Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 7. С. 179 - 191
ИДА
Однажды на Святкахъ завтракали мы вчетверомъ, — три старыхъ пріятеля и нѣкто Георгій Ивановичъ, — въ Большомъ Московскомъ.
По случаю праздника въ Большомъ Московскомъ было пусто и прохладно, свѣжо пахло живыми цвѣтами, гіацинтами и ландышами. Мы прошли въ старый залъ, блѣдно освѣщенный сѣрымъ морознымъ днемъ, и пріостановились въ дверяхъ новаго, выбирая, гдѣ поуютнѣй сѣсть, оглядывая столы, только-что покрытые бѣлоснежными тугими скатертями. Сіяющій чистотой и любезностью распорядитель сдѣлалъ скромный и изысканный жестъ въ дальній уголъ, къ круглому столу передъ полукруглымъ диваномъ, подъ густымъ темнозеленымъ лавромъ. Пошли туда.
— Господа, — сказалъ композиторъ, заходя на диванъ и валясь на него своимъ коренастымъ туловищемъ, — господа, я нынче почему-то угощаю и хочу пировать на славу. — Раскиньте-же намъ, услужающій, самобраную скатерть какъ можно щедрѣе, — сказалъ онъ, обращая къ половому свое широкое мужицкое лицо съ узкими глазками. — Вы мои королевскія замашки знаете.
/180/
— Какъ не знать, пора наизусть выучить, — сдержанно улыбаясь и ставя передъ нимъ пепельницу, отвѣтилъ старый умный половой съ чистой серебряной бородкой. — Будьте покойны, Павелъ Николаевичъ, постараемся…
И черезъ минуту появились передъ нами рюмки и фужеры, бутылки съ разноцвѣтными водками, розовая семга, смугло-тѣлесный балыкъ, блюдо съ раскрытыми на ледяныхъ осколкахъ раковинами, оранжевый квадратъ честера, черная блестящая глыба паюсной икры, бѣлый и потный отъ холода ушатъ съ шампанскимъ… Начали все-таки съ перцовки. Композиторъ любилъ наливать самъ. И онъ налилъ три рюмки, потомъ шутливо замедлился:
— Святѣйшій Георгій Ивановичъ, и вамъ позволите?
Георгій Ивановичъ, имѣвшій единственное и престранное занятіе, — быть другомъ извѣстныхъ писателей, художниковъ, артистовъ, — человѣкъ весьма тихій и неизмѣнно прекрасно настроенный, нѣжно покраснѣлъ, — онъ всегда краснѣлъ передъ тѣмъ, какъ сказать что нибудь, — и отвѣтилъ съ нѣкоторой безшабашностью и развязностью:
— Даже и очень, грѣшнѣйшій Павелъ Николаевичъ!
И композиторъ налилъ и ему, легонько стукнулъ рюмкой о наши рюмки, махнулъ водку въ ротъ со словами: «Дай Боже!» и, дуя себѣ въ усы, принялся за закуски. Принялись и мы, и занимались этимъ дѣломъ довольно долго. Потомъ заказали уху и закурили. Въ старой залѣ нѣжно и грустно запѣла, укоризненно зарычала машина. И композиторъ, откинув-
/181/
шись къ спинке дивана, затягиваясь папиросой и, по своему обыкновенію, набирая въ свою высоко поднятую грудь воздуху, сказалъ:
— Дорогіе и, къ сожалѣнію, уже весьма потченные друзья, мнѣ, не взирая на радость утробы моей, нынче грустно. А грустно мнѣ потому, что вспомнилась мнѣ нынче, какъ только я проснулся, одна небольшая исторія, случившаяся съ однимъ моимъ пріятелемъ, форменнымъ, какъ оказалось впослѣдствіи, осломъ, ровно три года тому назадъ, на второй день Рождества…
— Исторія небольшая, но, внѣ всякаго сомнѣнія, амурная, — сказалъ Георгій Ивановичъ со своей дѣвичьей улыбкой.
