<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А.Ф. Маркс, [1915]. С. 163—177>

 

 

 

АНТОНОВСКIЯ ЯБЛОКИ.

I.

Осень, идутъ безпрерывные дожди; на улицѣ дребезжатъ извозчичьи экипажи, и съ гуломъ, съ грохотомъ катятся среди толпы тяжелыя конки; по цѣлымъ днямъ сижу я за работой, гляжу въ окно, на мокрыя вывѣски и сѣрое небо, и все деревенское далеко отъ меня. Но по вечерамъ я читаю старыхъ поэтовъ, родныхъ мнѣ по быту, по душѣ и даже по мѣстноти, — средней полосѣ Россiи. А ящики моего письменнаго стола полны антоновскими яблоками, и здоровый ароматъ ихъ — запахъ меда и осенней свѣжести — переноситъ меня въ помѣщичьи усадьбы, въ тотъ мiръ, который скудѣлъ, дробился, а теперь уже гибнетъ, о которомъ черезъ пятьдесятъ лѣтъ будутъ знать только по нашимъ разсказамъ...

Вспоминается мнѣ ранняя погожая осень. Августъ былъ съ теплыми дождиками, какъ будто нарочно выпадавшими для сѣва, ‒ съ дождиками въ самую пору, въ срединѣ мѣсяца, около праздника св. Лаврентiя. А Зосень и зима хороши живутъ, коли на Лаврентiя вода тиха и дождикъИ. Потомъ бабьимъ лѣтомъ паутины много сѣло на поля. Это тоже добрый знакъ: ЗМного тенетника на бабье лѣто — осень ядренаяИ... Помню раннее, свѣжее, тихое утро... Помню большой, весь золотой, подсохшiй и порѣдѣвшiй садъ, помню кленовыя аллеи, тонкiй ароматъ опавшей листвы и — запахъ яблокъ. Воздухъ такъ чистъ, точно его совсѣмъ нѣтъ, по всему саду раздаются голоса и скрипъ телѣгъ. Это тархане, мѣщане-садовники, наняли мужиковъ и насыпаютъ яблоки, чтобы въ ночь отправлять ихъ въ городъ, — непремѣнно въ ночь, когда такъ славно лежать на возу, смотрѣть въ звѣздное небо, чувствовать запахъ дегтя въ свѣжемъ воздухѣ и слушать, какъ осторожно поскрипываетъ въ темнотѣ длинный

// л. 163

 

 

обозъ по большой дорогѣ. Мужикъ, насыпающiй яблоки, ѣстъ ихъ съ сочнымъ трескомъ одно за однимъ, но ужъ таково заведенiе — никогда мѣщанинъ не оборветъ его, а еще скажетъ:

— Вали, ѣшь досыта, — дѣлать нечего! На сливаньи всѣ медъ пьютъ.

И прохладную тишину утра нарушаетъ только сытое квохтанье дроздовъ на коралловыхъ рябинахъ въ чащѣ сада, голоса да гулкiй стукъ ссыпаемыхъ въ мѣры и кадушки яблокъ. Въ порѣдѣвшемъ саду далеко видна дорога къ большому шалашу, усыпанная соломой, и самый шалашъ, около котораго мѣщане обзавелись за лѣто цѣлымъ хозяйствомъ. Всюду сильно пахнетъ яблоками, тутъ — особенно. Въ шалашѣ устроены постели, стоитъ одноствольное ружье, позеленѣвшiй самоваръ, въ уголкѣ — посуда. Около шалаша валяются рогожи, ящики, всякiе истрепанные пожитки, вырыта земляная печка. Въ полдень на ней варится великолѣпный кулешъ съ саломъ, вечеромъ грѣется самоваръ, и по саду, между деревьями, разстилается длинной полосой голубоватый дымъ. Въ праздничные же дни около шалаша — цѣлая ярмарка, и за деревьями поминутно мелькаютъ красные уборы. Толпятся бойкiя дѣвки-однодворки въ сарафанахъ, сильно пахнущихъ краской, приходятъ ЗбарскiяИ въ своихъ красивыхъ и грубыхъ, дикарскихъ костюмахъ, молодая старостиха, беременная, съ широкимъ соннымъ лицомъ и важная, какъ холмогорская корова. На головѣ ея ЗрогаИ, — косы положены по бокамъ макушки и покрыты нѣсколькими платками, такъ что голова кажется огромной; ноги, въ полусапожкахъ съ подковками, стоятъ тупо и крѣпко; безрукавка — плисовая, занавѣска длинная, а панева ‑ черно-лиловая съ полосами кирпичнаго цвѣта и обложенная на подолѣ широкимъ золотымъ ЗпрозументомъИ...

— Хозяйственная бабочка! — говоритъ о ней мѣщанинъ, покачивая головою. — Переводятся теперь такiя...

А мальчишки въ бѣлыхъ замашныхъ рубашкахъ и коротенькихъ порточкахъ, съ бѣлыми раскрытыми головами, все подходятъ. Идутъ по-двое, по-трое, мелко перебирая босыми ножками, и косятся на лохматую овчарку, привязанную къ яблонѣ. Покупаетъ, конечно, одинъ, ибо и покупки-то всего на копейку или на яйцо, но покупателей много, торговля идетъ бойко, и худой чахоточный мѣщанинъ въ длинномъ сюртукѣ и рыжихъ сапогахъ — веселъ. Вмѣстѣ съ братомъ, картавымъ, шустрымъ полуидiотомъ, который живетъ у него Зизъ милостиИ, онъ торгуетъ съ шуточками, прибаутками и даже иногда ЗтронетъИ на тульской гармо-

// л. 164

 

 

никѣ. И до вечера въ саду толпится народъ, слышится около шалаша смѣхъ и говоръ, а иногда и топотъ пляски...

