Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. IX : Цикады. Петрополисъ, 1935. С. 85 93
КЪ РОДУ ОТЦОВЪ СВОИХЪ
Дивны дѣла Твои, и душа моя
вполнѣ понимаетъ это.
Псалтирь.
I
На раннемъ разсвѣтѣ, почти въ темнотѣ и въ густомъ туманѣ, привезли изъ города пожилую черничку и огромный гробъ, черный съ бѣлыми крестами, который полулежалъ возлѣ нея въ тарантасѣ, упираясь узкимъ концомъ въ козлы, а широкимъ въ полуоткинутый верхъ. Пустой, по осеннему мертвый дворъ усадьбы, по которому туманъ шелъ изъ сада соннымъ, мрачнымъ дымомъ, весь сѣрѣлъ крупной сизой изморозью. Домъ за туманомъ рисовался темно и смутно, казался нежилымъ, угрюмымъ. И зловѣще краснѣли въ его дальнемъ, крайнемъ окнѣ огни трехъ свѣчей. Отъ безсонной ночи черничка и кучеръ промерзли до костей, похудѣли, были очень блѣдны, безжизненны. Кучеръ поѣхалъ отъ крыльца къ каретному сараю — отпрягать отупѣвшихъ отъ долгой дороги, обросшихъ туманомъ лошадей. Черничка прошла черезъ темныя
// 86
сѣни и вошла въ сумракъ, въ сонное тепло дома. Дѣвка, спавшая на коникѣ въ прихожей, испуганно вскочила и сѣла, ничего не понимая. Но черезъ минуту она уже говорила оживленнымъ и дружественнымъ шопотомъ, помогая черничкѣ раздѣваться и разспрашивая, очень ли озябла, когда выѣхали изъ города и сколько дали за гробъ. Она зажгла и отнесла въ залъ, гдѣ со всѣхъ сторонъ были заперты двери, керосиновую лампу, запалила на окнѣ въ прихожей зашумѣвшую спиртовку… И когда тепло и душисто запахло кофе, черничка, крестясь и садясь за столъ, почувствовала несказанную сладость жизни.
Всѣ въ домѣ еще спали, измученные горемъ и тѣмъ безпорядкомъ, что внезапно воцарился въ немъ съ роковой позапрошлой ночи.
— И барыня, слава Богу, заснули — шопотомъ сказала дѣвка, подавая хлѣбъ и масло. — Не приведи Богъ, какъ плачутъ, убиваются. А тутъ еще старая барышня, сестра покойнаго барина, пріѣхала, — говоритъ, что, разъ они померли безъ завѣщанья, такъ все теперь ей должно достаться. Вся красная отъ слезъ, а страсть серчаетъ…
Черничка уже знала это отъ кучера. Намазывая хлѣбъ масломъ, она спросила:
— А онъ гдѣ лежитъ-то?
Дѣвка неопредѣленно и боязливо кивнула на запертыя двери:
— За маленькой гостиной.
— Одинъ?
— Одинъ. Сперва при немъ Семенъ былъ, старикъ съ нашей деревни, да у нихъ молотилка сломалась, онъ
// 87
и бросилъ читать, ушелъ ее чинить. Оттого-то и за вами послали…
Черничка неодобрительно качнула головой:
— Не хорошо. Одному покойнику нельзя лежать…
И она жадно стала пить горячій кофе, поглядывая на эти высокія, таинственно закрытыя двери. Онъ былъ гдѣ-то тамъ, за ними, въ глубинѣ дома. Онъ лежалъ и ждалъ ее, и въ умѣ ея уже привычно звучало:
— Какъ овецъ, заключаетъ ихъ въ преисподнюю… Смерть будетъ пасти ихъ… Могила жилище ихъ… Онъ пойдетъ къ роду отцовъ своихъ, которые никогда не увидятъ свѣта…
Огонь въ лампѣ пожелтѣлъ, въ залѣ свѣтлѣло, туманъ за окнами сталъ голубой, прозрачный. Вновь наступающій день сулилъ живымъ только привычную сладость земныхъ дѣлъ и заботъ. Для него, для того, кто еще позавчера сидѣлъ вотъ за этимъ столомъ, а теперь лежалъ и ждалъ ее, это былъ послѣдній, самый послѣдній день на землѣ. Могутъ потомъ проходить вѣка, тысячелѣтія — все равно: его, бывшаго хозяина этого дома, уже никогда не будетъ. Нынче, даже сейчасъ, какъ только всѣ проснутся, его на вѣки, до скончанія временъ, положатъ въ то, ни на что въ мірѣ не похожее, всему міру чуждое и враждебное, что всю ночь тряслось рядомъ съ черничкой въ тарантасѣ, покачиваясь и постукивая въ туманѣ и мракѣ по осенней промерзлой дорогѣ. Но черничка не думала объ этомъ, — съ радостью отогрѣвалась, съ наслажденіемъ пила и ѣла, съ удовольствіемъ соображала, что сейчасъ надо приказать внести гробъ въ домъ, позвать работниковъ и заставить ихъ сдѣлать все, что полагается, не какъ попало, а подъ своимъ наблюденіемъ.
