<Бунин И. А,
Полное
собрание
сочинений: [в 6
т.]. – Пг.: Изд.
Т-ва
А. Ф. Маркс, [1915].
Т. 6. с. 3-9>
Не прошла еще
древняя
Русь...
Ив.
Аксаковъ.
IOAHHЪ РЫДАЛЕЦЪ.
Есть новая
станція
Грѣшное, есть
старое степное
село того же
имени.
На станціи
останавливается
въ лѣтніе дни
юго-восточный
экспрессъ. На
станціи голо
и скучно.
Казенный
кирпичный
вокзалъ,
построенный
слишкомъ
низко по
длинѣ, еще
слишкомъ
красенъ. Платформу
замѣняетъ
песокъ.
Переходить
по песку къ
вокзалу
трудно, да и
зачѣмъ?
Вокзалъ
пусть и
гулокъ, нѣтъ
въ немъ ни
буфета ни книжнаго
кіоска. А
поѣздъ
великолѣпный.
Изъ открытыхъ
оконъ
тяжелыхъ
запыленныхъ
вагоновъ
глядятъ
богатые люди,
ѣдущіе на
Кавказъ:
знаменитый
чудовищно-толстый
артистъ въ
шелковой
сѣрой
шапочкѣ,
черная
красивая
дама съ
лорнетомъ,
персіянинъ
изъ Баку, не
сводящій съ
нея
нагло-сонныхъ
глазъ, худой
англичанинъ
съ трубочкой
въ зубахъ,
молча и
внимательно
осматривающій
эти необозримыя
равнины,
которымъ не
уступаютъ
только преріи...
По доскамъ,
вдоль поѣзда,
медленно прогуливается
широкій
старичокъ-генералъ
съ
маленькими
ножками и
дѣлаетъ
разсѣянный
видъ, втайнѣ
наслаждаясь
и тѣмъ, что
у дверей вокзала
вытянулся
передъ нимъ
жандармъ, и тѣмъ,
что вотъ
ѣдетъ онъ,
генералъ, въ
дорогомъ
поѣздѣ на
воды и
гуляетъ съ
открытой головой,
скромный,
спокойный за
свое достоинство
и во всѣхъ
отношеніяхъ
порядочный.
Возлѣ
пахнущаго
кухоннымъ
чадомъ
вагона-ресторана,
за
зеркальными
стеклами
котораго пестрѣютъ
цвѣты на
бѣлоснѣжныхъ
столикахъ, стоятъ
бритые лакеи
во фракахъ съ
золотыми
пуговицами,
потный
поваръ,
поваренокъ, — все
какъ будто тѣ
же самые, чт видѣлъ
англичанинъ
и въ Египтѣ и
на французской
Ривьерѣ. А
громадный
американскій
паровозъ,
весь горячій
и блестящій
масломъ,
сталью,
// 3
мѣдью,
топится,
дрожитъ отъ
клокочущей
въ немъ силы,
нетерпѣливо
сдерживая ее.
Ходитъ по
выступамъ
вокругъ его
лежачаго
туловища
молодой
кочегаръ съ
масленкой въ
рукѣ; шумитъ
рукавъ
водокачки,
наполняя
глубокій тендеръ...
И вотъ вода
уже
переливается
черезъ края,
все, чт нужно,
сдѣлано,
торопливо
бьютъ въ
колоколъ у
дверей
вокзала,
генералъ, звеня
серебряными
шпорами,
спѣшитъ въ
свой вагонъ...
На станціи
Грѣшное,
когда скрывается
въ степи
поѣздъ,
становится
мертво и безлюдно.
Мужикъ,
неизвѣстно
зачѣмъ приходившій
на станцію,
долго стоялъ
на пескѣ и думалъ:
ЗВотъ уйдетъ
машина, пойду
и я помаленьку...И
Глядѣлъ на
мужика
англичанинъ,
дивясь его
шапкѣ,
полушубку и
бородѣ,
слинявшей на
солнцѣ.
Глядѣлъ и
мужикъ на
англичанина,
но разсѣянно:
селу нѣтъ
никакого
дѣла до
поѣзда. Когда
поѣздъ
скрывается,
мужикъ, безо
всякаго
желанія, съ
притворнымъ
наслажденіемъ
крякая,
выпиваетъ
двѣ кружки
теплой воды
изъ
станціонной
бочки,
вытираетъ бороду
и бредетъ
домой.
