<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 4. с. 166-190>
Iудея.
И Господь поставилъ меня среди
поля, и оно было полно костей.
Iезекіиль.
I.
Штиль, зной, утро. Кинули якорь на рейдѣ передъ палевой Яффой.
На палубѣ — гамъ и давка. Босые лодочники, въ фуфайкахъ и шароварахъ юбкой, съ буро-сизыми, облитыми пòтомъ лицами, съ выкаченными кровавыми бѣлками, въ фескахъ на затылокъ, орутъ и мечутъ въ барки все, чтò попадаетъ подъ руку. Градомъ летятъ туда чемоданы, срываются съ траповъ люди. Срываюсь и я. Барка полнымъ-полна кричащими арабами, евреями и русскими.
Пароходъ, чернѣя среди зеркальнаго взморья, отдаляется, кажется маленькимъ. Мала и Яффа. До нея еще съ версту, но воздухъ такъ чистъ, а восточные контуры ея кубическихъ домиковъ, среди которыхъ то тамъ, то тутъ метелкой торчитъ пальма, такъ четки и просты! Уступами громоздится этотъ сплошь каменный городокъ на обрывистомъ прибрежьѣ. Отъ рейда его отдѣляетъ длинная гряда рифовъ. За ними, у береговыхъ отмелей, шелкомъ сіяютъ обвисшіе паруса на высокихъ тонкихъ мачтахъ лодокъ. Ихъ больше всего возлѣ сѣверной отмели, гдѣ когда-то былъ Водоемъ Луны, финикійская гавань. Съ сѣвера къ Яффѣ подступаетъ золотисто-синяя отъ воздуха и солнца Саронская долина. Съ юга — желто-сѣрые филистимскіе пески. На востокѣ — знойно-голубой миражъ Iудеи. Тамъ, за горами — Iерусалимъ.
Въ штиль рифы обнажаются — и барка спокойно проскальзываетъ между ихъ ржавыми, мокрыми и нестерпимо
// 166
блестящими на солнцѣ глыбами. У пристани и въ сараѣ таможни — яблоку негдѣ упасть. По гладкимъ каменнымъ уступамъ, въ тѣни звонкихъ переулочковъ поднимаемся къ базару. О Стамбулѣ напоминаетъ въ первую минуту запахъ гніющихъ апельсиновъ и укропа, смѣшанный съ чадомъ восточной кухни. Но нѣтъ, даже въ самыхъ глухихъ закоулкахъ Стамбула нѣтъ плитъ, столь выбитыхъ и отшлифованныхъ копытами и туфлями, и такой толпы — такихъ грубыхъ одеждъ, такого жесткаго загара и такихъ гортанныхъ криковъ! Вотъ базаръ съ мокрымъ фонтаномъ, съ женщинами и водоносами подъ бурдюками и кувшинами, съ верблюдами и собаками, съ грудами фруктовъ и зелени, съ кофейнями и лавчонками въ крытыхъ полутемныхъ рядахъ… Да, тутъ все проще, старѣе, восточнѣе. И небо надъ базаромъ ярче, и блеску больше, и зной не тотъ. А какіе дряхлые хананеи съ больными кроличьими глазами мѣняютъ въ сумракѣ рядовъ бешлыки на лепты и піастры на парички!
Совсѣмъ другой міръ — окраины Яффы. Тамъ не надышишься моремъ и садами, обступившими ее со всѣхъ сторонъ. Послѣ полудня снова толкаемся по базару. Передъ обѣдомъ отдыхаемъ на крышѣ отеля, затеряннаго среди этихъ садовъ. Въ качалкѣ сидитъ американецъ, пасторъ, съ которымъ мы, — я и еще одинъ русскій, стоящій теперь возлѣ перилъ, лицомъ къ морю, — сошлись на переходѣ отъ Портъ-Саида. Золотистый свѣтъ солнца уже склоняется къ сѣверу, за Саронскую долину. Огромная полоса густо-синяго моря — прямо за крышами, спускающимися къ прибрежью. Зной спадаетъ, и американецъ сидитъ съ открытой головой, читая Библію. Кто бы узналъ въ этомъ спокойномъ и веселомъ человѣкѣ пастора? Стройный, съ аккуратно причесанными на прямой рядъ черными волосами и бритый, онъ скорѣе похожъ на актера.
— Ну, чтò же? — говоритъ онъ поднимая голову отъ книги, когда я вхожу на крышу. — Довольны ли вы Яффой? Ужасно! — прибавляетъ онъ съ насмѣшливымъ огонькомъ въ глазахъ. — Ужасно!
Но огонекъ этотъ быстро исчезаетъ. Рука пастора ложится на Библію.
— Но чувствуете ли вы, — говоритъ онъ, подумавъ, — что завтра мы увидимъ Голгоѳу?
Въ садахъ вокругъ — пальмы, магноліи, олеандры, чащи померанцевъ, усѣянныхъ огненной розсыпью плодовъ. Запыленныя ограды изъ кактусовъ въ желтомъ цвѣту дѣлятъ эти райскіе сады. Между оградами, по песчано-каменистымъ тро-
// 167
пинкамъ, медленно струится и замираетъ меланхолическій звонъ бубенчиковъ — тянется караванъ верблюдовъ. Гдѣ-то журчитъ по канальчикамъ вода — подъ однотонный скрипъ колесъ, качающихъ ее изъ цистернъ. Этотъ ветхозавѣтно-палестинскій скрипъ волнуетъ. Да и весь день чувствую я себя необычно. Но вопросъ пастора…
— Правовѣрный вопросъ! — непріязненно усмѣхаясь, говоритъ русскій. И быстро прибавляетъ:
— Я ничего не ощущаю, кромѣ пустоты въ душѣ. Весь день есть во мнѣ только какая-то враждебность къ вамъ, правовѣрнымъ. Чему-то не живому молитесь вы…
Да, ничего похожаго на чувства правовѣрныхъ не испыталъ и я, увидѣвъ Яффу нынче утромъ. Нѣтъ, была именно враждебность къ нимъ. Тысячи тысячъ плакали и цѣловали эти берега, «претерпѣвъ моря и страхи, войны и разбои, болѣсти и скудость»… Но и они, эти простые сердцемъ пилигримы, воспитанные правовѣрными, — думали ли они когда-нибудь о простой, подлинной жизни, бывшей нѣкогда на этихъ берегахъ? Чувствовали ли они, что вѣдь дѣйствительно былъ, дѣйствительно существовалъ когда-то живой Iисусъ, — худой, загорѣлый, съ блестящими черными глазами, съ темно-лиловыми сухими руками и тонкими, сожженными зноемъ ногами?