Композиторъ покосился на него.
— Амурная? — сказалъ онъ холодно и насмѣшливо. — Ахъ, Георгій Ивановичъ, Георгій Ивановичъ, какъ вы будете за всю вашу порочность и безпощадный умъ на Страшномъ Судѣ отвѣчать? Ну, да Богъ съ вами. «Je veux un trésor qui les contient tous, je veux la jeunesse!» — поднимая брови, запѣлъ онъ подъ машину, игравшую Фауста, и продолжалъ, обращаясь къ намъ:
— Друзья мои, вотъ эта исторія. Въ нѣкоторое время, въ нѣкоторомъ царствѣ, ходила въ домъ нѣкоего господина нѣкоторая дѣвица, подруга его жены по курсамъ, настолько незатѣйливая, милая, что господинъ звалъ ее просто Идой, то есть только по имени. Ида да Ида, онъ даже отчества ея не зналъ хорошенько. Зналъ только, что она изъ порядочной, но мало состоятельной семьи, дочь музыканта, бывшаго когда-
/182/
то извѣстнымъ дирижеромъ, живетъ при родителяхъ, ждетъ, какъ полагается, жениха — и больше ничего…
— Какъ вамъ описать эту Иду? Расположеніе господинъ чувствовалъ къ ней большое, но вниманія, повторяю, обращалъ на нее, собственно говоря, ноль. Придетъ она — онъ къ ней: «А-а, Ида, дорогая! Здравствуйте, здравствуйте, душевно радъ васъ видѣть!» А она въ ответъ только улыбается, снимаетъ шляпку, трогаетъ обѣими руками волосы, прячетъ носовой платочекъ въ муфту, ясно, по дѣвичьи (и немножко безсмысленно) оглядывается: «Маша дома?»
— «Дома, дома, милости просимъ…» — «Можно къ ней?» — И спокойно идетъ черезъ столовую къ дверямъ Маши: «Маша, къ тебѣ можно?» — Голосъ грудной, до самыхъ жабръ волнующій, а къ этому голосу прибавьте все прочее: свѣжесть молодости, здоровья, благоуханіе дѣвушки, только что вошедшей въ комнату съ мороза… затѣмъ довольно высокій ростъ, стройность, рѣдкую гармоничность и естественность движеній… Было и лицо у нея рѣдкое, — на первый взглядъ какъ будто совсѣмъ обыкновенное, а приглядись — залюбуешься: тонъ кожи ровный, теплый, — тонъ какого-нибудь самого перваго сорта яблока, — цвѣтъ фіалковыхъ глазъ живой, полный…
— Да, приглядись, — залюбуешься. А этотъ болванъ, то есть герой нашего разсказа, поглядитъ, придетъ въ телячій восторгъ, скажетъ: «Ахъ, Ида, Ида, цѣны вы себѣ не знаете!» — увидитъ ея отвѣтную, милую, но какъ будто не совсѣмъ внимательную улыбку — и уйдетъ къ себѣ, въ свой кабинетъ, и опять займется какой-нибудь чепухой, называемой творчествомъ, чортъ бы его побралъ совсѣмъ. И такъ вотъ
/183/