Бредетъ онъ
не спѣша:
время
неопредѣленное,
ни дневное ни
вечернее — въ
такую пору
дѣлать
нечего,
думать не
хочется, да
неопредѣленна
и погода:
зашло солнце
за
облачко — не
жарко и въ
полушубкѣ,
хотя,
конечно,
можно было и
не надѣвать
его. Дорога
отъ станціи
къ селу
пролегаетъ
по выгону,
мимо большой
княжеской
усадьбы и
каменной
церкви, чт
напротивъ
нея, возлѣ
погоста.
Поровнявшись
съ церковью,
мужикъ, по
привычкѣ,
снимаетъ
шапку и
крестится,
низко
кланяясь: въ
селѣ Грѣшномъ,
за оградой
церкви, возлѣ
алтаря,
рядомъ съ
могилой князя,
вельможи,
ссорившагося
съ самимъ царемъ,
почиваетъ
блаженный,
Христа ради
юродивый Iоаннъ
Рыдалецъ.
Княжеская
усадьба въ
селѣ
Грѣшномъ,
конечно,
старая и
давно всѣми
забытая:
необитаемъ
ея каменный
двухъэтажный
домъ, черенъ
и дикъ садъ.
Погостъ на выгонѣ — голый,
бугристый, съ
двумя-тремя изсохшими
ракитами.
Церковь
грубо
испорченнаго
византiйскаго
склада по
камню крашена
темно-коричневой
краской. Въ
оградѣ ея, за
алтаремъ, не
мало
разсѣяно
широкихъ
чугунныхъ
плитъ. А какъ
разъ возлѣ
оконъ алтаря
высятся два
огромныхъ
кирпичныхъ
гроба, тоже прикрытыхъ
плитами. И съ
великимъ
удивленіемъ
прочтетъ
всякій, не
знающій
преданій села
Грѣшнаго,
отлитыя на
этихъ
плитахъ имена
подъ ними
покоящихся:
на
одной — имя
князя и
вельможи, а
на
другой — раба
его, землянскаго
крестьянина
Ивана
Емельянова
Рябинина.
Такь и
сказано:
крестьянинъ
такой-то,
// 4
родившійся
и умершій
тогда-то, а
ниже: Iоаннъ
Рыдалецъ,
Христа
нашего ради
юродивый.
Князь и
вельможа,
богохульникъ,
только
передъ самой
кончиной
примирился
съ Богомъ и
людьми. И, по
княжескому
желанію, ничто,
кромѣ имени и
начала
покаяннаго
псалма Давида,
не украсило
княжеской
могильной плиты.
Плита же
юродиваго, не
выразившаго
никакихъ
предсмертныхъ
желаній,
украшена стихами
и однимъ изъ
любимѣйшихъ
плачей его.
ЗЮрдъ,
неряшенъ мipy онъ
казалсяИ — говоритъ
строфа,
посвященная
его памяти
неизвѣстнымъ
поэтомъ. А
подъ нею
отлиты тѣ
горькія и
страшныя
слова пророка
Михея, съ
которыми и
умеръ
юродивый: ЗБуду
рыдать и
плакать, буду
ходить, какъ
ограбленный,
буду выть,
какъ шакалы,
и вопить,
какъ
страусы!И
Tѣ, чт
ѣдутъ въ
экспрессѣ на
воды, знаютъ
немало о
князѣ — изъ
книгъ. А въ селѣ Грѣшномъ
образъ его
смутенъ; село
знаетъ только
то, что лѣтъ сто
тому назадъ
пріѣхалъ
онъ доживать
свой вѣкъ въ грѣшинской
глуши, что
малъ ростомъ
и чудёнъ былъ
онъ, что
странными
поступками
ознаменовалъ
онъ свой пріѣздъ.