Къ ночи въ погоду становится очень холодно и росисто. Надышавшись на гумнѣ ржанымъ ароматомъ новой соломы и мякины, бодро идешь домой къ ужину мимо садоваго вала. Голоса на деревнѣ или скрипъ воротъ раздаются по студеной зарѣ необыкновенно ясно. Темнѣетъ. И вотъ еще запахъ: въ саду — костеръ, и крѣпко тянетъ душистымъ дымомъ вишневыхъ сучьевъ. Въ темнотѣ, въ глубинѣ сада — сказочная картина: точно въ уголкѣ ада, пылаетъ около шалаша багровое пламя, окруженное мракомъ, и чьи-то черные, точно вырѣзанные изъ чернаго дерева силуэты двигаются вокругъ костра, межъ тѣмъ какъ гигантскiя тѣни отъ нихъ ходятъ по яблонямъ. То по всему дереву ляжетъ черная рука въ нѣсколько аршинъ, то четко нарисуются двѣ ноги — два черныхъ столба. И вдругъ все это скользнетъ съ яблони — и тѣнь упадетъ по всей аллеѣ, отъ шалаша до самой калитки...

Поздней ночью, когда на деревнѣ погаснутъ огни, когда въ небѣ уже высоко блещетъ бриллiантовое семизвѣздiе Стожаръ, еще разъ пробѣжишь въ садъ. Шурша по сухой листвѣ, какъ слѣпой, доберешься до шалаша. Тамъ на полянкѣ немного свѣтлѣе, а надъ головой бѣлѣетъ Млечный Путь.

‑ Это вы, барчукъ? — тихо окликаетъ кто-то изъ темноты.

‑ Я. А вы не спите еще, Николай?

‑ Намъ нельзя-съ спать. А, должно, ужъ поздно? Вонъ, кажись, пассажирный поѣздъ идетъ...

Долго прислушиваемся и различаемъ дрожь въ землѣ. Дрожь переходитъ въ шумъ, растетъ, и вотъ, какъ будто уже за самымъ садомъ, ускоренно выбиваютъ шумный тактъ колеса: громыхая и стуча, несется поѣздъ... ближе, ближе, все громче и сердитѣе... И вдругъ начинаетъ стихать, глохнуть, точно уходя въ землю...

‑ А гдѣ у васъ ружье, Николай?

‑ А вотъ возлѣ ящика-съ.

Вскинешь кверху тяжелую, какъ ломъ, одностволку и съ маху выстрѣлишь. Багровое пламя съ оглушительнымъ трескомъ блеснетъ къ небу, ослѣпитъ на мигъ и погаситъ звѣзды, а бодрое эхо кольцомъ грянетъ и раскатится по горизонту, далеко-далеко замирая въ чистомъ и чуткомъ воздухѣ.

— Ухъ, зд˜рово! — скажетъ мѣщанинъ. — Потращайте, потращайте, барчукъ, а то просто бѣда! Опять всю дулю на валу отрясли...

А черное небо чертятъ огнистыми полосками падающiя звѣзды. Долго глядишь въ его темно-синюю глубину, пере-

// л. 165

 

 

полненную созвѣздiями, пока не поплыветъ земля подъ ногами. Тогда встрепенешься и, пряча руки въ рукава, быстро побѣжишь по аллеѣ къ дому... Какъ холодно, росисто, и какъ хорошо жить на свѣтѣ!

II.

ЗЯдреная антоновка — къ веселому годуИ. Деревенскiя дѣла хороши, если антоновка уродилась: значитъ, и хлѣбъ уродился... Вспоминается мнѣ урожайный годъ.

На ранней зарѣ, когда еще кричатъ пѣтухи и по-черному дымятся избы, распахнешь, бывало, окно въ прохладный садъ, наполненный лиловатымъ туманомъ, сквозь который ярко блеститъ кое-гдѣ утреннее солнце, и не утерпишь — велишь поскорѣе засѣдлывать лошадь, а самъ побѣжишь умываться на прудъ. Мелкая листва почти вся облетѣла съ прибрежныхъ лозинъ, и сучья сквозятъ на бирюзовомъ небѣ. Вода подъ лозинами стала прозрачная, ледяная и какъ будто тяжелая. Она мгновенно прогоняетъ ночную лѣнь, и, умывшись и позавтракавъ въ людской съ работниками горячими картошками и чернымъ хлѣбомъ съ крупной сырой солью, съ наслажденiемъ чувствуешь подъ собой скользкую кожу сѣдла, проѣзжая по Выселкамъ на охоту. Осень — пора престольныхъ праздниковъ, и народъ въ это время прибранъ, доволенъ, видъ деревни совсѣмъ не тотъ, чт˜ въ другую пору. Если же годъ урожайный, и на гумнахъ возвышается цѣлый золотой городъ, а на рѣкѣ звонко и рѣзко гогочутъ по утрамъ гуси, — такъ въ деревнѣ и совсѣмъ не плохо. Къ тому же наши Выселки споконъ вѣку, еще со временъ дѣдушки славились ЗбогатствомъИ. Старики и старухи жили въ Выселкахъ очень подолгу, — первый признакъ богатой деревни, — и были все высокiе, большiе и бѣлые, какъ лунь. Только и слышишь, бывало: ЗДа, — вотъ Агаѳья восемьдесятъ три годочка отмахала!И — или разговоры въ такомъ родѣ:

‑ И когда это ты умрешь, Панкратъ? Небось тебѣ лѣтъ сто будетъ?

‑ Какъ изволите говорить, батюшка?

‑ Сколько тебѣ годовъ, спрашиваю!

‑ А не знаю-съ, батюшка.

‑ Да Платона Аполлоныча-то помнишь?

‑ Какъ же-съ, батюшка, — явственно помню.

‑ Ну, вотъ видишь. Тебѣ, значитъ, никакъ не меньше ста.

