказала ему:

— Ну, зачем спрашивать? Соглашайся, Федя, соглашайся немедленно.

— На что соглашаться? ‑ с удивлением спросил муж.

— Ах, боже мой! Да на предложение Некрасова.

— А ты как знаешь о его предложении?

— Да я слышала весь разговор, я стояла за дверью.

— Так ты подслушивала? Ну, как тебе, Анечка, не стыдно? ‑ горестно воскликнул Феодор Михайлович.

— Ничего не стыдно! Ведь ты не имеешь от меня тайн и все равно непременно сказал бы мне. Ну, что за важность, что я подслушала, ведь не чужие дела, а наши общие.

Феодору Михайловичу оставалось только развести руками при такой моей логике.

Феодор Михайлович, вернувшись в кабинет, сказал:

— Я переговорил с женою, и она очень довольна, что мой роман появится в «Отечественных Записках».

Некрасов, попрежнему, был несколько обижен, что в таком деле понадобилось советоваться с женой, и сказал:

— Вот уж никак не мог я предположить, что вы находитесь «под башмачком» вашей супруги.

186

— Чему тут удивляться? ‑ возразил Феодор Михайлович, ‑ мы с нею живем очень дружно, я предоставил ей все мои дела и верю ее уму и деловитости. Как же мне не спросить у нее совета в таком важном для нас обоих вопросе?

— Ну, да, конечно, я понимаю... ‑ сказал Некрасов и перевел разговор на другой предмет. Посидев еще минут двадцать, Некрасов ушел, дружелюбно простившись с мужем и прося его уведомить, как только получит ответ от «Русского Вестника».

Чтобы скорее выяснить вопрос о романе, Феодор Михайлович решил не списываться с «Русским Вестником», а самому съездить в Москву и поехал туда в конце апреля. Катков, выслушав о предложении Некрасова, согласился назначить ту же цену, но, когда Феодор Михайлович просил дать ему аванс в две тысячи, то Катков сказал, что им только что затрачены большие деньги на приобретение одного произведения (ром. «Анна Каренина»), и редакция затрудняется в средствах. Таким образом вопрос о романе был решен в пользу Некрасова.

II

1874. ОТЪЕЗД ЗА ГРАНИЦУ

Прожив май вместе с семьей в Старой Руссе, Феодор Михайлович 4-го июня уехал в Петербург с тем, чтобы, по совету проф. Д. И. Кошлакова, проехать для лечение в Эмс. В Петербурге князь В. П. Мещерский и какой-то его родственник стали убеждать мужа поехать не в Эмс, а в Соден. Такой же совет дал мужу и всегда лечивший его доктор Я. Б. фон-Бретцель. Эти настойчивые советы настолько смутили Феодора Михайловича, что он решил зайти в Берлине попросить совета у тамошней медицинской знаменитости проф. Фрериха. Приехав в Берлин, он и побывал у профессора. Тот продержал его две минуты и только дотронулся стетоскопом до груди, а затем подал ему адрес эмского врача Гутентага, к которому и предложил обратиться. Феодор Михайлович, привыкший к внимательному осмотру русских врачей, остался очень недоволен небрежностью немецкой знаменитости.

Феодор Михайлович приехал в Берлин 9-го июня и, так как все банкирские дома были заперты, то отправился в Королевский музеум смотреть Каульбаха, о работах которого так много говорили и писали. Произведения художника Феодору Михайловичу не понравились: он нашел в них «одну холодную аллегорию»¹⁾. Но другие картины музеума, особенно старинных мастеров, произвели на мужа отличное впечатление, и он выражал сожаление о том, что в наш первый приезд в Берлин мы не осмотрели вместе эти художественные сокровища.

В Берлине Феодору Михайловичу пришлось ходить по магазинам, чтобы купить,

__________________

¹⁾Письмо ко мне от 25/13 июня 1874 г.

187

по просьбе хозяйки нашей дачи, для нее черную кашемировую шаль, вроде той, какую муж купил для меня в Дрездене. Феодор Михайлович удачно справился со взятым на себя поручением и купил отличную шаль и сравнительно за недорогую цену. К слову скажу, что муж мой понимал толк в вещах, и все его покупки были безукоризненны.

Дорогой из Берлина Феодор Михайлович был в полном восхищении от прелестных картин природы. Он писал мне: «Все что представить можно обольстительного, нежного, фантастического в пейзаже, самом очаровательном в мире; холмы, горы, замки, города, как Марбург, Лимбург, с прелестными башнями, в изумительном сочетании гор и долин — ничего еще я не видал в этом роде, и так мы ехали до самого Эмса в жаркое, сияющее от солнца утро»¹⁾. С восторгом описывает Феодор Михайлович и красоты Эмса, который в дальнейшем (вследствие тоски и одиночества) всегда производил на него угнетающее впечатление.

Остановившись в гостинице, Феодор Михайлович в день приезда пошел к доктору Орту, к которому имел письмо от доктора Я. Б. фон-Бретцеля. Орт очень внимательно осмотрел мужа, нашел, что у него временной катарр, но заявил, что болезнь довольно важная, потому что, чем больше она будет развиваться, тем будет меньше способности дышать. Предписал пить воды и обещал от четырехнедельного лечения верное выздоровление.

В тот же день мужу, после долгих поисков, удалось найти себе две комнаты во втором этаже в № 7, за плату по 12 талеров в неделю. Кроме того, хозяйка за утренний кофе, обед, чай и небольшой ужин согласилась брать по полтора талера в день.

Феодор Михайлович, описывая, как проводит время, пишет, что «читал только Пушкина и упивался восторгом; каждый день нахожу что-нибудь новое». В этом же письме (от 28-16 июня) муж сообщает: «Вчера вечером, на гулянье, в первый раз встретил императора Вильгельма: высокого роста, важного вида старик. Здесь все встают (и дамы), снимают шляпы и кланяются; он же никому не кланяется, иногда лишь махнет рукой. Наш царь, напротив, всем здесь кланяется, и немцы очень это ценят. Мне рассказывали, что и немцы и русские (особенно дамы высшего нашего света) так и норовили, чтобы как-нибудь попасться на дороге царю и перед ним присесть».

Прошла какая-нибудь неделя, как Феодор Михайлович уже затосковал по семье, с которой ему до сих пор приходилось расставаться лишь на короткое время, при чем имелась всегда возможность к ней приехать в каком-нибудь экстренном случае. Тоска Феодора Михайловича увеличивалась и вследствие того, что письма мои отсылались несвоевременно и приходили значительно позже, чем их ожидал мой муж. Зная, что он будет беспокоиться, я сама относила письма на почту и каждый раз просила почтмейстера немедленно их отправлять. Приносила им показать письма мужа с жалобами на медленность старорусского почтамта, умоляла не задерживать нашу корреспонденцию, но все было напрасно: ее оставляли

_________________

¹⁾ Письмо ко мне от 25/13 июня 1874 г.

188

в Руссе на два – три дня, и только весною 1875 г. мы узнали, отчего подобная задержка происходит.

После трех недель житья в Haus Blücher, где хозяйка его очень обсчитывала и думала перевести его в верхний этаж, Феодор Михайлович переселился в Hotel Ville d'Alger № 4-5. На этой квартире ему жилось очень хорошо, так как комнаты были выше и имелся балкон, который оставался открытым до позднего вечера.

В Эмсе у Феодора Михайловича было несколько знакомых из русских, которые были ему симпатичны. Так, он встретился с Кублицким, А. А. Штакеншнейдером, г-м X. и с княжною Шаликовой, с которой он встречался у Каткова. Эта милая и добрая старушка очень помогла Феодору Михайловичу переносить тоску одиночества своим веселым и ясным обращением. Я была глубоко ей за это признательна. Тоска мужа усиливалась оттого, что он, привыкший ежедневно делать большие прогулки (2 раза), лишен был этого удовольствия. Гулять в небольшом парке Курзала, среди толпы и толкотни, было немыслимо, а подниматься в гору не позволяло состояние здоровья. Беспокоили его тоже мысли о том, как нам придется жить этой зимой. Довольно большой аванс, который мы получили от Некрасова, был уже истрачен: частью на уплату неотложных долгов, частью на заграничную поездку мужа. Просить вперед, не доставив хоть части романа, было немыслимо. Все эти обстоятельства, вместе взятые, влияли на мужа, нервы его расшатались (возможно, что также и от питья вод), и он слыл в публике «желчным» русским, читающим всем наставления¹⁾. Очень утешали (моего) мужа мои письма и рассказы о детях, их шалостях и их словечках. «Твои анекдоты о детишках, милая моя Аня (писал он от 21/9 июля), меня просто обновляют, точно я у вас побывал». В том же письме Феодор Михайлович упоминает о пробеле в воспитании наших деток: «у них нет своих знакомств, т.-е. подруг и товарищей, т.-е. таких же маленьких детей, как и они». Действительно, в числе наших знакомых было мало таких, у которых имелись детки равного с нашими детьми возраста, и только летом детки находили себе друзей среди членов семьи о. Иоанна Румянцева.

