КНИГА ВОСЬМАЯ

ПОСЛЕДНИЙ ГОД (1880‑1881).

I

КНИЖНАЯ ТОРГОВЛЯ

Начало 1880 года ознаменовалось для нас открытием нового нашего предприятия: «Книжной торговли Ф. М. Достоевского (исключительно для иногородних)».

Хотя с каждым годом наши денежные дела стали приходить в порядок и большинство долгов (лежавших на Феодоре Михайловиче еще с 60-х годов) было уплачено, тем не менее материальное положение наше было шатко: жизнь становилась дороже и сложнее, а нам никак не удавалось отложить что-нибудь «на черный день». Это нас чрезвычайно тревожило, тем более, что Феодор Михайлович сам сознавал, что ему становится все труднее и труднее работать. Да и болезнь его (эмфизема) прогрессировала, и можно было опасаться, что ввиду ухудшения здоровья наступит перерыв в литературной работе. Вот на такой-то печальный случай и желалось бы иметь некоторый запас денег или какое-нибудь побочное занятие, которое бы их приносило. Но круг занятий для женщин и теперь довольно ограничен, а в те времена и подавно.

Я долго раздумывала, каким бы таким заняться делом, которое могло бы послужить нам хотя бы некоторым подспорьем. После длинных обдумываний и расспросив знающих лиц, я остановилась на мысли открыть книжную торговлю для иногородних, тем более, что, благодаря нескольким своим изданиям, я отчасти уже ознакомилась с книжным делом. Начинаемое мною предприятие имело два преимущества: первое, самое для меня главное, оно не заставляло меня отлучаться из дома, и я попрежнему могла следить за здоровьем мужа, за воспитанием детей и управлять своим хозяйством и делами. Второе преимущество состояло в том, что для открытия книжной торговли не приходилось затрачивать почти никаких денег: не надо было нанимать магазина и обзаводиться товаром, а можно было, на первое

250

время, ограничиваться покупкою тех книг, на выписку которых были высланы деньги. Единственный расход заключался в уплате «торговых прав» и в найме мальчика, который бы ходил покупать книги, зашивал посылки и относил их на почту. Это составляло рублей 250—300 в год и на такую сумму можно было рискнуть. Конечно, для успеха дела требовались объявления в газетах, но, на первый случай, я понадеялась на те гектографированные объявления (письма), которые я рассылала к бывшим подписчикам «Дневника писателя», а в будущем году предполагала разослать на общих издержках с издательницей «Семейных вечеров» большое объявление во многих тысячах экземпляров. Это объявление было разослано в начале 1881 г., но уже не имело влияния на ход торговли.

Конечно, предпринятое дело могло рассчитывать на успех в том только случае, если книжная торговля «принадлежала» Ф. М. Достоевскому. Таким образом, взяв в казенной палате «торговые права», Феодору Михайловичу пришлось обратиться в купца, над чем не преминули поглумиться его газетные недруги. Эти глумления нисколько не задевали самолюбия моего мужа, так как он, вникнув в дело, одобрил мою идею и так же, как я, верил в успех нашего предприятия.

Надежды мои на успех основывались, главным образом, на том предположении, что подписчики на «Дневник писателя» 1876—1877 г. г., привыкшие к аккуратному ведению дела в редакции, могли бы с доверием отнестись к книжной торговле того же издателя и при выписке нужных им книг. Надежды эти оправдались, и не прошло двух-трех месяцев, как из бывших подписчиков «Дневника писателя» образовался кружок лиц (человек 30), которые ежемесячно выписывали книги через нашу книжную торговлю. Припоминаю, например, епископа полтавского, который, при посредстве состоявшего при его преосвященстве князя В. М. Елецкого, выписывал ежемесячно (для личной библиотеки и для подарков) многие дорогие издания. Запомнила еще инженера из Минска, который на крупные суммы выписывал книги и не по одной своей специальности.

Но кроме образовавшегося прочного кружка покупателей, оказалось немало и единичных лиц, заметивших вновь открывшуюся книжную торговлю. Конечно, были и досадные клиенты вроде подписчиков на какую-нибудь газету, при чем в пользу торговли очищалось 25 коп. Но еще более досаждали покупщики, заставлявшие разыскивать какую-нибудь давным-давно распроданную книгу. После продолжительных и добросовестных поисков приходилось таким заказчикам возвращать их деньги обратно.

От меня лично книжная торговля не отнимала много времени: приходилось лишь вести книги, записывать требования и писать счеты. Мальчика же мне рекомендовали уже служившего в книжном магазине, и Петр, несмотря на свои 15 лет, отлично справлялся с покупкою книг и их отправкою.

Феодор Михайлович очень интересовался ходом нашего предприятия, и в конце каждого месяца я составляла для него рапортичку доходов и расходов по этому делу. Обыкновенно прибыль колебалась от 80—90 руб. в начале и конце года (при подписке на журналы и газеты) и от 40—50 рублей в летние месяцы.

251

В общем, первый год торговли дал за всеми расходами чистой прибыли 811 рублей, и такой результат мы с Феодором Михайловичем сочли хорошим предзнаменованием для будущего.

Разумеется, дело могло принять сразу более широкие размеры: были требования от учебных заведений и земских складов выслать им книг в кредит, но так как на приобретение книг требовались значительные суммы, то, несмотря на предстоявшую выгоду, нам приходилось от таких покупателей отказываться.

Книжная торговля для иногородних — дело очень прибыльное, разумеется, при умелом и аккуратном ведении его, и на моих глазах подобные небольшие книжные торговли за три десятка лет обратились в солидные книгопродавческие фирмы (Бр. Башмаковы, Панафидин, Клюкин), и я вполне убеждена, что если б я продолжала свою книгопродавческую деятельность, то имела бы теперь магазин не хуже «Нового Времени». Не продолжала же я книжные дела потому, что предприняла издание полного собрания сочинений моего мужа, которое потребовало от меня все мои силы и все мое время.

Когда, после кончины Феодора Михайловича, я объявила о намерении закрыть книжную торговлю, то многие лица стали просить меня передать им мое предприятие; некоторые даже желали купить фирму и предлагали за нее около полутора тысяч рублей. Но я не согласилась: вести книжную торговлю, соединенную с именем Ф. М. Достоевского, могла лишь я сама, так как сознавала себя ответственною за достоинство фирмы. Неизвестно, как бы посмотрел на этот вопрос купивший фирму или получивший ее в дар, и не подверглось ли бы дорогое для меня имя Феодора Михайловича порицанию или глумлению, в случае неумелого или недобросовестного ведение дел этою фирмою.

Таким образом, в начале марта 1881 г. книжная торговля Ф. М. Достоевского прекратила свое существование.

Впрочем, я вспоминаю это мое недолговременное предприятие с хорошими чувствами, главным образом, за те добрые отношения, которые установились между покупателями и книжной торговлей: Некоторые лица наивно полагали, что Ф. М. Достоевский действительно сам занимается продажею книг, и писали, обращаясь к нему лично. Другие, адресуясь в книжную торговлю, просили передать Феодору Михайловичу свой восторг, испытанный при чтении романа «Братья Карамазовы» или другого его произведения. Иные просили при посылке счета сообщить на нем о здоровье «великого писателя» и выражали ему лучшие пожелания. Некоторыми подобными наивными и восторженными письмами Феодор Михайлович был тронут до глубины души и просил меня написать корреспондентам от его имени поклоны и приветствия. Феодор Михайлович, так часто встречавший недоброжелательство от своих литературных и иных друзей и критиков, очень ценил простодушные, а иногда наивные выражения восторга пред его талантом, уважение и преданности от совершенно ему незнакомых, но сочувствовавших его художественной деятельности людей.

252

II

НАЧАЛО 1880 г. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВЕЧЕРА. ПОСЕЩЕНИЕ ЗНАКОМЫХ

Вообще говоря, 1880 год начался для нас при благоприятных условиях: Здоровье Феодора Михайловича после поездки в Эмс в прошлом году (в 1879 году), повидимому, очень окрепло, и приступы эпилепсии стали значительно реже. Дети наши были совершенно здоровы. «Братья Карамазовы» имели несомненный успех, и некоторыми главами романа Феодор Михайлович, всегда столь строгий к себе, был сам очень доволен. Задуманное нами предприятие (Книжная Торговля) осуществилась, наши издания хорошо продавались и вообще все дела шли недурно. Все эти обстоятельства, вместе взятые, благоприятно влияли на (здоровье) Феодора Михайловича, его душевное настроение было веселое и приподнятое.

В начале года Феодор Михайлович был очень заинтересован предстоявшим диспутом Влад. Серг. Соловьева на доктора философии и непременно захотел присутствовать на этом торжестве. Я тоже поехала с мужем, главным образом, чтоб его уберечь от возможной в толпе простуды. Диспут был блестящий и Соловьев с успехом отразил нападки серьезных своих оппонентов. Феодор Михайлович остался ждать, пока публика не разошлась, чтоб иметь возможность пожать руку виновнику торжества.

Вл. Соловьев был, видимо, доволен тем, что Феодор Михайлович, несмотря на свою слабость, захотел быть в университете в числе его друзей в такой знаменательный день его жизни.

В 1880 году, несмотря на то, что Феодор Михайлович усиленно работал над «Братьями Карамазовыми», ему пришлось много раз участвовать в литературных чтениях в пользу различных обществ. Мастерское чтение Феодора Михайловича всегда привлекало публику и, если он был здоров, он никогда не отказывался от участия, как бы ни был в то время занят.

В начале года я запомнила следующие его выступления: 20-го марта Феодор Михайлович читал в зале Городской Думы в пользу отделения несовершеннолетних С.-Петербургского Дома Милосердия¹⁾. Он выбрал для чтения «Беседу старца Зосимы с бабами».

____________________

¹⁾ Не могу не сказать об одном курьезе, случившемся со мной на литературном вечере 20 марта 1880 г. Зал Городской Думы был переполнен нарядною публикою, среди которой преобладал мужской элемент. Когда я разглядывала публику, меня поразило одно обстоятельство, именно: что лица большинства мужчин мне показались чрезвычайно знакомыми. Я сказала об этом Феодору Михайловичу, и он подивился такому странному явлению. Но оно разъяснилось, когда в антракте всех участвующих и их жен попросили пожаловать в соседнюю залу. Там на больших столах стояли вазы с шампанским, фруктами, конфетами и распорядители вечера, городской голова И. И. Глазунов и его супруга очень радушно угощали певцов и литераторов. Г-жа Глазунова была попечительницей Отделения СПБ. Дома Милосердия; конечно, все купцы и приказчики Гостиного двора отозвались на ее зов посетить литературный вечер в пользу патронируемого ею учреждения. А так как я, запасаясь ввиду лета материями для детских платьиц, в поисках красивых рисунков, на-днях обошла весь Гостиный двор, то лица приказчиков и купцов мне запомнились и теперь показались знакомыми. Я была очень довольна, что явление, которое я готова была принять за какую-нибудь неизвестную мне болезнь, так просто объяснилось.

По просьбе П. И. Вейнберга, Феодор Михайлович читал 20 февраля в Коломенской женской гимназии затем 20 марта 1880 г. участвовал в литературных вечерах в пользу Дома Милосердия и так далее.

253

Случилось так, что Феодору Михайловичу пришлось и на следующий день (21 марта) участвовать в зале Благородного собрания в пользу Педагогических курсов. Муж выбрал отрывок из «Преступления и наказания» ‑ «Сон Раскольникова о загнанной лошади». Впечатление было подавляющее, и я сама видела, как люди сидели, бледные от ужаса, а иные ‑ плакали. Я и сама не могла удержаться от слез. Последним весенним чтением этого года был «Разговор Раскольникова с Мармеладовым», прочитанный мужем в Благородном собрании 28 марта в пользу Общества вспомоществование студентам СПБ. университета.

