КВАРТИРА ДЕВЯТАЯ

ПЕРЕСЕЛЕНИЕ В ПЕТЕРБУРГ, ВРЕМЕННОЕ В НЕМ ПРЕБЫВАНИЕ, НАЗНАЧЕНИЕ НА СЛУЖБУ В ЯРОСЛАВЛЬ И ЖИЗНЬ В НЕМ (С 30 МАЯ 1865 ПО АПРЕЛЬ 1871 Г.).

Время в Москве мы проводили очень однообразно. Всякий день я ходил справляться, не пришли ли сундуки, и всякий день получал ответ, что еще не приходили. Карету мне удалось продать. Долго ходили ко мне кузнецы-старьевщики, но давали цену неподходящую. Наконец, в один день они надавали мне 40 рублей и я, стукнув, как говорится, по рукам, продал свою карету, семь лет служившую мне верою и правдою. Жалко мне было продавать ее, но нечего было делать! Итак, на ней я имел убытку только 10 рублей (купил ее за 50 руб.), за которые пользовался семь лет. Когда Домнике не хотелось ходить по городу, я отправлялся с детьми в дальние прогулки. Так, один раз в воскресенье, 11 июля, мы ходили в церковь Московской Марьинской больницы. Там я нашел все без перемен и вспоминал о своем младенчестве и детстве. Из церкви Марьинской больницы мы прошли на Лазареве кладбище и я, отыскав могилу матери, поклонился праху ее⁽¹¹⁹⁾. Из кладбища мы прошли в Марьину рощу, где немного отдохнули и погуляли и затем вернулись домой.

_______________

В один из дней мы всем семейством ездили к сестре Верочке на дачу в Люблино.

В Петербург мы прибыли в четверг, 15 июля.

Время, в которое мы приехали в Петербург, было совершенно глухое, все были на дачах и город был полон одними мастеровыми, повсеместно почти производившими различные ремонтные по домам работы. ‑ На первых же порах я узнал, что брата Федора Михайловича в Петербурге нет; он уехал за границу. Семейство покойного брата Михаила Михайловича жило на даче в Павловске. В городе же находились только Голеновские.

Скоро мы переселились на свою квартирку около вокзала в Орловском переулке.

312

4 августа, в среду, я надумал, наконец, поехать к генералу Марченко. Цель моя была та, чтобы заручиться его рекомендациею для поступления хотя сверхштатным техником в с.-петербургскую управу, потому что все таковые техники, как узнал я, имеют много частных работ. Что же касается до просьбы о предоставлении мне казенного места где-нибудь в губернии, то у меня в то время не было об этом помышления.

Облекшись во фрак (хотя я мог, как заштатный, пользоваться прежним мундиром путей сообщения), я отправился на квартиру генерала Марченко. Его встретил на лестнице выходящим из своей квартиры, чтобы ехать в техническо-строительный комитет.

— Вы ко мне?.. Что вам угодно?..

— Честь имею представиться вашему превосходительству — Достоевский.

— Ах, господи, да кто же вас узнает!.. Пойдемте ко мне, — и позвонил в дверь своей квартиры.

— Ну что у вас делается в Екатеринославе? Ведь вы, кажется, в Екатеринославе?

— Что делалось месяца три-четыре назад, то я знал, что же делается теперь, то я совершенно не знаю, потому что я оставлен за штатом. — И тут я рассказал всю свою историю.

— Да, много было казусов в это переходное время, но такого курьезного я еще не слыхивал. Ну что же вы теперь думаете делать?..

Тут я объяснил ему свои намерения, но он не дозволил мне и кончить свой рассказ, прервав словами:

— Пустяки, пустяки, пустяки! Частная практика от вас еще не уйдет. Вам надо служить в казенной службе!.. Да кому же и служить, как не вам?.. Как раз у меня есть три вакансии губернских архитекторов в очень хороших городах: 1-я — в Ярославле, 2-я — в Самаре и 3-я — в Саратове; проситесь на любую и она будет ваша!

Выслушав это неожиданное для себя предложение, я ответил генералу Марченко, что мне об этом надобно посоветоваться с женою, а потому и просил время для обдумывания этого предложения. Конечно, при этом я поблагодарил генерала за его ко мне доброе расположение.

— Думать здесь долго нечего. Вот я еду в технический комитет и пробуду там до 6-ти вечера. Теперь только час; поезжайте

313

к супруге, посоветуйтесь и, решив, напишите на мое имя прошение, которое и привезите нынче же ко мне в комитет. До свиданья!

Ошеломленный таким внезапным поворотом дела, я поехал к себе и объявил обо всем жене. Тут как она, так и я, во-первых, решили вопрос, принимать ли коронную службу или нет. Решили этот вопрос утвердительно, что принять нужно на том основании, что частные занятия как еще пойдут — неизвестно, а тут все-таки служба и верное обеспечение в 1.400 руб. в год. Порешив с этим вопросом, нам не трудно было решить второй, т.-е. куда проситься. Самара и Саратов хотя и хорошие города, в особенности последний, но очень далеки от столиц. Ярославль же был самым близким от столиц, и в нем были не только гимназии, как мужская, так и женская, но даже и лицей. Все это подкупало нас, и мы остановились на Ярославле. Порешив и с этим вопросом, я сейчас же написал прошение на имя Марченко и в тот же день повез его к нему.

— Ну что, куда надумали? — встретил он меня вопросом. Вместо ответа я подал ему прошение.

— Ну я так и думал, что вы остановитесь на Ярославле, — сказал он, помечая мое прошение. — Вот видите ли, Достоевский, сегодня вы ко мне явились, сегодня, 4 августа, вы подали прошение и сегодня же, 4 августа, вы определены на службу в Ярославль; — и сделал пометку: «Определить губернским архитектором в Ярославль».

_____________

Мы прибыли в Ярославль 26 августа 1865 года. Первое впечатление по осмотру города было не совсем благоприятно. Все губернские города, в которых я живал и которые проезжал, имеют всегда одну показную улицу (большею частью под названием «Большой» или «Петербургской», или «Дворянской» улиц), в которой сосредоточены лучшие строения и которая составляет гордость города. В Ярославле же я такой улицы не нашел! Все улицы были порядочно обстроены, но зато и лачуг, которые сплошь и рядом в изобилии встречаются в других городах, я в Ярославле не встретил, а потому и большого эффекта поверхностный обзор города на вновь приезжего и не производил. Но взамен показной улицы, здесь почти на каждом шагу встречались грандиозные постройки

314

церквей, таких церквей, которые невольно заставляют засматриваться на них! Все это, взятое вместе, делает город Ярославль как бы исключением из всех других губернских городов, и ежели не по первому обзору, то в очень скором времени этот город производит впечатление очень хорошего, красивого и притом древнего города. Ко всему этому надобно прибавить, что даже по первому впечатлению город кажется отменно чистым и содержимым в полной исправности. Это тоже не малое достоинство.

Ярославский губернатор, свиты его величества контр-адмирал Иван Семенович Унковский⁽¹²⁰⁾, только что начал тогда свое губернаторское поприще. Покинув корабль капитаном I ранга*, он был сделан флигель-адъютантом и был послан в одну из губерний для прекращения беспорядков, возникших вследствие освобождения крестьян, и затем в 1861 году, быв произведен в контр-адмиралы, был назначен губернатором в Ярославскую губернию. Конечно, на первых порах он не мог быть хорошим администратором (да и впоследствии таковым не оказался), но он был человек далеко не глупый, а даже умный, и умел окружить себя умными и благонамеренными руководителями, советами которых в большинстве случаев и пользовался. К этим его качествам можно прибавить еще то, что он был настойчив и сильно упрям в раз принятых решениях, а потому и мне долгое и долгое время приходилось претерпевать его нерасположение, вовсе мною незаслуженное!

________________

Нашим другом семейства оказался Леонид Николаевич Трефолев, делопроизводитель строительного отделения⁽¹²¹⁾. Во время нашего водворения в Ярославль он был еще молодым человеком, лет 24—25 не более. Он был родом ярославец, сын чиновника, служащего в Любимском уезде. Вероятно, вследствие крайней недостаточности средств у родителей он окончил курс только в Ярославской гимназии и не пошел в университет, а прямо поступил на службу. В столь юных летах он был уже лет пять как женат. Умный, добрый, с проявлениями ко всему хорошему и со стремлениями не только жить честно, но и быть полезным ближним окружающим, — вот мечты и пожелания

__________________

* Унковский фигурирует как действующее лицо в романе Гончарова «Фрегат Паллада».

315

Леонида Николаевича Трефолева. Почти с первого свидания мы сошлись, и Леонид Николаевич был принят в нашем доме как родной. Он бывал у нас очень часто, чуть ли не ежедневно, и полюбил наших деток. Бывало в летнее время он часто совершал прогулки за город с моим Сашей и мы доверялись в этом совершенно Трефолеву. Хотя в одну из таковых прогулок Саша чуть не утонул. Дело в том, что они вздумали однажды купаться с плотов, а Саша, не умевший еще тогда хорошо плавать, попав в глубокое место, не мог справиться и начал тонуть. Промедление одною минутою стоило бы жизни нашему мальчику, но Трефолев во-время подоспел, вытащил тонувшего и насилу привел его в сознание. Конечно, об этом случае мы узнали далеко после.

В заключение добавлю, что Леонид Николаевич Трефолев не только поэт в душе, но и поэт на самом деле: его томик стихотворений, изданный в 1894 году, преисполнен очень симпатичными и иногда щемящими душу произведениями. Его стихотворение, сказанное над гробом моей незабвенной жены, я помещу своевременно в своем месте. Здесь же, в заключение, помещу стихотворение, написанное им по поводу исполнившегося 50-летия со дня появления в свет «Бедных людей» Ф. М. Достоевского. Но прежде изложу маленькую историю этого стихотворения. В начале нынешнего 1896 года в Ярославском артистическом кружке предположено было устроить вечер чествования памяти Ф. М. Достоевского по поводу исполнившегося 50-летия со дня появления произведения его «Бедные люди» в свет. В программу этого чествования между прочим входило и прочтение стихотворения «Бедные люди» Трефолева, написанного им именно к этому случаю. Долго длилась процедура разрешения этого чествования; наконец разрешение пришло и вечер назначен был на 15 марта в пятницу; устроители вечера не разобрались в подробностях разрешения, и оказалось, что чтение стихотворения Л. Н. Трефолева «Бедные люди» было разрешено, но сам Леонид Николаевич не был утвержден как лектор. Узнав об этом и крайне разобидевшись, он отобрал свое стихотворение и не позволил его прочесть постороннему лицу. При этом в городе пошли слухи, что недозволение это нужно мотивировать тем обстоятельством, что будто Трефолев находится под негласным присмотром полиции, а потому и сочтено неудобным допустить его публично как лектора. Так

316

стихотворение и осталось непрочитанным, и так как оно нигде не напечатано и едва ли будет когда-либо напечатано, то я и привожу его здесь целиком:

БЕДНЫЕ ЛЮДИ

«Честь и слава молодому поэту, муза которого любит людей на чердаках и в подвалах и говорит о них обитателям раззолоченных палат. «ведь это тоже люди, ваши братья!»

Соч. Белинского, т. X, стр. 345.

Бедность проклятую видят все смолоду:

Словно старуха, шатаясь от голоду,

В рубище ходит она под окошками,

Жадно питается скудными крошками;

В тусклых глазах видно горе жестокое,

Горе, как море, бездонно-глубокое,

Горе, которому нет и конца

Эта старуха мрачней мертвеца

*

Не за себя возглашу ей проклятия:

О человеке жалею я, братия!..