Проектируя весною поездку Феодора Михайловича за границу, мы с мужем предполагали, что, окончив курс лечения, он поживет где-нибудь в виде Nachkur, а, если достанет денег, то заглянет и в Париж. Мне и пришло на мысль послать мужу пятьдесят рублей на покупку в Париже черной шелковой материи себе на парадное платье, которое было необходимо в некоторых случаях жизни. Присылкою денег я удивила мужа, и, под влиянием припадка, он даже сделал мне выговор, не так поняв, или вернее объяснив мои слова. Тем не менее, мысль об исполнении моего желания не покидала его, и муж, проезжая чрез Берлин, обошел много магазинов и привез мне чудесного шелкового драпу. Хоть он и предъявил свою покупку на таможне, но там не обратили внимания на его заявление, а усердно пересмотрели все имевшиеся при нем книги и записные книжки, «ожидая найти что-нибудь запрещенное».

_________________

¹⁾ Письмо ко мне от 21/9 июля 1874 г.

189

На поездку в Париж у Феодора Михайловича денег нехватило, но он не мог отказать себе в искреннем желании побывать еще раз в жизни на могилке нашей старшей дочери Сони, память о которой он сохранял в своем сердце. Он проехал в Женеву, побывал два раза на детском кладбище Plain Palais и привез мне с могилки Сони несколько веток кипариса, успевшего за шесть лет разрастись над памятником девочки.

Около десятого августа Феодор Михайлович, пробыв два-три дня в Петербурге, вернулся в Руссу.

Ш

1874-1875. ЛЕТО И ЗИМА В СТАРОЙ РУССЕ

В своих летних письмах 1874 года ко мне из Эмса Феодор Михайлович несколько раз возвращается к угнетавшей его мысли о том тяжелом времени, которое предстояло нам пережить в ближайшем будущем¹⁾. Положение, действительно, было таково, что могло заставить задуматься нас, которым и всегда-то не легко жилось в материальном отношении.

Я уже упоминала, что в апреле приезжал к нам Н. А. Некрасов просить Феодора Михайловича поместить его будущий роман в «Отечественных Записках» на 1875 год. Муж мой был очень рад возобновлению дружеских отношений с Некрасовым, талант которого высоко ставил; были мы оба довольны и тем обстоятельством, что Некрасов предложил цену на сто рублей выше, чем получал муж в «Русском Вестнике».

Но в этом деле была и тяжелая для Феодора Михайловича сторона: «Отечественные Записки» были журналом противоположного лагеря и еще так недавно, во время редактирования мужем журналов «Времени» и «Эпохи», вели с ними ожесточенную борьбу. В составе редакции находилось несколько литературных врагов Феодора Михайловича: Михайловский, Скабичевский, Елисеев, отчасти Плещеев, и они могли потребовать от мужа изменений в романе в духе их направления. Но Феодор Михайлович ни в коем случае не мог поступиться своими коренными убеждениями. «Отечественные же Записки», в свою очередь, могли не захотеть напечатать иных мнений мужа, и вот при первом, сколько-нибудь серьезном разногласии Феодор Михайлович, несомненно, потребовал бы свой роман обратно, какие бы ни произошли от этого для нас печальные последствия. В письме от 20 декабря 1874 г., беспокоясь теми же думами, он пишет мне: «Теперь Некрасов может вполне меня стеснить, если будет что-нибудь против их направления... Но хоть бы нам этот год пришлось милостыню просить, я не уступлю в направлении ни строчки».

___________________

¹⁾ Письма ко мне от 24-го июня, 14 июля и др.

190

Что бы мы стали делать в случае размолвки с «Отечественными Записками» — мысль эта чрезвычайно беспокоила нас обоих. Не говорю уже о том, что пришлось бы тотчас же вернуть взятые авансом деньги, а они были уже частью прожиты, и уплатить немедленно представило бы для нас чрезвычайную трудность. Кроме того, явилась мысль ‑ на какие средства мы стали бы жить до того времени, пока Феодору Михайловичу удалось бы пристроить свой роман? Ведь «Русский Вестник» был единственный тогда журнал, в котором мой муж, по своим убеждениям, мог работать.

Придумывая разные исходы ввиду предвидимой неудачи, я остановилась на мысли (на сколько возможно) уменьшить расходы на содержание нашей семьи. Как скромно мы ни жили, но, кроме уплаты тяготевших над нами долгов и % %, мы тратили в год не менее трех тысяч рублей, так как одна наша (всегда скромная) квартира стоила 700—800 рублей, а с дровами и всю тысячу. Вот мне и пришло в голову остаться зимовать в Руссе, тем более, что мы с мужем твердо решили и будущею весною вновь приехать в Руссу ввиду той пользы, которую тамошние купанья принесли нашим деткам ‑ таким образом переезжать в столицу приходилось всего лишь на 8-9 месяцев, из которых месяца полтора-два, наверно, ушли бы на приискивание квартиры, устройство, а весною на приготовление к отъезду. Все это время было бы потеряно для работы, а Феодор Михайлович чрезвычайно дорожил возможностью скорее окончить роман, чтобы приступить к исполнению своей заветной мечты — изданию своего независимого органа — «Дневника писателя».

Не говоря уже о дешевизне квартир в Старой Руссе, жизненные припасы были втрое дешевле петербургских; сокращались и другие расходы, неизбежные в столице.

Кроме материальных расчетов, для меня лично очень соблазнительна была возможность прожить целую зиму тою же спокойною, мирною и столь милою нам семейной жизнью, какою мы всегда жили летом и о которой всегда с добрым чувством вспоминали зимой. В Петербурге по зимам Феодор Михайлович мало принадлежал семье: ему приходилось часто бывать в обществе, на заседаниях Славянского Благотворительного Общества, где он с 1872 г. был членом. Приходилось много принимать у себя. Все это отнимало Феодора Михайловича от меня и детей, с которыми ему приходилось проводить меньше времени, а детки наши и общение с ними составляло для моего мужа высшее счастье. Оставаясь на зиму в Старой Руссе, мы разом избавлялись от многого, что портило нашу счастливую семейную жизнь.

Остановившись на мысли перезимовать в Руссе, я принялась искать квартиру. На даче Гриббе оставаться зимою было невозможно по многим причинам. Но в Руссе большую квартиру найти было не трудно: дачи, отдающиеся за 300-400 рублей в сезон, зимой пустуют и их отдают за 15-20 в месяц. Но без Феодора Михайловича я решиться не могла: проездом через Петербург он мог найти подходящую квартиру, и тогда о зимовке в Руссе нечего было и думать.

191

Феодор Михайлович вернулся в Руссу в конце июля; в Петербурге он пробыл два-три дня, но квартиры не нашел, да и не старался искать, так как очень соскучился по семье и спешил домой.

Несколько дней спустя по приезде зашел у нас разговор о зимней квартире и о том, когда нам из Руссы придется уехать. Тогда я, в виде предположения, сказала:

‑ Ну, а если бы нам остаться на зиму в Руссе?

Мое предложение встретило горячий протест со стороны Феодора Михайловича. Повод отказа был неожиданный, но очень для меня лестный. Муж стал говорить, что я соскучусь в Руссе, живя такою уединенною, как летом, жизнью:

— Ты и прошлые зимы, ‑ говорил он, — нигде не бывала и не пользовалась никакими удовольствиями; в эту зиму, бог даст, работа хорошо пойдет и денег будет больше: сошьешь себе нарядов и будешь посещать общество. Я это твердо решил. В Руссе же ты совсем захиреешь!