Только минутами, только забывая о ихъ Христѣ, мое сердце содрогалось отъ близости къ Тому, чье имя ожило, очеловѣчилось для меня при видѣ береговъ Его родины. Эти темныя лавчонки, гдѣ торгуютъ все однимъ и тѣмъ же — хлѣбомъ, жареной рыбой, уздечками, серебряными кольцами, связками чесноку, шафраномъ, бобами; эти черные, курчаво-сѣдые старики-семиты съ обнаженными бурыми грудями, въ своихъ пѣгихъ хламидахъ и бедуинскихъ платкахъ; эти измаилитянки въ черно-синихъ рубахахъ, идущія гордой и легкой походкой съ огромными кувшинами на плечахъ; эти нищіе, хромые, слѣпые и увѣчные на каждомъ шагу — развѣ это не Палестина древнихъ варваровъ, Его дней?
Но пламя старой вѣры гаснетъ даже и въ сердцахъ правовѣрныхъ.
Въ полдень покидаемъ мы Яффу, направляясь по Саронской долинѣ къ Iерусалиму. Пустынный это путь! Нарциссы долины, изъ-за легендарнаго плодородія которой было пролито столько крови, теперь начинаютъ выпахивать. Iудея опять понемногу заселяется своими прежними хозяевами, страстно мечтающими о возвратѣ дней Давида. Но цвѣтовъ еще много, слишкомъ много! Всюду макъ, макъ и макъ: щедро усѣялъ онъ эти пашни и нивы своими огненными лепестками!
// 168
Очаровательный вѣтеръ весенняго дня и приморской степи, солнечное тепло, сладкій ароматъ цвѣтущихъ оливъ, хлѣбовъ и горячей земли вѣетъ въ окна коротенькаго поѣзда, разъ въ сутки пробѣгающаго по долинѣ и горамъ къ Iерусалиму. Миновавъ пески и окраины садовъ, онъ идетъ по волнистымъ полямъ, по оливковымъ рощамъ, среди ржавыхъ пашенъ и зеленыхъ посѣвовъ; то и дѣло встрѣчаетъ феллаховъ на ослахъ, вереницы верблюдовъ, медленно и важно качающихъ бубенцами, стада черныхъ козъ и сѣрыхъ овецъ, кучками толпящихся то тамъ, то здѣсь подъ охраной полудикихъ пастуховъ и собакъ, похожихъ на шакаловъ…
— Но, Боже, какая дикая земля, сколько на ней маку! — говоритъ мой спутникъ, южно-русскій еврей, старикъ съ большой сѣро-сизой бородой, въ черной шляпѣ.
А за Лиддой и Рамлэ, — каменными кубами арабскихъ городковъ, ярко бѣлѣющихъ подъ ярко-синимъ небомъ среди финиковыхъ пальмъ и кипарисовъ, — почва становится еще суше, еще кремнистѣе и волнистѣй, а хлѣбà еще слабѣе и жиже. Начинается безконечный подъемъ, — до самаго Iерусалима. Уже виденъ впереди сѣрый камень, синь впадинъ и ущелій, а сзади за волнистой зеленоватой степью — голубой туманъ моря. Поѣздъ медленно выбиваетъ тактъ короткими вздохами, свистки его дѣлаются гулки и звонки, путь — извилистѣе, воздухъ — жарче и суше, небо — еще синѣе: мы глядимъ на него уже изъ какой-то голой каменистой котловины. И вотъ котловины начинаютъ смѣняться котловинами, ущелья ущельями… Иногда они оживляются сожженной зноемъ зеленью деревьевъ, растущихъ на ихъ кремнистыхъ ложахъ, или пелазгическими останками хананейскихъ укрѣпленій на куполообразныхъ вершинахъ; иногда — овцами, разсыпанными по сухимъ обрывамъ, среди голышей въ лишаяхъ и колючкахъ; иногда — рядами каменныхъ оградокъ, — слѣдами террасъ, на которыхъ споконъ вѣку разводили здѣсь сады и виноградники… Но гдѣ же тѣ бездны, которыми будто бы поражаютъ Iудейскіе горы? Гдѣ высоты, чтò будто бы «еще дышатъ величіемъ Iеговы и ужасами смерти»?
Солнце скрылось, въ горахъ тѣнь. Мы уже въ самой сердцевинѣ ихъ. Все поднимаясь и поднимаясь, проползаемъ мы кремнистыя долины, извивающейся гусеницей огибаемъ сѣро-желтыя каменныя ковриги, густо усыпанныя круглыми голышами, и только изрѣдка замѣчаемъ на вершинахъ арабскія деревушки… Гдѣ же то, чтò исторгло столь гордое восклицаніе Давида: «Горы окрестъ Iерусалима!»
И спутникъ мой закрываетъ глаза, поднимаетъ брови, слабо и грустно улыбается:
// 169
— О, какія же это горы!
Мы хорошо знаемъ, что именно здѣсь, въ одной изъ этихъ глубокихъ котловинъ, «взялъ посохъ свой въ руку свою Давидъ и выбралъ пять гладкихъ камней изъ ручья» и поразилъ Голіаѳа; что именно здѣсь воскликнулъ Навинъ: «Стой, солнце, надъ Гаваономъ и, луна, надъ долиной Аіолонскою!» Но, увы, нужна пламенная вѣра и дѣтская наивность, чтобы смотрѣть глазами древнихъ пилигримовъ, до конца жизни содрогавшихся при воспоминаніи о высотахъ Iудейскихъ!
— Нужна великая вѣра! — грустно улыбаясь, говоритъ старикъ своимъ матовымъ южно-русскимъ голосомъ. — А гдѣ она? Гдѣ она?
Передъ вечеромъ поѣздъ выползаетъ наконецъ на темя горъ — и вдали, среди нагихъ разваловъ и впадинъ, изрѣзанныхъ бѣлыми лентами дорогъ, показываются черепичныя кровли новаго Iерусалима, окружившаго съ запада и сѣверо-запада зубчатую сарацинскую стѣну стараго, лежащаго на скрытомъ отъ насъ скатѣ къ востоку. Тутъ старикъ поднимается съ мѣста, становится лицомъ къ окну, закрываетъ глаза и быстро-быстро начинаетъ бормотать молитвы. Но голосъ его звучитъ такъ устало, такъ равнодушно! А вѣдь онъ какъ ребенокъ радовался въ Яффѣ, что сбылась его завѣтная мечта — побывать на закатѣ дней въ святой странѣ....