Ты надругалась руками костлявыми

Над благородными, честными, правыми.

Сколько тобою мильонов задавлено,

Сколько крестов на могилах поставлено!..

Ты же сама не умрешь никогда;

Ты вековечна, старуха-Нужда!

*

«Бедные люди» — создание гения —

Живы и вы!.. Вот уж два поколения

(Ровно полвека) пред вами склоняются...

«Бедные люди» живыми являются,

Шествуют тихо толпою убогою

Прежней печальной, тернистой дорогою, —

Как при Белинском страдали они,

Так и теперь — в современные дни!

*

Девушкин бедный, чиновничек старенький,

Верно, что жив ты; попрежнему с Варенькой,

С «маточкой» письмами часто меняешься;

Верно, что ты пред начальством склоняешься, —

Это начальство — бездушное, важное,

Ценит ли сердце твое непродажное?..

Сердце — живой и святой чародей —

Бьется в груди и у бедных людей.

*

317

Сердце!.. Ты платишь проценты жидовские

Жизни суровой: Горшковы, Покровские,

Варенька, «маточка», страшною платою

Вы расквиталися с жизнью проклятою!

Но не убила она — бессердечная —

Душу живую: Любовь вековечная

Вас подкрепила! И слава тому,

Кто осветил вас в кромешную тьму!

*

(Обращаясь к. портрету Ф. М. Достоевского)

Слава тебе за бессмертный твой труд,

В нем ты открыл «человека», —

«Бедные люди» твои не умрут!

Слава отныне до века!..

Л. Трефолев.

Этим стихотворением теперь я и закончу свое повествование о Л. Н. Трефолеве.

_____________

Среди наших знакомых был и Владимир Иванович Веселовский, он занимал тогда место товарища председателя уголовного суда в чине коллежского асессора, был человек еще молодой, лет 35 или даже менее; бывший студент Московского университета, слушатель и почитатель Грановского, он представлял собою самого передового человека по тогдашнему времени. Милый собеседник, красно и дельно говорящий (хотя иногда и парадоксами), он невольно подкупал к расположению всякого вновь с ним познакомившегося. Этим же самым и мы были прельщены и укрепили наше знакомство еще крепче и теснее. С открытием новых судебных учреждений Веселовский был переведен в г. Пензу, а затем и членом окружного суда в Москву. Казалось бы, что наше знакомство должно было этим и закончиться; но судьба судила иначе! В январе месяце 1868 г. умер мой зять Александр Павлович Иванов, заведовавший делами выживающей из ума тетушки Александры Федоровны Куманиной. Я тогда случайно был в Москве, и ко мне приступили все родные с бабушкою Ольгою Яковлевною во главе, чтобы войти в положение больной и престарелой тетки.

Я согласился хлопотать о признании тетушки лишенною ума и о назначении над ней опеки. Все родные опять-таки обратились ко мне с просьбою принять на себя звание опекуна. Я отговаривался тем, что, как отсутствующий и не живущий постоянно в Москве, не могу принять на себя этого

318

звания. Тогда меня упросили взять себе товарища, живущего в Москве, но только чтобы я был непременно опекуном. Я вспомнил тогда про Веселовского, объяснил ему все дело, и он согласился быть моим соопекуном, и мы оба назначены были в том же 1868 году опекунами над личностью и имуществом А. Ф. Куманиной.

Эго обстоятельство нас сблизило очень, и я вплоть до окончания опеки, т.-е. до смерти тетушки, был в постоянных сношениях с Веселовским. Впоследствии же, после смерти тетушки и по окончании опеки, он по просьбе моей был моим поверенным и руководителем по причитающемуся мне наследству. Обо всем этом будет подробно рассказано в своем месте и в свое время. Теперь же я упомянул вскользь об этом для того, чтобы выяснить причину моего дальнейшего знакомства с Веселовским.

Впоследствии Веселовский вышел в отставку из членов московского окружного суда и занялся в Москве адвокатурой. Сперва дела по адвокатуре пошли у него блестяще, но затем он начал манкировать работою и, кажется, вел дела не всегда честно, и дела его сильно пошатнулись. К тому же он начал сильно покучивать и кажется сделался деспотом в семействе. Жена его Александра Александровна этого не вытерпела и в одну из поездок мужа в провинцию по адвокатским делам, забрав все деньги (т.-е. только свое приданое) или денежные документы, выехала от него с детьми, оставив записку, что более к нему не вернется.

Это окончательно схвинуло с панталыку Веселовского, и он начал пить. Впоследствии он поступил на службу товарищем прокурора в одну из польских губерний и я вовсе и окончательно потерял его из виду.

_________________

В ноябре месяце 1865 г. я, как губернский архитектор, был экстренно вызван в Петербург для участия в заседаниях по устройству зданий для новых судебных установлений, вводимых в 10 губерниях. Эта неожиданная командировка очень меня порадовала, так как губернатор все время относился ко мне недружелюбно, а командировка пришла помимо его воли, прямо из министерства. Я быстро собрался и 24 ноября был в Петербурге. Заседания происходили под председательством Марченко и длились до 2 декабря, когда нам было назначено представление министру Валуеву. Это был высокий, костлявый и

319

сухой мужчина, лет 50—55, с чиновничьими петербургскими бакенбардами. Он произнес подобающую случаю речь, поклонился и пожелал доброго пути.

________________

В Петербурге я виделся несколько раз с братом Фед. Мих. Он, между прочим, был у меня на вечеринке, которую я устроил у себя 30 ноября по случаю своих именин. Он был весьма оживлен, я редко видал его таким. Оказалось, что он, как и всегда, очень нуждался в деньгах,

По делам устройства помещений для новых судов мне несколько раз приходилось ездить в Москву для наблюдения за различными заказами. В одну из таких поездок, в июле 1866 г., я взял с собою старшую дочь Женечку и оставлял ее на несколько дней погостить в Люблине на даче у Ивановых. Там в это время жил и брат Федор Михайлович, который нанимал вблизи от Ивановых отдельную дачку. Он также принимал меня отлично, а мою дорогую Женечку просто на руках носил⁽¹²²⁾.

_____________

В августе 1866 г. в Ярославле ожидался приезд наследника Александра Александровича. К приезду его устроили триумфальную арку. Постройка велась от города и строительного отделения не касалась. Раз как-то подрядчик, производивший работы, подбегает ко мне, когда я случайно проходил мимо ворот, и просит меня осмотреть постройку, так как он не уверен в ее прочности. Хотя это было и не мое дело, но я осмотрел сооружение и убедился, что, действительно, оно непрочно. Я рассказал об этом случае в строительном отделении и у вице-губернатора. Решили, чтобы я подал губернатору рапорт о виденном мною. Я рапорт подал от себя, не сообразив того, что лучше бы его подать от всего состава отделения. Губернатор положил резолюцию: «Осмотреть всем составом технич. строит. комитета». Когда мы осмотрели и явились к губернатору с докладом, то у губернатора было какое-то заседание, но, впрочем, он сейчас же вышел к нам.

Казалось бы, он должен был обратиться с вопросом о положении дела к старшему по службе, т.-е. к инженеру Бокшанскому. Но он сверх ожидания моего обратился ко мне, вероятно, как к лицу, возбудившему этот неприятный для него вопрос, при чем в голосе его было слышно и раздражение, и

320

угроза, и негодование, что сразу поставило меня тоже в оборонительное положение.

— Что ворота?

— Отвратительны и не представляют никакой гарантии в устойчивости.

— Я поручаю вам и возлагаю на вашу ответственность немедленно приступить к исправлению их и к приведению в прочное состояние.

— Этого поручения я принять на себя не могу, ваше превосходительство.

— Почему?..

— Потому что их нельзя исправить, их надо сломать и построить вновь.

— Какой же вы архитектор, когда отказываетесь и говорите, что не можете исправить такой пустяшной постройки?..

— Я такой архитектор, — возразил я более и более горячим тоном, — который умеет строить строения, которые бы не обваливались. Этим же воротам придана такая конструкция, что исправить нельзя. Их надо перестроить вновь; ежели вашему превосходительству угодно, то я возьмусь за перестройку их и они будут готовы во-время. Времени еще много, но, конечно, с тем условием, чтобы город предоставил мне к этому все средства.

— Теперь думать о перестройке поздно... Зачем вы раньше не донесли об этом? Вы живете там близко и всякий день ходили мимо строящихся ворот!..

— Ворота строились от города, и я считал себя не в праве осматривать постройку, которой не заведую. Нынче же, обратив случайно внимание на ее крайнюю непрочность, я счел долгом донести об этом губернскому правлению.

— Вы тормозите дело чествования городом ожидаемого наследника цесаревича; я буду писать об этом министру внутренних дел.

— У меня у самого есть и голова и руки, я сам буду писать министру, — брякнул я, выйдя совершенно уже из всех границ терпения.

— Я буду жаловаться наследнику-цесаревичу, — разгорячился в свою очередь губернатор.

— Ну, этого, конечно, я уже не могу, — ответил улыбаясь я.

321

После этих слов, губернатор, обратившись к Бокшанскому, попросил его остаться, а мы трое удалились и разошлись по домам. После я узнал от самого Бокшанского, что губернатор просил его, как говорится, Христом-богом, принять на себя труд по исправлению и укреплению ворот, на что Бокшанский ответил, что постарается исполнить желание его превосходительства. Услышав это от самого Бокшанского, я пожелал ему полного успеха в этом деле!..

В назначенное время наследник-цесаревич приехал; он пробыл в Ярославле 2—3 дня. Погода была восхитительная, и весь городской прием вполне удался. Проводив наследника, город не торопился сносить устроенную триумфальную арку, которая была уперта четырьмя безобразными подпорками. Прошел весь август и почти весь сентябрь, погода все время стояла безветренная и триумфальная арка, красуясь своими упорами, все еще оставалась неразобранною, и я слышал уже, что губернатор по желанию города хотел возбудить вопрос в министерстве о нанесении этой арки на городской план и оставлении ее навсегда в память посещения города наследником-цесаревичем; и все это, конечно, затевалось с тем намерением, чтобы высказать при этом министерству мое противодействие и торможение этого дела!

Так дело прошло до 26 сентября.

Был отличнейший солнечный день, но с небольшим северным ветром. Я заметил подъехавшего к моей квартире архитектора Линицкого и вслед за этим он вбежал в мою квартиру, громко восклицая:

— Андрей Михайлович, Андрей Михайлович, что вы тут делаете, одевайтесь, поедемте смотреть, ведь ворота-то упали!..

Я мгновенно оделся, и мы через минуту были уже на месте обвала. Все сооружение, и вместе с упорами, было как косою подкошено под самое основание. На месте не было уже ни одного бревна, и мы увидали только вдали отъезжающие подводы, нагруженные оставшимся от падения материалом. Город моментально озаботился уборкою своих срамных деяний. На месте только остались нижние части стоек, возвышающиеся не более как на аршин выше земли. Они были срезаны все на одной высоте и оставались еще невытащенными из земли. Но, впрочем, к полудню и их убрали.

________________

322

Расскажу про одно курьезное происшествие, случившееся с ярославским городским головою в конце 1866 г. Это происшествие наделало тогда шуму и говору не только в Ярославле, но даже было описано почему-то в одесских газетах, так что батюшка в декабрьском своем письме спрашивал нас, правда ли все то, что описано в одесских газетах. Я не читал этой статьи, но здесь постараюсь рассказать все, как это случилось на самом деле в городе Ярославле.