Старикъ, который стоитъ передъ бариномъ вытянувшись, кротко и виновато улыбается. Чт˜ жъ, молъ, дѣлать, — вино-

// л. 166

 

 

ватъ, зажился. И онъ, вѣроятно, еще болѣе зажился бы, если бы не объѣлся въ Петровки луку.

Помню я и старуху его. Все, бывало, сидитъ на скамеечкѣ, на крыльцѣ, согнувшись, тряся головой, задыхаясь и держась за скамейку руками, — все о чемъ-то думаетъ. ЗО добрѣ своемъ, небосьИ, говорили бабы, потому что ЗдобраИ у нея въ сундукахъ было, правда, много. А она будто и не слышитъ; подслѣповато смотритъ куда-то вдаль изъ-подъ грустно приподнятыхъ бровей, трясетъ головой и точно силится вспомнить что-то. Большая была старуха, вся какая-то темная. Панева — чуть не прошлаго столѣтiя, чуньки — покойницкiя, шея — желтая и высохшая, рубаха съ канифасовыми косяками всегда бѣлая-бѣлая, — Зсовсѣмъ хоть въ гробъ кладиИ. А около крыльца большой камень лежалъ: сама купила себѣ въ селѣ на могилку, такъ же, какъ и саванъ, — отличный саванъ, съ ангелами, съ крестами и съ молитвой, напечатанной по краямъ.

Подъ-стать старикамъ были и дворы въ Выселкахъ: кирпичные, строенные еще дѣдами. А у богатыхъ мужиковъ — у Савелiя, у Игната, у Дрона — избы были въ двѣ-три связи, потому что дѣлиться въ Выселкахъ еще не было моды. Въ такихъ семьяхъ водили пчелъ, гордились жеребцомъ-битюгомъ сиво-желѣзнаго цвѣта и держали усадьбы въ порядкѣ. На гумнахъ темнѣли густые и тучные коноплянники, стояли овины и риги, крытые вприческу; въ пунькахъ и амбарчикахъ были желѣзныя двери, за которыми хранились холсты, прялки, новые полушубки, наборная сбруя, мѣры, окованныя мѣдными обручами. На воротахъ и на санкахъ были выжжены кресты. И помню, мнѣ порою казалось на рѣдкость заманчивымъ быть мужикомъ. Когда, бывало, ѣдешь солнечнымъ утромъ по деревнѣ, все думаешь о томъ, какъ хорошо косить, молотить, спать на гумнѣ въ ометахъ, а въ праздникъ встать вмѣстѣ съ солнцемъ, подъ густой и музыкальный благовѣстъ изъ села, умыться около бочки и надѣть чистую замашную рубаху, такiе же портки и несокрушимые сапоги со подковками. Если же, думалось, къ этому прибавить здоровую и красивую жену въ праздничномъ уборѣ, да поѣздку къ обѣднѣ, а потомъ обѣдъ у бородатаго тестя, — обѣдъ съ горячей бараниной на деревянныхъ тарелкахъ и съ ситниками, съ сотовымъ медомъ и брагой, — такъ большаго и желать невозможно!

Складъ мелкопомѣстной дворянской жизни, который теперь сталъ сбиваться уже на мѣщанскiй, въ прежнiе года, да еще и на моей памяти, — очень недавно, — имѣлъ много общаго со складомъ богатой мужицкой жизни по своей домовитости и

// л. 167

 

 

сельскому, старосвѣтскому благополучiю. Такова, напримѣръ, была усадьба тетки Анны Герасимовны Кологривовой, жившей отъ Выселокъ верстахъ въ двѣнадцати. Пока, бывало, доѣдешь до этой усадьбы, уже совсѣмъ ободняется. Съ собаками на сворахъ ѣхать приходится шагомъ, да и спѣшить не хочется, — такъ весело въ открытомъ полѣ въ солнечный и прохладный день! Мѣстность — ровная, видно далеко. Небо — легкое и такое просторное и глубокое. Солнце сверкаетъ сбоку, и дорога, укатанная послѣ дождей телѣгами, замаслилась и блеститъ, какъ рельсы. Вокругъ раскидываются широкими косяками свѣжiя, пышно-зеленыя озими. Взовьется откуда-нибудь ястребокъ въ прозрачномъ воздухѣ и замретъ на одномъ мѣстѣ, трепеща острыми крылышками. А въ ясную даль убѣгаютъ четко видные телеграфные столбы, и проволоки ихъ, какъ серебряныя струны, скользятъ по склону яснаго неба. На нихъ сидятъ копчики, — совсѣмъ черные значки на нотной бумагѣ.

Крѣпостного права я не зналъ и не видѣлъ, но, помню, у тетки Анны Герасимовны чувствовалъ его. Въѣдешь во дворъ и сразу ощутишь, что тутъ оно еще вполнѣ живо. Усадьба — небольшая, но вся старая, прочная, окруженная столѣтними березами и лозинами. Надворныхъ построекъ — невысокихъ, но домовитыхъ — множество, и всѣ онѣ точно слиты изъ темныхъ дубовыхъ бревенъ подъ соломенными крышами. Выдѣляется величиной или, лучше сказать, длиной только почернѣвшая людская, изъ которой выглядываютъ послѣднiе могиканы двороваго сословiя — какiе-то ветхiе старики и старухи, дряхлый поваръ въ отставкѣ, похожiй на Донъ-Кихота. Всѣ они, когда въѣзжаешь во дворъ, подтягиваются и низко-низко кланяются. Сѣдой кучеръ, направляющiйся отъ каретнаго сарая взять лошадь, еще у сарая снимаетъ шапку и по всему двору идетъ съ обнаженной головой. Онъ у тетки ѣздилъ форейторомъ, а теперь возитъ ее къ обѣднѣ, — зимой въ возкѣ, а лѣтомъ въ крѣпкой, окованной желѣзомъ телѣжкѣ, въ родѣ тѣхъ, на которыхъ ѣздятъ попы. Садъ у тетки славился своею запущенностью, соловьями, горлинками и яблоками, а домъ — крышей. Стоялъ онъ во главѣ двора, у самаго сада, — вѣтви липъ обнимали его, — былъ невеликъ и приземистъ, но казалось, что ему и вѣку не будетъ, — такъ основательно глядѣлъ онъ изъ-подъ своей необыкновенно высокой и толстой соломенной крыши, почернѣвшей и затвердѣвшей отъ времени. Мнѣ его переднiй фасадъ представлялся всегда живымъ: точно старое лицо глядитъ изъ-подъ огромной шапки впадинами глазъ, — окнами съ перламутровыми отъ дождей и солнца стеклами. А по бокамъ этихъ