Осенью 1880 года литературные чтения возобновились. Председатель литературного фонда, В. П. Гаевский, слышавший на пушкинском празднестве чтение Феодора Михайловича, уговорил его участвовать в пользу Литературного фонда 19-го октября, в день лицейской годовщины. Феодор Михайлович прочел сцену в подвале из «Скупого рыцаря» (сцена 2-я), а затем стихотворение: «Как весенней теплой порой», а когда его стали вызывать, то прочел «Пророка», чем вызвал необыкновенный энтузиазм публики. Казалось, стены Кредитного Общества сотрясались от бурных аплодисментов. Феодор Михайлович раскланивался, уходил, но его вызывали вновь, и это продолжалось минут десять.

Ввиду громадного успеха этого чтения В. П. Гаевский решил повторить его через неделю, 26 октября, с тою же программою и теми же исполнителями. Благодаря городским толкам этот вечер привлек громадную толпу публики, которая не только заняла места, но густою толпою стояла в проходах. Когда вышел Феодор Михайлович, публика стала аплодировать и долго не давала начать говорить; затем прерывала на каждом стихе рукоплесканиями и не отпускала с кафедры. Особенного подъема достиг восторг толпы, когда Феодор Михайлович прочел «Пророка». Происходило что-то неописуемое по выражениям восторга.

21 ноября в зале Благородного собрания состоялось опять чтение в пользу Литературного фонда. В первом отделении прочел стихотворение Некрасова: «Когда из мрака заблуждения», а во втором — отрывки из первой части поэмы Гоголя «Мертвые души».

30 ноября в зале городского кредитного общества был устроен вечер в пользу Общества вспомоществования студентам СПБ. Университета. Феодор Михайлович прочел «Похороны Илюшечки». Чтение это, несмотря на тихий голос, было до того

254

художественно, до того затронуло сердца, что я кругом себя видела скорбные и плачущие лица, и это не только у женщин. Студенты поднесли мужу лавровый венок и проводили его большою толпою до самого подъезда. Феодор Михайлович мог воочию убедиться, до чего его любит и чтит молодежь. Сознание это было очень дорого мужу.

Надо сказать правду, Феодор Михайлович был чтец первоклассный¹⁾, и в его чтении своих или чужих произведений все оттенки и особенности каждого, передавались с особенною выпуклостью и мастерством. А между тем Феодор Михайлович читал просто, не прибегая ни к каким ораторским приемам. Своим чтением (особенно, когда он читал рассказ Нелли из «Униженных» или Алеши Карамазова про Илюшечку) Феодор Михайлович производил впечатление потрясающее, и я видела у присутствовавших слезы на глазах; да и сама я плакала, хотя наизусть знала отрывки. Каждому своему чтению Феодор Михайлович считал полезным предпослать небольшое предисловие, для того, чтоб оно было понятно лицам, которые или не читали, или забыли произведение.

21 марта в пользу слушательниц педагогических курсов в зале благородного собрания и 28 марта в пользу общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым.

На литературных чтениях публика принимала Феодора Михайловича необыкновенно радушно. Его появление на эстраде вызывало гром аплодисментов, которые продолжались несколько минут. Феодор Михайлович вставал из-за читального столика, раскланивался, благодарил, а публика не давала ему начать читать,

___________________

¹⁾ Чтобы не быть голословной, приведу слова С. A. Венгерова о впечатлении, произведенном на него чтением Феодора Михайловича: «На мою долю выпало великое счастье слышать его (Достоевского) чтение на одном из вечеров, устроенных в 1879 г. Литературным фондом... Достоевский не имеет себе равного как чтеца. Чтецом Достоевского можно назвать только потому, что нет другого определения для человека, который выходит в черном сюртуке на эстраду и читает свое произведение. На том же вечере, когда я слышал Достоевского, читали Тургенев, Салтыков-Щедрин, Григорович, Полонский, Алексей Потехин. Кроме Салтыкова, читавшего плохо, и Полонского, читавшего слишком приподнято-торжественно, все читали очень хорошо. Но именно только читали. А Достоевский в полном смысле слова пророчествовал. Тонким, но пронзительно отчетливым голосом и невыразимо-захватывающе читал он одну из удивительнейших глав «Братьев Карамазовых» ‑ «Исповедь горячего сердца» ‑ рассказ Мити Карамазова о том, как пришла к нему Катерина Ивановна за деньгами, чтобы выручить отца. И никогда еще с тех пор не наблюдал я такой мертвой тишины в зале, такого полного поглощения душевной жизни тысячной толпы настроениями одного человека.

Когда читали другие, слушатели не потеряли своего «я» и так или иначе, но посвоему относились к слышанному. Даже совместное с Савиной превосходное чтение Тургенева не заставляло забываться и не уносило ввысь. А когда читал Достоевский, слушатель, как и читатель кошмарно-гениальных романов его, совершенно терял свое «я» и весь был в гипнотизирующей власти этого изможденного, невзрачного старичка, пронзительным взглядом беспредметно уходивших куда-то вдаль глаз, горевших мистическим огнем, вероятно, того же блеска, который некогда горел в глазах протопопа Аввакума» («Речь», 25 апреля 1915 года).

255

а затем, во время чтения, прерывала его не раз оглушительными рукоплесканиями. То же было и при окончании чтения, и Феодору Михайловичу приходилось выходить на вызовы по 3‑4 раза. Конечно, восторженное отношение публики к его таланту не могло не радовать Феодора Михайловича, и он чувствовал себя нравственно удовлетворенным. Пред чтением Феодор Михайлович всегда боялся, что его слабый голос будет слышен лишь в передних рядах, и эта мысль его огорчала. Но нервное возбуждение Феодора Михайловича в этих случаях было таково, что обычно слабый его голос звучал необыкновенно ясно, и каждое слово было слышно во всех уголках большой залы.

Кроме литературных вечеров Феодор Михайлович в зиму 1879‑1880 г. г. часто посещал своих знакомых: бывал по субботам у достоуважаемого Ивана Петровича Корнилова (бывшего попечителя Виленского учебного округа), у которого встречал много ученых и лиц, занимавших высокое официальное положение. Бывал на вечерах у Елены Андреевны Штакеншнейдер (дочери знаменитого архитектора), ‑ у ней по вторникам собирались многие выдающиеся литераторы, читавшие иногда свои произведения. Устраивались у ней и домашние спектакли; например, я запомнила, что мы с мужем зимою 1880 года присутствовали на представлении «Дон-Жуана»; исполнителями пьесы были: С. В. Аверкиева (Донна Анна), с большим талантом исполнившая свою роль, поэт К. К. Случевский и Н. Н. Страхов. Роль так подходила к нему, что Феодор Михайлович аплодировал ему и очень был весел в тот вечер.

У Штакеншнейдера Феодор Михайлович познакомился с Лидиею Ивановною Веселитской, впоследствии известной писательницей В. Микулич. Отмечу, как чуткость и провидение Феодора Михайловича: поговорив с молодой девушкой два-три раза, Феодор Михайлович, несмотря на молодость ее и понятное смущение, угадал в ней не заурядную барышню, а заключающую в себе задатки чего-то высшего, стремление ее к идеалу и, наверное, литературный талант. В этом Феодор Михайлович не ошибся и автор «Мимочки» своими произведениями оставил заметный след в русской литературе. Феодор Михайлович очень уважал и любил Елену Андреевну Штакеншнейдер за ее неизменную доброту и кротость, с которою она переносила свои постоянные болезни, никогда на них не жалуясь, а, напротив, ободряя всех своею приветливостью. В семье Штакеншнейдеров особенною симпатиею пользовался брат Елены Андреевны, Адриан Андреевич, человек большого ума и искренний почитатель таланта Феодора Михайловича.

С Адрианом Андреевичем, как с талантливым юристом, Феодор Михайлович советовался во всех тех случаях, когда дело касалось порядков судебного мира, и ему Феодор Михайлович обязан тем, что в «Братьях Карамазовых» все подробности процесса Мити Карамазова были до того точны, что самый злостный критик (а таких было немало) не смог бы найти каких-либо упущений или неточностей. Чрезвычайно любил Феодор Михайлович посещать К. П. Победоносцева; беседы с ним доставляли Феодору Михайловичу высокое умственное наслаждение, как общение с необыкновенно тонким, глубоко понимающим, хотя и скептически настроенным умом.

256

Но всего чаще в годы 1879—1880 Феодор Михайлович посещал вдову покойного поэта гр. Алексея Толстого, графиню Софию Андреевну Толстую. Это была женщина громадного ума, очень образованная и начитанная. Беседы с нею были чрезвычайно приятны для Феодора Михайловича, который всегда удивлялся способности графини проникать и отзываться на многие тонкости философской мысли, так редко доступной кому-либо из женщин. Но кроме выдающегося ума гр. С. А. Толстая обладала нежным чутким сердцем, и я всю жизнь с глубокою благодарностью вспоминаю, как она сумела однажды порадовать моего мужа:

Как-то раз, Феодор Михайлович, говоря с графиней о Дрезденской картинной галлерее, высказал, что в живописи выше всего ставит Сикстинскую Мадонну, и, между прочим, прибавил, что, к его огорчению, ему все не удается привезти из-за границы большую хорошую фотографию с Мадонны, а здесь достать такую нельзя. Феодор Михайлович, отправляясь в Эмс, непременно хотел купить хорошую копию с этой картины, но все не удавалось исполнить это намерение. Я тоже разыскивала большую копию с Мадонны в столичных эстампных магазинах, но тоже безуспешно. Прошло недели три после этого разговора, как в одно утро, когда Феодор Михайлович еще спал, приезжает к нам Вл. С. Соловьев и привозит громадный картон, в котором была заделана великолепная фотография Сикстинской Мадонны, в натуральную величину, но без персонажей, Мадонну окружающих.

Владимир Сергеевич, бывший большим другом графини Толстой, сообщил мне, что она списалась с своими дрезденскими знакомыми, те выслали ей эту фотографию, и графиня просит Феодора Михайловича принять от нее картину «на добрую память». Это случилось в половине октября 1879 года, и мне пришло на мысль тотчас вставить фотографию в раму и порадовать ею Феодора Михайловича в день его рождения, 30 октября. Я высказала мою мысль Соловьеву, и он ее одобрил, тем более, что, оставаясь без рамы, фотография могла испортиться. Я просила Владимира Сергеевича передать графине мою сердечную благодарность за ее добрую мысль, а вместе с тем предупредить, что Феодор Михайлович не увидит ее подарка ранее дня своего рождения. Так и случилось: накануне 30-го прекрасная темного дуба резная рама со вставленною в нее фотографиею была доставлена переплетчиком и вбит для нее гвоздь в стену, прямо над диваном (постелью Феодора Михайловича), где всего лучше выдавались на свету все особенности этого.

Утром, в день нашего семейного праздника, когда Феодор Михайлович ушел пить чай в столовую, картина была повешена на место; после веселых поздравлений и разговоров, мы вместе с детьми отправились в кабинет. Каково же было удивление и восторг Феодора Михайловича, когда глазам его представилась столь любимая им Мадонна!

‑ Где ты могла ее найти, Аня? ‑ спросил Феодор Михайлович, полагая, что я ее купила.

Когда же я объяснила, что это подарок гр. Толстой, то Феодор Михайлович был тронут до глубины души ее сердечным вниманием и в тот же день поехал благодарить ее. Сколько раз в последний год жизни Феодора Михайловича, я заставала его стоящим перед этою великою картиною в таком глубоком умилении, что он не слышал, как я вошла и, чтоб не нарушать его молитвенного

257

настроения, я потихоньку уходила из кабинета. Понятна моя сердечная признательность графине Толстой за то, что она своим подарком дала возможность моему мужу вынести пред ликом Мадонны несколько восторженных и глубоко-прочувствованных впечатлений! Эта фотография составляет нашу семейную реликвию и хранится у моего сына.