Мы уже на большой высотѣ, солнце стоитъ низко, поднялся вѣтеръ — и дрожь пробѣгаетъ по тѣлу при выходѣ изъ жаркаго вагона. Не дрожь ли горькаго разочарованія? Новый, но какой-то захолустный вокзалъ изъ сѣраго камня. Передъ вокзаломъ галдятъ оборванные извозчики — евреи и арабы. Дряхлый, гремящій всѣми винтами и гайками фаэтонъ, пара клячъ въ дышлѣ… И въ то время, какъ сизый носильщикъ швыряетъ въ фаэтонъ наши чемоданы, старикъ вдругъ останавливается, по-дѣтски, ладонью наружу, закрываетъ глаза — и тихо плачетъ, покачивая шляпой.
II.
Вчера весь день бродилъ я по Iерусалиму, нынче объѣхалъ верхомъ вокругъ его стѣнъ и на закатѣ возвратился къ Западнымъ воротамъ.
Какъ груба и стара громада воротъ! Зубчатая сарацинская башня, въ упоръ освѣщенная низкимъ солнцемъ, точно вылита изъ потемнѣвшаго отъ времени желѣза. Небольшая площадь за воротами почти вся въ тѣни, падающей отъ нихъ и тяжкой цитадели Давида — высокаго каменнаго зàмка со
// 170
рвами и бойницами, занятаго турецкимъ гарнизономъ. Направо — нѣсколько европейскихъ домовъ, магазиновъ. Напротивъ — улица Давида: узкій, темный, крытый холстами и сводами ходъ между старыми-старыми мастерскими и лавками. Изъ него выныриваютъ навьюченные ослы, фески, женщины, съ головой завернутыя въ покрывала, постукивающія деревянными скамеечками, замѣняющими здѣсь туфли… Вечерній свѣтъ, падающій между воротами и цитаделью на жерло этого хода, дѣлаетъ его совсѣмъ чернымъ. Какъ разъ возлѣ него — высокій узкій домъ, нашъ отель. Спрыгнувъ съ лошади, я иду туда, гдѣ провожу всѣ вечера, — на крышу. Иду по внутреннимъ и наружнымъ лѣстницамъ, на одномъ поворотѣ пріостанавливаюсь: направо, глубоко подо мной — громадный четырехугольный водоемъ пророка Iезекіи, полный темно-зеленой — теперь сверху лиловатой — воды, среди стѣнъ, похожихъ на крѣпостныя, стѣнъ домовъ, слитыхъ воедино, съ рѣшетчатыми окошечками, пробитыми какъ попало — и очень высоко и очень низко. И медленно, медленно спускается изъ одного такого окошечка кожаное ведро на веревкѣ…
Солнце на закатѣ. Я выхожу на крышу, снимаю пробковый шлемъ, — и по головѣ моей дуетъ съ запада сильный и прохладный вѣтеръ. Небо глубокое, блѣдно-синее, безъ единаго облачка. Я на темени Iудеи, среди волнистаго плоскогорья, лишь кое-гдѣ покрытаго скудной зеленью. Все — мягкаго, но очень опредѣленнаго сѣро-фіолетоваго тона. Застывшіе перевалы, впадины, глубокія долины, куполообразные холмы… За мной, въ золотистомъ блескѣ заката, — масличныя рощи и раскиданныя по холмамъ зданія: католическіе пріюты, школы, госпитали, виллы. На сѣверѣ, на горизонтѣ — четкій известковый конусъ, гора Самуила. На югѣ, на скатахъ горъ — бѣлые поселки въ темно-зеленыхъ садахъ. Подо мною — скатъ на востокъ, а на немъ — сплошной, плоской и голой кровлей желто-розоватаго цвѣта лежитъ каменная масса небольшого аравійскаго города, заключеннаго въ средневѣковыя стѣны и со всѣхъ сторонъ окруженнаго глубокими долинами, вѣрнѣе — оврагами. За восточнымъ оврагомъ, Кедронскимъ, — каменистая Элеонская гора, съ высокой колокольней на вершинѣ. За нею и той горой, чтò южнѣе, — горой Соблазна, — волнистый сѣро-сизый скатъ къ долинѣ Iордана и Мертваго моря: пустыня Iудейская. Море сказочно-яркой бирюзой налито въ южномъ концѣ долины. А за долиной и этой бирюзою — призрачная «стѣна міра», стѣна сгустившагося нѣжно-фіолетоваго дыма: ровный и высокій хребетъ отъ вѣка таинственныхъ Моавитскихъ горъ.
// 171
«Iерусалимъ, устроенный, какъ одно зданіе!» — вспоминаю я восклицаніе Давида. И правда, — какъ одно зданіе лежитъ онъ подо мною, весь въ каменныхъ купольчикахъ, опрокинутыми чашами раскиданныхъ по уступамъ его голой плоской кровли, озаренной низкимъ солнцемъ. Первобытно-простой по цвѣту, первобытно-грубый по кладкѣ, тѣсно сплоченный, безъ единаго деревца, — только одна старая высокая пальма на южной сторонѣ, — онъ весь заключенъ въ зубчатую толщу стѣнъ крестоносцевъ и кажется несокрушимымъ. Онъ, воспѣтый Давидомъ и Соломономъ, нѣкогда блиставшій золотомъ и мраморомъ, окруженный садами Пѣсни Пѣсней, нынѣ возвратился къ аравійской патріархальной нищетѣ. Стѣны и башни его — какъ гранитные доспѣхи, а онъ, уступами сходящій къ кремнистой ложбинѣ Кедрона, къ переполненной несмѣтными могилами Iосафатовой долинѣ, — мѣсту Страшнаго Суда, — окруженный пустырями, нечистотами, падалью, кажется библейскимъ вретищемъ, одѣвшимъ славный прахъ былого.