// л. 168

 

 

глазъ были крыльца, — два старыхъ, большихъ крыльца съ колоннами. На фронтонѣ ихъ всегда сидѣли сытые голуби, между тѣмъ какъ тысячи воробьевъ дождемъ пересыпались съ крыши на крышу... И уютно чувствовалъ себя гость въ этомъ гнѣздѣ, подъ бирюзовымъ осеннимъ небомъ!

Войдешь въ домъ и прежде всего услышишь запахъ яблокъ, а потомъ уже другiе: старой мебели краснаго дерева, сушенаго липоваго цвѣта, который съ iюня лежитъ на окнахъ... Во всѣхъ комнатахъ, — въ лакейской, въ залѣ, въ гостиной, — прохладно и сумрачно: это оттого, что домъ окруженъ садомъ, а верхнiя стекла оконъ цвѣтныя: синiя и лиловыя. Всюду — тишина и чистота, хотя, кажется, кресла, столы съ инкрустацiями и зеркала въ узенькихъ и витыхъ золотыхъ рамахъ никогда не трогались съ мѣста. И вотъ слышится покашливанье: выходитъ тетка. Она небольшая, но тоже, какъ и все кругомъ, прочная. На плечахъ у нея накинута большая персидская шаль. Выйдетъ она важно, но привѣтливо, и сейчасъ же, подъ безконечные разговоры про старину, про наслѣдства, начинаютъ появляться угощенiя: сперва ЗдулиИ, яблоки, — антоновскiя, Збель-барыняИ, боровинка, ЗплодовиткаИ, — а потомъ удивительный обѣдъ: вся насквозь розовая вареная ветчина съ горошкомъ, щи, фаршированная курица, индюшка, маринады и красный квасъ, — крѣпкiй и сладкiй-пресладкiй... Окна въ садъ подняты, и оттуда вѣетъ бодрой осенней прохладой...

III.

За послѣднiе годы одно поддерживало угасающiй духъ помѣщиковъ, — охота.

Лѣтъ двадцать тому назадъ такiя усадьбы, какъ усадьба Анны Герасимовны, были еще не рѣдкость. Были и разрушающiяся, но все еще жившiя на широкую ногу усадьбы съ огромнымъ помѣстьемъ, съ садомъ въ двадцать десятинъ. Правда, сохранились нѣкоторыя изъ такихъ усадебъ еще и до сего времени, но въ нихъ уже нѣтъ жизни... Нѣтъ троекъ, нѣтъ верховыхъ ЗкиргизовъИ, нѣтъ гончихъ и борзыхъ собакъ, нѣтъ дворни и нѣтъ самого обладателя всего этого — помѣщика-охотника, въ родѣ моего покойнаго шурина Арсенiя Семеныча Климентьева.

Къ теткѣ я ѣздилъ до самой глубокой осени, до поры, когда прекращалась охота съ борзыми. Но мои поѣздки имѣли всегда главной цѣлью усадьбу Арсенiя Семеныча. Старое гнѣздо Анны Герасимовны было только перепутьемъ.

// л. 169

 

 

Съ конца сентября сады и гумна пустѣли. Погода, по обыкновенiю, круто измѣнялась и дѣлала меня на время затворникомъ. Вѣтеръ по цѣлымъ днямъ рвалъ и трепалъ деревья, дожди поливали ихъ съ утра до ночи. Иногда къ вечеру между хмурыми низкими тучами пробивался на западѣ трепещущiй золотистый свѣтъ низкаго солнца; воздухъ дѣлался чистъ и ясенъ, а солнечный свѣтъ ослѣпительно сверкалъ между листвою, между вѣтвями, которыя живою сѣткою двигались и волновались отъ вѣтра. Но зато становилось еще холоднѣе не только на дворѣ, но, казалось, даже и въ домѣ съ еще лѣтними рамами и съ раскрытымъ балкономъ. Холодно и ярко сiяло на сѣверѣ надъ тяжелыми свинцовыми тучами жидкое голубое небо, а изъ-за этихъ тучъ медленно выплывали хребты снѣговыхъ горъ-облаковъ. Стоишь у окна и думаешь: ЗАвось, Богъ дастъ, распогодитсяИ. Но вѣтеръ не унимался. Онъ волновалъ садъ, рвалъ непрерывно бѣгущую изъ трубы людской струю дыма и снова нагонялъ зловѣщiя космы пепельныхъ облаковъ. Они бѣжали низко и быстро — и скоро, точно дымъ, затуманивали солнце. Погасалъ его блескъ, закрывалось окошечко въ голубое небо, а въ саду становилось пустынно и скучно, и снова начиналъ сѣять дождь... сперва тихо, осторожно, потомъ все гуще и наконецъ превращался въ ливень съ бурей и темнотою. Наступала долгая, тревожная ночь...