Феодор Михайлович любил посещать гр. С. А. Толстую еще и потому, что ее окружала очень милая семья: ее племянница, Софья Петровна Хитрово, необыкновенно приветливая молодая женщина, и трое ее детей: два мальчика и прелестная девочка. Детки этой семьи были ровесниками наших детей, мы их познакомили, и дети подружились, что очень радовало Феодора Михайловича.

У гр. С. А. Толстой Феодор Михайлович встречался со многими дамами из великосветского общества: с гр. А. А. Толстой (родственницей гр. Л. Толстого), с Е. А. Нарышкиной, гр. А. Е. Комаровской, с Ю. Ф. Абаза, с княг. Волконской, Е. Ф. Ванлярской, певицей Лавровской (кн. Цертелевой) и др. Все эти дамы относились чрезвычайно дружелюбно к Феодору Михайловичу; некоторые из них были искренними поклонницами его таланта, и Феодор Михайлович, так часто раздражаемый в мужском обществе литературными и политическими спорами, очень ценил всегда сдержанную и деликатную женскую беседу.

Из лиц, с которыми Феодор Михайлович любил беседовать и которых часто посещал в последние годы своей жизни, упомяну графиню Елизавету Николаевну Гейден, председательницу Георгиевской общины. Феодор Михайлович чрезвычайно уважал графиню за ее неутомимую благотворительную деятельность и всегда возвышенные мысли. Любил Феодор Михайлович бывать у Юлии Денисовны Засецкой, (дочери партизана Дениса Давыдова) и постоянно вел с нею горячие, хотя и дружеские, споры по поводу ее религиозных убеждений.

Бывал Феодор Михайлович у А. П. Философовой, которую очень ценил за ее энергическую деятельность, и говорил, что у нее «умное сердце».

Кстати скажу, что Феодор Михайлович имел много искренних друзей среди женщин, и они охотно поверяли ему свои тайны и сомнения и просили дружеского совета, в котором никогда не получали отказа. Напротив того, Феодор Михайлович с сердечною добротою входил в интересы женщин и искренно высказывал свои мнения, рискуя иногда огорчить свою собеседницу. Но доверявшиеся ему чутьем понимали, что редко кто понимал так глубоко женскую душу и ее страдания, как понимал и угадывал их Феодор Михайлович.

III

ПОЕЗДКА В МОСКВУ НА ПУШКИНСКИЙ ПРАЗДНИК

В марте 1880 года в литературных кружках стали ходить слухи о том, что памятник, сооружаемый Пушкину в Москве, готов и будет открыт этою же весною, при чем предполагается совершить его открытие с особенною торжественностью.

258

Предстоявшее событие очень заинтересовало наше интеллигентное общество, и многие собрались поехать на торжество. В Москве составился комитет по открытию памятника, а Общество Любителей Российской Словесности при Московском Университете постановило праздновать открытие памятника публичными заседаниями. Председатель общества, С. А. Юрьев разослал выдающимся литераторам приглашения прибыть на торжества. Такое же приглашение получил Феодор Михайлович. В пригласительном письме было предложено ему, как и другим, в случае его желания, произнести на торжественном заседании речь, посвященную памяти Пушкина. Разноречивые толки, ходившие в столице, по поводу тех речей, которые будут произнесены представителями двух тогдашних партий: западников и славянофилов, очень волновали Феодора Михайловича, и он объявил, что если болезнь не помешает, то он непременно поедет в Москву и выскажет в своей речи о Пушкине то, что столь многие годы лежало у него на уме и на сердце. При этом Феодор Михайлович выразил желание, чтобы и я поехала с ним. Конечно, я была страшно рада поехать в Москву не только ради того, чтоб увидеть столь необычное торжество, но и чтобы быть вблизи Феодора Михайловича в эти для него тревожные, как я предвидела заранее, дни.

К чрезвычайному моему горю и искреннему сожалению Феодора Михайловича, наша совместная поездка не могла осуществиться. Когда мы стали подсчитывать, во что может нам обойтись поездка, то пришли к убеждению, что она нам недоступна. После смерти нашего сына Алеши, Феодор Михайлович, всегда горячо относившийся к детям, стал еще мнительнее насчет их жизни и здоровья, и нельзя было и подумать уехать нам обоим, оставив детей на няньку. Следовало взять детей с собой. Но так как путешествие и пребывание в Москве не могло продлиться менее недели, то наше житье с детьми в хорошей гостинице, (вместе с проездом в Москву и обратно) не могло нам стоить менее трехсот рублей лишних. К тому же на подобное торжество надо было и мне явиться одетой в светлом, если и не роскошно, то все-таки прилично, а это увеличивало стоимость поездки. Как на зло, наши счеты с «Русским Вестником» были несколько запутаны, и взять денег из редакции представлялось затруднительным. Словом, после долгих размышлений и колебаний мы с мужем пришли к заключению, что я должна отказаться от пленявшей меня мысли поехать в Москву на торжество. Скажу, что впоследствии я остальную жизнь считала для меня величайшим лишением то обстоятельство, что мне не привелось присутствовать при том необычайном триумфе, которого удостоился мой дорогой муж на Пушкинском празднике.

Чтоб иметь возможность в тишине и на свободе обдумать и написать свою речь в память Пушкина, Феодор Михайлович пожелал раньше переехать в Старую Руссу, и в самом начале мая мы всей семьей были уже у себя на даче.

В апреле 1880 года Феодору Михайловичу стали говорить знакомые, что в «Вестнике Европы» появилась статья П. В. Анненкова под названием «Замечательное десятилетие», в которой автор говорит и о Достоевском. Феодор Михайлович очень заинтересовался статьей и просил меня достать из библиотеки апрельскую

259

книжку журнала. Мне удалось ее достать от знакомых только перед самым отъездом в Руссу, и мы увезли книгу с собой. Прочитав статью, муж пришел в негодование: Анненков в своих воспоминаниях сообщает, что Достоевский был такого высокого мнения о своем литературном таланте, что будто бы потребовал, чтоб его первое произведение, «Бедные люди», было отмечено особо ‑ именно было напечатано с каймой по сторонам страниц. Муж был страшно возмущен такой клеветой и немедленно написал Суворину, прося его заявить в «Новом Времени» от его имени, что ничего подобного тому, что рассказано в «Вестнике Европы» П. В. Анненковым на счет «каймы» не было и не могло быть. Многие из сверстников-современников Феодора Михайловича (напр., А. Н. Майков), отлично помнившие те времена, тоже были возмущены статьею Анненкова, и А. С. Суворин, на основании письма Феодора Михайловича и свидетельств современников, написал по поводу «каймы» две талантливых заметки (2 и 16 мая 1880 г.) и поместил их в «Новом Времени».

В ответ на опровержение Феодора Михайловича П. В. Анненков высказал в…¹⁾, что произошла ошибка, что требование «каймы» относилось до другого произведения Феодора Михайловича под названием «Рассказ Присмылькова» (никогда не написанного). Клевета Анненкова так возмутила моего мужа, что он решил, если придется встретиться с ним на Пушкинском празднестве, не узнать его, а если подойдет, — не подать ему руки.

1880

Открытие памятника Пушкину было назначено на 25 мая, но Феодор Михайлович решил поехать за несколько дней для того, чтобы, не торопясь, достать себе билеты, необходимые для присутствования на всех торжественных заседаниях; кроме того, как товарищ председателя Славянского благотворительного общества, Феодор Михайлович являлся представителем этого общества на торжестве и должен был заказать венки для возложения их на памятник.

Выехал Феодор Михайлович 22-го мая, и я с детьми поехала провожать его на вокзал. С истинным умилением припоминаю, как мой дорогой муж говорил мне на прощанье:

— Бедная ты, моя Анечка, так тебе и не удалось поехать! Как это жаль, как это грустно! Я так мечтал, что ты будешь со мной!

Огорченная предстоящею разлукою, а, главное, страшно обеспокоенная за его здоровье и душевное настроение, я отвечала:

— Значит, не судьба, но зато ты должен меня утешить — писать мне каждый день непременно и самым подробным образом, чтоб я могла знать все, что с тобой происходит. Иначе я буду бесконечно беспокоиться. Обещаешь писать?

— Обещаю, обещаю, ‑ говорил Феодор Михайлович, — буду писать каждый день. — И как человек, верный данному слову, Феодор Михайлович исполнил его и

____________________

¹⁾ Пропуск в рукописи.

260

писал мне не только один, а иногда и два раза в день, до того хотелось ему избавить меня от беспокойства о нем, а также, по обыкновению, поделиться со мною всеми своими впечатлениями.

Расставаясь, мы оба полагали, что отсутствие Феодора Михайловича продлится не дольше недели: двое суток на переезд в Москву и обратно и пять дней на те торжества, на которых Феодору Михайловичу необходимо было присутствовать. И муж дал мне слово, что лишнего дня не задержится в Москве. Но случилось так, что Феодор Михайлович вместо недели возвратился через 22 дня, и я могу сказать, что три недели его отсутствия были для меня временем мучительного беспокойства и опасений.

Надо сказать, что в конце 1879 года, по возвращении из Эмса, Феодор Михайлович при посещении своем моего двоюродного брата, доктора М. Н. Сниткина, попросил осмотреть его грудь и сказать, большие ли успехи произвело его леченье в Эмсе. Мой родственник, хотя и был педиатром, но был знаток и по грудным болезням, и Феодор Михайлович доверял ему, как врачу, и любил его, как доброго и умного человека. Конечно (как сделал бы каждый доктор), он успокоил Феодора Михайловича и заверил, что зима пройдет для него прекрасно и что он не должен иметь никаких опасений за свое здоровье, а должен лишь принимать известные предосторожности. Мне же, на мои настойчивые вопросы, доктор должен был признаться, что болезнь сделала зловещие успехи и что в своем теперешнем состоянии эмфизема может угрожать жизни. Он объяснил мне, что мелкие сосуды легких до того стали тонки и хрупки, что всегда предвидится возможность разрыва их от какого-нибудь физического напряжения, а потому советовал ему не делать резких движений, не переносить и не поднимать тяжелые вещи, и вообще советовал беречь Феодора Михайловича от всякого рода волнений, приятных или неприятных.

Правда, доктор успокаивал меня тем, что эти разрывы артерий не всегда ведут к смерти, так как иногда образуется так называемая «пробка» ‑ сгусток, который не допустит сильной потери крови. Можно представить себе, как я была испугана и как внимательно я стала наблюдать за здоровьем мужа.

Чтоб не отпускать Феодора Михайловича одного в те семьи, где он мог иметь неприятные для него встречи и беседы, я стала жаловаться мужу, что мне дома скучно, и выражать желание бывать в обществе. Феодор Михайлович, всегда жалевший, что я мало бываю в свете, был рад моему решению, и зиму 1879 г. и весь 1880 год я часто сопровождала Феодора Михайловича на собрания у знакомых и на литературные вечера; я заказала себе для выезда элегантное черное шелковое платье и приобрела две цветные наколки, которые, по уверению мужа, очень ко мне шли. На вечерах и собраниях мне иногда приходилось прибегать к хитростям, чтоб уберечь Феодора Михайловича от неприятных для него встреч и разговоров: так, например, просила хозяйку дома посадить Феодора Михайловича за вечерним столом подальше от такого-то господина или госпожи, или под благовидным предлогом отзывала Феодора Михайловича, если видела, что он начинает горячиться и сильно

261

спорить. Словом, я была постоянно на стороже, и вследствие этого выезды в свет доставляли мне мало удовольствия.