Надъ нимъ рѣдкіе минареты, двѣ-три католическихъ колокольни и рубчатый черно-синій куполъ немного приземистой мечети Омара, занявшей мѣсто храма Соломона, Камень Моріа, «средоточіе міра». Глубоко подо мною — древній водоемъ Iезекіи, купальня Вирсавіи, плѣнившей красотою Давида. Когда же я поднимаю глаза, я вижу, немного влѣво отъ себя, за водоемомъ, два тоже рубчатыхъ черно-синихъ купола. Это — главы тяжкихъ, вросшихъ въ землю храмовъ надъ Гробомъ и Голгоѳой, тѣсно сжатыхъ монастырскими пристройками, — греческими и латинскими, — и почти затерявшихся въ нихъ. Въ ясномъ воздухѣ необыкновенно близка кажется мечеть. А до купола Гроба просто хочется дотронуться. Тысячи черныхъ острокрылыхъ стрижей верезжатъ и носятся надъ этой каменной стариною. Солнце опускается, на покатую кровлю города падаетъ еле видный фіолетовый тонъ. Въ узкихъ, темныхъ норахъ и переходахъ, скрытыхъ этой кровлей, въ грязныхъ рядахъ сплошного базара замираетъ шумъ и говоръ торга… Но, Боже мой! — неужели это правда, что вотъ именно здѣсь былъ распятъ Iисусъ? И неужели это надъ Его гробомъ блещетъ теперь въ полумракѣ византійскихъ сводовъ и подземелій языческое великолѣпіе несмѣтныхъ лампадъ, огромныхъ погребальныхъ свѣчей, золота и драгоцѣнныхъ камней, стоитъ бальзамическій дымъ ладана, запахъ воска, кипариса, розовой воды — и надгробное рыданіе, длящееся уже двѣ тысячи лѣтъ? Это — рыданіе надъ Христомъ каменно-золотыхъ, большеглазыхъ мо-
// 172
заикъ Византіи, надъ Христомъ коронованныхъ и окровавленныхъ распятій Рима…
Вотъ съ какой-то католической башни одинокій и звонкій колоколъ бьетъ семь. Когда замираетъ его послѣдній звукъ въ чистомъ вечернемъ воздухѣ, издалека-издалека раздается грустный сильный альтъ, призывающій къ смиренному прославленію Бога за мирно угасшій день. Вѣтеръ съ запада, холодный. Солнце скрылось. На старый городъ и на всю Iудею пала легкая пепельная тѣнь. Но еще четко все, особенно холмъ Самуила на сѣверѣ. Моавитскія горы — какъ южное море въ туманѣ. Но уже блекнетъ сѣро-сиреневая пустыня Iоанна. Сухо-блѣдно-сине небо. Пепелъ, павшій на городъ, становится розово-сизымъ. И все какъ пастель. Вѣтеръ колеблетъ султанъ пальмы…
Я оборачиваюсь — мутно-лиловыя легкія облака плывутъ по блѣдно-алому закату. Выше заката неба точно нѣтъ: есть только что-то бездонное, зеленоватое, прозрачное… Потомъ снова гляжу на востокъ, — и меня уже слѣпитъ печальная тьма быстро набѣгающей ночи. Внизу стучатъ, поспѣшно закрывая лавки. Жизнь замираетъ, прячется въ свои норы. Сумрачны стали купола мечети и Гроба. Темнымъ ветхозавѣтнымъ богомъ повѣяло въ оврагахъ и провалахъ вокругъ нищихъ останковъ великаго города… Или нѣтъ, — даже и ветхозавѣтнаго бога здѣсь нѣтъ. Есть только вѣянье смерти, завладѣвшей пустырями и царскими гробницами, подземными тайниками съ ихъ гулкими сводами, рвами и оврагами, полными погребальныхъ пещеръ да костей всѣхъ племенъ и народовъ. Ветхозавѣтный богъ давно покинулъ и народъ свой и страну свою. Мѣсто могилы Iисуса задавлено чернокупольными храмами. И сама мечеть, великолѣпная мечеть Омара похожа теперь на черный шатеръ какого-то уже давно почившаго завоевателя. И мрачно высится возлѣ нея нѣсколько исполинскихъ кипарисовъ…
«Се оставляется вамъ домъ сей пустъ…»
III.
На Сіонѣ, за гробницей Давида видѣлъ я провалившуюся могилу, всю заросшую макомъ. Его въ Iудеѣ больше, чѣмъ травы. И вся-то Iудея — какъ эта могила, такая старая, что давно-давно пора забыть о погребенныхъ въ ней!
Я былъ въ Виѳлеемѣ и Хевронѣ. Путь до Виѳлеема самый живой изъ всѣхъ іудейскихъ путей. Спускаясь въ долину Гигонскую, онъ направляется къ югу и начинаетъ подниматься сперва мимо горы Злого Совѣщанія, потомъ по широкой и вол-
// 173
нистой равнинѣ Реѳаимовъ. На скатахъ горы были въ древности сплошные сады царей и царедворцевъ; сады, каналы и цистерны были и на равнинѣ. Веселы и теперь эти мѣста. И когда я ѣхалъ, въ жаркомъ блескѣ утренняго солнца и золотисто-синяго воздуха тонули горы и долины на востокѣ, горячо было бѣлое шоссе, ярко зеленѣли посѣвы по красноватымъ переваламъ, въ садахъ миссій ворковали дикіе голуби. И вспоминались сады и виноградники Соломона, опаленная солнцемъ дѣвочка, съ трепетомъ ожидавшая на виноградникахъ возлюбленнаго, прятавшаяся отъ прохожихъ подъ зелеными лозами, просвѣчивающими на солнцѣ, припадавшая къ горячему суглинку въ ихъ сквозной тѣни. Все цвѣло и благоухало вокругъ нея, расплавленнымъ золотомъ млѣли въ знойной дали кровли дворцовъ и храма. И каждый день доносился оттуда къ этой босой дѣвочкѣ, какъ виноградъ наливавшейся виномъ жизни, голосъ милаго:
— Цвѣты показались на землѣ; время пѣнія настало, и голосъ горлицы слышенъ въ странѣ нашей… Встань, возлюбленная моя! Выйдемъ въ поле, побудемъ въ селахъ; поутру пойдемъ въ виноградники, посмотримъ, распустились ли виноградныя лозы, расцвѣли ли гранатныя яблони!
Какъ голосъ Жениха-Христа, обращенный къ Невѣстѣ-Церкви, понимала древняя церковь этотъ сладкій весенній зовъ: «Встань, возлюбленная моя!». Но если такъ, — не ко всей ли землѣ обращенъ этотъ зовъ?
По пути въ Виѳлеемъ зеленѣли тѣ сады, гдѣ, по апокрифамъ, деревья опускали цвѣты долу, вòды цистернъ выходили изъ краевъ и на всѣхъ вѣтвяхъ пѣли птицы, привѣтствуя проходящую съ Младенцемъ на рукахъ Марію… Когда же пойметъ земля всю мудрость тѣхъ весеннихъ легендъ, въ которыхъ сочетала она столько красоты и радости съ Его дѣтствомъ и юностью, сдѣлавъ Его самого частью вселенской красоты? Виѳлеемъ — это сама жизнь, воздухъ, солнце, плодородіе; его тѣсно насыпанные по холмамъ палевые кубы смотрятъ на востокъ, на солнечно-мглистыя дали Моавитскихъ горъ, отъ которыхъ нѣкогда пришла кроткая праматерь Давида, Руѳь… Черна отъ крови средневѣковая, да и новая лѣтопись Виѳлеема, несмѣтными костями отшельниковъ полны пещеры возлѣ него… И все же съ радостью вспоминаешь о немъ.