Я стала убеждать Феодора Михайловича, что зима предстоит нам рабочая, надо продолжать и закончить «Подросток», а потому ни о каких нарядах и увеселениях мне не придется и помышлять.

‑ Да и не нужны они мне вовсе, а для меня милее и дороже та спокойная, тихая, семейная, несмущаемая разными неожиданностями, жизнь, которую мы здесь ведем.

Говорила, что боюсь только как бы он в Руссе не соскучился, не имея для себя подходящего общества. Но этому горю можно было помочь — съездив раза два-три в зиму в Петербург и повидав тех друзей и знакомых, которые для него дороги и интересны. Такие поездки ему одному не могут стоить дорого, а между тем дадут ему возможность обновить впечатления и не отстать от своих литературных и художественных интересов. Я представляла мужу на вид все те удобства, материальные и иные, нашей зимовки в Руссе. И самого моего мужа прельстила нарисованная мною картина мирной семейной жизни, при которой он мог вполне отдаться своему творчеству. Феодор Михайлович, однако сомневался в том, удастся ли приискать поместительную и теплую квартиру; тогда я предложила мужу сегодня же, на прогулке, зайти посмотреть на-днях освободившуюся дачу адмирала Леонтьева, которую всегда сдавали и зимой. Осмотр этой дачи решил вопрос окончательно: Феодору Михайловичу чрезвычайно понравилась квартира в нижнем этаже дачи Леонтьева на оживленной Ильинской улице. Это — большой двухэтажный дом¹⁾, отдававшийся в наем (верх и низ) за 800 рублей в сезон. Облюбованная нами квартира состояла из шести господских комнат. Главное, что понравилось мужу, это — что его комнаты (спальня и кабинет) отделялись от нашей половины большой залой в четыре окна. Благодаря этому беготня и шум детей не достигали Феодора Михайловича и не мешали ему работать и спать; да и детки

___________________

¹⁾ Существует и поныне в том же виде.

192

не были стеснены (о чем всегда особенно заботился муж) и могли кричать и шуметь сколько душе угодно.

Мы тут же сговорились с госпожей, управляющей домом, и наняли квартиру по 15-е мая будущего года, за плату по пятнадцати рублей в месяц. Чтобы не терять времени для работы, мы решили тотчас же переехать и устроиться на зимнее житье.

Эта зима 1874‑75 г. г., проведенная в Старой Руссе, составляет одно из прекраснейших моих воспоминаний. Дети были вполне здоровы и за всю зиму не пришлось пригласить к ним доктора, чего не случалось, когда мы жили в столице. Феодор Михайлович тоже чувствовал себя хорошо: результаты эмского лечения оказались благоприятными: кашель уменьшился, дыхание стало значительно глубже. Благодаря спокойной, размеренной жизни и отсутствию всех неприятных неожиданностей (столь частых в Петербурге), нервы мужа окрепли и припадки эпилепсии происходили реже и были менее сильны. А как следствие этого, Феодор Михайлович редко сердился и раздражался, и был почти всегда добродушен, разговорчив и весел. Недуг, сведший его через шесть лет в могилу, еще не развился, муж не страдал одышкой, а потому позволял себе бегать и играть с детьми. Я, мои дети и наши старорусские друзья отлично помнят, как, бывало, вечером, играя с детьми, Феодор Михайлович, под звуки органчика¹⁾, танцовал с детьми и со мною кадриль, вальс и мазурку. Муж мой особенно любил мазурку и, надо отдать справедливость, танцовал ее ухарски, с воодушевлением, как «завзятый поляк», и он был очень доволен, когда я раз высказала такое мое мнение.

Наша повседневная жизнь в Старой Руссе была вся распределена по часам и это строго соблюдалось. Работая по ночам, муж вставал не ранее 11 часов. Выходя пить кофе, он звал детей, и те с радостью бежали к нему и рассказывали все происшествия, случившиеся в это утро, и про все, виденное ими на прогулке. А Феодор Михайлович, глядя на них, радовался и поддерживал с ними самый оживленный разговор. Я ни прежде, ни потом не видала человека, который бы так умел, как мой муж, войти в миросозерцание детей и так их заинтересовать своею беседою. В эти часы Феодор Михайлович сам становился ребенком.

После полудня Феодор Михайлович звал меня в кабинет, чтобы продиктовать то, что он успел написать в течение ночи. Работа с Феодором Михайловичем была для меня всегда наслаждением, и про себя я очень гордилась, что помогаю ему, и что я первая из читателей слышу его произведения из уст автора.

Обычно Феодор Михайлович прямо диктовал роман по рукописи. Но если он был недоволен своею работою или сомневался в ней, то он прежде диктовки прочитывал мне всю главу за раз. Получалось более сильное впечатление, чем при обыкновенной диктовке.

_________________

¹⁾ Феодор Михайлович сам купил его для детей, а теперь им забавляются и его внуки.

193

IV

НАШИ ДИКТОВКИ

Кстати скажу несколько слов о наших диктовках.

Феодор Михайлович всегда работал ночью, когда в доме наступала полная тишина и ничто не нарушало течения его мыслей. Диктовал же он днем, от двух до трех, и эти часы вспоминаются мною, как одни из счастливых в моей жизни. Слышать новое произведение из уст самого, столь любимого мною писателя, с теми оттенками, которые он придавал словам своих героев, было для меня счастливым уделом. Закончив диктовку, муж всегда обращался ко мне со словами:

— Ну, что ты скажешь, Анечка?

— Скажу, что прекрасно! — говорила я. Но это мое «прекрасно» для Феодора Михайловича значило, что, может быть, продиктованная сцена и удалась ему, но не произвела на меня особенного впечатления. А моим непосредственным впечатлением муж придавал большую цену. Как-то так всегда случалось, что страницы романа, производившие на меня трогательное или угнетающее впечатление, действовали подобным же образом на большинство публики, в чем муж убеждался из разговоров с читателями и из суждений критики.

Я хотела быть искренней и не высказывала похвал или восхищения, когда его не чувствовала. Этою моею искренностью муж очень дорожил. Не скрывала я и своих впечатлений. Помню, как я смеялась при чтении разговоров г-жи Хохлаковой или генерала в «Идиоте» и как подтрунивала над мужем по поводу речи прокурора в «Братьях Карамазовых».

— Ax, как жаль, что ты не прокурор! Ведь ты самого невинного упрятал бы в Сибирь своею речью.

— Так, по-твоему, речь прокурора удалась? ‑ спросил Феодор Михайлович.

— Чрезвычайно удалась, ‑ подтвердила я, — но все же я жалею, что ты не пошел по судейской части!

Был бы ты теперь генералом, а я по тебе генеральшей, а не отставной подпоручицей.

Когда Феодор Михайлович продиктовал речь Фетюковича и обратился ко мне со всегдашним вопросом, я помню, сказала:

— А теперь скажу, зачем ты, дорогой мой, не пошел в адвокаты! Ведь ты самого настоящего преступника обелил бы чище снега. Право, это твое манкированное призвание! А Фетюкович удался тебе на славу!

Но иной раз мне приходилось и плакать. Помню, когда муж диктовал мне сцену возвращения Алеши с мальчиками после похорон Илюшечки, я так была растрогана, что одною рукою писала, а другою отирала слезы. Феодор Михайлович заметил мое волнение, подошел ко мне и, не сказав ни слова, поцеловал меня в голову.

194

Феодор Михайлович вообще меня идеализировал и приписывал мне более глубокое понимание его произведений, чем, я думаю, это было на самом деле. Так он был убежден, что я понимаю философскую сторону его романов. Помню, после диктовки одной главы из «Братьев Карамазовых», я на всегдашний его вопрос ответила:

— Знаешь, а ведь я, в сущности, мало что поняла в продиктованном (шла речь о Великом Инквизиторе). Думаю, чтоб понимать, надо иметь философское, иное, чем у меня, развитие.

— Постой, ‑ сказал муж, ‑ я тебе расскажу яснее.

И он передал мне в более определенных для меня выражениях.

— Ну, теперь ясно? ‑ спросил муж.

— И теперь неясно. Заставь меня повторить, и я не сумею этого сделать.