И вот, когда я находилась в таком страшном беспокойстве насчет здоровья Феодора Михайловича, нам пришлось разлучиться не на неделю, как я рассчитывала, а на 22 дня. Боже, что я перенесла за это время, особенно видя по письмам, что возвращение Феодора Михайловича все более и более отдаляется, а между тем столь опасные для него волнения и беспокойства увеличиваются. Мне представлялось, что волнения эти должны завершиться припадком, если не двумя, тем более, что приступов эпилепсии давно уже не было и можно было ожидать их скорого наступления. Самые мрачные предположения приходили мне в голову. Мысли о том, что с Феодором Михайловичем случится припадок, что он, еще не придя в себя, пойдет по гостинице отыскивать меня¹⁾, что там его примут за помешанного²⁾ и ославят по Москве, как сумасшедшего; что некому будет оберегать его спокойствие после припадка, что его могут раздражить, довести его до какого-нибудь безумного поступка, — все эти мысли бесконечно меня мучили, и я не раз приходила к решению поехать в Москву и жить там, никому не показываясь, а лишь наблюдая за Феодором Михайловичем. Но зная, что он будет бесконечно тревожиться за оставленных на няньку детей, я не могла решиться на поездку. Я просила моих московских друзей, в случае, если с Феодором Михайловичем произойдет припадок, тотчас мне телеграфировать, и я тогда бы выехала с первым поездом. Дни шли за днями, открытие памятника откладывалось, неприятные для Феодора Михайловича обстоятельства (судя по письмам) нарастали, а вместе возрастали и мои душевные страдания. Даже теперь после такого долгого промежутка, я не могу вспомнить об этом времени без тягостного чувства.

К этому времени относится один эпизод, который не стоило бы записывать, если б о нем не упоминал Феодор Михайлович в своем письме, написанном тотчас по возвращении с заседания, на котором московская публика так восторженно оценила речь Феодора Михайловича в память Пушкина. Я говорю о покупке «жеребеночка».

Наш старший сын, Федя, с младенческих лет чрезвычайно любил лошадей, и, проживая по летам в Старой Руссе, мы с Феодором Михайловичем всегда опасались, как бы не зашибли его лошади: Двух-трех лет от роду, он иногда вырывался от старушки-няньки, бежал к чужой лошади и обнимал ее за ногу. К счастью, лошади были деревенские, привыкшие к тому, что около них вертятся ребятишки, а потому все сходило благополучно. Когда мальчик подрос, то стал просить, чтоб ему подарили живую лошадку. Феодор Михайлович обещал купить, но как-то это не удавалось сделать. Купила я жеребеночка в мае 1880 года совершенно случайно и горько потом

___________________

¹⁾ Еще не вполне придя в себя от приступа эпилепсии (Ф. М.), всегда шел ко мне, так как в эти минуты испытывал мистический ужас, и присутствие близкого лица приносило ему успокоение.

²⁾ Вариант: «за больного».

262

в этом раскаивалась. Случилось это вот каким образом: однажды рано утром я с детьми пошла на городской базар. Когда мы шли по набережной нашей реки Перерытицы, мимо нас промчалась телега, на которой сидел бывший несколько навеселе мужик. За телегой бежал жеребенок, чрезвычайно статный, то обгоняя лошадь, то отставая от нее. Мы залюбовались жеребенком, и мой сын сказал, что вот такого жеребеночка и он бы хотел иметь. Подойдя к площади, четверть часа спустя, мы заметили, что около лошади и жеребенка столпилось несколько мужиков и о чем-то спорят. Мы подошли и услышали, что подвыпивший мужик продает жеребенка «на кожу» и просит за него четыре рубля. Уже нашлись покупщики, но, ввиду просьбы Феди и жалея, что жеребенка убьют, я предложила шесть рублей и лошадка осталась за мной. Ничего не понимая ни в лошадях, ни в ведении сельского хозяйства, я, пока хозяин бегал «подкрепиться», стала расспрашивать мужиков, выживет ли у меня жеребенок без матери. Мнения разделились: одни уверяли, что нет, другие давали советы, чем именно кормить, и говорили, что при хорошем присмотре из него вырастет недурная лошадка. Впрочем, колебаться было уже нечего, и мы пошли вслед за телегой домой, а с нами рядом бежал жеребенок. Я в тот же день сообщила о нашей покупке Феодору Михайловичу и надо же было так случиться, что письмо мое пришло именно в тот день, когда Феодором Михайловичем была произнесена его знаменитая речь, и когда все бывшее на заседании общество отнеслось к Феодору Михайловичу с таким энтузиазмом! Прочтя мое письмо, Феодор Михайлович, под влиянием волновавших его восторженных чувств, приписал слова: «цалую жеребеночка», до того он чувствовал потребность излить на всех и на все подавлявшие его душу чувства умиления и восторга.

Первые дни прошли благополучно, жеребенок выпивал по пяти горшков молока, был весел и бегал за детками, как собачка. Но потом пошло хуже. Феодор Михайлович, понимавший толк в лошадях, нашел, что жеребенок имеет «унылый» вид, и послал за ветеринаром. Тот дал свои советы, но, должно быть, они пришли поздно, потому что три недели спустя жеребенка не стало. Дети были в отчаянии, я же не могла простить себе, что купила жеребенка. Правда, ему у другого владельца тоже предстояла бы смерть, но в ней я не чувствовала бы себя виновной, как чувствовала теперь.

IV

ВОЗВРАЩЕНИЕ ФЕОДОРА МИХАЙЛОВИЧА ИЗ МОСКВЫ

Наконец, наступил тот счастливый день, когда окончились мои мучения. 13-го июня вернулся в Старую Руссу Феодор Михайлович, и такой довольный и оживленный, каким я давно его не видала. Не только с ним в Москве не приключилось припадка эпилепсии, но благодаря нервному возбуждению, он все время чувствовал себя очень бодрым. Рассказам его и моим расспросам о московских событиях не было конца, и сколько он рассказывал интересного, чего я потом не встречала в других описаниях пушкинского празднества! Феодор Михайлович как-то

263

особенно умел все приметить и на недолгое время запомнить. Рассказывал мне, между прочим, Феодор Михайлович о том, как он вернулся из последнего второго вечернего заседания (закончившего все пушкинские торжества) страшно усталый, но и страшно счастливый восторженным приемом прощавшейся с ним московской публики. В полном изнеможении прилег он отдохнуть, а затем, уже позднею ночью, поехал опять к памятнику Пушкина. Ночь была теплая, но на улицах почти никого не было. Подъехав к Страстной площади, Феодор Михайлович с трудом поднял поднесенный ему на утреннем заседании, после его речи, громадный лавровый венок, положил его к подножию памятника своего «великого учителя» и поклонился ему до земли.

Искренняя радость при мысли, что наконец-то Россия приняла и оценила высокое значение гениального Пушкина и воздвигла ему в «сердце России» ‑ Москве — памятник; радостное сознание того, что он, с юных лет восторженный почитатель великого народного поэта, имел возможность своею речью воздать ему дань своего поклонения; наконец, упоение от восторженных, относившихся к его личному дарованию, оваций публики — все соединилось для того, чтобы создать для Феодора Михайловича, как он выразился, «минуты величайшего счастья». Рассказывая мне о своих тогдашних впечатлениях, Феодор Михайлович имел вдохновенный вид, как бы вновь переживая эти незабываемые минуты.

Рассказал мне Феодор Михайлович и о том, что на следующее утро к нему приехал лучший тогдашний московский фотограф, художник Панов и упросил Феодора Михайловича дать ему возможность снять с него портрет. Так как муж мой торопился уехать из Москвы, то, не теряя времени, отправился с Пановым в его фотографию. Впечатление вчерашних знаменательных для Феодора Михайловича событий живо отпечатлелись на сделанной художником фотографии, и я считаю этот снимок художника Панова наиболее удавшимся из многочисленных, но всегда различных (благодаря изменчивости настроения) портретов Феодора Михайловича. На этом портрете я узнала то выражение, которое видала много раз на лице Феодора Михайловича в переживаемые им минуты сердечной радости и счастья.

Но прошло десять дней, и настроение Феодора Михайловича резко изменилось; виною этого были отзывы газет, которые он ежедневно просматривал в читальне минеральных вод. На Феодора Михайловича обрушилась целая лавина газетных и журнальных обвинений, опровержений, клевет и даже ругательств. Те представители литературы, которые с таким восторгом прослушали его Пушкинскую речь и были ею поражены до того, что горячо аплодировали чтецу и шли пожать ему руку, — вдруг как бы опомнились, пришли в себя от постигшего их гипноза и начали бранить речь и унижать ее автора. Когда читаешь тогдашние рецензии на Пушкинскую речь, то приходишь в негодование от той бесцеремонности и наглости, с которою относились к Феодору Михайловичу писавшие, забывая, что в своих статьях они унижают человека, обладающего громадным талантом, работающего на избранном поприще 35 лет и заслужившего уважение и любовь многих десятков тысяч русских читателей.

264

Надо сказать, что эти недостойные нападки чрезвычайно огорчали и оскорбляли Феодора Михайловича, и он был ими так расстроен, что предчувствуемые мною два приступа эпилепсии не замедлили случиться и отуманили на целых две недели голову Феодора Михайловича. В письме к Ор. Ф. Миллеру от 26 августа 1880 года¹⁾ Феодор Михайлович писал:

«За мое же слово в Москве — видите, как мне досталось от нашей прессы почти сплошь: точно я совершил воровство, мошенничество или подлог в каком-нибудь банке. Даже Юханцев²⁾ не был облит такими помоями, как я».

Да, много, слишком много тяжелого пришлось Феодору Михайловичу вынести от своей литературной братии!

Феодор Михайлович, однако, не счел себя побежденным и, не имея возможности ответить на все нападки, решил возразить лицу, которого мог считать достойным себя соперником в литературном споре, именно профессору С.-Петербургского университета А. Д. Градовскому на его статью: «Мечты и действительность» («Голос» 1880 г. № 174). Ответ свой Феодор Михайлович поместил в единственном номере «Дневника писателя» за 1880 год вместе с своею пушкинскою речью, которая первоначально была помещена в «Московских Ведомостях» и усиленно спрашивалась публикою. Для издания этого № мне пришлось поехать на три дня в столицу. «Дневник» со статьею «Пушкин» и отповедью Градовскому имел колоссальный успех, и шесть тысяч экземпляров были распроданы еще при мне, так что мне пришлось заказать второе издание этого № уже в большем количестве, и оно тоже все было раскуплено осенью.

Написав ответ своим критикам, Феодор Михайлович несколько успокоился и принялся за окончание романа «Братья Карамазовы». Оставалось написать всю четвертую часть романа, около двадцати печатных листов, и необходимо было закончить его до октября, так как мы предполагали напечатать роман в отдельном издании. Ради удобства работы мы остались в Старой Руссе до конца сентября, о чем, впрочем, и не пришлось сожалеть, так как осень была прекрасная. По возвращении нашем в Петербург Феодору Михайловичу пришлось читать на нескольких литературных вечерах. Тогдашний председатель Литературного фонда В. П. Гаевский, бывший на Пушкинском торжестве и слышавший, как на одном вечернем чтении Феодор Михайлович читал стихотворение Пушкина «Пророк», уговорил Феодора Михайловича прочесть его на литературном вечере в пользу фонда, в день лицейского праздника, 19 октября. Чтение это было настоящим триумфом для Феодора Михайловича: казалось, стены городского кредитного общества дрожали от рукоплесканий, когда Феодор Михайлович окончил «Пророка». Надо признать, что это было поистине высоко-художественное чтение, оставившее в слушателях неизгладимое впечатление. Мне случалось встречать людей, которые по прошествии двух десятков лет помнили, как поразительно хорошо удавалось прочесть Феодору Михайловичу это талантливое стихотворение. Почти на всех последовавших в 1880 году

__________________

¹⁾ «Журнал Журналов 1915», № 2.

²⁾ Герой одного банковского процесса.

265

чтениях публика непременно требовала, чтобы Феодор Михайлович прочел «Пророка».