Но за Виѳлеемомъ — пустыня. Цѣлый день видишь только глинистыя ковриги горъ, усѣянныя круглыми голышами, и каменистыя широкія котловины между ними. Изрѣдка встрѣчаешь еле воздѣланные участки, тощіе посѣвы… А вѣдь эта
// 174
ржавая земля, перемѣшанная со щебнемъ, — вѣдь это и есть Страна Обѣтованная, страна, чтò родитъ теперь больше всего опять-таки — маку! Точно фіолетово-красныя озера стоятъ въ долинахъ среди горъ, усыпанныхъ голышами. Точно сперва кровавый, а потомъ каменный ливень прошелъ по этой странѣ. И ни души кругомъ.
Водоемы Соломона! Я ждалъ ихъ съ волненіемъ — и вотъ увидѣлъ наконецъ пустынную долину. Возлѣ горъ налѣво — руины зубчатой крѣпости Саладина, а за ней, еще лѣвѣе, открылся входъ въ новую глухую и мертвую долину. Путь къ Хеврону — на югъ, а она, понижаясь, идетъ къ востоку. И уступами лежатъ въ ней три гигантскихъ квадратныхъ цистерны. Первая пуста: сухая каменная бездна. Во второй половина покатаго дна чуть прикрыта бирюзовой водой. Въ третьей покрыто все дно. Густые зеленые кудри дикаго плюща виснутъ со стѣнъ. Сквозь нихъ шелковисто и дремотно шумятъ въ тишинѣ серебристые каскады. И заунывно-равнодушно наигрываетъ на плакучей свирѣли мимо проходящій пастухъ, зорко поглядывая на черныхъ козъ, разсыпанныхъ среди голышей по крутымъ обрывамъ горъ. Маленькое, совсѣмъ черное лицо, женственно обрамленное шерстянымъ платкомъ подъ двойнымъ шерстянымъ обручемъ. Маленькая вьющаяся бородка. Огненные глаза. Голыя тонкія берца, грубые бедуинскіе башмаки. На гибкое худое тѣло надѣта бѣлая рубаха до колѣнъ, подпоясанная платкомъ. На плечи накинута траурная шерстяная хламида — бѣлая въ черныхъ полосахъ. За плечами — кремневое ружье… Совсѣмъ, совсѣмъ не о Соломонѣ напоминаетъ этотъ потомокъ Измаила и Агари! Жизнь совершила огромный кругъ, создала на этой землѣ великія царства и, разрушивъ, истребивъ ихъ, вернулась къ первобытной нищетѣ и простотѣ…
Передъ вечеромъ видѣлъ я еще одинъ слѣдъ Iудеи. Ѣхали мы опять по долинѣ, и проводникъ указалъ мнѣ на пещеру у подошвы холма — на «пещеру Iереміи». Я свернулъ къ ней. Вечеръ былъ мирный, съ нѣжно синѣющими далями, — лѣтній вечеръ на югѣ Россіи. Возлѣ пещеры цвѣлъ кустъ дикаго шиповника. Стрѣлой вылетѣлъ изъ нея шакалъ, мелькнулъ лисьимъ хвостомъ и, вскочивъ на пригорокъ, сѣлъ и навострилъ уши. На землѣ, при входѣ, закопченномъ дымомъ, валялись пестренькія крылышки съѣденной совки… И глубокая-глубокая тишина покоилась надъ безграничной пустыней вокругъ…
Подъ Хеврономъ холмы живописнѣе. Всѣ они опоясаны рядами террасъ, на которыхъ зеленѣютъ старые дубы, сѣрѣютъ
// 175
старыя оливы, лежатъ толстыя лозы ползучаго ханаанскаго винограда. Но чувстуется одно: приближаясь къ первой столицѣ Iудейскаго царства, все болѣе и болѣе углубляешься въ страну ветхозавѣтныхъ кочевниковъ. Повстрѣчался караванъ. Медленно двигались высокіе грязно-сѣрые дромадеры, важно выгнувъ свои тонкія шеи, откинувъ маленкія головки съ умными глазами и показывая большія продольныя ноздри. Сонно качались на нихъ черныя безобразныя измаилитянки въ лохмотьяхъ, съ полуголыми дѣтьми у тощихъ грудей. Нѣсколько черныхъ, оборванныхъ разбойниковъ шло сзади… И опять шевельнулась мысль: при чемъ тутъ царство Iудейское?
А Хевронъ — это дикое мусульманское гнѣздо. Сѣрый каменный поселокъ въ узкой Долинѣ Возлюбленнаго. Базарная уличка его стара и грязна несказанно. Пройдя ее, поворачиваешь, поднимаешься на взгорье. Тамъ въ Кварталѣ Святилища стоитъ нѣчто въ родѣ маленькой крѣпости, гдѣ почіютъ Авраамъ и Сарра — прахъ, равно священный христіанамъ, мусульманамъ и іудеямъ. Но владыки здѣсь мусульмане. И ни христіанинъ ни іудей не смѣетъ проникнуть даже за порогъ Святилища. Мальчишки швыряютъ камнями въ подходящихъ къ нему поклонниковъ, трявятъ ихъ собаками…
Въ Греціи, Римѣ, Египтѣ историческая жизнь почти не прерывалась. Грозныя царства Ветхаго Завѣта, сотрясавшія землю своими походными колесницами, въ гимнахъ уподоблявшія своихъ вождей быкамъ и носорогамъ, ветхозавѣтно и гибли, — поражая народы мистическимъ ужасомъ, неотвратимостью рока, ненасытностью Iеговы. «И зарастали дворцы ихъ колючими растеніями, крапивою и репейникомъ — твердыни ихъ; и были они жилищемъ шакаловъ, пристанищемъ страусовъ; и звѣри пустыни встрѣчались въ нихъ съ дикими кошками, и демоны перекликались другъ съ другомъ». Но мѣшало ли это возникновенію среди развалинъ новыхъ царствъ?
Не то было въ Iудеѣ.