В то время ярославским городским головою был 1-й гильдии купец Спиридон Анисимович Полетаев. Он торговал хлебом и имел свои мельницы и пароходы; торговлю вел бойко и считался тогда богатейшим человеком (впоследствии он обанкротился). Он был очень честолюбив, кроме медалей на шее, имел орден Станислава в петлице, и все помышления его были сосредоточены на том, чтобы получить орден на шею. Он имел в Ярославле громадный дом, как бы дворец, который занимал весь сам. Дом этот впоследствии перешел во владение купца Черногорова, а в недавнее время куплен духовным ведомством под консисторию и ее учреждения.

Вот однажды в осень 1866 года к этому-то Спиридону Анисимовичу Полетаеву является какой-то полковник, увешанный орденами и с аксельбантами на плече, и спрашивает его, может ли поговорить с ним наедине. Хозяин ведет гостя в свой кабинет и усаживает на диван.

— Могу ли я с вами поговорить здесь по секрету, нет ли поблизости посторонних ушей, которые могли бы подслушать нас? — спрашивает гость.

— Совершенно можете, господин полковник, не только в соседних, но даже и в отдаленных комнатах нет никого постороннего.

— Вот видите ли, г-н Полетаев, сюда в Ярославль под страшным инкогнито собирается приехать великий князь Константин Николаевич. Причину, зачем он приедет, я вам сообщить не могу, да вам и не нужно ее знать, но великий князь должен прожить здесь в Ярославле, в строгом инкогнито, дней десять или несколько более. Долго обдумывалось, где бы ему приличнее было остановиться. Наконец, выбор пал на вас и на ваш дом. Можете ли вы, в крайнем случае, недели на две уступить свой дом и принять великого князя?

323

— Помилуйте, господин полковник, даже за особою к себе милость и за особое счастье почту это!

— Ну да, ну да... Правительство так и думало, что не ошибется в вашем патриотизме. Но при этом одно условие, чтобы сохранена была строгая тайна во всем, что предстоит случиться; в доказательство же своего благоволения великий князь Константин поручил мне вручить вам следующее... — Тут полковник отпер свой портфель и, подавая Полетаеву запечатанный большой пакет, сказал:

— Тут знаки ордена св. Станислава 2-й степени и грамота на этот орден, который великий князь выхлопотал для вас у государя императора. Носите на здоровье, и дай вам бог получить и высшие награды.

Полетаев распечатал пакет и в действительности нашел в нем и орден, и грамоту на него на свое имя, с приложением орденской печати.

— Я нынче же должен выехать обратно в Петербург, чтобы доложить о вашем согласии, но мне первоначально нужно съездить в отделение банка, где я должен получить по переводу 5 тысяч рублей.

— А на обратном пути я буду просить вас, господин полковник, к себе откушать хлеба-соли...

— Принимаю ваше предложение и благодарю вас, только, пожалуйста, не задержите меня. Я очень спешу... Нельзя ли, чтобы к концу обеда были приведены и почтовые лошади, я и выехал бы от вас. Повторяю, я очень спешу.

Часа через два возвращается полковник прямо к обеду и в дорожном уже платье, с небольшим чемоданом. Во время обеда Полетаев заметил, что гость его не в духе, и полюбопытствовал о причине.

— Да гадкая история со мною приключилась; в вашем отделении банка еще не получено перевода на мое имя, так что я денег не получил. Теперь придется делать остановку в Москве и хлопотать по телеграфу о скорейшем переводе денег, а я крайне спешу в Петербург. Досада да и только!

— А много нужно денег, господин полковник?

— Да я ожидал перевода в 5 тысяч, но мог бы обернуться и тремя тысячами, ведь мне только на несколько дней...

— Да помилуйте, стоит ли и беспокоиться об этакой ничтожной сумме, да я сочту за счастие ссудить вас ею.

324

— Очень, очень вам благодарен, это избавит меня от остановки в Москве, а дня через три и никак не позже как через неделю, вы получите переводом через отделение банка на свое имя эту сумму обратно. Еще раз благодарю вас.

— Так какими прикажете ассигнациями, крупными или мелкими?..

— Помельче, помельче, ведь мне не в складку, а для трат...

Пообедали. Спиридон Анисимович вручил своему гостю объемистую пачку мелких ассигнаций на три тысячи рублей, и гость его сейчас же после обеда отбыл из Ярославля, не оставив и сведений, куда выехал.

Ждет Полетаев неделю, ждет две, нет ни перевода денег, ни слуху о приезде великого князя; только и утешается Спиридон Анисимович тем, что повесит себе на шею Станиславский орден и ходит по своим громадным залам, любуясь в каждом зеркале, как заманчивый орденок двигается из одной стороны в другую; поправляет его любовно и старательно Спиридон Анисимович и продолжает свою прогулку по комнатам.

Наконец, прождав месяц или полтора, невтерпеж стало долее ждать и надевает Спиридон Анисимович на шею свой орден и отправляется к губернатору Ивану Семеновичу Унковскому.

Тот принимает его и большими глазами смотрит на его орден.

— А, здравствуйте, почтеннейший Спиридон Анисимович, что скажете новенького?.. — проговорил губернатор.

— Да вот, ваше превосходительство, хотел осведомиться у вас, скоро ли приедет в г. Ярославль его высочество великий князь Константин Николаевич?

— Да его вовсе и не ожидают в Ярославле...

— Ожидать-то, конечно, не ожидают, но он хотел приехать инкогнито. У меня был его адъютант и сообщил, что его высочество должен остановиться у меня... да вот все что-то нет!..

— Да вы по какой причине, Спиридон Анисимович, надели на шею этот орден?..

— Удостоился получить от великого князя Константина Николаевича через адъютанта его высочества, полковника N.

Тут Унковский взял колокольчик и, позвонив, сказал пришедшему на зов лакею:

325

— Тут сейчас прошел вниз доктор Недзвецкий, если он еще в канцелярии, то попроси его ко мне.

Через несколько минут является доктор, которому губернатор и говорит:

— А вот, Эдуард Фомич, освидетельствуйте, пожалуйста, нашего почтенного Спиридона Анисимовича; он как будто бы стал немного заговариваться!

Полетаев начал из себя выходить, утверждая, что к нему действительно приезжал адъютант великого князя, и проч., рассказывая все подробности случившегося.

— Да не взял ли он у вас денег?

— Занял на несколько дней небольшую сумму...

— А именно?..

— Да безделицу, всего три тысячи.

— Хороша безделица!.. А отдал он эту безделицу?

— Нет, обещал выслать переводом через отделение банка, но я еще не получил.

— Ну, так вот что я вам скажу, почтеннейший Спиридон Анисимович: эту безделицу в три тысячи вы выпишете в расход. Вы их никогда не получите. По всему видно, что у вас был мошенник... московский мазурик. И еще благодарите Бога, что не очень сильно поддел вас!.. А орденок снимите да спрячьте подальше... он вам не дешево обошелся, спрячьте... Может быть, вы удостоитесь получить его и не в виде награждения за мнимый прием великого князя, а за действительные заслуги. Жаль ваших денежек, плакали они... да что же делать!..

Так действительно и убедили в этом Полетаева, а впоследствии своим очень близким друзьям он говаривал: «Ведь не денег жаль... ну, их!.. А досадно то, что он и не просил их, ведь я сам навязался к нему с ними!»

Ну а чем же этот эпизод хуже фабулы, описанной Гоголем в «Ревизоре»? Некоторые говорят, что фабула «Ревизора» неправдоподобна; ну, а наш эпизодик есть действительное происшествие, случившееся не в каком-нибудь уездном захолустьи, а в значительном губернском городе, и не в начале 30-х годов, а почти в начале 70-х!!

_____________

Настал 1868 г., и мы с женою 2 января, оставив детей на попечении близких знакомых, поехали в Москву и Петербург.

326

В Москве мы виделись со всеми родными, но у нас и в помыслах не было, что один из них близок к смерти.

На обратном пути из Петербурга, приехав к тетушке часу во втором дня, мы были удивлены, что не застали дома бабушку Ольгу Яковлевну. На вопрос наш, куда она уехала, нам сказали, что она у Ивановых, потому что Александр Павлович Иванов при смерти болен. Оставив Домнику у тетушки, я сейчас же, даже не переодеваясь, поехал к Ивановым, которые тогда жили в казенной квартире при Константиновском межевом институте. Я застал Александра Павловича уже в предсмертной агонии, и он вскоре при мне же и скончался. Уезжая в Петербург, мы видели его бодрым и здоровым, и вот через 10 дней застали его уже мертвым! Причина столь неожиданной кончины, как говорили тогда, была следующая: у одного из воспитанников межевого института сделалась какая-то злокачественная опухоль под мышкою правой руки. Александр Павлович, как институтский врач, пользовавший этого воспитанника, оказался вынужденным сделать операцию и вырезать эту опухоль, что успешно и исполнил. Но делая операцию, он не обратил внимания, что у него самого на руке была небольшая язвинка. Гной больного, попавши на эту язвинку, заразил и самого оператора, и он заболел тою же болезнью, как и студент, т.-е. тою же злокачественною опухолью. Удачная операция спасла студента и он выздоровел, и была причиною смерти самого оператора! Бедная сестра Верочка была вне себя от ужаса. Остаться в молодых летах (39 лет) беспомощною вдовою с десятью сиротами, из коих старшая была уже совершеннолетняя, а младшие совершенные еще дети. Сам Александр Павлович умер далеко еще не стариком, ему было с небольшим 50 лет (52—53 года).

Александр Павлович последнее время заведовал делами тетушки и был назначен ее душеприказчиком. Дела же тетушки были в сильном расстройстве. Дело в том, что бабушке Ольге Яковлевне, которая, за болезнью тетушки, почти всем распоряжалась самовольно (и некому было сдержать ее в границах законности), показалось мало законных 5 %, которые они получали с капитала, оставленного дядею, каковых процентов получалось ежегодно свыше 8 тысяч рублей. И вот с помощью Александра Павловича были подысканы частные лица, которые взяли почти все капиталы тетушки из 10 % под залоги недвижимых имений; они внесли вперед проценты за первый год, а на втором

327

уже отказались платить их, говоря и распространяя слухи, что дураков еще в Москве не мало, которые дают чистые денежки под залоги, не стоящие и половины взятой суммы. Таким образом, тетушка осталась и без капиталов и без процентов, на которые можно было бы жить. Видя такое безвыходное положение, бабушка Ольга Яковлевна хватилась за меня, как утопающая за соломинку, и случилось то, что описано мною выше на страницах этих воспоминаний, т.-е., что меня упросили согласиться быть опекуном над личностью и имуществом тетушки Александры Федоровны, совместно с Владимиром Ивановичем Веселовским.