Успех литературного чтения 19-го октября 1880 г., главным образом, благодаря участию Феодора Михайловича, был настолько велик, что председатель Литературного фонда решил повторить то же самое чтение через неделю, 26 октября. На этот раз авации, сделанные Феодору Михайловича достигли своего апогея: публика аплодировала, вызывала Феодора Михайловича, кричала браво и упросила его прочесть «Пророка» вторично, а затем ожидала его на лестнице и с аплодисментами проводила его до подъезда. На этот раз энтузиазм был колоссальный, и Феодор Михайлович был глубоко тронут таким могучим проявлением восторга нашей довольно холодной публики.

Литературный фонд устроил литературный вечер 21 ноября 1880 г., тоже с участием Феодора Михайловича. Затем последовали чтения Феодора Михайловича в пользу студентов С.-Петербургского университета 30, в пользу…¹⁾ 14 декабря и, наконец, в пользу приюта св. Ксении в доме графини Менгден — 22 декабря. На последнем чтении, в антрактах, Феодор Михайлович был приглашен во внутренние комнаты, по желанию императрицы Марии Феодоровны, которая благодарила Феодора Михайловича за его участие в чтении и долго с ним беседовала. Участие в литературных чтениях чрезвычайно интересовали Феодора Михайловича, а те шумные авации, которыми сопровождались чтения, были ему дороги и приятны, но, к сожалению, очень его волновали и отнимали много сил, которых у него было так мало.

В последние зимы Феодора Михайловича особенно полюбила наша всегда отзывчивая молодежь. Ему постоянно присылались почетные билеты на концерты и балы, устраивавшиеся в высших учебных заведениях. На этих концертах Феодор Михайлович был всегда чрезвычайно окружен; молодежь ходила за ним толпою, предлагала ему вопросы, на которые Феодору Михайловичу приходилось отвечать чуть ли не речами; иногда горячо спорила с ним и с любопытством прислушивалась к его возражениям. Это живое общение с любившею и ценившею его талант молодежью было необыкновенно привлекательно для Феодора Михайловича, и он возвращался после этих бесед, хотя и очень усталый физически, но приятно возбужденный и подробно рассказывал мне (всегда на этих вечерах остававшейся хотя и вблизи, но в стороне) подробности так интересовавших его разговоров.

В начале декабря 1880 года вышел в свет в отдельном издании роман «Братья Карамазовы» в количестве трех²⁾ тысяч экземпляров. Издание это имело сразу громадный успех, и в несколько дней публика раскупила половину экземпляров. Конечно, Феодору Михайловичу было дорого убедиться в том интересе, который возбудил его новый роман. Это было, можно сказать, последнее радостное событие в его столь богатой всяческими невзгодами жизни.

__________________

¹⁾ Пропуск в рукописи.

²⁾ Вариант: «пяти».

266

V

1881

КОНЧИНА ФЕОДОРА МИХАЙЛОВИЧА

По натуре своей, Феодор Михайлович был на редкость трудолюбивым человеком. Мне представляется, что если б он был даже богат и ему не приходилось бы заботиться о средствах к жизни, то и тогда он не оставался бы праздным, а постоянно находил бы темы для неустанной литературной работы.

К началу 1881 года со всеми долгами, так долго нас мучившими, было покончено и даже в редакции «Русского Вестника» имелись заработанные деньги (около пяти тысяч). Казалось, не было настоятельной надобности тотчас приниматься за работу, но Феодор Михайлович не хотел отдыхать. Он решил вновь взяться за издание «Дневника писателя», так как за последние смутные годы у него накопилось много тревоживших его мыслей о политическом положении России, а высказать их свободно он мог только в своем журнале. К тому же шумный успех единственного номера «Дневника писателя» за 1880 г. дал нам надежду, что новое издание найдет большой круг читателей, а распространением своих задушевных идей Феодор Михайлович очень дорожил. Издавать «Дневник писателя» Феодор Михайлович предполагал в течение двух лет, а затем мечтал написать вторую часть «Братьев Карамазовых», где появились бы почти все прежние герои, но уже через двадцать лет, почти в современную эпоху, когда они успели бы многое сделать и многое испытать в своей жизни. Намеченный Феодором Михайловичем план будущего романа, по его рассказам и заметкам, был необыкновенно интересен и истинно жаль, что роману не суждено было осуществиться.

Объявленная на «Дневник писателя» подписка пошла успешно и к двадцатым числам января у нас было около …1 подписчиков.

Феодор Михайлович всегда имел хорошую привычку не считать подписные деньги своими собственными до той поры, пока не удовлетворит подписчиков, а потому завел в государственном банке книжку на свое имя, по которой я и вносила получавшиеся от подписчиков деньги. Благодаря этому обстоятельству я имела возможность немедленно вернуть подписчикам подписные деньги.

Первую половину января Феодор Михайлович чувствовал себя превосходно, бывал у знакомых и даже согласился участвовать в домашнем спектакле, который предполагали устроить у гр. С. А. Толстой в начале следующего месяца. Шла речь о постановке двух-трех сцен из трилогии гр. А. К. Толстого, и Феодор Михайлович брал на себя роль схимника в «Смерти Иоанна Грозного».

__________________

¹⁾ Пропуск в рукописи.

267

Припадки эпилепсии уже три года не мучили его, и его бодрый оживленный вид давал всем нам надежду, что зима пройдет благополучно. С середины января Феодор Михайлович сел за работу январского «Дневника», в котором ему хотелось высказать свои мысли и пожелания по поводу «Земского Собора». Тема статьи была такого свойства, что ее могла не пропустить цензура, и это очень озабочивало Феодора Михайловича. Про это беспокойство узнал через С. А. Толстую только что назначенный председателем Цензурного Комитета Николай Саввич Абаза и просил передать Феодору Михайловичу, чтоб он не тревожился, так как цензором его статьи будет он сам. К 25 января статья была готова и сдана в типографию для набора, так что оставалось лишь прокорректировать окончательно, сдать цензору и печатать, с тем чтобы выдать № «Дневника» в последний день месяца.

25 января было воскресенье, и у нас было много посетителей. Пришел проф. Ор. Ф. Миллер и просил моего мужа читать 29 января, в день кончины Пушкина, на литературном вечере в пользу студентов. Не зная, какова будет судьба его статьи о Земском Соборе и не придется ли заменить ее другою, Феодор Михайлович сначала отказывался от участия в вечере, но потом согласился. Был Феодор Михайлович, как замечено было всеми нашими гостями, вполне здоров и весел, и ничто не предвещало того, что произошло через несколько часов.

Утром, 26-го января, Феодор Михайлович встал, по обыкновению, в час дня, и, когда я пришла в кабинет, то рассказал мне, что ночью с ним случилось маленькое происшествие: его вставка с пером упала на пол и закатилась под этажерку (а вставкой этой он очень дорожил, так как кроме писания она служила ему для набивки папирос); чтоб достать вставку, Феодор Михайлович отодвинул этажерку. Очевидно, вещь была тяжелая, и Феодору Михайловичу пришлось сделать усилие, от которого внезапно порвалась легочная артерия, и пошла горлом кровь; но так как крови вышло незначительное количество, то муж не придал этому обстоятельству никакого значения и даже меня не захотел будить. Я страшно встревожилась и, не говоря ничего Феодору Михайловичу, послала нашего мальчика Петра к доктору Я. Б. фон-Бретцелю, который постоянно лечил мужа, просить его немедленно приехать. К несчастию, тот уже успел уехать к больным и мог приехать только после пяти.

Феодор Михайлович был совершенно спокоен, говорил и шутил с детьми и принялся читать «Новое Время». Часа в три пришел к нам один господин, очень добрый и который был симпатичен мужу, но обладавший недостатком — всегда страшно спорить. Заговорили о статье в будущем «Дневнике»; собеседник начал что-то доказывать, Феодор Михайлович, бывший несколько в тревоге по поводу ночного кровотечения, возражал ему и между ними разгорелся горячий спор, мои попытки сдержать спорящих были неудачны, хотя я два раза говорила гостю, что Феодор Михайлович не совсем здоров и ему вредно громко и много говорить. Наконец, около пяти часов, гость ушел, и мы собирались итти обедать, как вдруг Феодор Михайлович присел на свой диван, помолчал минуты три и вдруг, к моему ужасу, я увидела, что подбородок мужа окрасился кровью, и она тонкой струей

268

течет по его бороде. Я закричала, и на мой зов прибежали дети и прислуга. Феодор Михайлович, впрочем, не был испуган, напротив, стал уговаривать меня и заплакавших детей успокоиться; он повел детей к письменному столу и показал им только что присланный номер «Стрекозы», где была карикатура двух рыболовов, запутавшихся в сети и упавших в воду. Он даже прочел детям это стихотворение и так весело, что дети успокоились. Прошло спокойно около часу, и приехал доктор, за которым я вторично послала. Когда доктор стал осматривать и выстукивать грудь больного, с ним повторилось кровотечение и на этот раз столь сильное, что Феодор Михайлович потерял сознание. Когда его привели в себя — первые слова его, обращенные ко мне, были:

— Аня, прошу тебя, пригласи немедленно священника, я хочу исповедаться и причаститься!

Хотя доктор стал уверять, что опасности особенной нет, но, чтоб успокоить больного, я исполнила его желание. Мы жили вблизи Владимирской церкви и приглашенный священник о. Мегорский через полчаса был уже у нас. Феодор Михайлович спокойно и добродушно встретил батюшку, долго исповедывался и причастился. Когда священник ушел, и я с детьми вошла в кабинет, чтобы поздравить Феодора Михайловича с принятием св. тайн, то он благословил меня и детей, просил их жить в мире, любить друг друга, любить и беречь меня. Отослав детей, Феодор Михайлович благодарил меня за счастье, которое я ему дала и просил меня простить, если он в чем-нибудь огорчал меня. Я стояла ни жива, ни мертва, не имея силы сказать что-нибудь в ответ. Вошел доктор, уложил больного на диван, запретил ему малейшее движение и разговор и тотчас попросил послать за двумя докторами, одним его знакомым А. Пфейрером и за профессором Д. И. Кошлаковым, с которым муж мой часто советовался. Кошлаков, поняв из записки доктора фон-Бретцеля, что положение больного тяжелое, тотчас согласился приехать к нам. Ha этот раз больного не тревожили осматриванием, и Кошлаков решил, что, так как крови излилось сравнительно немного (в три раза стакана два), то может образоваться «пробка», и дело пойдет на выздоровление. Доктор фон-Бретцель всю ночь провел у постели Феодора Михайловича, который, повидимому, спал спокойно. Я тоже заснула лишь под утро.

Весь день 27-го января прошел спокойно: кровотечение не повторялось, Феодор Михайлович, повидимому успокоился, повеселел, велел позвать детей и даже шопотом с ними поговорил. Среди дня стал беспокоиться насчет «Дневника»; пришел метранпаж из типографии Суворина и принес последнюю сводку. Оказалось лишних 7 строк, которые надо было выбросить, чтобы весь материал уместился на двух печатных листах. Феодор Михайлович затревожился, но я предложила сократить несколько строк на предыдущих страницах, на что муж согласился. Хоть я задержала метранпажа на полчаса, но после двух поправок, прочтенных мною Феодору Михайловичу, дело уладилось. Узнав через метранпажа, что номер был послан в гранках Н. С. Абазе и им пропущен, Феодор Михайлович значительно успокоился.

269

Между тем весть о тяжелой болезни Феодора Михайловича разнеслась по городу, и с двух часов до позднего вечера раздавались звонки, которые пришлось привязать: приходили узнавать о здоровье знакомые и незнакомые, приносили сочувственные письма, присылались телеграммы.