Изъ такой трепки садъ выходилъ почти совсѣмъ обнаженнымъ, поломаннымъ, засыпаннымъ мокрыми листьями и какимъ-то притихшимъ, смирившимся. Но зато какъ красивъ онъ былъ, когда снова наступала ясная погода, прозрачные и холодные дни начала октября, прощальный праздникъ осени! Сохранившаяся листва теперь будетъ висѣть на деревьяхъ уже до первыхъ зазимковъ. Черный садъ будетъ сквозить на холодномъ бирюзовомъ небѣ и покорно ждать зимы, пригрѣваясь послѣ полудня въ солнечномъ блескѣ. А поля уже рѣзко чернѣютъ пашнями и ярко зеленѣютъ закустившимися озимями... Пора на охоту!

И вотъ я вижу себя въ усадьбѣ Арсенiя Семеныча, въ большомъ домѣ, въ залѣ, полной солнца и дыма отъ трубокъ и папиросъ. Народу много, — все люди загорѣлые, съ обвѣтренными лицами, въ поддевкахъ и длинныхъ сапогахъ. Только-что очень сытно пообѣдали, раскраснѣлись и возбуждены шумными разговорами о предстоящей охотѣ, но не забываютъ допивать водку и послѣ обѣда. А на дворѣ трубитъ рогъ и завываютъ на разные голоса собаки. Черный борзой, любимецъ Арсенiя Семеныча, пользуясь суматохой,

// л. 170

 

 

влѣзаетъ среди гостей на столъ и начинаетъ пожирать съ блюда остатки зайца подъ соусомъ. Но вдругъ онъ испускаетъ страшный визгъ и, опрокидывая тарелки и рюмки, срывается со стола: Арсенiй Семенычъ, вышедшiй изъ кабинета съ арапникомъ и револьверомъ, внезапно оглушаетъ залу выстрѣломъ. Зала еще болѣе наполняется дымомъ, а Арсенiй Семенычъ стоитъ и смѣется.

— Жалко, что промахнулся! — говорить онъ, играя глазами.

Онъ высокъ ростомъ, худощавъ, но широкоплечъ и строенъ, а лицомъ — красавецъ-цыганъ. Глаза у него блестятъ дико, онъ очень ловокъ, въ шелковой малиновой рубахѣ, въ бархатныхъ шароварахъ и длинныхъ сапогахъ. Напугавъ и собаку и гостей выстрѣломъ, онъ декламируетъ баритономъ:

Пора, пора сѣдлать проворнаго донца

И звонкiй рогъ за плечи перекинуть! —

и громко говоритъ:

— Ну, однако нечего терять золотое время!

Я сейчасъ еще чувствую, какъ жадно и емко дышала молодая грудь холодомъ яснаго и сырого дня подъ вечеръ, когда, бывало, ѣдешь съ шумной ватагой Арсенiя Семеныча, возбужденный музыкальнымъ гамомъ собакъ, брошенныхъ въ чернолѣсье, въ какой-нибудь Красный Бугоръ или Гремячiй Островъ, уже однимъ своимъ названiемъ волнующiй охотника. Ѣдешь на зломъ, сильномъ и приземистомъ ЗкиргизѣИ, крѣпко сдерживая его поводьями, и чувствуешь себя слитымъ съ нимъ почти воедино. Онъ фыркаетъ, просится на рысь, шумно шуршитъ копытами по глубокимъ и легкимъ коврамъ черной осыпавшейся листвы, и каждый звукъ гулко раздается въ пустомъ, сыромъ и свѣжемъ лѣсу. Тявкнула гдѣ-то вдалекѣ собака, ей страстно и жалобно отвѣтила другая, третья — и вдругъ весь лѣсъ загремѣлъ, точно онъ весь стеклянный, отъ бурнаго лая и крика. Крѣпко грянулъ среди этого гама выстрѣлъ — и все ЗзаварилосьИ и покатилось куда-то вдаль.

— Береги-и! — завопилъ кто-то отчаяннымъ голосомъ на весь лѣсъ.

ЗА, береги!И — мелькнетъ въ головѣ опьяняющая мысль. Гикнешь на лошадь и, какъ сорвавшiйся съ цѣпи, помчишься по лѣсу, уже ничего не разбирая по пути. Только деревья мелькаютъ передъ глазами, да лѣпитъ въ лицо грязью изъ-подъ копытъ лошади. Выскочишь изъ лѣсу, увидишь на зеленяхъ пеструю, растянувшуюся по землѣ стаю собакъ и

// л. 171

 

 

еще сильнѣе наддашь киргиза наперерѣзъ звѣрю, — по зеленямъ, взметамъ и жнивьямъ, пока наконецъ не перевалишься въ другой островъ и не скроется изъ глазъ стая вмѣстѣ со своимъ бѣшенымъ лаемъ и стономъ. Тогда, весь мокрый и дрожащiй отъ напряженiя, осадишь вспѣненную, хрипящую лошадь и жадно глотаешь ледяную сырость лѣсной долины. Вдали замираютъ крики охотниковъ и лай собакъ, а вокругъ тебя — мертвая тишина. Полураскрытый строевой лѣсъ стоитъ неподвижно, и кажется, что ты попалъ въ какiе-то заповѣдные чертоги, въ безконечныя амфилады сказочныхъ покоевъ и колоннъ. Крѣпко пахнетъ отъ овраговъ грибной сыростью, перегнившими листьями и мокрой древесной корою. И сырость изъ овраговъ становится все ощутительнѣе, въ лѣсу холоднѣетъ и темнѣетъ, становится жутко... Пора на ночевку. Но собрать собакъ послѣ охоты трудно. Долго и безнадежно-тоскливо звенятъ рога въ лѣсу, долго слышатся крикъ, брань и визгъ собакъ... Наконецъ уже совсѣмъ въ темнотѣ вваливается ватага охотниковъ въ усадьбу какого-нибудь почти незнакомаго холостяка-помѣщика и наполняетъ шумомъ весь дворъ усадьбы, которая озаряется фонарями, свѣчами и лампами, вынесенными навстрѣчу гостямъ изъ дому...