// 88
II
Утро наступило ясное, тихое. Часамъ къ девяти все нужное было сдѣлано. Теперь всѣмъ осталось только ждать слѣдующаго утра. И вотъ онъ течетъ, длится, этотъ послѣдній, самый послѣдній день.
Съ позапрошлой ночи усадьба вдругъ стала доступна для всякаго. Смерть широко распахнула двери пораженнаго ею и лишившагося своей обычной сокровенности человѣческаго гнѣзда. И вчера весь день шли и шли въ усадьбу всѣ тѣ, что почему-то желали взглянуть на покойника, — всякіе проѣзжіе и прохожіе, калѣки и нищіе, мужики и бабы (не только свои, но и чужіе, зарѣчные). Идутъ они и нынче. Безъ спросу, безъ стѣсненья подходятъ они къ парадному крыльцу, возлѣ котораго стоймя стоитъ и такъ и бьетъ въ глаза своими страшными очертаніями и своей высотой черная съ бѣлымъ крестомъ крышка, заглядываютъ внутрь настежь раствореннаго дома, въ пролетъ его большихъ горницъ, входятъ, идутъ и доходятъ до той, самой послѣдней, которая превратилась теперь въ нѣкое подобіе часовни: тамъ пугливо и любопытно толпится и смотритъ народъ, тамъ пѣвуче и немолчно звучитъ горестный и покорный голосъ — «ибо Ты возвращаешь человѣка въ тлѣніе… ибо Ты говоришь: возвратитесь, сыны человѣческіе… ибо передъ очами Твоими тысяча лѣтъ какъ одинъ день», — тамъ, среди бѣлаго дня, при солнцѣ, которое косо заглядываетъ въ окно, выходящее въ садъ, оранжевымъ прозрачнымъ пламенемъ горятъ толстыя свѣчи, тонко синѣетъ литургически-пахучій дымъ ладана, еще не разсѣяв-
// 89
шійся послѣ панихиды, а весь уголъ занятъ огромнымъ смертнымъ одромъ: составленными столами и пышнымъ въ своей мрачной и великолѣпной новизнѣ, до половины покрытымъ парчевой ризой гробомъ, возглавіе котораго поражаетъ чудовищно и безобразно распухшимъ фіолетовымъ ликомъ въ крупныхъ и сквозныхъ сѣрыхъ усахъ, круто поднятой и закаменѣвшей подъ выпирающей крахмальной манишкой грудью съ высоко лежащими на ней въ вылѣзшихъ манжетахъ руками, толсто налитыми лиловымъ воскомъ, и сиреневыми ногтями ихъ.
А вокругъ дома, въ усадьбѣ, все полно осенней прелести. Въ розовомъ саду квохчутъ сытые дрозды, стоитъ блаженная тишина, тепло, кротость, медленно падаютъ легкіе сухіе листья. На дворѣ сладко дремлютъ борзыя. На желтомъ соломенномъ скатѣ крыши сидятъ, хохлятся противъ солнца бѣлоснѣжные голуби. Надъ людской избой буднично и спокойно тянется къ блѣдно-голубому небу сѣрый дымокъ, изъ ея раскрытыхъ оконъ пріятно пахнетъ кухоннымъ чадомъ, слышны голоса и смѣхъ праздныхъ работниковъ, своимъ куреньемъ и бездѣльемъ раздражающихъ кухарку, обремененную большой и сложной стряпней на завтра.
А на деревнѣ, на гумнахъ ладно выбиваютъ дробь цѣпы, мѣрно и однообразно стучатъ вѣялки, ровно гудятъ молотилки, обѣщая жизнь долгую, мирную, благоденственную. Всѣ дорожатъ и наслаждаются каждой минутой чудесной погоды и дружной, спорой работы. Съ веселымъ ревомъ, неустанно и густо засыпая гумно дымящейся соломой, безпощадно сокрушаемой и извергаемой мощнымъ зубастымъ бараба-
// 90
номъ, снова гудитъ новая рязанка Семена: онъ богатъ и горячъ, — въ одинъ мигъ добылъ мастера и поправилъ ее, а теперь самъ подаетъ и думаетъ, что ужъ нѣтъ, шалишь, больше не довѣритъ онъ дуракамъ сыновьямъ машину.