К больному запрещено было кого-либо допускать, и я только на две-три минуты иногда выходила к знакомым, чтоб сообщить о положении здоровья. Феодор Михайлович был чрезвычайно доволен общим вниманием и сочувствием, шопотом меня расспрашивал и даже продиктовал несколько слов в ответ на одно доброе письмо. Приехал проф. Кошлаков, нашел, что положение значительно улучшилось, и обнадежил больного, что через неделю он будет в состоянии встать с постели, а через две — совсем поправится. Он велел больному как можно больше спать; поэтому весь наш дом довольно рано улегся на покой. Так как прошлую ночь я провела в креслах и плохо спала, то на эту ночь мне постлали постель на тюфяке, на полу, рядом с диваном, где лежал Феодор Михайлович, чтоб ему легче было меня позвать. Утомленная бессонною ночью и беспокойным днем, я быстро заснула, ночью несколько раз поднималась и при свете ночника видела, что мой дорогой больной спокойно спит. Проснулась я около семи утра и увидела, что муж смотрит в мою сторону.

— Ну, как ты себя чувствуешь, дорогой мой? ‑ спросила я, наклонившись к нему.

— Знаешь, Аня, ‑ сказал Феодор Михайлович полушопотом, — я ужé три часа как не сплю и все думаю, и только сознал ясно, что я сегодня умру.

— Голубчик мой, зачем ты это думаешь? ‑ говорила я в страшном беспокойстве, — ведь тебе теперь лучше, кровь больше не идет, очевидно, образовалась «пробка», как говорил Кошлаков. Ради бога, не мучай себя сомнениями, ты будешь еще жить, уверяю тебя!

— Нет, я знаю, я должен сегодня умереть. Зажги свечу, Аня, и дай мне евангелие!

Это евангелие было подарено Феодору Михайловичу в Тобольске (когда он ехал на каторгу) женами декабристов (П. Е. Анненковой, ее дочерью Ольгой Ивановной, Н. Д. Муравьевой-Апостол, Фон-Визиной.) Они упросили смотрителя острога позволить им видеться с приехавшими политическими преступниками, пробыли с ними час и «благословили их в новый путь», перекрестили и каждого оделили евангелием, ‑ единственная книга, позволенная в остроге». Феодор Михайлович не расставался с этою святою книгою во все четыре года пребывания в каторжных работах. Впоследствии, она всегда лежала на виду, на его письменном столе, и он часто, задумав или сомневаясь в чем-либо, открывал наудачу это евангелие и прочитывал то что стояло на первой странице (левой от читавшего). И теперь Феодор Михайлович пожелал проверить свои сомнения по евангелию. Он сам открыл святую книгу и просил прочесть:

Открылось евангелие от Матфея. Гл. III, ст. II:

270

«Иоанн же удерживал его и говорил: мне надобно креститься от тебя, и ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить великую правду».

— Ты слышишь — «не удерживай»¹⁾, ‑ значит я умру, ‑ сказал муж и закрыл книгу.

Я не могла удержаться от слез. Феодор Михайлович стал меня утешать, успокаивать, говорил мне милые, ласковые слова, благодарил за счастливую жизнь, которую он прожил со мной. Поручал мне детей, говорил, что верит мне и надеется, что я буду их всегда любить и беречь. Затем сказал мне слова, которые редкий из мужей мог-бы сказать своей жене после четырнадцати лет брачной жизни:

— «Помни, Аня, я тебя всегда горячо любил и не изменял тебе никогда, даже мысленно!»

Я была до глубины души растрогана его задушевными словами, но и страшно встревожена, опасаясь как бы волнение не принесло ему вреда. Я умоляла его не думать о смерти, не огорчать всех нас своими сомнениями, просила отдохнуть, уснуть. Муж послушался меня, перестал говорить, но по умиротворенному лицу было ясно видно, что мысль о смерти не покидает его и что переход в иной мир ему не страшен.

Около девяти утра Феодор Михайлович спокойно уснул, не выпуская моей руки из своей. Я сидела не шевелясь, боясь каким-нибудь движением нарушить его

__________________

¹⁾ В евангелии издание двадцатых годов прошлого столетие стоит слово «не удерживай», в новейших изданиях оно заменено словом «оставь». Именно это место евангелия изложено в последующих изданиях в следующих словах: Иоанн же удерживал его и говорил: мне надобно креститься от тебя, и ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: оставь теперь, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду».

Слова евангелия, открывшиеся Феодору Михайловичу в день его смерти, имели глубокий смысл и значение в нашей жизни. Возможно, что муж мой и мог бы оправиться на некоторое время, но его выздоровление было бы непродолжительно: известие о злодействе 1-го марта несомненно сильно потрясло бы Феодора Михайловича, боготворившего царя-освободителя крестьян; еле зажившая артерия вновь порвалась бы и он бы скончался. Конечно, его кончина и в смутное время произвела бы большое впечатление, но не такое колоссальное, какое произвела она тогда: мысли всего общества были бы слишком поглощены думами о злодействе и о тех осложнениях, которые могут последовать в такой трагический момент жизни государства. В январе 1881 года, когда все было, повидимому, спокойно, смерть моего мужа явилась «общественным событием»: ее оплакивали самые различные по своим политическим воззрениям люди, самые различные круги общества. Необычайная торжественность погребального шествия и похорон Феодора Михайловича привлекла массу читателей и почитателей из среды лиц, относившихся равнодушно к русской литературе, и, таким образом, возвышенные идеи моего мужа получили значительно большее распространение и достойную его таланта оценку. После кончины великодушного царя-освободителя, возможно, что и семье нашей не было бы оказано царской милости, а ею была исполнена всегдашняя мечта моего мужа о том, чтобы наши дети получили образование и могли бы впоследствии стать полезными слугами царя и отечества.

271

сон. Но в 11 часов муж внезапно проснулся, привстал с подушки и кровотечение возобновилось. Я была в полном отчаянии, хотя изо всех сил старалась иметь бодрый вид и уверяла мужа, что крови вышло не много и что, наверно, как и третьего дня, опять образуется «пробка». На мои успокоительные слова Феодор Михайлович только печально покачал головой, как бы вполне убежденный в том, что предсказание о смерти сегодня же сбудется.

Среди дня опять стали приходить родные, знакомые и незнакомые, опять приносили письма и телеграммы. Приехал пасынок Феодора Михайловича, которого я накануне письмом уведомила о болезни мужа. Павел Александрович непременно хотел войти к больному, но доктор его не пустил; тогда он стал в щелку двери подглядывать в комнату. Феодор Михайлович заметил его подглядывания, взволновался и сказал: «Аня не пускай его ко мне, он меня расстроит!».

Между тем П. А. Исаев очень волновался и говорил всем приходившим узнавать о положении Феодора Михайловича, знакомым и незнакомым, что у «отца» не составлено духовного завещания и что надо привезти на дом нотариуса, чтобы Феодор Михайлович мог лично распорядиться тем, что ему принадлежит. Приехавший навестить больного проф. Кошлаков, узнав от пасынка о намерении его привезти нотариуса, воспротивился этому и объявил, что необходимо изо всех сил беречь силы больного, что подобная деловая сцена, где потребуются от него распоряжения и объяснения, может только укрепить мысли о скорой смерти, что всякое волнение может погубить больного.

В сущности, в духовном завещании не было надобности: литературные права на произведения Феодора Михайловича были им подарены мне еще в 1873 году. Кроме пяти тысяч рублей, оставшихся в редакции «Русского Вестника», у Феодора Михайловича ничего не было, и наследники этих небольших денег являлись мы, т.-е. дети и я.

Я весь день ни на минуту не отходила от мужа; он держал мою руку в своей и шопотом говорил: «…бедная... дорогая... с чем я тебя оставляю... бедная, как тебе тяжело будет жить!»…

Я успокаивала его, утешала надеждой на выздоровление, но, ясно, что в нем самом этой надежды не было и его мучила мысль, что он оставляет семью почти без средств. Ведь те четыре-пять тысяч, которые хранились в редакции «Русского Вестника», были единственными нашими ресурсами.

Несколько раз он шептал: «зови детей». Я звала, муж протягивал им губы, они целовали его и, по приказанию доктора, тотчас уходили, а Феодор Михайлович провожал их печальным взором. Часа за два до кончины, когда пришли на его зов дети, Феодор Михайлович велел отдать евангелие своему сыну Феде.

В течение дня у нас перебывала масса разных лиц, к которым я не выходила. Приехал Аполлон Николаевич Майков и некоторое время говорил с Феодором Михайловичем, который отвечал шопотом на его приветствие.

Около семи часов у нас собралось много народу в гостиной и в столовой и ждали Кошлакова, который около этого часа посещал нас. Вдруг безо всякой видимой причины Феодор Михайлович

272

вздрогнул, слегка поднялся на диване, и полоска крови вновь окрасила его лицо. Мы стали давать Феодору Михайловичу кусочки льда, но кровотечение не прекращалось. Около этого времени опять приехал Майков с своею женою, и добрая Анна Ивановна решила съездить за доктором Н. П. Черепниным. Феодор Михайлович был без сознания, дети и я стояли на коленях у его изголовья и плакали, изо всех сил удерживаясь от громких рыданий, так как доктор предупредил, что последнее чувство, оставляющее человека, это слух, и всякое нарушение тишины может замедлить агонию и продлить страдания умирающего. Я держала руку мужа в своей руке и чувствовала, что пульс его бьется все слабее и слабее. В восемь часов 38 минут вечера¹⁾ Феодор Михайлович отошел в вечность. Приехавший доктор Н. П. Черепнин мог только уловить последние биения его сердца²⁾.

Когда наступил конец, я и мои дети дали волю своему отчаянию: мы плакали, рыдали, говорили какие-то слова, целовали лицо и руки еще не охладевшего дорогого нам усопшего; все это представляется мне смутно, но ясно я сознавала лишь одно, что с этой минуты окончилась моя личная, полная безграничного счастья жизнь, и что я навеки осиротела душевно. Для меня, которая так горячо, так беззаветно любила своего мужа, так гордилась любовью, дружбою и уважением этого редкого по своим высоким нравственным качествам человека, утрата его была ничем невознаградима. В те поистине страшные минуты расставания мне казалось, что я не переживу кончины мужа, что у меня вот-вот разорвется сердце (так оно усиленно колотилось в моей груди) или что я сойду теперь же с ума.

Конечно, почти каждый из людей испытал в своей жизни потерю близких и любимых существ и каждому знакомо и понятно глубокое горе разлуки с ними. Но в большинстве случаев люди переживали свою душевную скорбь в эти незабываемые минуты в своей семье, среди близких и родных, и имели возможность выражать волновавшие их чувства, как могли и хотели, не стесняясь и не сдерживаясь. Такого великого счастия не досталось мне на долю: мой дорогой муж скончался в присутствии множества лиц, частью глубоко к нему расположенных, но частью и вполне равнодушных как к нему, так и к безутешному горю нашей осиротевшей семьи. Как бы для усиления моего горя в числе присутствовавших оказался литератор Бол. М. Маркевич, никогда нас не посещавший, а теперь заехавший по просьбе гр. С. А. Толстой узнать, в каком состоянии нашел доктор Феодора Михайловича. Зная Маркевича, я была уверена, что он не удержится, чтобы не описать последних минут жизни моего мужа и искренно пожалела, зачем смерть любимого мною человека не произошла в тиши, наедине с сердечно-преданными ему людьми. Опасения мои оправдались: я с грустью узнала на завтра, что Маркевич послал в «Московские Ведомости» «художественное» описание происшедшего горестного

_____________________

¹⁾ Кто-то из присутствовавших (кажется Маркевич) отметил точную минуту смерти.

²⁾ Н. П. Черепнин говорил мне, много лет спустя, что он сохраняет этот стетоскоп, как реликвию. 