Доложили ему
рано утромъ
въ день Новаго
года, что
пришелъ
священникъ
съ причтомъ. ЗПозвать
его въ
залуИ, — сказалъ
князь — и долго
заставилъ
ждать себя. А
внезапно
выйдя изъ маленькой
боковой
двери въ эту
высокую холодную
залу, еще не
бритый, безъ
парика, въ сафьяновыхъ
сапожкахъ и
халатикѣ на
заячьемъ
мѣху,
отрывисто
спросилъ
священника:
ЗЗачѣмъ,
сударь,
пожаловалъ?И.
Священникъ
оробѣлъ,
смущенно
отвѣтилъ, что
желалъ бы
совершить
служеніе. И
князь, ѣдко
засмѣявшись,
будто бы
сказалъ ему:
ЗТакъ служи
мнѣ, сударь,
въ такомъ paзѣ
панихидуИ. — ЗНо
осмѣлюсь
спросить,
ваше сіятельство, — по
комъ жe?И — ЗА по
старому году,
сударь, по
старому году!И — сказалъ
князь — и
самъ
подтягивалъ
причту, не
дерзнувшему
ослушаться...
Въ этотъ-то
день и отдано
было первое
приказаніе — дать
полсотни
розогъ Ивану,
съ плачемъ и
лаемъ
выскочившему
изъ ельника
на князя, на
разметенную
аллею, по
которой
гулялъ князь.
Тѣ, чт ѣздятъ
мимо станціи
Грѣшное,
ѣдутъ, если
они
богомольны,
на поклонъ
угоднику
воронежскому,
а про гpѣшинскаго,
мужицкаго,
даже и не
слыхали никогда.
Въ селѣ же
Грѣшномъ
вотъ чт
разсказываютъ.
Росъ,
говорятъ,
Ваня въ семьѣ
честной и
праведной, у
родителей
своихъ,
выселенныхъ
княземъ подъ
Землянскъ-городъ.
Съ раннихъ
лѣтъ полюбилъ
онъ писаніе.
Хорошія
книжки
носилъ онъ и
съ богомолья,
отъ Царицы
Небесной — къ
Ней на
поклонъ онъ
съ бабами
часто ходилъ.
Мать
настаиваетъ,
отецъ
кланяется:
// 5
женись,
сынокъ! А онъ
плачетъ,
рыдаетъ,
проситъ себѣ
отъ Бога
видѣнія, на
Аѳонъ
сбирается. Вышло
ему въ
видѣніи
испытаніе:
послухаться
отца. Всталъ
онъ наранѣ,
далъ отцу
полное согласіе.
Сыграли
свадьбу,
положили
молодыхъ въ
отхожую
спальню, а
они другъ
дружки не
коснулись,
вышли оба
заплаканные.
Сѣлъ Ваня
опять за
свое, за
всякое
священное
письмо, а
день хорошій,
морозный, за
ночь снѣгъ выпалъ,
виденъ
слѣдокъ
вездѣ: всѣ къ
обѣднѣ пошли,
пошла и
молодая съ
новыми
родными, только
Ваня одинъ
дома, не
пожелалъ и въ
церковь
пойти. И
видитъ въ
окно:
подъѣзжаетъ
къ окну
поповъ
работникъ въ
новыхъ розвальняхъ,
на ворономъ
коню: лошадь
отличная,
поповская,
хлѣбная.
Подходитъ
работникъ, стучитъ
кнутовищемъ:
ЗВаня, велѣлъ
тебѣ отецъ въ
церковь
ѣхать, взять
съ собой
лапти новые и
денегъ
двадцать
копеекъИ.
Ваня говоритъ:
ЗДа я и не знаю,
гдѣ деньги у
отцаИ. — ЗА за образ€ми, — говоритъ
поповъ
работникъ, — въ
гаманѣ
лежатъИ. (По
нашей
мѣстности
всегда
такъ — какую
записочку
волостную,
поминаніе — все
туда кладутъ,
а допрежъ и
деньги
класть не
боялись).
Нечего
дѣлать, досталъ
Ваня деньги,
надѣлъ
армячокъ,
вышелъ, сѣлъ
въ сани на
колѣнки,
поѣхалъ по
селу, увидалъ
на горѣ храмъ
Божій,
сказалъ:
ЗГосподи
Исусе...И. И
только
сказалъ — глядь,
сидитъ онъ въ
степи, въ
полѣ, на
снѣгу, на
морозѣ,
разутъ,
раздѣтъ,
новые лапти
на ногахъ,
старые
осметки на
веревкѣ
черезъ плечо,
а самъ
плачетъ-рыдаетъ.