— Нет, ты поняла, заключаю это из тех вопросов, которые ты мне задавала. А если не можешь изложить, так это только неуменье, недостаток формы.

Скажу кстати: чем дальше шла для меня жизнь с ее иногда печальными осложнениями, тем шире открывались для меня рамки произведений моего мужа, и тем глубже я начинала их понимать.

Из нашей старорусской жизни припоминаю, что раз как-то Феодор Михайлович прочитал мне написанную главу романа о том как девушка повесилась («Подросток», часть первая, глава девятая)¹⁾. Окончив чтение, муж взглянул на меня и вскрикнул:

— Аня, что с тобой, голубчик, ты побледнела, ты устала, тебе дурно?

— Это ты меня напугал! ‑ ответила я.

— Боже мой, неужели это производит такое тяжелое впечатление? Как я жалею! Как я жалею!

V

Возвращаюсь к 1874 г. Окончив диктовку и позавтракав со мною, Феодор Михайлович читал (в ту зиму) «Странствования инока Парфения» или писал письма и во всякую погоду, в половине четвертого, выходил на прогулку по тихим пустынным улицам Руссы. Почти всегда заходил он в лавку Плотниковых²⁾ и покупал только что привезенное из Петербурга (закуски, гостинцы), хотя все в небольшом количестве. В магазине его знали и почитали и, не смущаясь тем, что он покупает полуфунтиками и менее, спешили показать ему, если появилась такая новинка.

В пять часов садились обедать вместе с детьми, и тут муж был всегда в прекрасном настроении. Первым делом подносилась рюмка водки старухе Прохоровне,

___________________

¹⁾ Эта глава произвела громадное впечатление на Некрасова, о чем муж сообщает мне в письме от 9-го февраля 1875 года.

²⁾ Она описана в романе «Братья Карамазовы» в виде магазина, где Митя Карамазов закупал гостинцы, отправляясь в Мокрое.

195

нянюшке нашего сына¹⁾. «Нянюшка — водочки!» ‑ приглашал Феодор Михайлович. Она выпивала и закусывала хлебом с солью. Обед проходил весело, дети болтали без умолку, а мы никогда не разговаривали за обедом о чем-нибудь серьезном, выше понимания детей. После обеда и кофе муж еще с полчаса и более оставался с детьми, рассказывая им сказки или читая им басни Крылова.

В семь часов мы с Феодором Михайловичем отправлялись вдвоем на вечернюю прогулку и неизменно заходили на обратном пути в почтовое отделение²⁾, где к тому времени успевали разобрать петербургскую почту.

Корреспонденция у Феодора Михайловича была значительная, и потому мы иногда с интересом спешили домой, чтобы приняться за чтение писем и газет.

В девять часов детей наших укладывали спать, и Феодор Михайлович непременно приходил к ним «благословить на сон грядущий» и прочитать вместе с ними «Отче наш», «Богородицу» и свою любимую молитву: «Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под кровом своим!».

К десяти часам во всем доме наступала тишина, так как все домашние, по провинциальному обычаю, рано ложились спать. Феодор Михайлович уходил в свой кабинет читать газеты, я же, утомленная дневной сутолокой и детским шумом, рада была посидеть в тишине, усаживалась в своей комнате и принималась раскладывать пасьянсы, которых знала до дюжины.

С сердечным умилением вспоминаю я, как муж каждый вечер по многу раз заходил ко мне, чтобы сообщить вычитанное из последних газет или просто поболтать со мною, и всегда начинал помогать мне закончить пасьянс. Он уверял, что у меня потому не сходятся пасьянсы, что я пропускаю хорошие шансы и, к моему удивлению, всегда находил нужные, но не замеченные мною карты. Пасьянсы были мудреные, и мне редко удавалось торжествовать без помощи мужа³⁾. Когда било 11 часов, он появлялся в дверях моей комнаты, и это означало, что и мне пора итти спать. Я только просила позволить разложить еще разочек, муж соглашался, и мы вместе раскладывали пасьянс. Я уходила к себе, все в доме спали, и только мой муж бодрствовал за работой до трех-четырех часов ночи.

_________________

¹⁾ Федор Михайлович очень дорожил Прохоровной за ее горячую любовь к нашему мальчику. О ней муж часто упоминал в письмах ко мне и вставил ее в роман «Братья Карамазовы» в виде старушки, подавшей за упокой души живого сына, от которого не получала известий. Феодор Михайлович отсоветовал ей делать это и напророчил скорое получение письма, что действительно и случилось.

²⁾ В те времена железная дорога доходила только до Новгорода; оттуда почту везли 80 верст (чрез озеро — 40) на лошадях, так что чрез почтальонов мы получали газеты только на следующий день, а, если заходили сами, то получали газеты от дня выхода.

³⁾ Кстати о картах: в том обществе (преимущественно литературном), где вращался Феодор Михайлович, не было обыкновения играть в карты. За всю нашу 14-летнюю совместную жизнь муж всего один раз играл в преферанс у моих родственников, и, несмотря на то, что не брал в руки карт более 10 лет, играл превосходно и даже обыграл партнеров на несколько рублей, чем был очень сконфужен.

196

Первая половина нашей зимовки в Старой Руссе (с сентября по март) прошла вполне благополучно, и я не запомню другого времени, когда бы мы с Феодором Михайловичем пользовались таким безмятежным покоем. Правда, жизнь не была разнообразна: один день так походил на другой, что все слились в моих воспоминаниях, и я не могу припомнить каких-либо происшествий за это время. Помню, впрочем, один трагикомический эпизод в самом начале зимы, нарушивший на несколько дней наше спокойствие. Дело было вот в чем: я прослышала, что торговцы в рядах получили с Нижегородской ярмарки партию нагольных полушубков для взрослых и детей, и как-то сказала об этом мужу. Он очень заинтересовался, сказал, что сам когда-то ходил в нагольном тулупчике, и захотел купить такой же для нашего Феди. Отправились в лавки и нам показали с десяток полушубков, один другого лучше. Мы выбрали несколько и просили прислать на дом для примерки. Один из них светло-желтый, с очень нарядной вышивкой на груди и полах чрезвычайно понравился Феодору Михайловичу и пришелся как раз по фигуре нашего сына. В высокой кучерской шапке, одетый в тулуп и подпоясанный красным кушаком, наш толстый, румяный мальчик выглядел совершенным красавцем. Заказали и девочке нарядное пальтецо, и муж каждый день осматривал детей перед их прогулкой и любовался ими.

Но нашему любованию скоро пришел конец: в один злосчастный день я заметила на передней поле светло-желтого тулупчика громадные сальные пятна, при чем сало на коже лежало слоями. Мы все пришли в недоумение, так как мальчик на прогулке не мог запачкаться салом. Но истина скоро открылась: у нашей старухи-кухарки каждый день с утра сидел в кухне ее полуслепой муж. Позавтракав, он загрязнил руки и, не найдя под рукой полотенца, вытер жирные пальцы о тулупчик, развешенный в кухне для просушки. Пытались мы разными средствами вывести из кожи сало, но после каждой новой чистки пятна становились заметнее, и красивый тулупчик был совершенно испорчен. Я была страшно раздосадована порчею вещи, заменить которую не представлялось возможности, и досадовала на кухарку, не сумевшую присмотреть на кухне, и сгоряча чуть не прогнала ее с места, вместе с ее неловким мужем, но за них заступился Феодор Михайлович и образумил меня. Но, конечно, это маленькое неудовольствие скоро забылось.

Так как оба наши издания, романы «Бесы» и «Идиот», имели большой успех, то мы, оставшись на зиму в Руссе, решили издать и «Записки из Мертвого Дома», которые давно были распроданы и часто спрашивались книгопродавцами. Корректуры высылались нам в Руссу, но ко дню выпуска книги в свет мне необходимо было приехать в столицу, для того, чтоб продать некоторое количество экземпляров (что мне и удалось сделать), раздать книги на комиссию, свести счеты с типографией и пр. Хотелось, кроме того, повидать родных и друзей и закупиться к рождественским праздникам игрушками и сластями для елки, которую мы хотели устроить как для своих, так и для детей священника о. Румянцева, так расположенного к нашей семье. Я уехала 17 декабря и вернулась 23-го. При

197

возвращении через замерзшее озеро Ильмень я натерпелась большого страха: несколько троек, выехавших вместе, сбились на озере с дороги, поднялась снежная буря, и мы рисковали всю ночь пробыть на жестоком ветру; к счастью, ямщики надумали опустить поводья, и умные животные, побродив в разные стороны, в конце концов вывезли нас на проторенную дорогу.