Въ мірѣ нѣтъ страны съ болѣе сложнымъ и кровавымъ прошлымъ, какъ нѣтъ книгъ ужаснѣе воплей пророковъ. Въ спискаъ древнихъ царствъ нѣтъ, кажется, царства, на предавшаго Iудею легендарнымъ бѣдствіямъ. Но въ Ветхомъ Завѣтѣ Iудея все же была частью историческаго міра. Въ Новомъ она стала уже пустошью, той великой пустошью, засѣянной костями, чтò могла сравниться лишь съ полемъ мертвыхъ въ страшномъ снѣ Iезекіиля. Есть преданіе, что ея необозримыя развалины ужаснули самого Адріана. Потомъ развалины эти за-
// 176
росли сорными травами, одичали, заглохли… «И пастухи со стадами своими приступили къ Сіону, раскинули палатки вкругъ него…»
Прослѣдить, чтò происходило въ растущей и ломающейся человѣческой душѣ, готовившейся къ воплощенію новаго бога, — внѣ человѣческихъ силъ. Невыразимо напряженіе силъ, бывшее передъ таинствомъ этихъ смертельныхъ родовъ. Ироду выпала тяжкая доля спасать міръ отъ его собственнаго чада, Iудеѣ — часъ послѣднихъ мученій. Въ агоніи она пыталась задушить Дитя и опять воспрянуть къ жизни. Тогда въ бѣшенствѣ кинулись добивать ее. Чтò Навуходоносоръ передъ Титомъ или Адріаномъ! Навуходоносоръ «пахалъ Сіонъ». Титъ выше стѣнъ загромоздилъ его трупами. Приближеніе его было приближеніемъ воинства Сатанаила. Тучи сгустились, спустились надъ храмомъ Соломона, и въ гробовомъ молчаніи сами собой распахнулись бронзовыя двери его, выпуская воинство Iеговы. «Мы уходимъ!» — сказалъ Iудеѣ невѣдомый голосъ. А при Адріанѣ внезапно распалась гробница Давида и «волки и гіены съ воемъ появились на улицахъ пустыннаго Iерусалима». То былъ знакъ близкаго возмездія за послѣднее отчаянное возстаніе іудеевъ, перебившихъ на Кипрѣ около трехсотъ тысячъ язычниковъ, въ ветхозавѣтной ярости пожиравшихъ мясо убитыхъ, сдиравшихъ съ нихъ кожу на одежды… И чудовищно было это возмездіе!
Оно было исполненіемъ пророчествъ. Да замретъ въ Iудеѣ «голосъ торжества и голосъ веселія, голосъ жениха и голосъ невѣсты!» Да не останется камня на камнѣ отъ великаго, стократъ погибавшаго въ пламени Города Мира! Ибо на долгій, долгій срокъ земля его, вся пропитанная кровью, должна была «стать терномъ и волчцами». Былъ и отдыхъ ей нуженъ!
Жить обычной жизнью послѣ всего того страшнаго, чтò совѣршилось, Палестина не могла. Снова и снова вторгались въ тишину ея завоеватели чуть не всѣхъ народовъ Востока и Запада. Но поле мертвыхъ такъ и оставалось полемъ мертвыхъ. Рать за ратью гибло на немъ и несмѣтное «воинство Христово». Покорить Iисусу враговъ Его избіеніемъ ихъ, новыми опустошеніями и новыми кровопролитіями, стоять у гроба Его съ обнаженнымъ мечомъ — это было безуміемъ. Вернуть трижды мертвую страну къ жизни, исторгнуть ее изъ ея священнаго запустѣнія — кощунствомъ. Пусть исчезнетъ сперва съ лица ея память о прошломъ. Пусть истлѣютъ несмѣтныя кости, покроются макомъ могилы. Пусть
// 177
отдохнетъ она въ тысячелѣтнемъ забвеніи и возвратится ко днямъ патріарховъ…
И она возвратилась.
IV.
Утро въ Iерусалимѣ свѣжо и ясно, день зноенъ.
Открывъ глаза, почему-то съ особенной радостью увидалъ я нынче, изъ-подъ кисейнаго балдахина, полуоткрытое окно своей холодной каменной комнаты. На аршинъ отъ окна — высокая желтоватая стѣна сосѣдняго дома. Ранній солнечный свѣтъ золотитъ ее, заглядываетъ ко мнѣ. Гдѣ-то внизу по-деревенски блеетъ коза, гдѣ-то вверху раздаются звонкіе голоса дѣтей, собирающихся въ школу. Вдали, на базарахъ, восторженно рыдаетъ оселъ.
Холодно и на крышѣ, но ослѣпительное солнце, только-что поднявшееся изъ-за Моавитскихъ горъ, надъ долинами, затопленными свѣтлымъ паромъ, уже пригрѣваетъ одежду, руки. Прянъ утренній запахъ тлѣющаго на очагахъ кизяка — его горячаго дыма, выходящаго изъ трубъ прозрачнымъ, дрожащимъ. Въ тишинѣ слышенъ плескъ бурдюковъ, опускаемыхъ изъ оконъ въ зеленую воду водоема, еще полнаго густой тѣни; слышенъ зычный крикъ босыхъ зеленщиковъ и водоносовъ, бѣгущихъ по крытымъ уличкамъ базаровъ, говоръ и дробный стукъ копытъ на площади возлѣ цитадели. Весело верезжатъ и носятся несмѣтные стрижи надъ розово-желтой кровлей города, надъ ея опрокинутыми каменными и глиняными чашами и вокругъ чернаго купола Гроба. Жарко блещетъ полумѣсяцъ на великолѣпной мечети Омара, такой одинокой среди окрестной старины и бѣдности. Но небо еще свѣжо и ясно. Пальма на южной сторонѣ города и далекая гора Самуила на сѣверѣ подчеркиваютъ прозрачность воздуха.
Стукъ копытъ — это приводятъ лошадей для туристовъ и паломниковъ-европейцевъ. Европейцы живутъ по отелямъ, католическимъ и протестантскимъ миссіямъ, осматриваютъ святыни почтительно и спокойно. А говоръ — это говоръ русскихъ мужиковъ и польскихъ евреевъ, идущихъ плакать. Одни будутъ лить слезы у Гроба, другіе — у Стѣны Плача, уцѣлѣвшей отъ храма Iеговы. Русскіе живутъ въ скучныхъ казенныхъ корпусахъ Православнаго Общества за Западными воротами, убивая время ѣдой, перебранками, хожденіемъ ко Гробу, въ Виѳлеемъ, на Iордань — и просто по базарамъ: тамъ они приторговываются и къ луку, и къ картофелю, и къ четкамъ, и къ лубочнымъ аѳонскимъ картинамъ — безъ даже малѣйшаго намѣренія купить хоть на копейку. А евреи ютятся
// 178
въ трущобахъ южнаго квартала, бѣгаютъ по роднымъ и знакомымъ, съ жадностью ловятъ вѣсти о своихъ палестинскихъ колоніяхъ — и плачутъ у останковъ древняго Сіона, нарядившись въ бархатные халаты и польскія шапки изъ остистаго собачьяго мѣха, подъ которыми видны на затылкахъ ермолки, а на вискахъ — огромные завитки.