и шло время, и такъ нашъ господинъ даже никогда и не задумался объ этой самой Идѣ мало мальски серьезно — и совершенно, можете себѣ представить, не замѣтилъ, какъ она, въ одно прекрасное время, исчезла куда-то. Нѣтъ и нѣтъ Иды, а онъ даже не догадывается у жены спросить: а куда-же, молъ, наша Ида дѣвалась? Вспомнитъ иной разъ, почувствуетъ, что ему чего-то не достаетъ, вообразитъ сладкую муку, съ которой нѣ могъ-бы обнять ея стань, мысленно увидитъ ея сѣрую муфточку, цвѣтъ ея лица и фіалковыхъ глазъ, ея прелестную руку, ея англійскую юбку, затоскуетъ на минуту — и опять забудетъ. И прошелъ такимъ образомъ годъ, прошелъ другой… Какъ вдругъ понадобилось однажды ему ѣхать въ западный край…
— Дѣло было на самое Рождество. Но, не взирая на то, ѣхать было необъходимо. И вотъ, простясь съ рабами и домочадцами, сѣлъ нашъ господинъ на борзаго коня и поѣхалъ. ѣдетъ день, ѣдетъ ночь и доѣзжаетъ наконецъ до большой узловой станціи, гдѣ нужно пересаживаться. Но доѣзжаетъ, ну замѣтить, со значительнымъ опозданіемъ и посему, какъ только сталъ поѣздъ замедлять возлѣ платформы ходъ, выскакиваетъ изъ вагона, хватаетъ за шиворотъ перваго попавшагося носильщика и кричитъ: «Не ушелъ еще курьерскій туда-то?» А носильщикъ вѣжливо усмѣхается и молвитъ: «Только что ушелъ-съ. Вѣдь вы на цѣлыхъ полтора часа изволили опоздать.» — «Какъ, негодяй? Ты шутишъ? Что-жъ я теперь дѣлать буду? Въ Сибирь тебя, на каторгу, на плаху!» — «Мой грѣхъ, мой грѣхъ, отвѣчаетъ носильщикъ, да повинную голову и мечь не сѣчетъ, ваше сіятельство. Извольте подождать пассажирска-
/184/
го…» И поникъ головой и покорно побрелъ нашъ знатный путешественникъ на станцію…
— На станціи же оказалось весьма людно и пріятно, уютно, тепло. Уже съ недѣлю несло вьюгой, и на желѣзныхъ дорогахъ все спуталось, всѣ расписанія пошли къ чорту, на узловыхъ станціяхъ было полнымъ полно. То же самое было, конечно, и здѣсь. Вездѣ народъ и вещи, и весь день открыты буфеты, весь день пахнетъ кушаньями, самоварами, что, какъ извѣстно, очень не плохо въ морозъ и вьюгу. А кромѣ того, былъ этотъ вокзалъ богатый, просторный, такъ что мгновенно почувствовалъ путешественникъ, что не было бы большой бѣды просидѣть въ немъ даже сутки. «Приведу себя въ порядокъ, потомъ изрядно закушу и выпью», съ удовольствіемъ подумалъ онъ, входя въ пассажирскую залу, и тотчасъ же приступилъ къ выполненію своего намѣренія. Онъ побрился, умылся, надѣлъ чистую рубаху и, выйдя черезъ четверть часа изъ уборной помолодѣвшимъ на двадцать лѣтъ, направился къ буфету. Тамъ онъ выпилъ одну, затѣмъ другую, закусилъ сперва пирожкомъ, потомъ жидовской щукой и уже хотѣлъ было еще выпить, какъ вдруг услыхалъ за спиной своей какой то страшно знакомый, чудеснѣйшій въ мірѣ женскій голосъ. Тутъ онъ, конечно, «порывисто» обернулся — и, можете себе представить, кого увидѣлъ передъ собой? Иду!