Узнали въ
селѣ объ
томъ,
наладили
подводу за
Ваней, хотятъ
на сборню
везть,
думали — бродяга
какой, а онъ
плачетъ,
рыдаетъ, на
всѣхъ, какъ
цѣпной
кобель,
кидается,
самъ кричитъ
на все поле:
ЗБуду, буду
ходить, какъ
ограбленный,
буду вопить,
какъ
штраусы!И. Ну,
конечно,
навалились
всѣмъ
міромъ-соборомъ,
избили до
безчувствія,
связали,
повезли, а
навстрѣчу
отецъ идетъ:
пришелъ,
говоритъ, отъ
обѣдни, вижу,
сына нѣту, а
видать чей-то
пѣшій слѣдъ
пробитъ за
гумна, за
овины; пошелъ
я, говоритъ,
по этому
слѣду и вижу:
лапти новые,
а слѣдъ отъ
одной ноги до
другой — болѣ
трехъ сажёнъ...
Село
Грѣшное
этимъ и
кончаетъ
житіе святого.
А смутно
помнятъ его лишь
старухи,
доживающія
свой долгій
вѣкъ въ
княжеской
мертвой
усадьбѣ. Всю
свою жизнь,
говорятъ онѣ,
Иванъ
скитался и
непристоенъ
былъ. Онъ
долго сидѣлъ
на желѣзной
цѣпи въ
отцовской
избѣ, грызъ
себѣ руки,
грызъ цѣпь,
грызъ
всякаго, кто
къ нему
приближался;
часто
кричалъ свое
любимое: ЗДай
мнѣ удовольствіе!И — и
былъ нещадно
битъ и за
ярость свою и
за
непонятную
просьбу. А
сорвавшись однажды,
пропалъ — и
объявился
страннымъ,
// 6
пошелъ
по селамъ,
всюду съ
лаемъ и
оскаленными
зубами
кидаясь на
господъ, на
начальниковъ
и въ слезахъ
вопя: ЗДай мнѣ
удовольствіе!И.
Былъ онъ
худой,
жиленый,
ходилъ въ
одной
длинной рубахѣ
изъ веретья,
подпоясывался
обрывкомъ, за
пазухой
носилъ мышей,
въ
рукѣ — желѣзный
ломъ и ни
лѣтомъ ни
зимой не
надѣвалъ ни
обуви ни
шапки. Кровавоглазый,
съ пѣной на
губахъ, со
всклоченными
волосами, онъ
гонялся за
людьми, — и люди,
крестясь,
бѣжали отъ
него. Былъ
онъ уже славенъ,
былъ
пораженъ
какою-то
болѣзнью, все
лицо его
покрывшей
бѣлой
известковой
коркой и
сдѣлавшей
еще ужаснѣе
его алые глаза,
былъ
особенно
яростенъ,
когда
пришелъ въ
Грѣшное,
прослышавъ о
пріѣздѣ
князя. Приказавъ
отнять у него
ломъ и при
себѣ выпороть, — конюхи
плакали,
растягивая
Рыдальца, съ
воплями
кусавшаго
ихъ, — князь
сказалъ:
ЗВотъ тебѣ,
Иванъ, и
удовольствіе.
Я бы могъ
тебя въ
кандалы
заковать и въ
тюрьмѣ сгноить,
да я, сударь,
не злобенъ:
гуляй себѣ,
проповѣдуй,
ори, токмо
меня не
ондируй. А
ежели ты не
уймешься, то
я
неуклончиво
буду доставлять
тебѣ въ
такомъ разѣ
то самое
удовольствіе,
о коемъ ты
кричишь,
уподобляя
себя
страусуИ. И
такъ какъ
Иванъ не
унялся, почитай
каждую
недѣлю
прежестоко
пугалъ князя,
выскакивая
изъ-за угловъ
и запуская въ
него мышами,
то и таскали
чуть не
каждую недѣлю
люто
оравшаго
Рыдальца на
конюшню...
Въ старомъ
селѣ
Грѣшномъ
скоро
забываютъ
прошлое, быль
скоро
претворяютъ
въ легенду.