Случалось, что у такого гостепрiимнаго сосѣда охота жила по нѣскольку дней. На ранней утренней зарѣ, по ледяному вѣтру и первому мокрому зазимку, уѣзжали въ лѣса и въ поле, а къ сумеркамъ опять возвращались, всѣ въ грязи, съ раскраснѣвшимися лицами, пропахнувъ лошадинымъ потомъ, шерстью затравленнаго звѣря, — и начиналась попойка. Въ свѣтломъ и людномъ домѣ очень тепло послѣ цѣлаго дня на холодѣ въ полѣ. Всѣ ходятъ изъ комнаты въ комнату въ разстегнутыхъ поддевкахъ, безпорядочно пьютъ и ѣдятъ, шумно передавая другъ другу свои впечатлѣнiя надъ убитымъ матерымъ волкомъ, который, оскаливъ зубы, закативъ глаза, лежитъ съ откинутымъ на сторону пушистымъ хвостомъ среди залы и окрашиваетъ своей блѣдной и уже холодной кровью полъ. Послѣ водки и ѣды чувствуешь такую сладкую усталость, такую нѣгу молодого сна, что какъ черезъ воду слышишь говоръ. Обвѣтренное лицо горитъ, а закроешь глаза — вся земля такъ и поплыветъ подъ ногами. А когда ляжешь въ постель, въ мягкую перину, гдѣ-нибудь въ угловой старинной комнатѣ, съ образничкой и лампадой, замелькаютъ передъ глазами призраки огнисто-пестрыхъ собакъ, во всемъ тѣлѣ заноетъ ощущенiе скачки, и не замѣтишь, какъ потонешь вмѣстѣ со всѣми этими ˜бразами и ощущенiями въ сладкомъ и здоровомъ снѣ, забывъ даже, что эта комната была когда-то мо-

// л. 172

 

 

лельной старика, имя котораго окружено мрачными крѣпостными легендами, и что онъ умеръ въ этой молельной, — вѣроятно, на этой же кровати.

Когда случалось проспать охоту, отдыхъ былъ особенно прiятенъ. Проснешься и долго лежишь въ постели. Во всемъ домѣ — тишина. Слышно, какъ осторожно ходитъ по комнатамъ садовникъ, растапливая печи, и какъ дрова трещатъ и стрѣляютъ. Впереди — цѣлый день покоя въ безмолвной уже по-зимнѣму усадьбѣ. Не спѣша одѣнешься, побродишь по саду, найдешь въ мокрой листвѣ случайно забытое холодное и мокрое яблоко, и почему-то оно покажется необыкновенно вкуснымъ, совсѣмъ не такимъ, какъ другiя. Потомъ примешься за книги, — дѣдовскiя книги, въ толстыхъ кожаныхъ переплетахъ съ сафьяномъ и золотыми звѣздочками на корешкахъ. Славно пахнутъ эти, похожiя на церковные требники книги своей пожелтѣвшей, толстой и шершавой бумагой! Какой-то прiятной кисловатой плѣсенью, старинными духами... Хороши и замѣтки на ихъ поляхъ, крупно и съ круглыми мягкими росчерками сдѣланныя гусинымъ перомъ. Развернешь книгу и читаешь: ЗМысль, достойная древнихъ и новыхъ философовъ, цвѣтъ разума и чувства сердечнагоИ. И невольно увлечешься и самой книгой. Это — ЗДворянинъ-философъИ, аллегорiя, изданная лѣтъ сто тому назадъ иждивенiемъ какого-то Зкавалера многихъ орденовъИ и напечатанная въ типографiи приказа общественнаго призрѣнiя, — разсказъ о томъ, какъ Здворянинъ-философъ, имѣя время и способность разсуждать, къ чему разумъ человѣка возноситься можетъ, получилъ нѣкогда желанiе сочинить планъ свѣта на пространномъ мѣстѣ своего селенiяИ. Потомъ наткнешься на Зсатирическiя и философскiя сочиненiя господина ВольтераИ и долго упиваешься милымъ и манернымъ слогомъ перевода: ЗГосудари мои! Эразмъ сочинилъ въ шестомнадесять столѣтiи похвалу дурачеству (манерная пауза, — точка съ запятою); вы же приказываете мнѣ превознесть предъ вами разумъ...И Потомъ отъ екатерининской старины перейдешь къ романтическимъ временамъ, къ альманахамъ, къ сантиментально-напыщеннымъ и длиннымъ романамъ... Кукушка выскакиваетъ изъ часовъ и насмѣшливо-грустно кукуетъ надъ тобою въ пустомъ домѣ. И понемногу въ сердце начинаетъ закрадываться сладкая и странная тоска...

Вотъ ЗТайны АлексисаИ, вотъ ЗВикторъ, или дитя въ лѣсуИ. ЗБьетъ полночь! — читаешь съ улыбкой. — Священная тишина заступаетъ мѣсто дневного шума и веселыхъ

// л. 173

 

 

пѣсенъ поселянъ. Сонъ простираетъ мрачныя крылья свои надъ поверхностью нашего полушарiя; онъ стрясаетъ съ нихъ мракъ и мечты... Мечты!.. Какъ часто продолжаютъ онѣ токмо страданiя злощастнаго!..И И замелькаютъ передъ глазами любимыя старинныя слова: скалы и дубравы, блѣдная луна и одиночество, привидѣнiя и призраки, ЗеротыИ, розы и лилiи, Зпроказы и рѣзвости младыхъ шалуновъИ, лилейная рука, Людмилы и Алины... А вотъ журналы съ именами Жуковскаго, Батюшкова, лицеиста Пушкина. И съ грустью вспомнишь бабушку, ея полонезы на клавикордахъ, ея томное чтенiе стиховъ изъ ЗЕвгенiя ОнѣгинаИ. И старинная, мечтательная жизнь встанетъ передъ тобою... Хорошiя дѣвушки и женщины жили когда-то въ дворянскихъ усадьбахъ! Ихъ портреты глядятъ на меня со стѣны, аристократически-красивыя головки въ старинныхъ прическахъ кротко и женственно опускаютъ свои длинныя рѣсницы на печальные и нѣжные глаза...