273

события. Чрез два-три дня прочла и самую статью («Московские Ведомости», № 32) и многое в ней не узнала. Не узнала и себя в тех речах, которые я будто бы произносила, до того они мало соответствовали и моему характеру и моему душевному настроению в те вечно печальные минуты.

Но милосердный господь послал мне и утешение: в этот скорбный вечер, около 10 час., приехал мой родной брат, Иван Григорьевич Сниткин. Он был из деревни, прибыл по делам в Москву и, уже собравшись домой, сам не зная почему, вдруг подумал поехать в Петербург повидать нас. Правда, он прочел в какой-то газете о болезни Феодора Михайловича, но не придал известию большого значения, предполагая, что случился иногда бывавший с мужем двойной припадок эпилепсии. Поезд его опоздал, и он, остановившись в гостинице, решил пойти к нам вечером. Подъехав к подъезду, он с удивлением заметил, что все окна нашей квартиры ярко освещены, а около входа стоят два-три подозрительных лица в чуйках. Одно из этих лиц побежало за братом по лестнице и стало шептать ему:

— Господин, будьте милостивы, похлопочите, чтоб заказ дали мне, пожалуйста…

— Что такое, какой заказ? ‑ спросил ничего не понимавший брат.

— Да мы гробовщики, от такого-то, так вот насчет гроба.

— Кто же тут умер? ‑ машинально спросил Иван Григорьевич.

— Да какой-то сочинитель, не упомнил фамилии, дворник сказывал...

У брата, по его словам, замерло сердце, он бросился наверх и вбежал в незапертую переднюю, в которой толпилось несколько человек. Сбросив шубу, брат поспешил в кабинет, где на диване продолжало еще покоиться медленно остывавшее тело Феодора Михайловича.

Я стояла на коленях около дивана и, увидев вошедшего брата, с плачем бросилась к нему навстречу. Мы крепко обнялись, и я спросила:

‑ От кого же ты, Ваня, узнал, что Феодор Михайлович скончался? ‑ совершенно забыв о том, что брат живет не в Петербурге и теперь находился в Москве и не мог узнать и приехать так быстро. Очевидно, я была так поражена и горем и неожиданностью кончины (ведь еще вчера проф. Кошлаков подавал мне твердую надежду на выздоровление мужа), что я потеряла способность что-либо ясно соображать.

Приезд брата в столь горестное время я считаю истинною для меня божиею милостью; не говоря уже о том, что присутствие любимого брата и искреннего моего друга было для меня некоторым утешением, но теперь около меня оказался близкий и преданный мне человек, у которого я могла просить совета и которому могла поручить все мелкие, но многосложные заботы по погребению тела Феодора Михайловича. Благодаря брату от меня были отстранены все деловые вопросы и я была избавлена от многого неприятного и тяжелого в эти печальные дни.

Весь вечер 28 января, равно как и последующие четыре дня (29 янв. — 1 февраля) представляются в моих воспоминаниях каким-то угнетающим душу кошмаром. Многое из происходившего ярко рисуется передо мною, многое совершенно ускользнуло из моей памяти, и я многое знаю по рассказам других лиц. Помню, например, как в тот же вечер часов в 12 приехал к нам А. С. Суворин,

чрезвычайно

274

огорченный смертью моего мужа, которого он очень почитал и любил. Свое вечернее посещение Суворин описал в «Новом Времени». К часу ночи все необходимые приготовления были окончены, и дорогой наш усопший уже возлежал на погребальном возвышении посредине своего кабинета. Пред изголовьем стояла этажерка с образом и горящей лампадой. Лицо усопшего было спокойно и казалось, что он не умер, а спит и улыбается во сне какой-то узнанной им теперь «великой правде».

К полуночи все посторонние разошлись. Я уложила спать моих сильно огорченных смертию папы и плакавших весь вечер детей, и мы трое (моя мать, брат и я) могли без помехи побыть около тела почившего. С глубокою благодарностью судьбе вспоминаю я эту последнюю ночь, когда мой дорогой муж еще всецело принадлежал своей семье и я имела возможность без свидетелей, не стесняясь и не сдерживаясь, выражать свою скорбь, вдоволь наплакаться, усердно помолиться за упокоение души новопреставленного и попросить у дорогого усопшего прощения в тех мелких обидах, неизбежных в домашнем быту, которые я, может быть, бессознательно или по непониманию могла когда-нибудь нанести моему всегда горячо любимому мужу.

Мы с братом простояли и просидели у гроба почившего до четырех часов утра, и брат уговорил меня пойти уснуть, представляя, что мне необходимо набраться сил для неизбежных волнений завтрашнего дня.

29 января, часов в 11, явился ко мне очень почтенного вида господин от тогдашнего министра внутренних дел, графа Лорис-Меликова. Высказав мне от имени графа его соболезнования по поводу моей утраты, чиновник сказал, что имеет для передачи мне сумму на похороны моего почившего мужа. Не знаю, в каком размере была эта сумма, но я не захотела ее взять. Я, конечно, знала, что во всех министерствах существует обыкновение оказывать осиротевшей семье помощь на погребение почившего члена ее и что такая помощь никем не признается обидною. Но я почти обиделась на предложение мне этой помощи. Я просила чиновника очень благодарить графа Лорис-Меликова за предложенную помощь, но объявила, что не могу принять ее, так как считаю своею нравственною обязанностью похоронить мужа на заработанные им деньги. Кроме того, чиновник объявил мне от имени графа, что дети мои будут приняты на казенный счет в те учебные заведения, в которые я пожелаю их поместить. Я просила чиновника передать графу мою искреннюю признательность за его доброе предложение, но тогда же в душе решила, что дети мои должны быть воспитаны не на счет государства, а на труды их отца, а затем труды матери. К моей большой радости, мне удалось выполнить взятую на себя обязанность, и дети мои были воспитаны впоследствии на средства, выручаемые от изданий «Полного Cобрания Cочинений» их отца. Я глубоко убеждена, что, отказавшись от помощи на погребение и от помощи на воспитание детей, я поступила так, как поступил бы мой незабвенный муж.

С 11 часов начали, узнав из газет о смерти Феодора Михайловича, приходить знакомые и незнакомые, чтобы помолиться у его гроба, и их было такое множество, что скоро все пять жилых

275

комнат заполнились густою толпою, и ко времени панихиды мне с детьми приходилось с трудом проталкиваться, чтобы стать ближе к гробу.

Совершать панихиды был приглашен мною духовник мужа, о.…¹⁾, а певчие были в первый день — из Владимирской церкви. В последние два дня на главные панихиды, о которых печаталось в объявлениях (в час дня и восемь вечера) являлся, по собственному желанию, с согласия ктитора, полный хор соборных певчих Исаакиевского собора Е. В. Богдановича. Но кроме назначенных мною панихид, являлось каждый день две-три депутации от разных учреждений с священником своей церкви и певчими и просили разрешения отслужить панихиду у гроба почившего писателя. Так я запомнила депутацию от морского корпуса, священник которого о. протоиерей очень благолепно отслужил панихиду при пении отличного морского хора.

Я не стану перечислять имена тех лиц, которые бывали на панихидах у гроба моего мужа. Тут были все выдающиеся представители нашей литературы, сочувствовавшие Феодору Михайловичу и ценившие его талант; были и лица, прямо ему враждебные, и которые, узнав о его кончине, поняли, какую утрату понесла русская литература, и захотели отдать дань уважения одному из благороднейших ее представителей. На одной из вечерних панихид присутствовал юный тогда великий князь Дмитрий Константинович с своим воспитателем, что приятно поразило присутствовавших.

В течение дня 29 января многие спрашивали меня, где будет похоронен Феодор Михайлович? Помня, что, при погребении Некрасова, Феодору Михайловичу понравилось кладбище Hоводевичьего монастыря, я решила похоронить его там. Условиться о могиле я просила моего зятя, П. Гр. Сватковского, а выбрать место поручила моей дочери, Лиле, и отправила ее вместе с зятем в Новодевичий, главным образом, с целю, чтобы она дочь могла проехаться по городу и подышать чистым воздухом. (Бедные мои детки! Все три дня до похорон они сидели дома, в комнатах, битком наполненных публикой, присутствовали на всех панихидах, а дочь моя, Лиля, раздавала поклонницам таланта ее отца на память цветы из венков, лежавших на груди усопшего.)

Во время поездки в Новодевичий приехал Висс. Висс. Комаров редактор «С.-Петербургских Ведомостей». Он объявил, что является от имени Александро-Невской лавры предложить на ее кладбищах любое место для вечного упокоения моего мужа. Лавра, говорил В. В. Комаров, просит принять место безвозмездно, и будет считать за честь, если прах писателя Достоевского, ревностно стоявшего за православную веру, будет покоиться в стенах лавры. Предложение, сделанное Александро-Невскою лаврою, было столь почетно, что было истинно жаль его отклонить. Между тем было возможно, что могильное место было уже куплено П. Гр. Сватковским в Новодевичьем монастыре. Я не знала, на что решиться и какой ответ дать В. В. Комарову. На мое счастье вернулся зять и заявил, что игуменья монастыря предъявила какие-то затруднения по поводу выбранного моею дочерью места, а

__________________

¹⁾ Пропуск в рукописи.

276

потому покупка могилы отложена до завтра. Я была очень довольна, и так как лавра предоставляла выбрать могильное место на любом из ее кладбищ, то я просила В. В. Комарова выбрать место на Тихвинском кладбище, ближе к могилам Карамзина и Жуковского, произведения которых Феодор Михайлович так любил. По счастливой случайности, свободное место оказалось рядом с памятником поэта Жуковского, и оно было избрано местом вечного упокоения моего незабвенного мужа.

30 января на дневную панихиду приехал гофмейстер Н. С. Абаза и передал мне от министра финансов письмо, в котором в благодарность за услуги, оказанные моим «покойным мужем русской литературе», мне нераздельно с детьми, назначалась государем императором ежегодная пенсия в две тысячи рублей. Прочитав письмо и горячо поблагодарив Н. С. Абаза за добрую весть, я тотчас отошла в кабинет мужа, чтоб порадовать его доброю вестью, что отныне дети и я обеспечены, и, только войдя в комнату, где лежало его тело, вспомнила, что его уже нет на свете, и горько заплакала. Скажу кстати, что такая непонятная для меня забывчивость продолжалась, по крайней мере, месяца два после смерти Феодора Михайловича: то я спешила домой, чтоб не заставить его ждать обеда, то покупала для него сласти, то, услышав какое-нибудь известие, думала про себя, что надо его сейчас же сообщить мужу. Конечно, через минуту я вспоминала, что он уже умер, и мне становилось невыразимо тяжело.

Должна сказать, что те два с половиною дня, пока тело моего незабвенного мужа находилось у нас в доме, я вспоминаю с некоторым ужасом. Самое мучительное было то, что ни на час наша квартира не освобождалась от посторонних: плотный поток людей шел с парадного хода, второй ‑ с черного хода проходил через все наши комнаты и останавливался в кабинете, где, по временам, до того сгущался воздух, до того мало оставалось кислорода, что гасли лампада и большие свечи, окружавшие катафалк. Посторонние лица находились у нас не только днем, но и ночью: находились люди, которые хотели провести ночь у гроба Феодора Михайловича, другие желали читать и читали по часами по нем псалтирь. Так помню, что последнюю ночь пред выносом псалтирь у гроба читал адъютант граф Николай Феодорович Гейден, глубокий почитатель таланта Феодора Михайловича.

Конечно, все это свидетельствовало о сердечной скорби почитателей таланта Феодора Михайловича и о глубоком почтении к памяти усопшего, и я могла лишь чувствовать и выражать этим так расположенным к моему мужу людям лишь мою искреннюю признательность. Но при самой сердечной благодарности я в душе (ощущала) некоторую «обиду» за то, что общество отняло от меня моего дорогого мужа, что вокруг него, хоть и любящие его люди, но что я, самое близкое к нему существо, не могу быть с ним наедине, не могу еще и еще раз поцеловать его дорогое лицо и руки, приникнуть головой к его груди, как это было в первую, по его кончине, ночь. Присутствие посторонних заставляло меня сдерживать все проявления моих чувств из боязни, что досужий репортер на завтра в нелепых выражениях опишет мою горесть. Единственное убежище, где я могла свободно

277

отдаваться моему отчаянию, это была небольшая комната, где у меня гостила моя мама.