Ивана
Рыдальца
запомнили
надолго, можетъ-быть,
только
потому, что
на самого
князя возставалъ
онъ, а князь
всѣхъ
поразилъ своимъ
предсмертнымъ
словомъ. Онъ,
когда ему, больному
и изсохшему,
доложили о
кончинѣ Ивана,
умершаго въ
полѣ, въ
дождливую
осень, твердо
сказалъ:
ЗСхороните же
сего безумца
возлѣ церкви,
а меня,
вельможу-князя,
положите
рядомъ съ
нимъ, съ
моимъ
холопомъИ. И
сталъ Иванъ
Рябининъ Iоанномъ
Рыдальцемъ, и
видится онъ
селу Грѣшному,
точно въ
церкви
написанный —
полунагой и
дикій, какъ
пророки, всю
жизнь
вопившій о
какой-то
радости и
умершій въ
грязномъ
полѣ. Но
святымъ и пророкомъ
онъ все-таки
не сталъ: не
вѣритъ село
въ мужицкихъ
святыхъ,
крестится и
кланяется, а
не вѣритъ — всѣ святые,
думаетъ оно,
всѣ
настоящіе
угодники не
мужиками, а
монахами,
священниками,
архимандритами
были. И
дивится
наслѣдникамь
князя.
На станціи
Грѣшное
каждый годъ
въ началѣ осени
сходитъ съ
экспресса и
направляется
по выгону къ
церкви,
сопровождаемая
начальникомъ
станціи,
некрасивая,
худая
// 7
дама
въ траурѣ, съ
красивымъ
тонконогимъ
корнетомъ
подъ руку. У
церковной
ограды съ поклонами
встрѣчаетъ
ихъ полный
священникъ
въ черной
ризѣ и
дьячокъ съ
кадиломъ. Надъ
полями уже
тянутся
низкія тучи,
дуетъ сырой,
холодный
вѣтеръ. Но
священникъ и
дьячокъ
стоятъ съ
обнаженными
головами. А
входя въ
церковную
ограду, обнажаютъ
головы и
корнетъ, и
начальникъ станціи,
слѣдующій
позади всѣхъ
и спокойнымъ
видомъ
своимъ
дающій
понять, что
идетъ онъ
только ради
вѣжливости.
Сзади всѣхъ,
спокойно и
вѣжливо,
стоитъ онъ и
тогда, когда
начинаетъ
развѣваться
по вѣтру
пахучій кадильный
дымъ надъ
страшными
кирпичными могилами,
и обходитъ
ихъ, кадя и
поклоняясь, возглашая
вѣчную
память князю
и рабу его, священникъ.
Корнетъ
молится
разсѣянно.
Онъ, юный,
красиво
наряженный,
выставляетъ
впередъ
острое
колѣно,
крестится
мелкими
крестиками и
склоняетъ
маленькую
головку съ той
недоведенной
до конца
почтительностью,
съ которой
кланяются
святымъ и
прикладываются
къ нимъ люди
мало
думающіе о
святыхъ, но
все-таки
боящіеся
испортить
свою
счастливую жизнь
ихъ
немилостью.
Но дама
плачетъ. Она
заранѣе
поднимаетъ
вуаль,
опускаясь на
колѣни
передъ
могилой
Ивана
Рябинина, Iоанна
Рыдальца, — она
знаетъ, что
сейчасъ навернутся
на глаза ея
слезы. ЗЮрдъ,
неряшенъ
міру онъ
казалсяИ — читаетъ
она на
гробовой
плитѣ. И
слова эти
трогаютъ,
умиляютъ ее. А
страшныя
слова
пророка
Михея,
упоминаніе
шакала и
страуса
внушаютъ ей
трепетъ и тоску.
И она плачетъ
долго и
горько, стоя
на колѣняхъ,
опершись
одной рукой,
въ перчаткѣ,
на тонкій
зонтикъ, а
другой —
голубой,
прозрачной,
въ
кольцахъ — прижимая
къ глазамъ,
съ мольбой,
грустью и
слезами
устремленнымъ
на могилу,
маленькій
батистовый
платокъ.
Капри. 18. II. 1913.
_________
// 8