Для официального освидетельствования тетушки в ее умственных способностях к ней, как уважаемой личности, все присутствие приехало на дом в лице губернатора, обер-полицмейстера и советников губернского правления и, конечно, докторов. На все вопросы должностных лиц тетушка только и говорила: «Ключики, ключики, ключики...» и «Господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилуй!» Конечно, ее признали больною. Я еще не был назначен опекуном над теткою, а уж меня начали бомбардировать письмами сестры. В письме ко мне сестра Варвара Михайловна жалуется на бабушку Ольгу Яковлевну, говоря, что она в один год прожила более 15 тысяч рублей и что в настоящее время, видимо, передает многие вещи (как, например, некоторую мебель) лакею Василию, который со смерти дяди все еще продолжал у них жить со всем своим семейством. При этом сестра комично говорит, что хочет высказать все это бабке и поссориться с ней... но тут же, как бы спохватившись, спрашивает, можно ли это, т.-е. не великий ли в этом риск? Видимо, что они все понимали, что бабка поступает неправильно и незаконно, но все боялись и слово вымолвить против ее распоряжений, боясь заслужить ее гнев.

В другом письме от 12 июня Варвара Михайловна вновь жалуется на своевольство бабки Ольги Яковлевны, но грубить ей, как видно, не решалась, и проводит мысль, нельзя ли устранить бабку от заведования делами тетки с пенсиею в 500 рублей (каково!!), а тетушку поместить у сестры Верочки. Такие грандиозные планы как пенсион бабке в 500 рублей и отдачу тетки на прокормление сестре Вере Михайловне, возникли в головах сестер верно при том предположении, что на содержание тетки по-прежнему можно будет тратить по 7—8 тысяч в год. Но как

328

это оказалось впоследствии невозможным, то и мечты их разлетелись как мыльные пузыри.

Сестра Вера Михайловна тоже писала ко мне 3 июня и просила вообще о помощи из опекунских средств. Какой наивный цинизм! Как будто бы это можно было сделать, не делая обманов и подлогов! И, в конце концов, тоже проводила мысль о передаче ей тетушки на прокормление. Но эти мечты, как и помянутые выше, оказались только мыльными пузырями.

Наконец 16 июня я получил уведомление от Веселовского о назначении нас обоих опекунами над личностью и имуществом дворянки А. Ф. Куманиной. Указ об этом дворянской опеки последовал 10 июня 1868 года, общий на нас обоих. В письме своем Веселовский просил меня немедленно приехать в Москву для совещаний о совместных наших действиях как опекунов.

Я в Москву поехал и тут в первый раз в подробности познакомился с завещанием тетушки. Об нем я слышал мельком от бабушки, которая упомянула, что в этом завещании и я не забыт, и что мне назначено 10 тыс. рублей, но в точности я завещания не знал и не был уверен, что и я состою одним из наследников к имуществу тетушки. Вот этот документ:

Во имя отца и сына и святого духа, аминь. Я нижеподписавшаяся дворянка Московской губернии Александра Федорова дочь, Куманина, находясь в здравом рассудке и твердой памяти, пожелала заблаговременно распорядиться принадлежащим мне денежным капиталом и движимым имуществом, которое после смерти моей назначаю последующим лицам таким образом: из капитала моего, заключающегося в государственных банковых 5 % билетах, выделить родным племянникам моим: коллежскому асессору Андрею Михайлову Достоевскому десять тысяч рублей. Коллежскому асессору Николаю Михайлову Достоевскому девять тысяч рублей. Племянницам моим: супруге действительного статского советника Вере Михайловне по мужу Ивановой двадцать тысяч пятьсот рублей. Супруге полковника Александре Михайловне, по мужу Голеновской двадцать тысяч пятьсот рублей. Вдове надворного советника Варваре Михайловне по мужу Карепиной десять тысяч двести пятьдесят рублей. Вдове коллежского советника Анне Григорьевой по мужу Казанской две тысячи пятьдесят рублей. Вдове коллежского секретаря Марье Григорьевой по мужу Ивановой две тысячи пятьдесят рублей. Дочерям коллежского советника Дмитрия Ивановича Ставровского девицам Ольге и Анне каждой по две тысячи рублей. Внукам моим капитану Павлу Петровичу Казанскому две тысячи шестьсот рублей. Поручику Петру Петровичу Казанскому и прапорщику Константину Петровичу Казанскому каждому по одной тысяче рублей. Дочерям отставного подпоручика Михаила Михайлова Достоевского девицам Марии три тысячи триста рублей и Екатерине три тысячи рублей, которые и предоставляю душеприказчику выдать им по выходе их в замужество или по достижении совершеннолетия.

329

Сестре моей, супруге коллежского секретаря Ольге Федоровне по мужу Шер десять тысяч двести пятьдесят рублей. Московской купчихе вдове Ольге Яковлевне Нечаевой десять тысяч двести пятьдесят рублей. Воспитаннице моей московской мещанке Лидии Васильевне Поляковой пять тысяч рублей. Дочери покойного духовника моего, бывшего священником при Козьмодемьянской, что на Покровке, церкви, отца Симеона девице Елисавете Семеновой две тысячи рублей. Служившей при мне московской мещанке девице Ирине Архиповой триста рублей. Из четырнадцати тысяч рублей, остающихся за вышесказанным выделом капитала моего назначаю: восемь тысяч на погребение тела моего и для подачи на поминовение моей души, равно и на расходы по исполнению моего духовного завещания и шесть тысяч в Козьмодемьянскую, что на Покровке, церковь, с тем, чтобы с полученных с сего капитала процентов половина поступала бы на украшение церкви, а другая половина в пользу священно-церковных служителей той церкви на вечное поминовение души моей. Что касается до движимого имущества, принадлежащего мне, то назначаю из оного: все серебро, заключающееся как в столовой и чайной посуде, так и в разных вещах, равно весь гардероб мой, меховые вещи, посуду фарфоровую, фаянсовую, хрустальную и медную, часы и бронзу предоставляю трем племянницам моим Вере Ивановой, Александре Голеновской и Варваре Карепиной, которым разделить все означенное между собою поровну и полюбовно. Экипажи мои, лошадей, всю находящуюся в занимаемом мною доме мебель, библиотеку, картины, ковры, зеркала, кухонную каменную, деревянную, железную посуду и громоздкие хозяйственные принадлежности завещеваю продать и из вырученных денег одну часть употребить на раздачу прислуге моей, которая во время кончины моей будет находиться при мне, а другую часть раздать бедным на поминовение моей души. Буде, волею божьею, кто-либо из упомянутых здесь наследников моих окончит жизнь прежде меня, то назначенная ему от меня часть должна поступить его законным наследникам. Так как племянники мои отставной подпоручик Михаил Михайлов Достоевский и отставной подпоручик Федор Михайлов Достоевский и остальные мои родственники получили уже от меня награды, то дальнейшего участия в наследстве по сему завещанию иметь не должны. Для исполнения воли моей, изъясненной в сем завещании, назначаю душеприказчиком действительного статского советника Александра Павловича Иванова, которого и прошу исполнить все выраженное здесь в точности. В распоряжениях его по продаже движимого имущества и назначению вырученных за то денег, никому из наследников моих от него, Иванова, отчета не требовать, равно и восемью тысячами, назначенными мною на погребение и раздачу бедным и на другие расходы волен он распорядиться безотчетно по своему усмотрению. Так как принадлежащий мне капитал заключается в государственных 5 % банковых. билетах, то для выдачи каждому из наследников моих назначенной ему части имеет г. душеприказчик сказанные билеты обменять, на таковые же, при чем предоставляется на усмотрение его: написать ли билеты на имя каждого наследника или на предъявителя. При выдаче назначенных частей те суммы, которые не могут быть обращены в 5 % банковые билеты, выдавать наличными деньгами, применяясь к биржевому курсу билетов. При чем присовокупляю, что если по смерти моей останется капитала моего недостаточно для выдачи сполна наград наследникам, то душеприказчик обязан сделать расчет, сколько придется каждому из моих наследников на рубль назначенной ему награды, а если после смерти останется лишний капитал за выдачею наследникам наград, то остающуюся сумму душеприказчик может употребить на раздачу бедным по его усмотрению. Аминь. Москва. Сентября 20 дня 1865 года. ‑ Сие духовное завещание со слов

330

завещательницы дворянки Александры Федоровны Куманиной, при здравом ее рассудке и твердой ее памяти, сочинял и набело писал губернский секретарь Матвей Петров Алябин. К сему духовному завещанию дворянка Александра Федоровна Куманина руку приложила. — Что сие духовное завещание по воле завещательницы дворянки Александры Федоровны Куманиной писано губернским секретарем Матвеем Петровым Алябиным и ею лично при мне подписано, при здравом ее уме и твердой памяти, в том свидетельствую и подписуюсь коллежский асессор, доктор медицины, Эрнест Федорович Шуберский. ‑ Что сие духовное завещание по воле завещательницы дворянки Александры Федоровны Куманиной писано губернским секретаремМатвеем Петровым Алябиным и ею лично при мне подписано, при здравом уме и твердой памяти, в том свидетельствую и подписуюсь подполковник Павел Лаврентьев Протопопов. ‑ Что сие духовное завещание по воле завещательницы дворянки Александры Федоровны Куманиной писано губернским секретарем Матвеем Петровым Алябиным и ею лично при мне подписано при здравом ее уме и твердой памяти, в том свидетельствую и подписуюсь поручик Владимир Михайлов Сахоцкий. В том же свидетельствую и подписуюсь коллежский секретарь Гавриил Федоров Асафов.

Нельзя лучше и обстоятельнее познакомиться с каким-либо документом, как переписав его своеручно. И теперь, переписав вполне документ завещания тетушки Александры Федоровны, я несколько поражаюсь следующими аномалиями:

1) Отчего свидетелем при этом домашнем завещании не числится приходский священник церкви Козьмы и Демьяна и духовник завещательницы Петр Алексеевич Смирнов (ныне протоиерей и настоятель Исаакиевского собора в Петербурге)? При религиозности тетушки и при сложившемся мнении, что свидетельство священника и духовника сильнее других свидетельств, — этот пробел ничем иначе нельзя объяснить, как тем, что Петр Алексеевич Смирнов затруднился в свидетельстве и удостоверении, что завещательница в сентябре 1865 года была в здравом уме и твердой памяти. Как я знаю, действительно этого здравого ума и этой твердой памяти 20 сентября 1865 г. у тетушки уже не было.

2) Отчего все свидетели, кроме доктора Шуберского, который был домовым врачом и знал хорошо завещательницу, собраны были, как говорится, с бору да с сосенки вовсе не знакомые и не знавшие тетушки люди, а именно: подполковник Протопопов, поручик Сахоцкий и Асафов, который, как пиявка успел присосаться и к этому делу!.. Отчего не было приглашено лиц хорошо знакомых и знающих тетку и не состоявших ее наследниками, например никто из Куманиных, которые все, состоя в дворянстве, могли быть свидетелями у тетушки?.. Делая такое замечание, я невольно навожу тень на

331

добросовестность свидетелей, но из этого долгом считаю исключить доктора Шуберского, который знал тетку с давних времен и был свидетелем на первом ее завещании, составленном в начале 1864 года, когда тетка действительно еще обладала памятью. Завещание же 1865 года ничем существенным не отличалось от, первого, составленного в 1864 году.