КОНЕЦ 1874 г.

Издание романов «Бесы» и «Идиот» дало нам хорошую выгоду; поэтому мы с мужем решили каждый год издавать по одному тому его произведений. На очереди были «Записки из Мертвого Дома», которых уже несколько лет как не существовало в продаже. Оставшись на зиму в Старой Руссе, я уговорилась с типографией, чтобы мне туда присылались корректуры, и к половине декабря книга была уже отпечатана. Чтоб распродать часть издания, мне пришлось на несколько дней поехать в Петербург, оставив присмотр за детьми и хозяйством на моего дорогого мужа. Трудно было бы найти более надежный присмотр, до того муж был нежно внимателен к деткам. Зная, что я об них беспокоюсь, Феодор Михайлович писал мне каждый день, сообщая о мельчайших подробностях их жизни.

Поездка моя была очень удачна: хоть иногородные книгопродавцы плохо отозвались на мои письма, но столичные раскупили около 700 экземпляров (правда, больше на векселя), так что мне удалось выплатить типографии и за бумагу часть оказанного кредита. Привезла и небольшую сумму домой. Привезла игрушек для елки, а Феодору Михайловичу в подарок несколько книг, которые он давно желал иметь, чем его очень обрадовала.

На возвратном пути пришлось целой партией ехать через замерзшее озеро Ильмень (этим верст на 30 сокращался путь), но в самом начале наши сани-розвальни, в которых сидело по трое, чуть не попали в полыньи Волхова. Ямщики разбрелись искать дорогу, и мы более часу просидели в глубоких сугробах, пока умные лошади животные не вывезли нас на торную дорогу. Пришлось раза два вываливаться из саней в глубокий снег и разыскивать с нем свою поклажу, но в общем все кончилось благополучно.

VI

1874. ЗИМА

В Старой Руссе в те времена, и зимой и летом, случались частые пожары, от которых выгорали целые улицы. Большею частью они происходили по ночам (где-нибудь в пекарне или бане). Феодор Михайлович, припоминая незадолго перед тем выгоревший до тла Оренбург, очень тревожился, если начинался пожар и принимались звонить на соборной колокольне, а в случае, если пожар разгорался, то и на колокольнях вблизи его расположенных церквей. Феодора Михайловича особенно беспокоило то, что он знал до чего я, в обычное время столь добрая и

198

ничего не боящаяся, «терялась» при какой-нибудь внезапности и начинала совершать нелепые поступки. Поэтому у нас раз-навсегда, во время пребывания в Руссе, было условлено будить друг друга, как только услышим набат. Обыкновенно, заслышав звон, Феодор Михайлович тихо тряс меня за плечо и говорил: «Проснись, Аня, не пугайся, где-то пожар. Не волнуйся, пожалуйста, а я пойду посмотреть, где горит!».

Я тотчас вставала, одевала спящим детям чулочки и башмачки и приготовляла их верхнюю одежду, чтоб не простудить, если придется их вынести. Затем я вынимала большие простыни, в одну из них складывала (возможно тщательнее) всю одежду мужа, его записные книжки и рукописи. В другие складывала все находившееся в шкафу и комоде мое платье и детские вещи. Сделав это, я успокаивалась, зная, что главнейшее будет спасено. Сначала я все узлы выносила в переднюю, поближе к выходу, но с того раза, как Феодор Михайлович, возвращаясь с разведки, споткнулся в темноте на узлы и чуть не упал, стала оставлять их в комнатах. Феодор Михайлович не раз потешался надо мной, говоря, что «пожар за три версты, а я уже собралась спасать вещи». Но, видя, что меня в этом не разубедишь и что подобные сборы меня успокаивают, предоставил мне при каждом набате «укладываться», требуя, однако, чтобы все его вещи, по миновению мнимой опасности, были немедленно водворены на своих местах.

Помню, когда весною 1875 года мы переезжали с зимней нашей квартиры в доме Леонтьева опять на дачу Гриббе, сторож нашего дома, прощаясь, сказал:

— Пуще всего мне жаль, что уезжает ваш барин?

— Почему там? ‑ спросила я, зная, что муж не имел с ним сношений.

— Да как же, барыня: чуть где ночью пожар и зазвонят в соборе, барин уж тут как тут: стучится в сторожку: вставай, дескать, где-то пожар! Так про меня даже пристав говорит: во всем городе нет никого исправнее, как сторож генерала Леонтьева, чуть зазвонят, а уж он у ворот. А теперь как я буду? Как же мне барина не жалеть?

Придя домой, я передала мужу похвалу дворника. Он рассмеялся и сказал:

— Ну, вот видишь, у меня есть достоинства, о которых я и сам не подозреваю.

Жизнь наша пошла обычным порядком, и работа над романом продолжалась довольно успешно. Это было для нас очень важно, так как при поездке в Петербург Феодор Михайлович виделся с профессором Д. И. Кошлаковым<В книге опечатка: Шляковым. – Ред.>, и тот, ввиду благоприятных результатов прошлогоднего лечение курса вод, настойчиво советовал ему, чтобы закрепить леченье, вновь поехать весною в Эмс.

В апреле 1875 г. пришлось хлопотать о заграничном паспорте. В Петербурге это не представляло затруднений; живя же в Руссе, муж должен был получить паспорт от новгородского губернатора. Чтобы узнать, какое прошение муж должен послать в Новгород, сколько денег и пр., я пошла к старорусскому исправнику. В то время исправником был полковник Готский, довольно легкомысленный, как говорили, человек, любивший разъезжать по соседним помещикам.

199

Получив мою карточку, исправник тотчас же пригласил меня в свой кабинет, усадил в кресло и спросил, какое я имею до него дело. Порывшись в ящике своего письменного стола, он подал мне довольно объемистую тетрадь в обложке синего цвета. Я развернула ее и, к моему крайнему удивлению, нашла, что она содержит в себе: «Дело об отставном подпоручике Феодоре Михайловиче Достоевском, находящемся под секретным надзором и проживающем временно в Старой Руссе». Я просмотрела несколько листов и рассмеялась.

— Как? Так мы находимся под вашим просвещенным надзором, и вам, вероятно, известно все, что у нас происходит? Вот чего я не ожидала!

— Да, я знаю все, что делается в вашей семье, ‑ сказал с важностью исправник, ‑ и я могу сказать, что вашим мужем я до сих пор был очень доволен.

— Могу я передать моему мужу вашу похвалу? ‑ насмешливо говорила я.

— Даже прошу вас передать, что он ведет себя прекрасно, и что я рассчитываю, что и впредь он не доставит мне хлопот.

Придя домой, я передала Феодору Михайловичу слова исправника, смеясь при мысли, что такой человек, как мой муж, мог быть поручен надзору глуповатого полицейского. Но Феодор Михайлович принял принесенное мною известие с тяжелым чувством:

— Кого, кого они не пропустили из глаз из людей злонамеренных, ‑ сказал он, ‑ а подозревают и наблюдают за мною, человеком, всем сердцем и помыслами преданным и царю и отечеству. Это обидно!

Благодаря болтливости исправника обнаружилось обстоятельство, чрезвычайно нам досаждавшее, но причину которого мы не могли уяснить, именно отчего письма, отправляемые мною из Старой Руссы в Эмс, никогда не отсылались Феодору Михайловичу в тот день, когда были доставлены мною на почту, а почему-то задерживались почтамтом на день или на два. Тоже самое было и с письмами из Эмса в Руссу. А между тем неполучение мужем вó-время писем от меня не только доставляло ему большие беспокойства, но и доводило его до приступов эпилепсии, что, видно, например, из письма его ко мне от 28/16 июля 1874 года. Теперь выяснилось, что письма наши перлюстрировались, и отправка их зависела от усмотрения исправника, который нередко на два-три дня уезжал в уезд.

