<Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 8. C. 93 - 99.>

ПРЕОБРАЖЕНIЕ

Дворъ былъ богатый, семья большая.

Старикъ, наплодивъ дѣтей и внуковъ, въ свое время померъ, но старуха зажилась и жила такъ долго, что казалось, никогда не будетъ конца ея жалкому и нудному существованію.

Это они со старикомъ были строителями и владыками всего этого обширнаго, прочнаго, теперь уже давно обжитаго, вросшаго въ свое мѣсто, грязнаго и уютнаго гнѣзда съ его гумномъ, дуплистыми лозинами, амбарами, черной избой въ три связи, грубымъ до дикости скотнымъ дворомъ, потонувшимъ въ навозѣ и переполненнымъ сытой скотиной. Это они когда-то были молоды, красивы, разумны и строги, а потомъ стали по-немногу сдавать да сдавать, какъ-то теряться среди все увеличивающейся и крѣпнущей молодежи, то въ одномъ, то въ другомъ уступать ей свою волю и наконецъ совсѣмъ сошли на нѣтъ, захѣрели, высохли, сгорбились, забились на палати, на печь, отчудились сперва отъ семьи, а потомъ и друг отъ друга, чтобы уже навѣки разлучиться по могиламъ.

Послѣ смерти старика старуха почувствовала себя особенно неловко на бѣломъ свѣтѣ — и сократилась

                                                                                                             /94/

до послѣдняго, совсѣмъ какъ будто забыла, что вѣдь все это молодое, сильное царство, въ которомъ она стала такой ненужной, развела она, она. Вышло какъ то такъ, что оказалась она самымъ ничтожнымъ существомъ во всемъ дворѣ, живущимъ въ немъ точно изъ милости, годнымъ лишь на то, чтобы ютиться на жаркой печи зимою, а лѣтомъ цыплятъ стеречь, избу караулить въ рабочую пору… Кому бы пришло въ голову бояться ея, думать о ней!

Но вотъ захворала уже какъ слѣдуетъ, забилась на печь уже безъ всякаго притворства, закрыла глаза, дыша горячо и безпомощно, съ такой великой усталостью, что даже у плечистыхъ невѣстокъ повернулось сердце отъ жалости. — «Мамушка, ай тебѣ курятинки сварить, либо лапшицы молочной? Можетъ хочется чего? Можетъ, самоваръ поставить?» — А она только дышетъ въ забытьи, только слабо и благодарно рукой шевелитъ…

Наконецъ развязала всѣхъ, — отошла.

____________________________

Глубокая ночь, зима. Ночь для нея, среди живыхъ, послѣдняя. На дворѣ мятель и темь, вся деревня спитъ. Спитъ и весь дворъ, — обѣ жилыя связи полны спящими, — и надо всей этой зимней ночью и метелью, надо всѣмъ сномъ и глушью двора и деревни царитъ Мертвая: вчерашняя жалкая и забитая старушонка преобразилась въ нѣчто грозное, таинственное, самое великое и значительное во всѣмъ мірѣ, въ какое-

                                                                                                             /95/

то непостижимое и страшное божество, — въ покойницу.

Она лежитъ въ холодной половинѣ — уже въ гробу, снѣговая, бѣлая, глубоко уйдя въ свой гробный міръ, уткнувъ въ грудь приподнятую соломенной подушкой голову, и падаетъ тѣнь отъ чернѣющихъ, выдѣлившихся на бѣломъ лицѣ рѣсницъ. Гробъ, прикрытый легкимъ отъ ветхости парчевымъ покровомъ, стоитъ за столомъ, ярко озареннымъ цѣлымъ пукомъ восковыхъ свѣчей, прилѣпленныхъ къ нему и пылающихъ жарко и безпокойно. Гробъ стоитъ подъ святыми, на лавкѣ возлѣ окошечка, за которымъ идетъ морозная метель, черныя стекла котораго блестятъ, искрятся снѣгомъ, снаружи намерзающимъ на нихъ.

Псалтирь читаетъ Гаврилъ, младшій сынъ покойной, недавно женившійся. Онъ всегда выдѣлялся въ семьѣ своей разумностью и опрятностью, ровнымъ нравомъ, любовью къ чтенію, къ церковнымъ службамъ — кому жъ читать, какъ не ему? И онъ пошелъ въ эту ледяную избу просто, ничуть не боясь предстоящей ему долгой ночи наединѣ съ мертвой, не думая объ этой ночи, не представивъ себѣ, что ждетъ его, — и вотъ уже давно чувствуетъ, что случилось нѣчто роковое и непоправимое въ его жизни. Онъ стоитъ и читаетъ, наклонясь къ жаркимъ и дрожащимъ свѣчамъ, читаетъ не смолкая, все на одинъ ладъ, — какъ поднялъ голосъ по церковному, такъ и остался на высокой нотѣ, — читаетъ, ничего не понимая и не въ силахъ прекратить чтенія. Онъ чувствуетъ, что ему уже нѣтъ спасенія, что онъ совершенно одинъ не только въ этой ледяной избѣ, глазъ на глазъ съ этимъ страшнымъ существомъ, которое тѣмъ страшнѣе, что это —

                                                                                                             /96/

его родная мать, но и въ цѣломъ мірѣ: что ночь такъ глубока, гдуха, что ему уже не отъ кого ждать ни защиты, ни помощи.