Далее, разбирая в подробности завещание 1865 года, видно, что со времени этого завещания у тетки находился капитал в 5 % бумагах на сумму 131 тыс. руб. серебром. Ежели прибавить к этой сумме 20 тыс., которые взяли братья Михаил Михайлович и Федор Михайлович сперва взаймы по векселю, а затем по завещанию исключенные из наследников (так как эта сумма зачлась им в награду), то образуется сумма в 151 тыс.; а ежели к этой сумме прибавить 15 тыс., на которые надул тетушку душеприказчик по первому завещанию Александр Тимофеевич Неофитов⁽¹²³⁾, то образуемая сумма в 166 тыс., очень близкая к 170 тыс., оставленным тетке дядею. Значит, со смерти дяди почти в два года издержано было из капитала только какие-нибудь 4 тыс. Но ведь бабулечка совершила в июне—июле 1865 года грандиозную поездку в Киев (в то время не было железнодорожного пути) в двух экипажах, т.-е. с приживалками и с прислугою, — а это ведь стоило денег! Но, во всяком случае, к сентябрю 1865 года имелся еще наличный капитал в 131 тыс. руб., приносивший процентов 6.550 рублей. Казалось бы, жить бы да и жить припеваючи на эти более чем достаточные средства, при готовой квартире и обстановке. Ведь жили же они впоследствии, тоже ни в чем нужном себе не отказывая на средства в 2—3 тысячи рублей. И ежели бы предположить, что душеприказчиком и главным советником и руководителем была личность поопытнее и поэнергичнее Александра Павловича Иванова, — то, конечно, тетушка до конца жизни была бы при капитале, а по смерти ее были бы удовлетворены полностью все наследники следующими им частями. Но бог судил иначе. Бабушка любила-таки потранжирить. Александр Павлович очень был неопытен в денежных делах и притом очень доверчив, как же пиявке Асафову, знакомому со всем этим, не погреть было руки! И вот он сосводничал Александру Павловичу Яковлевых и Лазаревых-Станищевых, доказывая ему, что 10 % лучше 5 %, а что люди эти богачи, и имения, предложенные в залог, чуть ли не золотое дно; и что занимая у тетки

332

деньги из 10 %, они чуть ли не благодеяние делают этим. Александр Павлович соблазнился, и дело было сделано.

Теперь посмотрим, в каком виде и в каком положении были дела в июне 1868 года, когда опека приняла в свое заведование все имущество тетки Александры Федоровны.

Вот что значилось в первом нашем отчете в дворянскую опеку за 1869 год:

Имение госпожи Куманиной при поступлении в опеку заключалось:

а) в закладной крепости на имение госпожи Яковлевой Рязанской губернии и уезда, заложенной 21 октября 1865 года, в сумму 45.000 руб.;

б) в закладной крепости на дом в г. Туле госпожи Лазаревой-Станищевой, на сумму 20.000 руб.;

в) в закладной крепости на имение г-на Лазарева-Станищева Тульской губернии и уезда, на сумму 20.000 руб.;

г) в закладной крепости на дом господина Карепина в Москве, на сумму 10.000 руб.;

д) в закладной крепости на землю, оставшуюся от надела крестьян Смоленской губернии, Ельнинского уезда, принадлежащую г-ну Баталину, в сумме 4.600 руб.;

е) в векселе статской советницы Елизаветы Егоровны Неофитовой от 15 августа 1867 года на один год, на сумму 5.000 руб.;

ж) в сохранной расписке жены полковника Голеновского от 8 июня 1866 г., на сумму 1.000 руб.;

з) в долговой расписке умершего действительного статского советника Александра Павловича Иванова, на сумму 1.300 руб.;

и) в 5 % банковых билетах первого выпуска с отрезанными купонами на 1 мая 1868 года, на сумму по номинальной цене 6.000 руб.;

к) в различной движимости и домашних принадлежностях, подробно описанных и исчисленных в представленной в опеку описи.

Итого денежных документов оказалось на сумму 112.900 руб. Менее против бывшего при написании духовного завещания на сумму 18.100 руб.

Ежели к этим 18.100 руб. прибавить проценты за один хотя год (потому что при выдаче капиталов они, вероятно, удержали проценты за год вперед) с общего выданного капитала (а, б, в, г

333

и д) 99.600 руб., 10 % с которого составляют 9.960 руб., и затем ежели с остального капитала 13.300 положить хотя половинную часть % (в виду того, что капитал этот за выдачею различных подачек родственникам уменьшался), то за три года получится % 1.990 рублей, — получается результат, что не в полные три года прожито в общей сложности свыше 30 тыс. рублей, что составит в год свыше 10 тыс. рублей! Видно, что бабулечка жила на славу!! Правда, при этом расчете не было взято в соображение, что при размене билетов капитал несколько уменьшился, но, во-первых, уменьшение это не столь значительно, а во-вторых, распорядители были не дети, и должны были рассчитать эту убыль, что и должно быть поставлено им в счет.

Но обращаюсь к прерванному рассказу.

Подробную опись всему имуществу тетушки я поторопился составить как можно скорее. Опись эту я составлял в присутствии сестры Варвары Михайловны, которая, зная все мелочи жизни тетушки, лучше знала и имущество ее. Опись была окончена, но тут-то пришлось дожидаться члена опеки, который наконец и соблаговолил пожаловать только в пятницу, 28 июня. В этот же день опись была окончательно всеми подписана, которую я и отдал Веселовскому для представления в опеку.

В июле я получил письмо и от бабушки Ольги Яковлевны, которая уведомляла меня, что они переезжают из дома Куманиных (по завещанию дяди в доме этом должна была жить тетка до смерти, а после смерти дом поступал в род Куманиных) на частную небольшую квартиру, в том же Козьмодемьянском переулке в доме Чернова близ самой церкви Козьмы и Демьяна. Переезд этот был решен еще в мое пребывание в Москве по той причине, что содержание в исправности большого дома должно вызвать необходимость содержать прежнее число прислуги, что при предстоящих средствах допустить было невозможно. Бабушка писала, что переезд их состоится в начале августа. Итак, выезжая в июне месяце из дома тетки, я последний раз простился с этим домом, столь долгое время бывшим для меня чем-то особенно родственным и приятным.

В марте 1869 г. я опять ездил в Москву по делам опеки, и тогда же мы с Веселовским решили выдавать на содержание тетушки по 250 рублей в месяц, т.-е. не более 3 тыс. руб. в год. Конечно, решение это мы тогда же высказали сестрам, и они не

334

только не находили, что это много, но даже выражали мнение, что подобное содержание для тетушки, привыкшей жить в роскоши, довольно скудно!

В письме, полученном мною от Веселовского 29 сентября, Веселовский переслал мне письмо, адресованное ему из Дрездена братом Федором Михайловичем. Письмо это настолько интересно, что я помещаю его здесь целиком; вот оно⁽¹²⁴⁾:

Дрезден 14/26 августа 69 г.

Милостивый Государь

Владимир Иванович!

На днях я получил от Аполлона Николаевича Майкова, из Петербурга, первое известие о смерти тетки моей, Александры Федоровны Куманиной, в Москве, и о том что Вы, вместе с братом моим Николаем Михайловичем — опекун Достоевских, т.-е. конечно детей брата моего, покойного Михаила Михайловича Достоевского. Вместе с тем Аполлон Николаевич сообщает мне (узнав об этом от знакомого Вашего г-на Кашпирева, издателя журнала «Зари»), что Вы выражали мнение, что так как в завещании Алекс. Фед. Куманиной есть статья, по которой 40.000 руб. назначаются в какой-то монастырь и что так как покойная Александра Федоровна была уже не в своем уме, когда это завещание писала, «то статью эту и завещание можно легко* уничтожить». При этом Аполлон Николаевич присовокупляет Ваши слова (узнав о них все через того же г-на Кашпирева), что еслиб я изъявил Вам, хотя бы письмом, свое согласие о начатии дела, то Вы бы не отказались начать хлопотать о нарушении завещания.

Прежде всего позвольте Вам изъявить искреннюю мою благодарность за внимание к интересам моим и Достоевских, а затем позвольте прямо приступить к делу.

Во-первых, я только что теперь узнал от Аполлона Николаевича, не только о статье завещания, но даже о самой смерти тетки. Никто меня не уведомил. А потому позвольте прежде всего обратиться к Вам с убедительнейшею просьбою

_________________

* Все слова, напечатанные разрядкой в подлиннике автором письма подчеркнуты. Ред.

335

сообщить мне письмом, сюда в Дрезден, о том: когда именно умерла тетка? в чем (хотя бы вкратце) состояло ее завещание? Что досталось Достоевским и Николаю Михайловичу? что досталось Ивановым и Андрею Михайловичу Достоевскому? Затем, что досталось остальным родственникам, племянникам и внукам Александры Федоровны, и, главное, Ольге Яковлевне Нечаевой (жившей с нею и ходившей за ней), которую мы все, Достоевские, называем нашею бабкой, жива ли она и совершенно ли здорова? (Я считаю, что в деле нарушения завещания, еслиб оно началось, мнение Ольги Яковлевны может иметь чрезвычайную важность).

Во-вторых, прямо и окончательно спешу Вам высказать, что если действительно завещание тетки подписано ею уже в то время (т.-е. в те последние годы ее жизни), когда она была не в своем уме, то я со всею готовностию рад начать дело о нарушении завещания и убедительнейше просить Вас принять в этом деле участие и руководство. В последние годы ее жизни (т.-е. в 1866 и 67-м годах, ‑ ибо в 68 и 69-м годах я уже был за границей) я видел тетку несколько раз и очень хорошо помню, что она была, в то время, совершенно не в своем уме. Хотя я ничего не знаю о завещании, но может быть действительно ее первоначальное завещание (если такое существовало) подверглось изменению в эти последние годы. — Вам конечно до точности это известно. Но если мысль об оставлении такого капитала монастырю зародилась еще прежде, давно, в то время когда тетка была в полном своем разуме и стало быть была действительным и сознательным желанием ее, то как же мог бы я итти против ее воли? И как же можно в таком случае надеяться на успех дела, когда монастырь докажет через свидетелей, что завещание ему капитала было первоначальною и всегдашнею мыслию тетки?

Излагая это, обращаюсь к Вам, многоуважаемый Владимир Иванович, единственно с убедительнейшею просьбою об разъяснении мне главной сущности этого дела и какие собственно могут быть главнейшие надежды его выиграть? Затем обращаюсь к Вам — в случае, если Вы в тех же мыслях и при тех же взглядах, как передавал Аполлону Николаевичу г-н Кашпирев — с просьбою руководить меня, наставить меня в подробностях, разъяснить мне некоторые

336

пункты, о которых я не имею понятия (н. прим. надо ли, чтобы еще кто из Достоевских и вообще из наследников начал дело вместе с нами, а если нет, то не будет ли кто из них заинтересован противустать ходу этого дела и вредить ему?).

Вообще, я вижу, что неразъясненных вопросов и фактов в этом деле для меня чрезвычайно много. Во всяком случае покорнейше прошу Вас написать мне обо всем этом сюда, в Дрезден. Сообщенному мне Аполлоном Николаевичем известию о Вашем мнении и взгляде на это дело и о выраженном Вами участии к моим (и Достоевских) интересам я не могу не дать полной веры или предположить в передаче г-на Кашпирева Аполлону Николаевичу ошибку. А потому, повторяя Вам мою благодарность, льщу себя надеждою, что Вы не рассердитесь на меня за то, что отягощаю Вас просьбою о подробном разъяснении иных обстоятельств. Если право за нас и надежда выиграть дело с нашей стороны, то как же можно не воспользоваться обстоятельствами и не начать дела? Вот мое мнение.

Адрес мой: Allemagne, Saxe, Dresden

à М-r Théodore Dostoiewsky

poste restante.

Примите уверение в моем искреннем к Вам уважении.

Честь имею пребыть, милостивый государь,

покорнейшим слугою Вашим

Федор Достоевский.

Р. S. В Дрездене, по обстоятельствам, я пробуду довольно долго, по крайней мере всю зиму. Достоевский.