Это перлюстрирование тем или другим начальством моей переписки с мужем (а, возможно, что и всей его корреспонденции) продолжалось и в дальнейшие годы и причиняло моему мужу и мне много сердечных беспокойств, но избавиться от такого неудобства было невозможно. Сам Феодор Михайлович не возбуждал вопроса об освобождении его из-под надзора полиции, тем более, что компетентные лица уверяли, что раз ему дозволено быть редактором и издателем журнала «Дневник писателя», то нет сомнения, что секретный надзор за его деятельностью снят. Но, однако, он продолжался до 1880 г., когда, во время пушкинского празднества, Феодору Михайловичу пришлось говорить об этом с каким-то высокопоставленным имеющим власть лицом, по распоряжению которого секретный надзор был снят.

200

VII

1875 г. ПОЕЗДКА В ЭМС

В начале февраля Феодору Михайловичу пришлось поехать в Петербург и провести там две недели. Главною целью поездки была необходимость повидаться с Некрасовым и условиться о сроках дальнейшего печатания романа. Необходимо было также попросить совета у профессора Кошлакова, так как муж намерен был и в этом году поехать в Эмс, чтобы закрепить столь удачное, прошлогоднее лечение.

На другой день по приезде в столицу с мужем произошло досадное происшествие, заставившее его тревожиться: его вызвали к участковому приставу. Так как он не мог подняться к назначенному часу (к 9-ти), то поехал к нему днем, никого не застал и должен был вторично ехать вечером. Оказалось, что мужа вызывали по поводу того, что у него был временной паспорт, а от него требовали представления подлинного вида, которого у него не было. Феодор Михайлович доказывал помощнику пристава, что он живет по временному виду с 1859 года, получает на основании его заграничные паспорта, и никто никогда не требовал от него другого вида. Приведу его письмо от 7 февраля 1875 г. «Помощник пристава стал тоже спорить: не дадим вам паспорт, да и только; мы должны наблюдать законы. — Да что же мне делать? — Дайте постоянный вид. — Да где я его теперь возьму? — Это не наше дело. – Ну, и в этом роде. Но дурь, однакоже, в этом народе; это все только, чтоб перед «писателем» шику задать. Я и говорю, наконец: в Петербурге 20.000 беспаспортных, а вы всем известного человека, как бродягу задерживаете. — Это мы знаем-с, слишком знаем, что вы всей России известный человек, но нам закон. Впрочем, зачем вам беспокоиться? Мы вам завтра иль послезавтра вместо вашего паспорта выдадим свидетельство, так не все ли вам равно? — Э, чорт, так зачем же вы давно не говорили, а спорили». Кончилось тем, что паспорт мужа задержали до его отъезда и вернули, не заменив новым, а доставив мужу несколько ненужных волнений.

С чувством сердечного удовлетворения сообщал мне муж в письмах 6-го и 9-го февраля о дружеской встрече с Некрасовым и о том, что тот пришел выразить свой восторг по прочтении конца первой части («Подросток»). «Всю ночь сидел, читал, до того завлекся, а в мои лета и с моим здоровьем не позволил бы этого себе». «И какая, батюшка, у вас свежесть». (Ему всего более понравилась последняя сцена с Лизой.) «Такой свежести в наши лета уже не бывает и нет ни у одного писателя. У Льва Толстого в последнем романе лишь повторение того, что я и прежде у него читал, только в прежнем лучше». Сцену самоубийства и рассказ он находит «верхом совершенства». И вообрази, ему нравятся тоже первые две главы. «Всех слабее, ‑ говорит, ‑ у вас восьмая глава, — тут

201

много происшествий чисто внешних», — что же? Когда я сам перечитывал корректуру, то всего более не понравилась мне самому эта восьмая глава, и я много из нее выбросил».

Вернувшись в Руссу, муж передавал мне многое из разговоров с Некрасовым, и я убедилась, как дорого для его сердца было возобновление задушевных сношений с другом юности. Менее приятное впечатление оставили в Феодоре Михайловиче тогдашние встречи его с некоторыми лицами литературного круга. Вообще, две недели в столице прошли для мужа в большой суете и усталости, и он был до-нельзя рад, когда добрался до своей семьи и нашел всех нас здоровыми и веселыми.

В конце мая Феодору Михайловичу опять пришлось поехать на несколько дней в Петербург, а оттуда за границу. На этот раз он ехал в Эмс с большою неохотою, и мне стоило больших усилий уговорить его не пропустить лето без лечения. Нежелание его происходило оттого, что он оставлял меня не вполне здоровою (я была в «интересном положении»), и помимо обычной тоски по семье муж испытывал большое беспокойство на мой счет.

И был такой случай (уже в конце лечения мужа), который грозил мне большою бедой: 23-го июня я получила из Петербурга письмо, в котором меня уведомляли, что в «С.-Петербургских Ведомостях» появилось известие о тяжкой болезни Феодора Михайловича. Не поверив письму, я побежала в читальню Минеральных Вод, разыскала вчерашние газеты и в № 159 указанной газеты нашла в хронике следующую заметку:

«Мы слышали, что наш известный писатель, Феодор Михайлович Достоевский серьезно захворал».

Можно себе представить, как подействовало на меня подобное известие. Мне пришло в голову, что, вероятно, с Феодором Михайловичем приключился двойной припадок эпилепсии, всегда так угнетающе на него действующий. Но мог быть и нервный удар, или что-либо иное, ужасное. В полном отчаянии поехала я на почту подать мужу телеграмму, а, вернувшись домой, в ожидании ответа, стала приготовляться к отъезду, решившись оставить детей на попечение батюшки и матушки Румянцевых. Хозяева попробовали меня уговаривать не ехать к мужу, но я не могла допустить и мысли, что мой дорогой муж тяжко болен и может умереть, а меня около него не будет. По счастию, к шести часам был получен успокоительный ответ. Я с ужасом вспоминаю, чтó могло бы произойти в случае моей поездки в моем «положении» и при том сердечном беспокойстве, в котором я находилась по поводу мужа и детей. Поистине, господь спас от беды.

Так мне и нe удалось узнать, кем именно было сообщено в газеты это неосновательное известие, заставившее и мужа и меня провести несколько мучительных часов.

Но кроме чрезвычайного беспокойства о детях и обо мне, Феодора Михайловича мучила мысль о том, что работа не двигается и что он не может доставить продолжение «Подростка» к назначенному сроку. В письме от 13-го июня Феодор Михайлович пишет: «Пуще всего мучает меня неуспех работы: до сих пор сижу,

202

мучаюсь и сомневаюсь и нет сил начать. Нет, не так надо писать художественные произведения, не на заказ из-под палки, а имея время и волю. Но, кажется, наконец, скоро сяду за настоящую работу, но что выйдет не знаю. В этой тоске могу испортить самую идею».

Очень беспокоил Феодора Михайловича и вопрос о найме зимней квартиры. Хоть нам и отлично жилось в Руссе, но оставаться в ней на вторую зиму было затруднительно, особенно ввиду того, что в начале следующего 1876 года Феодор Михайлович предполагал предпринять давно задуманный им журнал «Дневник писателя». Вопрос заключался в том, искать ли квартиру Феодору Михайловичу во время проезда через Петербург или же приехать всей семьей в столицу и, остановившись в гостинице, найти себе помещение? И то и другое решение вопроса имело свои неудобства, и я склонялась к мысли самой приехать в Петербург ко времени возвращения мужа и вместе с ним искать квартиру. Против последнего решения муж решительно протестовал, принимая в соображение тогдашнее состояние моего здоровья. Порешили, что Феодор Михайлович останется два-три дня в Петербурге и, если ему не посчастливится найти в этот срок удобную квартиру, то он уедет в Руссу.

МЫШОНОК

К 1875 г.

За время нашего житья в Старой Руссе настроение Феодора Михайловича было всегда добродушное и веселое, о чем свидетельствует, например, его шутка надо мной.

Как-то раз под весну 1875 года Феодор Михайлович вышел утром из своей спальни чрезвычайно нахмуренный. Я обеспокоилась и спросила его о здоровье.

— Совершенно здоров, ‑ ответил Феодор Михайлович, — но случилась досадная история: у меня в постели оказался мышонок. Я проснулся, почувствовал, что что-то пробежало по ноге, откинул одеяло и увидел мышонка. Так было противно! ‑ с брезгливою гримасой говорил Феодор Михайлович. — Надо бы поискать в постели! ‑ добавил он.