Всѣ тѣ, чтò спѣшатъ къ мечети Омара, Стѣнѣ Плача или просто на базары, неминуемо должны пройти по улицѣ Давида. Въ этомъ длинномъ каменномъ коридорѣ, уступами спускающемся подъ уклонъ, въ этихъ тѣсныхъ и пахучихъ рядахъ стараго Востока течетъ непрерывная рѣка — ословъ, патеровъ, имамовъ, верблюдовъ, женщинъ, турецкихъ солдатъ, бедуиновъ и паломниковъ всѣхъ исповѣданій. Своды, холсты и цыновки дѣлаютъ его тѣнистымъ, но въ промежутки между ними видно яркое небо, пыльно-золотистыми столбами прорѣзывается солнце, и даже въ тѣни чувствуешь, какъ быстро приближается жаркое палестинское утро. Вотъ серебромъ блеснули въ этой живой солнечной полосѣ двѣ бѣлыя женскія фигуры; вотъ, наполнивъ Яффу, промелькнулъ въ ней старикъ, курчаво-сѣдой, черно-сизый, съ толстыми губами и блестящими глазами, съ голыми тонкими берцами и раскрытой грудью, подъ чернымъ платкомъ и въ пастушеской пѣгой хламидѣ; вотъ ярко озаренный уголъ какого-то вросшаго въ землю дома, сложеннаго изъ обломковъ дикаго камня и древне-еврейскаго мрамора, съ травою на карнизѣ — надъ входомъ въ мясную лавку… Все сильнѣе и радостнѣе чувствуется близость къ какому-то далекому радостному утру въ дни молодости Iисуса…
Съ улицы Давида переулочки ведутъ и вправо и влѣво, среди лавокъ съ крестиками, образками, иконками. Наконецъ — калитка въ каменной оградѣ, а за ней — каменный дворъ, полный жаркаго солнца, подъ яркимъ голубымъ небомъ, стиснутый сросшимися стѣнами арабскихъ жилищъ, греческихъ и латинскихъ келій, минарета, католической колокольни и самаго храма. Мраморная паперть занята торговцами, разложившими на ней все тѣ же кипарисные и перламутровые крестики, четки и раковинки… И этотъ дворъ, храмъ — это-то и есть «Юдоль Мертвыхъ, плача и предградія». Нѣкогда она лежала внѣ городскихъ стѣнъ, была пустошью, служила для свалки нечистотъ и мусора, для позорнѣйшей казни и сжиганія казненныхъ. Потомъ стала величайшей святыней міра — святыней, къ которой не разъ приходили «по колѣно въ крови, но съ пѣніемъ псалмовъ и съ вайями въ рукахъ». И владѣли ею то Римъ, постави-
// 179
вшій надъ могилой Распятаго храмъ Венеры, то Византія, то Хозрой, то Омаръ, то Готфридъ, то султаны Стамбула… Думалъ ли Онъ, говорившій съ такой дѣтской радостью о птицахъ небесныхъ и лиліяхъ полевыхъ, что распнутъ Его со злодѣями въ этой юдоли смерти, истребятъ ради имени Его миріады душъ и воздвигнутъ на мѣстѣ воскресенія Его этотъ храмъ?
Фасадъ храма сѣръ и тяжелъ. Входы — въ большихъ глубокихъ сводахъ, украшенныхъ обветшалыми барельефами. Одинъ глубоко заложенъ камнями. Другой широко зіяетъ темнотой, усѣянной цвѣтными огоньками лампадъ. Два старинныхъ рѣшетчатыхъ окна во второмъ ярусѣ слишкомъ малы, незамѣтны, по сравненію съ фасадомъ. И фасадъ кажется частью слѣпой крѣпостной стѣны… Толпой выходятъ изъ храма русскіе мужики и бабы, оборачиваются, кланяются до земли и, встряхнувъ волосами, вздыхая и вытирая полами заплаканные глаза, идутъ шататься по базарамъ… Злорадно верезжатъ и черными стрѣлами носятся вокругъ горячо нагрѣтыхъ стѣнъ стрижи… Снисходительно-ласково, притворно-сердито воркуютъ голуби, прижавшись на выступѣ карниза…
Но въ порталѣ на широкихъ нарахъ курятъ, пристально глядя на шахматы, турецкіе солдаты. Дальше — сумракъ перваго притвора и среди исполинскихъ погребальныхъ свѣчей, на низкомъ помостѣ, подъ балдахиномъ, увѣшаннымъ дорогими разноцвѣтными лампадами, — желто-розовая плита: Камень Помазанія. Налѣво — ротонда подъ колоссальнымъ несведеннымъ куполомъ, дѣтски расписаннымъ облаками, лазурью, ангелами. Посреди — часовня песочнаго мрамора, вся въ блестящихъ окладахъ и горящихъ лампадахъ. У входа — разноцвѣтныя свѣчи, перевитыя сусальнымъ золотомъ, выше роста человѣческаго… Вотъ онъ, этотъ жуткій погребальный Вертепъ, такой тѣсный, что въ немъ трудно повернуться, и настолько залитый свѣтомъ, что въ немъ слѣпнешь и не сразу разглядишь у стѣны направо низкую лежаночку изъ мрамора! А къ ней-то и текутъ со всего міра, ее-то и кропятъ ежечасно розовой водой, надъ ней-то и пылаютъ пятьдесятъ драгоцѣнныхъ лампадъ и цѣлые костры восковыхъ свѣчей…
Послѣ жара и блеска Вертепа, сумрачно кажется въ ротондѣ. Тутъ съ утра до вечера — сплошной крестный ходъ, давка, слезы, рыданія, служба на всѣхъ языкахъ. Служатъ и въ греческомъ соборѣ, рядомъ, и въ католическихъ придѣлахъ, и на Голгоѳѣ — маленькомъ темномъ алтарѣ, куда
// 180
поднимаются изъ преддверія ротонды по мраморной лѣстницѣ. Служатъ и въ дальнихъ подземныхъ храмахъ, гдѣ стоитъ вѣчная ночь, мракъ, озаренный лампадами, и холодокъ могилы… И всюду золото, иконостасы, драгоцѣнные камни, образа всѣхъ временъ и всяческаго письма, ладанъ, Распятія, статуи Мадонны въ коронѣ, въ порфирѣ, съ сердцемъ, пронзеннымъ мечомъ… «На горѣ сей пьютъ радость, пьютъ вино!»