IV.

Запахъ антоновскихъ яблокъ исчезаетъ изъ помѣщичьихъ усадебъ. Эти дни были такъ недавно, а межъ тѣмъ мнѣ кажется, что съ тѣхъ поръ прошло чуть не цѣлое столѣтiе. Перемерли старики въ Выселкахъ, умерла Анна Герасимовна, застрѣлился Арсенiй Семенычъ... И вотъ я уже пишу имъ эпитафiи.

Я надолго покинулъ родныя ЗпалестиныИ, какъ любятъ говорить у насъ, а когда недавно заглянулъ въ нихъ, невесело встрѣтили меня онѣ. Старыя книги, старые портреты, разрозненные и никому ненужные, затерялись по городамъ, по мѣщанскимъ хуторкамъ, по ястребинымъ гнѣздамъ новыхъ помѣщиковъ, — гнѣздамъ, на которыя раздробились прежнiя помѣстья. На весь нашъ уѣздъ приходится теперь три-четыре состоятельныхъ дворянина, но и они живутъ въ деревнѣ уже новою жизнью, — чаще всего только лѣтомъ. Наступаетъ царство мелкопомѣстныхъ, обѣднѣвшихъ до нищенства, и чахнущихъ сѣрыхъ деревушекъ. Идетъ ноябрь, глухая пора деревенской жизни.

Скверное было утро, когда я покинулъ поѣздъ на нашемъ полустанкѣ, затерянномъ среди полей. И поля послѣ долгой городской жизни показались мнѣ мучительно убогими и скучными, когда мужикъ подъ дождемъ потащилъ меня на телѣгѣ къ старой нашей усадьбѣ... Деревушки надъ лощинами кажутся издали кучами навоза. Въ лѣсу, ‑ голомъ, мокромъ и черномъ, — синеватый туманъ и шумитъ сырой вѣтеръ, а

// л. 174

 

 

на проселочной дорогѣ — пустынно, какъ въ киргизской степи. Навстрѣчу попалась свадьба, — три телѣги съ бабами, покрывшимися отъ дождя армяками и подолами верхнихъ юбокъ. Бабы кричатъ пьяными голосами пѣсни, стараясь возбудить въ себѣ удальство и веселость. Одна стоитъ среди телѣги, машетъ платкомъ, съ криками погоняетъ веревочными вожжами лошадь, но лошадь неловко тычетъ ногами, колокольчики звенятъ вразбивку, телѣга не въ ладъ стучитъ по дорогѣ, удалая пѣсня выходитъ фальшивой... Слава Богу, показываются болѣе подходящiя къ этому сѣрому дню фигуры. Ѣдетъ кабатчикъ, возвращаясь изъ города съ винными ящиками, въ которыхъ тяжело бултыхается въ штофахъ зеленая влага, прокатилъ на дрожкахъ, весь закиданный грязью изъ-подъ колесъ, урядникъ, а за нимъ въ телѣжкѣ попъ, рослый, рыжiй, въ большой шапкѣ и въ тулупѣ съ поднятымъ воротникомъ, который повязанъ полотенцемъ, свернутымъ въ жгутъ на груди и завязаннымъ на спинѣ въ узелъ... А вотъ изъ-за бугра, сбѣгающаго къ лощинѣ, показываются и деревья нашего сада...

Однако первымъ впечатлѣнiямъ не слѣдуетъ довѣрять. Проходитъ два-три дня, погода мѣняется, становится свѣжей, и усадьба и деревня начинаютъ казаться иными. Начинаешь улавливать связь между прежней жизнью и теперешней, и то, чт˜ вспомнилось мнѣ при запахѣ антоновскихъ яблокъ, — здоровье, простота и домовитость деревенской жизни, — снова проступаетъ и въ новыхъ впечатлѣнiяхъ. Прошло почти пятнадцать лѣтъ, многое измѣнилось кругомъ, но я опять чувствую себя дома почти такъ же, какъ пятнадцать лѣтъ тому назадъ: по-юношески грустно, по-юношески бодро. И мнѣ хорошо среди этой сиротѣющей и смиряющейся деревенской жизни.

Дни стоятъ синеватые, пасмурные. Утромъ я сажусь въ сѣдло и съ одной собакой, съ ружьемъ и съ рогомъ уѣзжаю въ поле. Вѣтеръ звонитъ и гудитъ въ дуло ружья, вѣтеръ крѣпко дуетъ навстрѣчу, иногда съ сухимъ снѣгомъ. Цѣлый день я скитаюсь по пустымъ равнинамъ... Голодный и прозябшiй, возвращаюсь я къ сумеркамъ въ усадьбу, и на душѣ становится такъ тепло и отрадно, когда замелькаютъ огоньки Выселокъ и потянетъ изъ усадьбы запахомъ дыма, жилья. Помню, у насъ въ домѣ любили въ эту пору ЗсумерничатьИ, не зажигать огня и вести въ полутемнотѣ бесѣды. Войдя въ домъ, я нахожу зимнiя рамы уже вставленными, и это еще болѣе настраиваетъ меня на мирный зимнiй ладъ. Въ лакейской работникъ топитъ печку, и я, какъ въ дѣтствѣ,

// л. 175

 

 

сажусь на корточки около вороха соломы, рѣзко пахнущей уже зимней свѣжестью, и гляжу то въ пылающую печку, то на окна, за которыми, синѣя, грустно умираютъ сумерки. Потомъ иду въ людскую. Тамъ свѣтло и людно: дѣвки рубятъ капусту, мелькаютъ сѣчки, я слушаю ихъ дробный, дружный стукъ и дружныя, печально-веселыя деревенскiя пѣсни... Иногда вечеромъ заѣдетъ какой-нибудь мелкопомѣстный сосѣдъ и надолго увезетъ меня къ себѣ... Хороша и мелкопомѣстная жизнь!