— Да, непременно же, ‑ ответила я.

Феодор Михайлович пошел в столовую пить кофе, а я позвала горничную и кухарку, и общими силами принялись осматривать постель: сняли одеяло, простыни, подушки, сменили белье и, ничего не найдя, стали отодвигать столы и этажерки от стен, чтобы найти мышиную норку.

Заслышав поднятую нами возню, Феодор Михайлович сначала окликнул меня, но так как я не отозвалась, то послал за мной кого-то из детей. Я ответила, что приду, как только окончу уборку комнаты. Тогда Феодор Михайлович уже настоятельно велел просить меня в столовую. Я тотчас пришла.

— Ну что, нашли мышонка? ‑ попрежнему брезгливо спросил меня Феодор Михайлович.

203

— Где его найдешь, убежал. Но страннее всего, что в спальне не оказалось никакой лазейки, очевидно, забежал из передней.

— Первое апреля, Анечка, первое апреля! ‑ ответил мне Феодор Михайлович, и милая, веселая улыбка разлилась по его доброму лицу. Оказалось, что муж вспомнил, что 1-го апреля принято обманывать и захотел надо мной подшутить, а я как раз и поверила, совершенно забыв, какое у нас было число. Конечно, смеху было много, мы принялись «с первым апрелем» обманывать друг друга, в чем деятельное участие приняли и наши «детишки», как обычно называл их мой муж.

VIII

1875 г. РОЖДЕНИЕ ЛЕШИ. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПЕТЕРБУРГ

Феодор Михайлович вернулся из Эмса в Петербург 6-го июля, остался в городе два-три дня, но так как в такое короткое время трудно было отыскать удобную квартиру, то он, осмотрев их несколько, бросил поиски и поехал в Руссу. Уж очень его тянуло домой, к семье. Поразмыслив, мы порешили остаться в Руссе до наступления ожидаемого прибавления семейства, тем более, что и старики-хозяева, очень полюбившие наших детей, уговаривали не увозить их среди лета.

Феодор Михайлович с особенным удовольствием согласился остаться, так как это давало ему возможность спокойно поработать над своим романом до и после предстоявшей мне болезни, не отказываясь от моего сотрудничества. Работать же предстояло усиленно, чтоб иметь право, по приезде в Петербург, попросить у Некрасова денег за «Подросток». А деньги нам были чрезвычайно нужны для начала нашей столичной жизни.

Все шло благополучно. Феодор Михайлович чувствовал себя поправившимся, дети подросли и поздоровели, да и у меня, с возвращением мужа, почти совсем исчезли мои всегдашние пред родами страхи о возможной смерти. В такой безмятежной жизни прошел месяц и 10 августа бог даровал нам сына, которого мы назвали Алексеем¹⁾. Оба мы с Феодором Михайловичем были до-нельзя счастливы и рады появлению (да еще малоболезненному) на свет божий нашего Алеши. Благодаря этому, я довольно скоро поправилась и опять могла помогать мужу стенографией.

Весь август простояла хорошая погода, а в сентябре наступило так называемое «бабье лето», на диво теплое и тихое. Однако, около 15-го числа мы, боясь перемены погоды, решили уехать. Путь предстоял нам трудный, так как пароходы, из-за мелководья реки Полисты, не доходили до города, а останавливались

____________________

¹⁾ Имя св. Алексия — Человека божия было особенно почитаемо Феодором Михайловичем, отчего и было дано новорожденному, хотя этого имени не было в нашем родстве.

204

на озере Ильмень, против деревни Устрики, в 18-ти верстах от Руссы. В одно прелестное теплое утро мы выехали из дому длинной вереницей: в первой кибитке Феодор Михайлович с двумя детками; во второй — я с новорожденным и его няней; в третьей — на горе сундуков, мешков, узлов восседала кухарка. Мы весело ехали под звон бубенчиков, и Феодор Михайлович то и дело останавливал лошадей, чтобы узнать, все ли благополучно, и похвалиться тем, как ему с детьми весело.

Часа через два с половиной мы достигли Устрики, но тут нам встретилось обстоятельство, на которое мы не рассчитывали: пароход приходил вчера; забрав массу пассажиров, капитан решил, что сегодня их будет мало, а потому обещал притти только завтра. Делать было нечего, приходилось остаться здесь на сутки. Из двух-трех домов выбежали хозяйки с приглашением у них переночевать. Мы выбрали дом почище и перебрались в него всей семьей. Я тотчас же спросила хозяйку, сколько она возьмет за ночлег. Хозяйка добродушно ответила: «Будьте спокойны, барыня, лишнего не возьмем, а вы нас не обидите».

Комната оказалась средней величины с широчайшей постелью, поперек которой можно было уложить детей; я решила спать на сдвинутых табуретках, а Феодор Михайлович ‑ на старинном диване, своим фасоном напоминавшим ему детство. Девушек обещали устроить на сеновале.

Так как мы ехали по-помещичьи, со съестными припасами, то кухарка тотчас же принялась готовить обед, мы же все пошли гулять, и, разостлав пледы, расположились на горе, в виду озера. Даже новорожденного вынесли, и он спал на вольном воздухе. День прошел необыкновенно приятно: Феодор Михайлович был очень весел, шалил с детьми и даже бегал с ними в догонку. Я же была довольна, что мы успели благополучно сделать часть нашего длинного пути. Пообедали и так как скоро стемнело, то все рано легли спать.

На утро, часов в восемь, нам сказали, что вдали показался дымок парохода и через час-полтора он подойдет к Устрике. Принялись укладываться, одевать детей по-дорожному, а я пошла расплачиваться. Хозяйка куда-то скрылась, а вместо нее явился получать по счету ее сын, судя по распухшему лицу, человек, пристрастный к водочке. На счете, безобразно напутанном, стояло 14 рублей с копейками, из них два рубля за курицу, два — за молоко и десять за ночлег. Я страшно рассердилась и стала оспаривать счет, но хозяйский сын не уступал и грозил, в случае неуплаты всех денег, задержать наши чемоданы. Конечно, пришлось заплатить, но я не удержалась и назвала его «грабителем».

Пароход между тем приближался и остановился в полуверсте от берега, так что к нему надо было доехать на лодке. Но когда мы спустились к самому берегу, то оказалось, что лодки стоят в десяти шагах от берега и к ним простой народ, сняв обувь, идет по воде. Нас же на своих спинах перенесли в лодку дюжие бабы. Можно представить, сколько страху и беспокойства за детей испытали мы с мужем. Его перенесли первого, и он принимал в лодку кричавших и пищавших от страху детей. Последнюю перенесли меня и затем новорожденного. Сидя в лодке, я с ужасом представляла себе, как-то мы с такими малышами поднимемся по

205

трапу на пароход. Но, к счастью, все обошлось благополучно: капитан выслал нам на встречу матроса, который и перенес всех деток. К тому времени подъехали и наши вещи, привезенные на отдельной лодке хозяйским сыном.

День был восхитительный, озеро Ильмень казалось бирюзового цвета и напоминало нам швейцарские озера. Качки не было ни малейшей, и мы все четыре часа переезда просидели на палубе.

Около трех часов доехали до Новгорода. Феодор Михайлович и я с детьми поехали прямо на вокзал железной дороги, а наш багаж взялись доставить ломовые извозчики вместе с багажем прочих пассажиров. Через час багаж привезли, и я, не доверяя прислуге, сходила его проверить: у нас было два больших кожаных чемодана, черный и желтый, и несколько саквояжей, и я успокоилась, видя, что все на месте.

День прошел довольно быстро, и часов в семь ко мне подошел сторож и сказал, что лучше бы заранее взять билеты и сдать наш багаж, пока не набралось публики. Я согласилась, купила билеты и, вернувшись, указала сторожу на два чемодана и два больших саквояжа, которые надо сдать в багаж. Вдруг, к моему чрезвычайному удивлению, сторож сказал мне, указывая на черный чемодан: «Барыня, это не ваш чемодан, мне его давеча дал на сохранение другой пассажир».