Пересылая это письмо ко мне, Веселовский предоставил мне отвечать на него брату, так как мне также известно все дело, как и ему. Насчет неверности сообщения Кашперева он, хотя и уклончиво, но выразился, что это пустые сплетни. Очень жалею, что письмо Веселовского, при котором он переслал мне письмо брата, какими-то способами затерялось и я не помню выражений его разъяснения.

Получив это письмо, я тотчас же, т.-е. на 2-й день ответил брату Федору Михайловичу в Дрезден. Деловая часть письма этого осталась у меня в копии, и хотя оно есть в некоторых частях

337

повторение уже изложенного выше, но я все-таки помещаю здесь целиком эту деловую часть ответа своего. ‑ Вот что и в каких выражениях отвечал я брату Федору Михайловичу:

Ярославль. 30 сентября 1869 года.

«Милый и дорогой брат мой Федор Михайлович!

Ты, я думаю, очень удивишься, получив от меня это довольно длинное письмо после долгого обоюдного молчания. Письмо это есть ответ на твое, адресованное из Дрездена к Владимиру Ивановичу Веселовскому от 14/26 августа сего года, которое Веселовский в подлиннике переслал мне, с просьбою отвечать тебе, так как дело, которым ты интересуешься, известно мне столько же, как и ему.

Прочитав письмо это, я увидел, что до тебя дошли ложные слухи через гг. Майкова и Кашпирева и что ты совершенно незнаком с делом, о котором пишешь Веселовскому: а потому нынче же, т.-е. в день получения твоего письма, берусь за перо, с целью посвятить тебя во все подробности дела. Но предварительно скажу тебе, что тетушка А. Ф. Куманина жива и по настоящее время, и как слышно, по письмам, пользуется, принимая во внимание лета, хорошим здоровьем, ежели не включать сюда состояния ума и памяти, которые она давно уже совершенно потеряла. Сделав эту оговорку, приступаю к изложению дела и постараюсь познакомить тебя с ним сколь возможно подробнее.

О существовании завещания, сделанного тетушкою А. Ф., я впервые узнал в декабре 1864 года, когда приезжал из Екатерннослава в Москву и Петербург. Узнал я это тогда от бабушки Ольги Яковлевны, которая при этом сказала мне, что и на мою долю завещано 10 тыс. рублей и что душеприказчиком назначен некто Александр Тимофеевич Неофитов. (Не знаю, известна ли тебе эта личность, но я знавал его еще мальчиком, когда жил в доме дяди Александра Алексеевича после смерти папеньки); вот и все, что узнал я тогда, и кажется сообщал об этом и тебе (ты, вероятно, помнишь приезд мой в Петербург с женою и семейством в конце 1864 г.). После этого я несколько раз бывал в Москве и Петербурге и постепенно знакомился с делом. В проезд мой через Москву летом 1865 г. я ничего не мог узнать за выездом

338

тетки и бабушки в Киев. В конце 1865 года, когда я был в Петербурге по делам службы и виделся с тобою, я во время пребывания в Москве узнал, что вследствие арестования Неофитова по случаю подделки им свидетельства на 5 %-ные билеты и вследствие того, что он обманул и тетушку на 15 тыс. руб., — завещание переписано, что Неофитов вовсе исключен из числа наследников и что душеприказчиком назначен Александр Павлович Иванов. Тогда же мельком услыхал я от сестры Верочки, что А. П. для усиления процентов распорядился капиталами тетушки, разменяв 5 %-ные билеты и отдав деньги в частные руки под залог различных имений, но дальнейших подробностей никаких не знал. После этого я неоднократно бывал в Москве и в Петербурге в 1866 и 1867 годах, но ничего положительного о ходе дел мне не было сообщаемо, потому что покойник Александр Павлович как-то всегда избегал об этом в разговорах. Наконец, в поездку мою в Петербург в Генваре 1868 года дело это для меня совершенно объяснилось: в Москве от сестры Варвары Михайловны, а в Петербурге от сестры Саши я постоянно слышал, что дела тетушки приходят в совершенный упадок, что бабушка Ольга Яковлевна распоряжается всем без всякого контроля, что Александр Павлович, по доброте своей, нисколько ей не препятствует и т. п., и т. п. Обе сестры сильно подстрекали меня войти в это дело и познакомиться с ним обстоятельнее. Но обстоятельства познакомили меня с этим делом помимо всякого с моей стороны домогательства. Дело в том, что на возвратном пути домой я приехал в Москву в день смерти Александра Павловича. Тогда-то бабушка ухватилась за меня, как говорится, обеими руками и просила рассмотреть дело и помочь ей советом. Оказалось, что все почти капиталы розданы в частные руки под залоги, что ни один из кредиторов не только не уплатил к сроку капитала, но даже не уплатил и процентов; что наличных денег очень мало. Что с кредиторами нужно судиться. Что вследствие потери памяти тетушка не может сделать никакой законной доверенности по вытребованию денег от кредиторов. Что было делать в таком случае?.. Судили... рядили... и все-таки пришли к убеждению, что нужно просить о назначении опеки над тетушкою и ее имением вследствие расстройства ее здоровья. В это-то время я познакомил господина

339

Веселовского со всеми нашими московскими родными, с ним я давно уже дружески знаком, и он-то, как юрист (ныне член московского окружного суда), был приглашен на семейное совещание по делу тетушки.

Пробыв лишнюю неделю в Москве, я был свидетелем, как сестры и другие московские родные подали прошение к генерал-губернатору о назначении опеки, прописав вышесказанные обстоятельства. После этого я уехал домой в Ярославль. Следствием этого прошения было формальное освидетельствование тетушки в ее умственных способностях через всех членов губернского правления в присутствии губернатора. Конечно оказалось, что способности все утрачены. Через несколько месяцев сенат утвердил опеку. Но кого избрать опекуном?.. Нужно было и честного человека, и притом юриста. Сестры обратились с просьбою к Владимиру Ивановичу Веселовскому, который после долгих отказов принял на себя эту обузу, с единственным условием, чтобы и я, хотя и отсутствующий, был назначен опекуном ему в товарищи. Меня просили, и я тоже должен был согласиться.

Итак, видишь, любезный брат, что г-н Веселовский и я (а не Николя, как видно из твоего письма) назначены опекунами собственно над тетушкою и ее имуществом, а вовсе не над малолетними Достоевскими, и что обязанности наши по опеке должны сами собою уничтожиться со днем смерти тетушки.

В июне месяце 1868 года я получил указ из московской дворянской опеки о назначении меня опекуном и о том, чтобы я с другим опекуном, г-ном Веселовским, принял в заведование все имущество тетушки, и чтобы опись всего имущества была представлена в опеку. Вследствие этого я немедленно отправился в Москву и там в присутствии сестер была сделана подробная опись имущества.

Имение г-жи Куманиной (как значится в описи) при поступлении в опеку заключалось*:……………………………

Вот что осталось от 170-тысячного капитала, оставленного тетушке дядею: до 107 тысяч долговых свидетельств и 6.000 билетами, что составляет менее 5 тыс. руб. наличными! Не правда ли мыльный пузырь! Из показанных кредиторов

_______________

* Далее идет точная выписка из того, что помещено на стр. 333 пунктов а‑к. Ред.

340

только один Карепин по первому требованию уплатил весь капитал в 10.000 р. Остальные же кредиторы не только не уплатили денег и процентов, но еще подсмеиваются, говоря, что в Москве непочатый угол дураков, чтобы давать такие суммы.

Имение Лазаревых-Станищевых, под залог которого выдано 40.000 рублей, при продаже оценено менее 10.000 руб., а потому оставлено за тетушкою и она уже введена во владение. По закладной Яковлевых ведется процесс и имение назначено в продажу. Не знаю, сколько за него будут давать, вероятно, тоже безделицу. По баталинской закладной тоже ведется процесс. По остальным закладным и распискам ничего еще не предпринято, вследствие родственных отношений кредиторов к опекаемой и вследствие того, что и взять-то с них нечего! Но вероятно опека скоро намылит нам за это голову!

В это же время, т.-е. при составлении описи имущества, я прочел в первый раз и духовное завещание тетушки, т.-е. последнее, составленное 20 сентября 1865 года. Вот тебе подробная выписка содержания его*:

Итак, по завещанию, составленному 20 сентября 1865 г., имелось денег 5 % билетами 131.050 руб.! (вероятно несколько более, чтò оставлялось на прожитие), а в июне месяце 1868 года осталось только 6.000 и мыльные пузыри в долгах. Жалко, очень жалко!!

Итак, прикинем и расчислим: тетушка может прожить еще года два-три и более, следовательно 6 тыс. р. в билетах, т.-е. около 5 тыс. чистыми деньгами, да 10 т. р., полученных от Карепина, едва хватит на прожитье, ведение процессов и погребение. Они проживают и теперь до 4 тыс. р. в год, хотя переменили квартиру и живут скромнее; остается 96.900 рублей в долгах. Счастливы будут наследники, ежели за продажею закладов и взыскания долгов получат ¼ часть, т.-е. с небольшим 24 тысячи; тогда на 131.050 руб. завещанного капитала придется каждому, по 18 коп. на рубль, т.-е. вместо каждых 10 т. р. наследники получат 1.800 рублей!..**

_____________________

* Далее идет выписка из завещания, приведенного на стр. 329. Ред.

** Тогда я смотрел на дело это глазами Владимира Ивановича Веселовского, который по каким-либо своим расчетам силился уверить меня в крайней малоценности рязанского имения. Но впоследствии оно оказалось гораздо ценнее, и как вследствие этого, так и вследствие другого способа дележа, мы, Достоевские, получили большую сумму, чем я рассчитывал прежде.

341

Теперь поговорим о самом щекотливом предмете, т.-е. о правильности и законности духовного завещания. Но прежде сделаем отступление и предположим, что духовная опровергнута, т.-е., что ее нет. Тогда все имущество тетушки должно перейти в род Достоевских, т.-е. детям Марьи Федоровны Достоевской, ибо по закону родная сестра (Марья Федоровна) исключает из наследства сестер единокровных (Шер и Ставровскую); о прочих дальнейших наследниках и говорить нечего. Предположив, что все имущество, обращенное в деньги, достигнет до 28 тыс. рублей и что мы по-братски поделим поровну, то тогда на каждого брата и на каждую сестру придется по 4 тыс. рублей.

Из этого расчета видно, что сестры Вера и Александра Михайловны, коим по завещанию назначены самые большие части, т.-е. по 20 т. р., нисколько не потеряют, ибо согласно завещания им достанется по 20 к. на рубль, т.-е. те же 4 тыс. Сестра же Варвара Михайловна и все братья, понятно, много от этого выигрывают. А потому всему нашему роду Достоевских, конечно, было бы выгоднее ежели бы завещания не было.