Хуторянинъ любитъ осень, любитъ длинные вечера, долгую темную ночь въ тепломъ и уютномъ кабинетѣ. Встаетъ онъ рано. Крѣпко потянувшись на лежанкѣ, отчего со стукомъ падаетъ на полъ кирпичъ съ ея угла (ЗДавно, давно пора вмазать этотъ кирпичъ, — да все не соберешься!И), онъ идетъ къ столу и, подымая брови и хмурясь, крутитъ толстую папиросу изъ дешеваго, чернаго табаку или просто изъ махорки. Блѣдный свѣтъ ранняго ноябрьскаго утра озаряетъ простой, съ голыми стѣнами кабинетъ, желтыя и заскорузлыя шкурки лисицъ надъ кроватью и коренастую фигуру въ шароварахъ и распоясанной косовороткѣ, а въ зеркалѣ отражается заспанное лицо татарскаго склада. Въ полутемномъ, тепломъ домикѣ мертвая тишина. За дверью въ коридорѣ похрапываетъ старая кухарка, жившая въ господскомъ домѣ еще дѣвчонкою. Это, однако, не мѣшаетъ барину хрипло крикнуть на весь домъ:

— Лукерья! Самоваръ!

Потомъ, надѣвъ сапоги, накинувъ на плечи поддевку и не застегивая ворота рубахи, баринъ выходитъ на крыльцо. Въ запертыхъ сѣняхъ пахнетъ псиной; лѣниво потягиваясь, съ визгомъ зѣвая и улыбаясь, окружаютъ его гончiя.

— Отрыжъ! — медленно, снисходительнымъ басомъ говоритъ баринъ и черезъ садъ идетъ на гумно. Грудь его широко дышитъ рѣзкимъ воздухомъ зари и запахомъ озябшаго за ночь, обнаженнаго сада. Свернувшiеся и почернѣвшiе отъ мороза листья шуршатъ подъ сапогами въ березовой аллеѣ, вырубленной уже наполовину. Вырисовываясь на низкомъ сумрачномъ небѣ, спятъ нахохленныя галки на гребнѣ риги... Славный будетъ день для охоты! И, остановившись среди аллеи, баринъ долго глядитъ въ осеннее поле, на пустынныя, зеленыя озими, по которымъ вдалекѣ бродятъ телята. Двѣ гончiя суки повизгиваютъ около его ногъ, а Заливай уже за садомъ: перепрыгивая по колкимъ жнивьямъ, онъ какъ будто зоветъ и просится въ поле. Но чт˜ сдѣлаешь теперь съ гончими? Звѣрь теперь въ полѣ, на взметахъ, на

// л. 176

 

 

чернотропѣ, а въ лѣсу онъ боится, потому что въ лѣсу вѣтеръ шуршитъ листвою... Эхъ, кабы борзыя!

Въ ригѣ начинается молотьба. Медленно расходясь, гудитъ барабанъ молотилки. Лѣниво натягивая постромки, упираясь ногами по навозному кругу и качаясь, идутъ лошади въ приводѣ. Посреди привода, вращаясь на скамеечкѣ, сидитъ погонщикъ и однотонно покрикиваетъ на нихъ, всегда хлестая кнутомъ только одного бураго мерина, который лѣнивѣе всѣхъ и совсѣмъ спитъ на ходу, благо глаза у него завязаны.

— Ну, ну, дѣвки, дѣвки! — строго кричитъ степенный подавальщикъ, облачаясь, въ широкую холщевую рубаху.

Дѣвки торопливо разметаютъ токъ, бѣгаютъ съ носилками, метлами.

— Съ Богомъ! — говоритъ подавальщикъ, и первый пукъ старновки, пущенный на пробу, съ жужжаньемъ и визгомъ пролѣтаетъ въ барабанъ и растрепаннымъ вѣеромъ возносится изъ-подъ него кверху. А барабанъ гудитъ все настойчивѣе, работа закипаетъ, и скоро всѣ звуки сливаются въ общiй прiятный шумъ молотьбы. Баринъ стоитъ у воротъ риги и смотритъ, какъ въ ея темнотѣ мелькаютъ красные и желтые платки, руки, грабли, солома, и все это мѣрно двигается и суетится подъ гулъ барабана и однообразный крикъ и свистъ погонщика. Хоботье облаками летитъ къ воротамъ. Баринъ стоитъ, весь посѣрѣвшiй отъ него. Часто онъ поглядываетъ въ поле... Скоро-скоро забѣлѣютъ поля, скоро покроетъ ихъ зазимокъ...

Зазимокъ, первый снѣгъ! Борзыхъ нѣтъ, охотиться въ ноябрѣ не съ чѣмъ; но наступаетъ зима, начинается ЗработаИ съ гончими. И вотъ опять, какъ въ прежнiя времена, съѣзжаются мелкопомѣстные другъ къ другу, пьютъ на послѣднiя деньги, по цѣлымъ днямъ пропадаютъ въ снѣжныхъ поляхъ. А вечеромъ на какомъ-нибудъ глухомъ хуторѣ далеко свѣтятся въ темнотѣ зимней ночи окна флигеля. Тамъ, въ этомъ маленькомъ флигелѣ, плаваютъ клубы дыма, тускло горятъ сальныя свѣчи, настраивается гитара...

На сумерки буенъ вѣтеръ загулялъ,

Широки мои ворота растворялъ —

начинаетъ кто-нибудь груднымъ теноромъ. И прочiе нескладно, прикидываясь, что они шутятъ, подхватываютъ съ грустцой, безнадежной удалью:

Широки мои ворота растворялъ,

Бѣлымъ снѣгомъ путь-дорогу заметалъ...

1900 г.

_____

// л. 177