— Как не мой? Быть не может, ‑ вскричала я и бросилась осматривать чемодан. Увы, хоть он был совершенно такой же формы и размера, как наш (тоже, должно быть, купленный в Гостином дворе рублей за десять), но он, вне всякого сомнения, принадлежал другому лицу и даже на верхней крышке его стояли какие-то полуистершиеся инициалы.

— Боже; но где же в таком случае наш чемодан! ищите его, ‑ говорила я сторожу, но тот отвечал, что другого черного чемодана тут не было. Я пришла в совершенное отчаяние: в пропавшем чемодане находились вещи, принадлежавшие исключительно Феодору Михайловичу, его верхнее платье, белье и, что всего важнее — рукописи романа «Подросток», которые муж завтра же должен был отвезти в «Отечественные Записки» и получить в счет гонорара столь необходимые нам деньги. Значит, не только пропал труд последних двух месяцев, но и возобновить рукопись было невозможно, так как исчезли находившиеся в чемодане записные книги Феодора Михайловича, а без них он был вполне беспомощен и ему пришлось бы вновь составлять план романа. Размер случившегося несчастия разом представился моему воображению. Вне себя от горя, вбежала я в общую залу, где находился с детьми Феодор Михайлович. Увидев мое расстроенное лицо, муж испугался, не случилось ли чего с новорожденным, который находился у няни в дамской комнате. Едва находя слова, я рассказала мужу о том, что случилось.

Феодор Михайлович был страшно поражен, даже побледнел и тихо вымолвил:

— Да, это большое несчастье. Что же мы теперь будем делать?

— Знаешь что, ‑ припомнила вдруг я, — ведь это негодяй хозяйский сын не доставил чемодана на пароход, на зло мне, за то, что я его назвала грабителем.

— Пожалуй, что ты права, ‑ согласился со мной Феодор Михайлович. — Но знаешь, ведь так нельзя оставить, надо попытаться разыскать чемодан. Не может

206

же он в самом деле пропасть? Вот что мы сделаем: ты поезжай с детьми в Петербург (остаться здесь в гостинице, с детьми и прислугами – немыслимо, денег нехватит), а я останусь, остановлюсь здесь, завтра пойду к Лерхе (новгородскому губернатору, с которым Феодор Михайлович был знаком), попрошу, чтоб он дал мне полицейского и завтра же с пароходом поеду в Устрику. Если хозяин оставил чемодан у себя, то, ввиду возможного обыска, наверно его отдаст. Ну, а ты, ради бога, успокойся. Посмотри, на что ты похожа? Побереги себя для ребенка. Поди, умойся холодной водой и возвращайся к нам поскорее.

Я пошла в полном отчаянии. Я укоряла себя в происшедшем несчастии, в том, что не доглядела за самым драгоценным из нашего имущества, что из-за моего недосмотра пропал двухмесячный труд мужа. ‑ «Но ведь я смотрела, я была уверена, что это наш чемодан, — говорила я про себя. — Надо же было случиться такому совпадению, что тут же очутился схожий с нашим чемодан».

Я стояла в багажной, опираясь на стойку, и слезы так и катились по моим щекам. Вдруг одна мысль промелькнула в голове. А что если чемодан остался на пароходной пристани? В таком случае его, конечно, спрятали. Что если там справиться? Я обратилась к сторожу и спросила, не может ли он съездить на пристань, узнать, нет ли там чемодана и привезти его сюда; а если не отдадут, то сказать, что за ним завтра приедет владелец. Сторож ответил, что отлучиться не может, потому что дежурный. Тогда я, долго не думая, решила поехать на пристань сама. Я вышла из вокзала, нашла на дворе двух извозчиков и крикнула. Кто свезет меня на пароходную пристань, туда и обратно, даю полтора рубля? Один сказал, что он не свободен, а другой, парень лет 19-ти, согласился, я вскочила в пролетку, и мы поехали. Было около восьми часов и порядком темно. Пока ехали городом, то при фонарях и прохожих было не страшно. Но когда переехали Волховский мост и завернули направо, мимо каких-то длинных амбаров, то у меня захолонуло на сердце: тут в темноте, в углублении амбаров, казалось, прятались люди и даже двое каких-то оборванцев стали за нами бежать. Парень мой вструхнул и пришпорил лошадь так, что она помчалась вскачь. Минут через двадцать подъехали к пристани. Я соскочила с пролетки и по мостику побежала к пароходной конторке. В ней все было темно, очевидно, сторож уже спал. Я принялась стучать изо всех сил в одну стенку, в другую, затем в окно, начала кричать во весь голос: «Сторож отвори, отвори скорей!» Минут через пять, когда я уже отчаялась в успехе и хотела вернуться к извозчику, раздался вдруг откуда-то старческий кашель, а затем голос: «Кто стучит? Что надо?» — Отвори, дедушка, скорей! ‑ кричала я, решив, судя по голосу, что говорю со стариком. — Тут оставлен большой черный чемодан, так я за ним. — «Есть», ‑ ответил голос. ‑ Так тащи его скорей. — «Иди сюда», ‑ сказал старичок и в боковой стенке выдвинул деревянную перегородку (через которую передают в конторку багаж) и выкинул на пристань мой черный чемодан. Можно представить себе мою чрезвычайную радость.

— Дедушка, донеси чемодан до извозчика, я тебе на водку дам, ‑ просила я, но дедушка или меня не расслышал или побоялся вечерней сырости, он задвинул

207

перегородку и в конторке стало попрежнему мертво. Я сдвинула чемодан, он был тяжел, пуда на четыре. Я побежала за парнем, но тот отказался сойти с козел: «Сами видите, какие здесь места, сойду, и лошадь угонят». Делать нечего побежала обратно, схватилась за ручку чемодана и потащила, останавливаясь на каждом шагу. А мостки, как на беду, были длинные. Однако дотащила. Извозчик соскочил и положил чемодан между сиденьем и козлами, а я, своею персоной, уселась на чемодан, решившись не отдавать его, если б на нас напали «раклы». Кучер стал хлестать свою лошадь, мы быстро промчались мимо каких-то окликавших нас фигур и выехали минут чрез пятнадцать на торговую площадь. Тут было безопасно. Мой возница ободрился и стал рассказывать, какого страху он натерпелся: «Хотел было уехать, да побоялся вас оставить. Тут два «ракла» подходили, допрашивали, ‑ я сказал, что привез мужика, а как услышали, что вы с кем-то кричите, то и отошли».

Я умоляла парня ехать скорее, так как тут только сообразила, как много времени прошло с моего отъезда, и что меня мог хватиться Феодор Михайлович. Оказывается, что мой муж, видя, что я не возвращаюсь, пошел в дамскую, и не найдя меня там, оставил детей с Алешиной нянькой и пошел меня разыскивать. Стал расспрашивать у сторожей, не видал ли кто меня; нашелся один, который сказал, что барыня нанимала извозчика на ту сторону города. Феодор Михайлович был в отчаянии, не зная, куда я в такой поздний час могла поехать и, чтоб скорее меня встретить, вышел на крыльцо. Завидев его издали, я закричала:

— Феодор Михайлович, это я, и чемодан со мной.

Хорошо, что у дверей вокзала было не особенно светло, а то мой вид — дамы, сидящей не на сиденьи пролетки, а на чемодане, был, полагаю, далеко не живописен.

Когда я рассказала Феодору Михайловичу все мои похождения, он пришел в ужас и назвал меня безумной.

— Боже мой, боже мой! ‑ восклицал он. — Подумай, какой опасности ты себя подвергала! Ведь видя, что извозчик везет женщину, мазурики бежавшие за вами, могли наброситься на тебя, ограбить, изувечить, убить! Подумай, что было бы с нами, со мной, детьми. Истинно господь сохранил тебя ради наших ангелов – детей. Ах, Аня, Аня! твоя стремительность тебя до добра не доведет!

Феодор Михайлович мою стремительность, или, как говорится, скоропалительность, способность в одну минуту положить решение и действовать, не размышляя о последствиях, называл моим пороком и об этом упоминает где-то в письмах ко мне.

Мало-по-малу Феодор Михайлович успокоился, мы в тот же вечер выехали и самым благополучным образом добрались до Петербурга.

Привожу этот эпизод в образец того, с какими трудностями и неприятностями приходилось в те далекие времена совершать даже такие сравнительно недалекие поездки, как поездка в Старую Руссу.

208