Когда мне было невмоготу, я уходила к ней, запиралась, бросалась на ее постель и старалась сколько-нибудь уяснить себе случившееся. Но мне не давали покоя и взаперти: стучались и говорили, что прибыла депутация от такого-то учреждения и желает лично выразить мне соболезнования. Я выходила, и представитель депутации, заранее приготовивший речь, начинал говорить о том значении, которое имел в русской литературе мой покойный муж, выставлял те высокие идеи, которые он проповедовал, и говорил какую «громадную потерю понесла с его смертью Россия!». Я молча слушала, горячо благодарила, пожимала руки и уходила к маме. А через некоторое время ‑ новая депутация, непременно желающая меня видеть и лично выразить свои соболезнования. И я выходила и выслушивала речи о значении моего мужа и о том, «кого в нем потеряла Россия». Выслушав за три дня много сочувственных речей, я, наконец, приходила в отчаяние и говорила себе:

‑ Боже, как они меня мучают! Что мне о том, «кого потеряла Россия». Вспомните, кого я потеряла? Я лишилась лучшего в мире человека, составлявшего радость, гордость и счастье моей жизни, мое солнце, мое божество! Пожалейте меня, лично меня пожалейте, и не говорите мне про потерю России в эту минуту!

Когда одно лицо из членов многочисленных депутаций захотело, кроме «России» пожалеть и меня, то я была так глубоко тронута, что схватила руку незнакомца и поцеловала ее.

Я вполне убеждена, что в те дни мысли мои были беспорядочны и ненормальны, чему, между прочим, содействовало и то, что я вела самую негигиеничную жизнь: пять дней (26—31 янв.) не выходила из душных комнат и питалась только булками и чаем. Детей моих добрые знакомые уводили гулять и к себе обедать, потому что при той толпе, которая шла в квартиру с черного хода, немыслимо было кухарке готовить, и все питались всухомятку.

В последний день (30 янв.) со мной начались истерики: во время одной из них произошел случай, который мог послужить причиною моей смерти: после одной из панихид, чувствуя нервный клубок в горле, я попросила кого-то из близких принести мне валериановых капель. Стоявшие около меня в гостиной впопыхах начали звать прислугу и говорить: «Дайте скорее валериану, валериану, где валериан?». Так как существует имя «Валериан», то моему расстроенному уму пришла смешливая мысль: плачет вдова и все, чтоб ее утешить, зовут на помощь какого-то «Валериана». От этой нелепой мысли я стала неистово хохотать и восклицать «Валериан, Валериан!!!», как и меня окружающие, и забилась в сильной истерике. Как на грех, прислуга валериановых капель не нашла и ее тотчас послали за ними в аптеку, приказав зараз купить и нашатырного спирту, на случай, если меня придется приводить в чувство. Минут через десять оба лекарства были принесены, я же продолжала хохотать и биться на руках окружавших меня дам. Одна из дам, добрая София Викторовна Аверкиева, дама характера решительного, отлила в одну рюмку 30 или более капель какой-то жидкости и, несмотря

278

на мое сопротивление, заставила меня выпить. Но я почувствовала страшный ожог языка, выхватила носовой платок и выбросила в него все выпитое. Оказалось, что Софья Викторовна впопыхах перемешала склянки и дала мне вместо валериановых капель 30 или более капель нашатырного спирта. За ночь у меня слезла вся кожица во рту и с языка и сходила потом почти целую неделю. Потом мне говорили, что, если б я проглотила жидкость, то такой же ожог произошел бы в пищеводе и в желудке и возможно, что это грозило бы мне, если не смертью, то серьезною болезнью.

Я забыла упомянуть, что на другой день после кончины мужа в числе множества лиц, нас посетивших, был знаменитый художник И. Н. Крамской. Он, по собственному желанию захотел нарисовать портрет с усопшего в натуральную величину и исполнил свою работу с громадным талантом. На этом портрете Феодор Михайлович кажется не умершим, а лишь заснувшим, почти с улыбающимся и просветленным лицом, как бы уже узнавшим неведомую никому тайну загробной жизни.

Кроме И. Н. Крамского было несколько художников фотографов и рисовавших и снимавших с усопшего портреты для иллюстрированных изданий. Посетил нас знаменитый ныне скульптор Леопольд Бернштам, тогда еще никому неизвестный, и снял с лица моего мужа маску, благодаря которой имел потом возможность сделать поразительно похожий его бюст.

В субботу, 31 января, состоялся вынос тела Феодора Михайловича из нашей квартиры в Александро-Невскую лавру. Я не стану описывать погребальное шествие, оно было многими описано. Да и всего шествия я не видала или видела на иллюстрациях, так как шла сряду за гробом и видела лишь ближайшее. По словам зрителей, оно представляло величественное зрелище: длинная вереница на шестах несомых венков, многочисленные хоры молодежи, певшие погребальные песнопения, гроб, который высоко воздымался над толпой и громадная, в несколько десятков тысяч масса людей, следовавших за кортежом, — все это производило большое впечатление. Главное достоинство этого чествования праха Феодора Михайловича заключалось в том, что оно было никем не подготовлено. Впоследствии пышные похороны вошли в обычай, и их не трудно устроить; в те же времена торжественных похоронных шествий (кроме похорон поэта Некрасова, сравнительно скромных), еще не бывало, да и времени (2 дня) нехватило бы на сборы и на их устройство. Еще накануне выноса, мой брат, желая меня порадовать, сказал, что 8 таких-то учреждений предполагают принести венки на гроб Феодора Михайловича, а на утро венков уже оказалось 74, а возможно, что и более. Потом выяснилось, что все учреждения и корпорации, каждая по собственной инициативе, заказала свой венок и избрала депутацию. Словом, все партии самых разнообразных направлений соединились в общем чувстве скорби о кончине Достоевского и в искреннем желании возможно торжественнее почтить его память.

Погребальное шествие вышло из дому в одиннадцать часов и только после двух часов достигло Александро-Невской лавры. Я шла рядом с сыном и дочерью, и горькие

279

думы не покидали меня: как-то я воспитаю моих детей без отца, без Феодора Михайловича, так горячо их любившего? Какая страшная ответственность отныне лежит на мне перед памятью моего мужа, и смогу ли я достойно исполнить свои обязанности? Идя за гробом Феодора Михайловича, я давала себе клятву жить для наших детей, давала обет остальную мою жизнь посвятить, сколько будет в моих силах, прославлению памяти моего незабвенного мужа и распространению его благородных идей. Теперь, предстоя пред приближающимся концом жизни, я, положа руку на сердце, могу сказать, что все обещания данные мною в те тяжелые часы проводов праха моего незабвенного мужа, я исполнила, поскольку хватило моих сил и способностей.

В тот же вечер, 30 января, в Духовской церкви Александро-Невской лавры, где стоял гроб Феодора Михайловича, был совершен парастас (торжественная всенощная). Я приехала ко всенощной с моими детьми. Церковь была полна молящихся; особенно много было молодежи, студентов разных высших учебных заведений, духовной академии, и курсисток. Большинство из них остались в церкви на всю ночь, чередуясь друг с другом в чтении псалтиря над гробом Достоевского. Потом мне передали одно характерное замечание: именно, что, когда сторожа пришли убирать церковь, то не нашлось в ней ни одного окурка папирос, что чрезвычайно удивило монахов, так как обычно, за долгими службами, почти всегда в церкви кто-нибудь втихомолку покурит и бросит окурок. Тут же никто из присутствовавших не решился курить из уважения к памяти почившего.

1 Февраля 1881 года состоялось отпевание тела Феодора Михайловича в церкви св. Духа Александро-Невской лавры. Церковь имела величественный вид: гроб усопшего, возвышавшийся среди храма, был покрыт множеством венков. Остальные венки с широкими лентами, на которых виднелись отпечатанные серебром и золотом надписи, стояли вдоль храма на высоких шестах, что придавало храму своеобразную красоту.

В день отпевания брат мой повез моего сына и мою мать в Невскую лавру. Меня же с дочерью обещала доставить туда в своей карете Ю. Д. Засецкая (дочь партизана Давыдова), горячая поклонница таланта моего мужа. Мы выехали в 10 часов. Не доезжая сотни сажень до лавры, карета Засецкой поравнялась с извозчиком, на котором ехал какой-то полковник. Он раскланялся, и Засецкая помахала ему рукой. На площади стояла громадная, в несколько тысяч, толпа и подъехать к вратам было невозможно. Пришлось остановиться среди площади. Мы с дочкой вышли и направились к вратам, Засецкая осталась в карете поджидать полковника и сказала, что он проводит ее в собор. Мы с трудом протискались сквозь толпу, но нас остановили и потребовали билеты. Конечно, в горе и в суете, мне не пришло в голову взять с собой билеты, предполагая, что нас пропустят и без них. Я ответила, что я «вдова покойного, а это его дочь».

— Тут много вдов Достоевского прошли и одни, и с детьми, ‑ получила я в ответ.

— Но вы видите, что я в глубоком трауре.

280

— Но и те были с вуалями. Пожалуйте вашу визитную карточку.

Конечно, и визитной карточки со мной не оказалось. Я пробовала настаивать, стала просить вызвать какого-нибудь распорядителя похорон, назвала Григоровича, Рыкачева, Аверкиева, но мне ответили: где мы будем их разыскивать, в тысячной толпе разве скоро найдешь?

Я пришла в отчаяние: не говоря о том, какое мнение могли получить обо мне люди, мало знавшие, не видя меня на отпевании мужа, но мне самой до мучения хотелось в последний раз проститься с мужем, помолиться и поплакать у его гроба. Я не знала что предпринять, так как думала, что Засецкая уже успела пройти и не может меня выручить. К счастью, этого не случилось: спутник Засецкой властно удостоверил мою личность, нас пропустили, и мы с дочкой бегом побежали к церкви. К счастью, богослужение только что началось.

Заупокойную литургию совершал архиерей, преосвященный Нестор, епископ Выборгский, в сослужении архимандритов и иеромонахов, а на отпевании вышли: ректор духовной академии И. Я. Янышев и наместник лавры архимандрит Симеон, лично знававший моего мужа.

Умилительно пел увеличенный хор Александро-Невской лавры и хор Исаакиевского собора. Перед отпеванием протоиерей Янышев сказал превосходную речь, в которой ярко выставил все достоинства Феодора Михайловича как писателя и христианина.

После отпевания гроб Феодора Михайловича был поднят и понесен из церкви поклонниками таланта, между которыми особенно выделялся своим взволнованным видом молодой философ Вл. С. Соловьев.

Публика запрудила все Тихвинское кладбище: люди взобрались на памятники, сидели на деревьях, цеплялись за решотки, и шествие медленно подвигалось, проходя под склонившимися с двух сторон венками разных депутаций. После погребения над открытой могилой стали произносить речи. Первым говорил бывший петрашевец А. И. Пальм. Затем говорили: Ор. Ф. Миллер, проф. К. Н. Бестужев-Рюмин, Вл. Соловьев, П. А. Гайдебуров и многие другие. Над открытою могилою говорилось много стихотворений, посвященных памяти усопшего. Публика накрыла принесенными венками гроб почти до верхней части склепа. Остальные венки разрывались на части, и присутствовавшие уносили листочки и цветки на память. Только к четырем часам могила была заделана, и я с детьми, ослабевшими от слез и голода, поехала домой. Толпа же долго еще не расходилась.

281