Что съ нимъ случилось? То, что онъ не разсчиталъ своихъ силъ, рѣшившись читать надъ покойницей ночью, въ часъ всеобщаго сна, что его обуяло ужасомъ и что онъ не можетъ двинуться? Нѣтъ, случилось нѣчто гораздо болѣе страшное и дивное, случилось нѣчто чудесное, и онъ поражень не ужасомъ. а именно этимъ чудеснымъ, таинствомъ, совершившимся на его глазахъ. Гдѣ она теперь, куда она дѣвалась, та жалкая, маленькая, убогая отъ старости, робости и безпомощности, которую столько лѣтъ почти не замѣчалъ никто въ ихъ большой, грубой отъ своей силы и молодости семьѣ? Ее уже нетъ, она исчезла, — развѣ это она, вотъ это Нѣчто, ледяное, недвижное, бездыханное, безгласное и все же совсѣмъ не то, что столъ, стѣна, стекло, снѣгъ, совсѣмъ не вещь, а существо, сокровенное бытіе котораго такъ же непостижимо, какъ Богъ? Развѣ то, что лежитъ и молчитъ въ этомъ новомъ, красивомъ гробу, обитомъ темно-лиловымъ плисомъ съ бѣлыми крестами и крылатыми ангельскими головками, развѣ это та, что еще позавчера ютилась на печкѣ? Нѣтъ, совершилось съ ней нѣкое преображеніе — и все въ мірѣ, весь міръ преобразился ради нея. И онъ одинъ, одинъ въ этомъ преображенномъ мірѣ!

Онъ волшебно замкнутъ въ немъ и онъ долженъ стоять въ немъ до разсвѣта и читать не смолкая на томъ необычномъ, жуткомъ и величественномъ языкѣ, который тоже есть часть этого міра, его гибельный, зловѣщій для живыхъ глаголъ. И онъ собираетъ

                                                                                                             /97/

всѣ силы, чтобы читать, видѣть, слышать свой собственный голосъ и держаться на ногахъ, всѣмъ существомъ и все глубже воспринимая то невыразимо жуткое и невыразимо чарующее, что какъ нѣкая литургія совершается въ немъ самомъ и передъ нимъ. И вдругъ медленно приподнимается и еще медленнѣе опускается парчевый покровъ на груди покойницы — она медленно дышетъ! И еще выше и ярче растетъ, дрожитъ, ослѣпляетъ блескъ свѣчей — и уже все вокругъ превращается въ сплошное изступленіе восторга и изступленія, отъ котораго дервенѣетъ голова, плечи, ноги. Онъ знаетъ, онъ еще соображаетъ, что это морозный вѣтеръ дуетъ въ окно, за которымъ идетъ январьская мятель, что это онъ поддуваетъ покровъ и раздуваетъ свѣчи. Но все равно — этотъ вѣтеръ тоже она, усопшая, это отъ нея вѣетъ этимъ чистымъ, какъ смерть, и ледянымъ, какъ вѣчность, дыханіемъ и это она встанетъ сейчасъ судить весь міръ, весь презрѣнный въ своей животности и бренности міръ живыхъ!

___________________________

Теперь Гаврилъ моложавый мужикъ съ сѣдыми, аккуратно причесанными волосами. Онъ не хозяйствуетъ, предоставилъ хозяйство братьямъ, женѣ. Онъ избралъ себѣ дѣло, ненужное при его достаткѣ, но единственное любимое имъ — ѣздить ямщикомъ.

Онъ всегда въ дорогѣ, и дорога, даль, мѣняющіеся по времени года картины неба, полей, лѣсовъ, облучокъ телѣжки или саней, бѣгъ пары вѣрныхъ ему,

                                                                                                             /98/

умныхъ лошадей, звукъ колокольчика и долгій разговоръ съ пріятнымъ сѣдокомъ — счастье, никогда ему не измѣняющее.

Онъ простой, ласковый. Лицо у него чистое, худощавое, сѣрые глаза правдивы и ясны. Онъ не говорливъ, но охотно разсказываетъ достойному человѣку то трудно передаваемое, похожее на святочный разсказъ, а на дѣлѣ истинное дивное, что пережилъ онъ у гроба матери, въ ея послѣднюю ночь среди живыхъ.

Парижъ, 1921

                                                                                                             /99/