— Отъ радости и удивленія, первую секунду онъ даже слова не могъ произнести и только, какъ баранъ на новыя ворота, смотрѣлъ на нее. А она — что значитъ, друзья мои, женщина! — даже бровью не моргнула. Разумѣется, и она не могла не удивиться и да-
/185/
же изобразила на лицѣ нѣкоторую радость, но спокойствіе, говорю, сохранила отмѣнное. «Дорогой мой, говоритъ, какими судьбами? Вотъ пріятная встрѣча!» И по глазамъ видно, что говоритъ правду, но говоритъ ужъ какъ-то черезчуръ просто и совсѣмъ, совсѣмъ не съ той манерой, какъ говорила когда-то, главное-же… чуть-чуть насмѣшливо, что ли. А господинъ нашъ вполнѣ опѣшилъ еще и отъ того, что и во всемъ прочемъ совершенно неузнаваема стала Ида: какъ-то удивительно расцвѣла вся, какъ расцвѣтаетъ какой-нибудь великолѣпнѣйшій цвѣтокъ въ чистѣйшей водѣ, въ какомъ нибудь этакомъ хрустальномъ бокалѣ, а соотвѣтственно съ этимъ и одѣта: большой скромности, большого кокетства и дьявольскихъ денегъ зимняя шляпка, на плечахъ тысячная соболья накидка… Когда господинъ неловко и смиренно поцѣловалъ ея руку въ ослѣпительныхъ перстняхъ, она слегка кивнула шляпкой назадъ, черезъ плечо, набрежно сказала: «Познакомьтесь кстати съ моимъ мужемъ» — и тотчасъ же быстро выступилъ изъ-за нея и скромно, но молодцомъ, по-военному представился студентъ.
— Ахъ, наглецъ! — воскликнулъ Георгій Ивановичъ. — Обыкновенный студентъ?
— Да въ томъ-то и дѣло, дорогой Георгій Ивановичъ, что необыкновенный, — сказалъ композиторъ съ невеселой усмѣшкой. — Кажется, за всю жизнь не видалъ нашъ господинъ такого, что называется, благороднаго, такого чудеснаго, мраморнаго юношескаго лица. Одѣтъ щеголемъ: тужурка изъ того самого тонкаго свѣтло-сѣраго сукна, что носятъ только самые большіе франты, плотно облегающая ладный
/186/
торсъ, панталоны со штрипками, темно-зеленая фуражка прусскаго образца и роскошная николаевская шинель съ бобромъ. А при всемъ томъ симпатиченъ и скроменъ тоже на рѣдкость. Ида пробормотала одну изъ самыхъ знаменитыхъ русскихъ фамилій, а онъ быстро снялъ фуражку рукой въ бѣлой замшевой перчаткѣ, — въ фуражкѣ, конечно, мелькнуло красное муаровое дно, — быстро обнажилъ другую руку, тонкую, блѣдно-лазурную и отъ перчатки немножко какъ-бы въ мукѣ, щелкнулъ каблуками и почтительно уронилъ на грудь небольшую и тщательно причесанную голову. «Вотъ такъ штука!» — еще изумленнѣе подумалъ нашъ герой, еще разъ тупо взглянулъ на Иду — и мгновенно понялъ по взгляду, которымъ она скользнула по студенту, что, конечно, она царица, а онъ рабъ, но рабъ однако не простой, а несущій свое рабство съ величайшимъ удовольствіемъ и даже гордостью. — «Очень, очень радъ познакомиться!» — отъ всей души сказалъ этотъ рабъ, крѣпко пожавъ протянутую руку, и съ бодрой и пріятной улыбкой выпрямился. — «И давній поклонникъ вашъ, и много слышалъ о васъ отъ Иды», сказалъ он, дружелюбно глядя, и уже хотѣлъ было пуститься въ дальнѣйшую, приличествующую случаю бесѣду, какъ неожиданно былъ перебитъ: «Помолчи, Петрикъ, не конфузь меня», сказала Ида поспѣшно и обратилась къ господину: — «Дорогой мой, но я васъ тысячу лѣтъ не видала! Хочется безъ конца говорить съ вами, но совсѣмъ нѣтъ охоты говорить при немъ. Ему неинтересны наши воспоминанія, будетъ только скучно и отъ скуки неловко, поэтому пойдемъ, походимъ по платформѣ…! И, сказавъ такъ, взяла она нашего раба Бо-
/187/
жьяго подъ руку и повела на платформу, а по платформѣ ушла съ нимъ чуть не за версту, гдѣ снѣгъ былъ чуть не по колѣно, и — неожиданно изъяснилась тамъ въ любви къ нему…
— То-есть, какъ въ любви? — въ одинъ голосъ спросили мы.