Но духовное завещание существует и хранится у меня как у одного из опекунов. Я был слишком далеко от Москвы до 1865 года, чтоб судить о том, была ли тетушка в здравом уме в 1864 году, когда сделано первое завещание. Но в декабре 1864 г. я ее увидел в первый раз после 8-летней разлуки и помню, что нашел ее с не совсем еще расстроенным умом. Правда, она страдала беспамятностью, но смысл в ней был, а потому можно с достоверностью сказать, что духовное завещание написано было по желанию и согласию тетушки. Второе духовное завещание, т.-е. в настоящее время действительное, хранящееся у меня, составлено было вследствие перемены душеприказчика 20 сентября 1865 года. Но чем разнится последнее от первого? Оно разнится только переменою душеприказчика, меньшим назначением на погребение и церковь и совершенным исключением тебя и покойного брата Михаила Михайловича от наследства, как получивших уже свои части⁽¹²⁵⁾. Вот и все! Следовательно, предположив, что все изменения сделаны правильно и совестливо, можно

342

сказать, что и последнее завещание есть действительная воля завещательницы, ежели предположить, что первое было таковым. Вот почему, несмотря на выгоду для себя, я никогда не решусь оспаривать правильность духовного завещания, да едва ли кто решится и из остальных наших родных. Притом же опровергнуть его действительность очень трудно; завещание хотя и домашнее, но удостоверено четырьмя лицами из дворян в том, что оно написано по воле завещательницы, находившейся в то время в здравом уме и твердой памяти. Следовательно, надо преследовать всех этих лиц как за подлог уголовным судом. Вот все, что я мог тебе сообщить, любезный брат, по делу, тебя интересующему».

Этим я и закончил деловую часть письма.

Но письмо брата Веселовскому наделало большой переполох между сестрами и другими наследниками. Дело в том, что брат не ограничился письмом к Веселовскому, а написал об этом же, с теми же подробностями, Сонечке Ивановой⁽¹²⁶⁾, с которой иногда переписывался. Сонечка, конечно, показала это письмо матери... и вот по Москве разразился слух, что хорош, должно быть, опекун Веселовский, когда предлагает лицу, хотя и постороннему в этом деле, но все-таки заинтересованному, свое содействие в опровержении духовного завещания!! Узнав об этом, я насилу мог разубедить сестер Варвару и Веру Михайловен в противном, доказывая, что ежели бы Веселовский действительно имел такое намерение, то он не только не передал бы мне письма брата, но даже скрыл бы его от меня, притом же я познакомил сестер и со своим ответом брату, дав им прочесть чернетку. Но впрочем я оговорился, что вовсе не стою и не защищаю Веселовского, потому что не имею в этом интереса и что они сами выбрали опекуном Веселовского, а потому и должны сами на себя пенять, ежели он оказался худым! ‑ Разразился я такою тирадою оттого, что мне тягостны были упреки на Веселовского, высказываемые мне, как будто бы я был главною причиною этого.

С осени этого, 1869 года, решено было преобразование местного Демидовского лицея в Демидовский юридический лицей⁽¹²⁷⁾, и я усердно занимался надзором и руководительством по перестройке зданий этого учреждения, а в ноябре м-це ездил по делам опеки в Москву и Петербург. В мое отсутствие в городе произошла перемена: на место вице-губернатора Мейера был

343

назначен новый — Николай Александрович Т. Он почему-то не взлюбил Леонида Николаевича Трефолева, который всегда говаривал, когда нужно было итти к Т. с докладом, что идет к нему с особым отвращением. Надо сказать, что в то время, т.-е. в конце 60-х и начале 70-х годов, Леонид Николаевич, кроме делопроизводителя строительного отделения, занимал еще должность редактора неофициальной части «Ярославских губернских ведомостей». И надо отдать справедливость, что под его редакцией неофициальная часть доведена была до высшей степени порядочности, так что и столичные газеты не раз высказывали этот отзыв. Т., в качестве вице-губернатора, был цензором этой неофициальной части, а потому Трефолеву довольно часто приходилось объясняться с Т. и по редакции газеты, вот случай, происшедший в конце 1870 г. между Т. и Трефолевым как редактором газеты. (Трефолев не был уже делопроизводителем строительного отделения). Этот инцидент я передаю здесь по тогдашним рассказам Трефолева.

«Вхожу я к Т., — рассказывал Трефолев, — и вижу его сидящим над номером газеты, которую он должен был в тот день дозволить к печатанию. Увидев меня вошедшего, он обратился ко мне со словами:

— Скажите, пожалуйста, что это за Ушинский, о смерти которого вы объявляете в черных каемках и обещаете еще впоследствии полную биографию его?..

— Неужели вам неизвестна, г. вице-губернатор, фамилия Константина Дмитриевича Ушинского, этого знаменитого русского педагога, составителя книги «Родное Слово», по которой сотни тысяч русских детей обучались грамоте?..

— Все это хорошо, но я полагаю, что это не подходит к той программе, что может, по закону, быть помещаемо в неофициальной части губернских ведомостей, — сказал как рак покрасневший Т.

— Я полагал это подходящим в том внимании, что покойный Константин Дмитриевич Ушинский первоначально начал свою службу в Ярославле, в Ярославском Демидовском лицее, где был некоторое время профессором.

— Ну так с этого нужно было и начать... а то не всякий знает, кто такой Ушинский!

На этом разговор их и кончился, но Т. затаил кажется злобу на ни в чем неповинного Леонида Николаевича Трефолева и принудил его оставить и эту должность, т.-е. редактора неофициальной

344

части губернских ведомостей; что же касается до должности делопроизводителя строительного отделения, то ее Леонид Николаевич должен был оставить еще ранее, а именно в феврале 1870 года. Вот как это случилось.

Однажды в феврале 1870 г. Леонид Николаевич, докладывая бумаги строительного отделения, имел неосторожность вложить руку в карман брюк; Т., зорко следя за всеми движениями Трефолева, сейчас же заметил это и разразился словами:

— Прошу вас как следует стоять перед начальством, извольте, сударь, вынуть руку из кармана!..

Конечно, такого скандала Леонид Николаевич вытерпеть не мог и на другой же день подал в отставку, а 13 февраля 1870 года был уволен. ‑ Не знаю, что побудило Т. к преследованию Трефолева, не думаю, чтобы он имел в виду очистить место делопроизводителя для своего протеже Михаила Ивановича Холмогорова, которого он выписал из Самары, но который приехал и поступил на место Трефолева делопроизводителем строительного отделения только в сентябре месяце 1870 г. Думаю, что он просто возненавидел его по тем своим промахам, которые учинил для Леонида Николаевича, и ему неудобно было смотреть на него, как на вечный укор своей бестактности.

В конце декабря 1869 года я получил письмо от брата Федора Михайловича из Дрездена в ответ на мое письмо, писанное 30 сентября 1869 года (стр 338). Письмо это, как важный документ, целиком и в подлинных выражениях переписываю сюда с пунктуальной точностью. Вот письмо это.

Дрезден 16/28 декабря 69 г.

Милый и дорогой брат мой Андрей Михайлович!

Письмо твое, обозначенное тобою от 30 сент. но по почтовому штемпелю судя отосланное двенадцатого октября, получил я здесь первого ноября здешнего счисления, т.-е. 19 октября нашего* счисления. Все-таки ужасно долго тебе не ответил. Но это единственно потому, что был буквально день и ночь занят срочной⁽¹²⁸⁾ работой, которую теперь только окончил и отослал. Когда же я занят срочной работой, то никому не могу отвечать на письма — иначе это меня на три дня расстроит и отобьет от работы.

_______________

* Все слова, напечатанные разрядкой, в подлиннике автором письма ‑ подчеркнуты. Ред.

345

Ты напрасно стыдишь меня за то, что я не отозвался на твой привет, когда я женился. Если я и не ответил, то это потому, что тогда было много кой-каких особенных хлопот и день за день отлагалось. Кончилось тем, что я уж и не знал наконец, куда тебе ответить. Соглашаюсь, что во всяком случае это было с моей стороны непростительно; но одно скажу верно: если не ответил тогда, то не от равнодушия. Я искренно тебя люблю и ценю, и жена моя уже много знает и о тебе и о семействе твоем из моих рассказов, и непременно желает познакомиться лично и искренно, по-дружески, с тобой и с твоей супругой. Благодарю тебя очень за письма твои, и за прежнее и за теперешнее. В чувствах же моих к тебе будь всегда уверен. А за то, что не ответил, повторяю — виноват.

Прежде всего прямо к делу.

Если ты мне написал: «Стыдно тебе что не отвечал мне на приветствие мое», то я взамен напишу тебе: стыдно тебе, что предположил во мне сутягу и стяжателя, чтò я и заключил по окончанию твоего письма, в том месте, где ты, выставляя мне на вид фактами невыгоду и невозможность уничтожить завещание тетки, тем самым как бы и предполагаешь во яне это желание, т.-е. ни более и ни менее, как отнять у множества других бедных дальних родственников наших то, что они ожидают получить по завещанию тетки. Лучше всего изложу тебе вкратце историю дела.

В сентябре, вначале, я получаю от А. Н. Майкова, человека чрезвычайно дружественно ко мне расположенного и в высшей степени солидного и не празднословца, письмо, в котором он пишет мне (NB ‑ он ничего не знал о нашем семействе, о тетке и о делах), что знает от Кашпирева, который — друг с Веселовским, что тетка наша умерла, что по завещанию ее 40.000 идут на монастырь; что Веселовский — душеприказчик (?) тетки, — говорил Кашпиреву, что из всех Достоевских он уважает всех больше меня, и, если б знал мой адрес, то наверно обратился бы ко мне, чтоб начать дело по завещанию тетки, оставившей сорок тысяч монастырю, будучи не в рассудке. А. Н. Майков горячо убеждал меня вступиться в это дело, чтоб спасти интересы наследников и между прочим семейства брата Миши, находящегося в большой бедности (и о котором я же по мере сил

346

заботился). Повторяю, Майков ничего никогда не знал ни о тетке, ни о завещании, ни о каких бы там ни было наших семейных делах. Естественно стало быть, что все эти известия (т.-е. о завещании, о тетке, о 40.000 р., о Веселовском) он получил от Кашпирева, с которым, как я знаю верно, он знаком дружески. Кто тут соврал или приврал, или приумножил от своего сердца чье-нибудь первоначальное вранье — не могу до сих пор понять; тем более, что на запросы мои потом мне отвечали уклончиво, как бы со стыдом (что это какой-то глупый слух, обман и проч.). Но согласись сам, дорогой брат мой, что я, три года уже не бывший в Москве и не знающий стало быть, что там делается, — по получении таких точных известий (т.-е. о смерти, о 40.000 р. монастырю, о собственных словах Веселовского, сказанных ни более ни менее как другу Веселовского Кашпиреву), естественно и по крайней мере должен был спросить объяснений. Я написал к Веселовскому, и письмо это, как ты пишешь, в твоих руках. Помню, что я в нем прошу у Веселовского, во-первых, точнейших известий, а во-вторых, что если надо начать иск, то я готов, но опять-таки прошу предварительных объяснений.

Сообрази следующее: я имел довольно точное понятие о завещании тетки еще в 1865 году. Я положительно знал, что в нем нет ни единого слова о 40 тысячах монастырю. С другой стороны, сообразил и то, что не мог же и Александр Павлович при жизни своей уговорить тетку о переделке завещания в пользу монастыря, — чтò было бы нелепостью, ибо не мог же Александр Павлович действовать в ущерб собственным выгодам. Стало быть переделка завещания в пользу монастыря последовала (я предполагал по полученным от Майкова известиям) уже после Александра Павловича. ‑ Все это было чуднò, но не невозможно, ибо я знаю, что тетка не в своем уме и если попалась на удочку каким-нибудь монахам, то могла переделать завещание (заметь себе, что я уже без малого три года не получал о тетке никаких сведений, стало быть, совершенно не знал, что там произошло). Но если, думал я, явилась действительно в завещании покойной тетки статья о 40.000 руб. монастырю, то непременно через чьё-нибудь мошенничество; ибо положительно знаю об умственном расстройстве тетки. В таком

347

случае, после таких определительных известий (о словах Веселовского например), я и написал Веселовскому.