— Въ мысляхъ у нихъ, что домы ихъ вѣчны и что жилища ихъ въ родъ и родъ… Но человѣкъ въ чести не будетъ: онъ уподобится животнымъ, которыя погибаютъ…
Семенъ знаетъ это лучше всякаго… и, весь черно-сѣрый отъ пыли, отъ мякины, съ кровавыми, воспаленными глазами, съ хоботьемъ въ бородѣ, отклоняя потное, засыпанное и разъѣдаемое соромъ лицо отъ зерна, остро бьющаго изъ-подъ бѣшено рвущаго и ревущаго барабана, только успѣваетъ покрикивать:
— Бабы, подавай! Бабы, веселѣй!
III
Ночью свѣтитъ молодая туманная луна. Легкая дымка стоитъ въ свѣтломъ, мертвомъ, беззвучномъ саду. На гумнѣ, не нарушая тишины а только еще больше давая ее чувствовать, жалобно тявкаетъ совка.
Тишина, пустота и на дворѣ усадьбы, одиноко краснѣетъ окно въ людской избѣ. Работники за ужиномъ, по случаю покойника, выпили. Послѣ ужина они сидѣли и курили, уже вялые, позѣвывая. Угощалъ печникъ, который вторыя сутки жилъ въ усадьбѣ на поденной, — выкладывалъ могилу кирпичемъ. Онъ былъ пьянъ и придирался къ ключнику Василію.
// 91
— Ты думаешь, я вашими тремя цѣлковыми дорожу? — сипло кричалъ онъ. — Это, можетъ, тебѣ деньги, а я въ одинъ день по трояку зарабатывалъ! Ты мнѣ только кирпичъ годишься подавать! Можешь ты меня учить, какъ ее выкладывать? Кто хозяинъ надъ могилой, — ты или я?
А тамъ, въ домѣ, въ этой страшной горницѣ, похожей на часовню, стояла благоговѣйная тишина. Только дрожалъ, дрожалъ сонный сумракъ въ углахъ, чуть потрескивали, нагорая и оплывая горячимъ воскомъ, свѣчи, и то блисталъ, то темнѣлъ подъ ихъ яркимъ, но неровнымъ пламенемъ сизый чудовищный ликъ съ розовой ватой въ ноздряхъ. И однообразно, кротко и укоризненно звучалъ пѣвучій женскій голосъ:
— И мудрые умираютъ, равно какъ невѣжды, и безсмысленные погибаютъ и оставляютъ имущество другимъ…
— Въ мысляхъ у нихъ, что дома ихъ вѣчны и что жилища ихъ въ родъ и родъ, и земли свои они называютъ своими именами…
— Но человѣкъ въ чести не будетъ; онъ уподобится животнымъ, которыя погибаютъ… Онъ пойдетъ къ роду отцовъ своихъ, которые никогда не увидятъ свѣта…
— Обратись, Господи! Научи, какъ исчислять дни наши, чтобы намъ пріобрѣсть сердце мудрое…
// 92
IV
На утро всѣ проснулись съ одной мыслью: нынче!
И колоколъ уже звалъ, звалъ.
Утро было особенно прекрасно. Особенно тихъ и счастливъ былъ розовый садъ, медленно выходившій изъ голубого тумана, таявшаго отъ солнца.
Но колоколъ звалъ, звалъ. И опять шли и шли черезъ дворъ. Какая-то длинная женщина въ сѣрой шали зачѣмъ-то вела съ собой двухъ своихъ дѣвочекъ, шедшихъ покорно, но съ испуганными глазами.
Послѣднимъ пришелъ лѣсникъ, старый другъ покойнаго по молодости и по охотѣ.
Онъ шелъ черезъ садъ, по сухой землѣ липовой аллеи, гдѣ было такъ тихо, что слышенъ былъ каждый падающій листикъ, и тонко пахло и сладкимъ ароматомъ листвы, поджаренной солнцемъ, и свѣжестью тумана, теперь уже сіявшаго въ саду лазурнымъ газомъ. Онъ шелъ спокойно. Спокойно прошелъ и по дому. Но, войдя къ покойнику, беззащитно возвышавшемуся въ гробу во всемъ смертномъ позорѣ среди толпы, наполнявшей комнату, увидавъ блескъ свѣчей, столь странный среди солнечнаго свѣта, и безобразное лицо, синѣвшее въ дыму ладана, вдругъ поблѣднѣлъ, упалъ на колѣни, торопливо закрестился, а потомъ кинулся къ гробу такъ неистово, сталъ такъ страстно впиваться въ ледяныя и зловонныя губы своего господина и друга, что и всѣ вокругъ поблѣднѣли…
// 93
V
Въ полдень все кончилось.
Мирную жизнь живыхъ уже ничто болѣе не нарушало. Его, этого страшнаго существа, потерявшаго обликъ и подобіе Божіе, уже не было. И все возвратилось на обычную стезю свою.
За церковью, противъ оконъ алтаря, въ блескѣ спокойнаго и кроткаго солнца, лежалъ длинный глиняный бугоръ. Но онъ уже никому не былъ ни нуженъ, ни страшенъ.
1929.