Композиторъ вмѣсто отвѣта опять набралъ воздуху въ грудь, надуваясь и поднимая плечи. Онъ опустилъ глаза и, мѣшковато приподнявшись, потащилъ изъ серебряннаго ушата, изъ шуршащаго льда, бутылку, налилъ себѣ самый большой фужеръ. Скулы его зардѣлись, короткая шея покраснѣла. Пересиливая и стараясь скрыть смущеніе, онъ выпилъ бокалъ до дна, какъ квасъ, затянулъ было подъ машину: «Laisse moi, laisse moi contampler ton visage!» — но тотчасъ же оборвалъ и, рѣшительно поднявъ на насъ еще болѣе сузившіеся глаза, сказалъ:
— Да, то-есть так, что въ любви… И объясненіе это было, къ несчастью, самое настоящее, совершенно серьезное. Глупо, дико, неожиданно, неправдоподобно? Да, разумѣется, но — фактъ. Было именно такъ, какъ я вамъ докладываю. Пошли они по платформѣ, и тотчасъ начала она быстро и съ притворнымъ оживленіемъ разспрашивать его о Машѣ, о томъ, какъ, молъ, она поживаетъ и какъ поживаютъ ихъ общіе московскіе знакомые, что вообще новенькаго въ Москвѣ и такъ далѣе, затѣмъ сообщила, что замужемъ она уже второй годъ, что жили они съ мужемъ это время частью въ Петербургѣ, частью заграницей, а частью въ ихъ имѣньи подъ Витебскомъ… Господинъ же только поспѣшно шелъ за ней и уже чувствовалъ, что дѣло что-то неладно, что сейчасъ будетъ
/188/
что-то дурацкое, неправоподобное, и во всѣ глаза смотрѣлъ на бѣлизну снѣжныхъ сугробовъ, въ невѣроятномъ количествѣ завалившихъ все и вся вокругъ, — всѣ эти платформы, пути, крыши построекъ и красныхъ и зеленыхъ вагоновъ, сбившихъся на всѣхъ путяхъ… смотрѣлъ и съ страшнымъ замираніемъ сердца понималъ только одно: то, что оказывается, онъ уже много лѣтъ звѣрски любитъ эту самую Иду. И вотъ, можете себѣ представить, что произошло дальше: дальше произошло то, что на какой-то самой дальней, боковой платформѣ Ида подошла къ какимъ-то ящикамъ, смахнула съ одного изъ нихъ снѣгъ муфтой, сѣла и, поднявъ на господина свое слегка поблѣднѣвшее лицо, свои фіалковые глаза, до умопомраченія неожиданно, безъ передышки сказала ему: «А теперь, дорогой, отвѣтьте мнѣ еще на одинъ вопросъ: знали-ли вы и знаете-ли вы теперь, что я любила васъ цѣлыхъ пять лѣтъ и люблю до сихъ поръ?»