Но так как письмо у тебя в руках, то ты без сомнения можешь (и мог и должен был) заметить в нем фразу, смысл которой (ибо слово в слово не помню) таков: если тетка завещала 40.000 монастырю в своем уме, если это было и прежде в ее завещании (я хоть и слышал о завещании, но никогда не читал его) — одним словом, если это действительно ее воля, — то «кто же я, чтобы итти против ее воли»? Если же завещание сделано не в своем уме, то и т. д. Повторяю: слов моего письма буквально не помню, но за смысл ручаюсь, и уже по этому одному ты мог бы, любезный брат, рассудить, что я не пойду против дeйcвительной воли тетки. Ты же мне как бы приписываешь намерение вообще восстать против завещания тетки и кассировать его в нашу (т.-е. в свою) пользу!.. Да поверишь ли ты, что я только из твоего письма в первый раз в жизни заключил и догадался, что это было бы для нас, Достоевских, выгодно? Никогда и мысли такой у меня в голове не было — уж по тому одному, что я в 1864 году получил от тетки (по смерти брата Миши) все, что мне следовало получить по завещанию, то-есть 10.000 рублей, — и даже по совести моей сознаюсь, что должен ей за эти 10.000 проценты, о которых она просила меня в случае успеха журнала (я брал на журнал покойного брата — «Эпоху»). Вот тебе, опекуну, на всякий случай мое сознание о долге тетке процентов с 10.000, мне выданных.

В заключение скажу, что здесь, за границей, я совершенно отчудил себя от всех дел подобных, о завещании же теткином никогда и не представлял себе, как о какой-нибудь для меня выгоде, зная вполне, что я ломоть отрезанный и получил все, что мне следовало. Только эти чудные и точные известия понудили меня написать это письмо к Веселовскому (на суде например свидетельство очевидца считается точным свидетельством; как же мне не считать было точным свидетельство Кашпирева о собственных словах Веселовского). Известия эти были чудные, как я написал выше; но чудные известия, если подтверждаются положительно, кажутся всегда именно через чудность свою, наиболее достоверными.

348

Во всяком случае очень жалею о бесчисленных слухах и толках, вероятно поднявшихся между наследниками тетки, по поводу моего письма к Веселовскому (все должно быть всем известно). ‑ Мне противно все это, хотя вижу опять, что не мог же я не написать этого письма к Веселовскому. Прибавлю одно: что 10.000 р., взятые мною от тетки в 1864 г., сейчас по смерти брата, были мною тотчас же употреблены все до копейки, для уплаты самых беспокойных долгов брата и на поддержку братниного журнала, которого я сам собственником не был ни с которой стороны. Деньги же отдал без всяких документов. А между тем эти деньги были вся надежда моя в жизни. Ведь ты знаешь, что у меня ничего ровно нет, а живу я своим трудом. Отдав эти 10.000 в пользу семейства брата, я отдал им и мое здоровье: я целый год работал как редактор день и ночь. ‑ Расчет был ясный: если удастся подписка в будущем году, то во-1-х, все долги брата заплачены, а во-2-х, останется и на журнал и даже на основание капитала семейству брата. Продержав же еще год журнал, при следующей подписке, образовался бы капитал в 30.000 для семейства. Журнал всегда имел 4.000 подписчиков, половина денег употреблялась на издание его, а другая оставалась в руках у брата (я у покойника работал как сотрудник и только). Если же, рассчитывал я, взяв 10.000 у тетки, не поддерживать журнал, то у семейства останется 0 имения, тысяч 18 по долгам брата и журнал, который не на что было продолжать. Журнал с недоданными восемью книгами и без копейки средств ничего не стоит. Итак я решился убить тогда эти 10.000 на чужое дело, не взяв никакой расписки или документов. Но журнал лопнул (хотя и оказалось 2.000 подписчиков, но деньги подписки ушли на уплату долгов, а мне не у кого было достать денег) и я продолжал платить за долги и брата и журнала, принадлежавшего не мне, а семейству. Я выплатил наличными (кроме 10.000 теткиных) еще до одиннадцати тысяч из своих денег. Тогда я «Преступление и наказание», мой роман, продал вторым изданием за 7.000 р, на 2.000 р., из полученных за полное собрание сочинений моих, пошли в уплату же по журналу и братниных долгов, да с Каткова получил тогда 6.000 р. за первое издание (в его журнале) «Преступления и наказания». Кончилось тем, что я и теперь еще

349

4.000 р. должен по векселям за журнал и за долги брата (и рискую сидеть в тюрьме, если не исправятся мои обстоятельства). Мог бы я сказать и еще, куда я истратил много денег без всякой для себя пользы, а единственно на пользу других, тоже через смерть брата, но умолчу; все, что я говорил сейчас и без этого похоже на похвальбу. Но не осуждай и размысли — я не хвалюсь, а оправдываюсь. Ну какой я стяжатель и можно ли меня-то уж назвать стяжателем! Все же, что я рассказал о том, как я истощил себя и здоровье мое, платя чужие долги, есть истина, ибо всему этому сто свидетелей...

_______________

Я уже три года, без малого, женат и очень счастлив, потому что лучше жены, как моя, и не может быть для меня. Я нашел и искреннюю самую преданную любовь, которая и до сих пор продолжается. Жене моей теперь 23 года, а мне 48 — разница большая; а между тем эта разница в летах ни мало не повлияла до сих пор на наше счастье. ‑ Как мы выехали за границу, то лето пробыли в Германии, а осенью поселились в Женеве: жена забеременела. К весне бог дал дочь Софью и мы благословляли бога и были бесконечно рады. Радость не долго продолжалась; сами мы не сумели сберечь ребенка, здоровенького и сильного. Доктора тоже порядочно испортили дело, не узнав болезни (ах, друг мой, славны бубны за горами; наши доктора в России и внимательнее, да, может и лучше), что оказалось потом и в чем один из них сам сознавался. Соня умерла трех месяцев⁽¹²⁸⁾. Мы переехали на Женевское озеро, в Вевей, а к зиме в Италию, в Милан; к новому же году во Флоренцию, где и прожили месяцев восемь. Тут жена опять стала беременна; наконец, я получил средства и через Венецию и Вену мы перебрались сюда, в Дрезден, в августе, чтобы быть все-таки поближе к России. 14 сентября (ровно три месяца назад) родилась у меня опять дочь, Любовь, и кажется здоровенький ребенок. Опять мы теперь радуемся. Одно худо — что не в России мы. Такая тоска нам обоим, что и представить не можешь. Но возвратиться в Россию мешали до сих пор долги по векселям. Выезжая за границу, я думал следующим сочинением добыть эти деньги, заплатить долги и воротиться гораздо раньше. Но до сих пор это

350

не удалось, тем более, что за личным отсутствием, не мог продать с выгодой второго издания моего сочинения, здесь написанного⁽¹³⁰⁾. В настоящую минуту имею некоторые надежды повернуть мои дела повыгоднее, чем до сих пор. Но так или этак, а я решил, во всяком случае, будущим летом воротиться в Россию. Тогда, может быть, и увидимся скоро. Вот тебе краткий отчет о моих делах и странствованиях. А теперь повторю тебе, что я тебя люблю искренно, — и по последним встречам нашим и по воспоминаниям Жена искренно желает сойтись с вами и полюбить вас и это не праздное слово с ее стороны. Она много раз напоминала мне о том, что я тебе не ответил — и пеняла мне. Повторяю — виноват перед тобой. — Адрес мой тот же надолго. Напиши мне; это мне доставит большое удовольствие, слишком. Передай мой поклон и горячее уважение мое твоей жене. Поздравляю вас с наступающим праздником, а имеете и с Новым годом. Обнимаю тебя и целую. Искренно любящий тебя твой брат Федор Достоевский.

Здоровье мое ни хуже, ни лучше чем прежде. Припадки падучей с некоторого времени реже. Но в Италии все-таки было для меня здоровее, чем здесь в Дрездене.

Жена сейчас напомнила, что ты просил у меня издания моих сочинений. В настоящее время, здесь и сам не имею. — Ворочусь в Россию — тотчас вышлю. Карточки нет, а то бы послал. Благодарю, что свою выслал.

_________________

28 марта 1870 года я неожиданно получил телеграмму от доктора Шуберского, в которой значилось, что бабушка Ольга Яковлевна Нечаева вдруг умерла вечером 27 марта. Получив эту телеграмму, я сейчас же выхлопотал у губернатора себе отпуск в Москву и на другой же день утром выехал из Ярославля. В Москву прибыл в тот же день 29 марта вечером или лучше сказать ночью (был уже 1 час ночи). Подъезжая к Москве, я думал о том, как бы поскорее найти извозчика и достучаться у сестры Варвары Михайловны, у которой думал остановиться. Но вышедши из вагона, я услышал, что меня кто-то окликает. Это был Влад. Ив. Веселовский, который выехал встретить меня. С ним поехал я на его квартиру, где и поместился. На другой день, в понедельник 30 марта, облекшись

351

в черный фрак, я ранним утром отправился в квартиру тетушки, и попал к самому выносу тела бабушки из квартиры в Козьмо-демьяновскую церковь для отпевания. ‑ Поклонившись гробу почившей, я не мог другим образом проститься с ней, так как труп ее сильно разложился. После отпевания в Козьмо-демьянской церкви труп перевезли на Лазареве кладбище и похоронили ее возле деда Федора Тимофеевича. По окончании похорон, Шеры пригласили меня в ресторан, расположенный близ кладбища, в коем был устроен поминальный обед по усопшей. Отказаться было нельзя, и я освободился от похоронных обрядностей только в 5 часу дня, когда вместе с сестрами поехал на квартиру тетушки Алекс. Федор., которая повидимому, вовсе не сознавала, что лишилась своей сожительницы, с которой жила почти неразлучно со смерти деда, т.-е. мужа Ольги Яковлевны. Ночевать я поехал к Веселовскому.

На другой день было опечатано полицией имущество тетушки, отданное на сохранение покойной бабушке Ольге Яковлевне, и происходили дебаты о том, как содержать тетушку на будущее время. Сестра Варвара Михайловна ни за какие деньги не согласилась взять тетушку к себе на квартиру, сестра же Вера Михайловна заявила, что не может сделать этого ранее сентября месяца, потому что сейчас после Пасхи выезжает в деревню. Думали и гадали и порешили на следующем: 1) Для главного домашнего надзора пригласить за особое жалованье сердобольную даму из вдовьего дома, которой поручить и мелочное хозяйство. 2) Договорить повара, служившего прежде у них, чтобы он из своего материала, т.-е. провизии, готовил для тетушки ежедневные обеды и ужины, как было и при жизни бабушки, равным образом готовил обеды и ужины для сердобольной и одной прислуги (т.-е. Ариши). 3) Предложить доктору Шуберскому на прежнем же основании пользовать больную. 4) Затем покупку чая и сахара и прочие мелочные траты возложить на ту же сердобольную. ‑ Порешив с этим и поговорив с Веселовским о будущем действии опеки, а равно и подготовив все данные для отчета опеки за 1869 год (каковой отчет, по сказанным данным, составлен был дома в Ярославле и переслан Веселовскому по почте), я провозился в Москве до 4 апреля и вернулся в Ярославль только 5 апреля⁽¹³¹⁾.

352