Машина, до этой минуты рычавшая вдали неопредѣленно и глухо, вдругъ загрохотала героически, торжественно и грозно. Композиторъ смолкъ и поднялъ на насъ какъ бы испуганные и удивленные глаза. Потомъ негромко произнесъ:
— Да, вотъ что сказала она ему… А теперь позвольте спросить: какъ изобразить всю эту сцену дурацкими человѣческими словами? Что я могу сказать вамъ, кромѣ пошлостей, про это поднятое лицо, освѣщенное блѣдностью того особаго снѣга, что бываетъ послѣ метелей, и про нѣжнѣйшій неизъяснимый тонъ этого лица, тоже подобный этому снѣгу, вообще про лицо молодой, прелестной женщины, на ходу надышавшейся снѣжнымъ воздухомъ и вдругъ признавшейся
/189/
вамъ въ любви и ждущей отъ васъ отвѣта на это признаніе? Что я сказалъ про ея глаза? Фіалковые? Не то, не то, конечно, не то, ни къ чорту не годится! А полураскрытыя губы? А выраженіе, выраженіе всего этого въ общемъ, вмѣстѣ, то-есть лица, глазъ и губъ? А длинная соболья муфта, въ которую были спрятаны ея руки, а колѣни, которыя обрисовывались подъ какой-то клѣтчатой сине-зеленой шотландской материіей? Боже мой, да развѣ можно даже касаться словами всего этого! А главное, главное: что-же можно было отвѣтить на это съ ногъ сшибательное по неожиданности, ужасу и счастью признаніе, на выжидающее выраженіе этого довѣрчиво поднятаго, поблѣднѣвшаго и исказившагося (отъ смущенія, отъ какого-то подобія улыбки) лица?
Мы молчали, тоже не зная, что сказать, что отвѣтить на всѣ эти вопросы, съ удивленіемъ глядя на сверкающіе глазки и красное лицо нашего пріятеля. И онъ самъ отвѣтилъ себѣ:
— Ничего, ничего, ровно ничего! Есть мгновенія, когда ни единаго звука нельзя вымолвить. И, къ счастью, къ великой чести нашего путешественника, онъ ни звука и не вымолвилъ. И она поняла его окаменѣніе, она видѣла его лицо. Подождавъ нѣкоторое время, побывъ неподвижно среди того нелѣпаго и жуткаго молчанія, которое послѣдовало послѣ ея страшнаго вопроса, она поднялась и, вынувъ теплую руку изъ теплой, душистой муфты, обняла его за шею и нѣжно и крѣпко поцѣловала однимъ изъ тѣхъ поцѣлуевъ, что помнятся потомъ не только до гробовой доски, но и въ могилѣ. Да-съ, только и всего: поцѣловала — и ушла. И тѣмъ вся эта исторія и кончилась… И вообще до-
/190/
вольно объ этомъ, — вдругъ рѣзко мѣняя тонъ, сказалъ композиторъ и громко, съ напускной веселостью прибавилъ: — И давайте по сему случаю пить на сломную голову! Пить за всѣхъ любившихъ насъ, за всѣхъ, кого мы, идіоты, не оцѣнили, съ кѣмъ мы были счастливы, блаженны, а потомъ разошлись, растерялись въ жизни навсегда и навѣки и все-же навѣки связаны самой страшной въ мірѣ связью! И давайте условимся такъ: тому, кто въ добавленіе ко всему вышеизложенному прибавить еще хоть единое слово, я пущу въ черепъ вотъ этой самой шампанской бутылкой. — Услужающій! — закричалъ онъ на всю залу: — Несите уху! И хересу, хересу, бочку хересу, чтобы я могъ окунуть въ него морду прямо съ рогами!
Завтракали мы въ этотъ день до одиннадцати часовъ вечера. А послѣ поѣхали къ Яру, а отъ Яра — въ Стрѣльну, гдѣ передъ разсвѣтомъ ѣли блины, потребовали водки самой простой, съ красной головкой, и вели себя въ общемъ возмутительно: пѣли, орали и даже плясали казачка. Композиторъ плясалъ молча, свирѣпо и восторженно, съ легкостью необыкновенной для его фигуры. А неслись мы на тройкѣ домой уже совсѣмъ утромъ, страшно морознымъ и розовымъ. И когда неслись мимо Страстного монастыря, показалось изъ-за крышъ ледяное красное солнце и съ колокольни сорвался первый, самый какъ-будто тяжкій и великолѣпный ударъ, потрясшій всю морозную Москву, и композиторъ вдругъ сорвалъ изъ себя шапку и что есть силы, со слезами закричалъ на всю площадь:
— Солнце мое! Возлюбленная моя! Ура-а!
Приморскія Альпы, 1925
/191/