Но еще болѣе горькая радость — у Стѣны Плача, у останковъ святилища Iеговы.
Если не свернешь съ улицы Давида къ Голгоѳѣ и пройдешь немного ниже, невольно свернешь вправо, въ узенькіе и жаркіе трущобные ходы, чтò уступами приводятъ въ глухой длинный закоулокъ. Съ трехъ сторонъ замыкаютъ его стѣны каменныхъ домовъ и домишекъ. Съ четвертой, — если стать лицомъ къ востоку, — громадная крѣпостная стѣна: Стѣна Плача, остатокъ укрѣпленій вокругъ храма Соломона, а теперь часть стѣнъ вокругъ мечети Омара.
По утрамъ здѣсь тѣнь. Зелень нѣсколькихъ акацій радуетъ глаза, отвыкшіе отъ зелени. Радостными синими глазами глядитъ сверху небо. Но подъ стѣной, подъ ея золотистыми камнями, отшлифованными миріадами устъ, стоитъ немолчный стонъ, дрожащій гнусавый вой, жалобный ропотъ и говоръ. Онъ то замираетъ, то возрастаетъ; то сливается въ нестройный хоръ, то дѣлится на выкрики. Женщины, накрытыя шелковыми шалями, приклоняютъ къ стѣнѣ головы и бормочутъ ей свои жалобы покорно и несмѣло. Мужчины, прижавшись къ ней лѣвымъ плечомъ, держатъ въ лѣвой рукѣ старинные молитвенники, а правую простираютъ къ верхнимъ камнямъ. Они быстро-быстро читаютъ, выкрикиваютъ какія-то заклинанія и страстно молятъ, ищутъ кого-то въ ясномъ небѣ. Они въ отчаяніи опускаютъ вѣки, поднимаютъ брови и, стеная, раскачиваются… И вдругъ оживаютъ, раскрываютъ заблестѣвшіе глаза… И въ то время, какъ одни хватаются за головы, топаютъ ногами и рыдаютъ, другіе жадно покрываютъ поцѣлуями стѣну, съ восторженными воплями подскакиваютъ и бьютъ въ ладоши…
Сколько здѣсь круглоликихъ, огнеглазыхъ юношей съ черно-синими пейсами, въ одеждахъ испанскихъ евреевъ, и тонконогихъ, худосочныхъ старцевъ, точно сбѣжавшихъ изъ долины Iосафата! Лица ихъ блѣдны, какъ смерть, головы закинуты, большія выпуклыя вѣки сомкнуты, крутые сѣрые пейсы и бѣлыя длинныя бороды трясутся. Страшно то, что эти библейскіе покойники наряжены — въ новыя мѣховыя
// 181
шапки сверхъ ермолокъ и въ алые бархатные халаты, которые, распахиваясь, открываютъ жидкія ноги въ бѣлыхъ чулкахъ и погребальныхъ туфляхъ. Но еще страшнѣе, когда они, на вечернихъ литаніяхъ въ пятницу, соединяютъ свои дрожащіе голоса въ одинъ мучительный вопль, отвѣчая предстоящему.
— Ради чертоговъ покинутыхъ! — скорбнымъ теноромъ восклицаетъ предстоящій.
— Одинокіе, сидимъ мы и плачемъ! — жалобно, фальцетами вскрикиваютъ старики.
— Ради чертоговъ разрушенныхъ…
— Одинокіе, сидимъ мы и плачемъ!
— Ради стѣнъ ниспровергнутыхъ…
— Одинокіе, сидимъ мы и плачемъ!
— Молимъ Тебя, умилосердись надъ Сіономъ, — запѣваетъ предстоящій.
— Собери чадъ Iерусалима! — подхватываютъ старики.
— Поспѣши, поспѣши, Искупитель!
— Возрадуй сердце Iерусалима!
— Да воцарится на Сіонѣ миръ и радость!
— И опять расцвѣтетъ жезлъ Iессея!
Но уже никогда, никогда не расцвѣсти ему снова ветхозавѣтными цвѣтами! И какъ могла забыть земля о томъ незабвенномъ утрѣ двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, когда вошелъ Отрокъ въ Назаретскую синагогу?
«Ему подали книгу пророка Исаіи; и Онъ, раскрывъ ее, нашелъ мѣсто, гдѣ было написано: Духъ Господень на Мнѣ, ибо Онъ помазалъ Меня благовѣствовать нищимъ и послалъ Меня исцѣлять сокрушенныхъ сердцемъ, проповѣдывать плѣннымъ освобожденіе, слѣпымъ прозрѣніе, отпустить измученныхъ на свободу»…
V.
Мечеть Омара, такая сумрачная и тяжелая вечеромъ, неузнаваема утромъ. Она цвѣтетъ надъ нищей и нагой Iудеей во всемъ богатствѣ и великолѣпіи своихъ палевыхъ кафель, голубыхъ фаянсовъ, черно-синяго купола, мраморнаго двора, занявшаго почти двадцать десятинъ, и тысячелѣтнихъ кипарисовъ…
Даже изъ-за Мертваго моря, съ первыхъ уступовъ Моава видна она. Въ знойномъ неоглядномъ просторѣ открываются огнемъ горящія на югѣ и теряющіяся въ блескѣ неба и солнца вòды, поглотившія Содомъ и Гоморру: за ними —
// 182
таинственная свѣтоносная Аравія. На сѣверѣ, въ глубинѣ безконечныхъ извилистыхъ долинъ исчезаетъ Iорданъ, пролагающій свой узкій путь среди сѣро-блестящихъ песковъ и тропическихъ кустарниковъ. Напротивъ, на западѣ, за низменностью этихъ долинъ, гдѣ Iорданъ сливается съ Мертвымъ моремъ, — Iерихонъ. Маленькимъ оазомъ темнѣетъ онъ въ пустынѣ, у слоистаго подножья Iудейскихъ горъ. Выше, среди ихъ голыхъ желто-сѣрыхъ переваловъ и впадинъ, какъ модель аравійской крѣпости, лежитъ Iерусалимъ — и тускло блестятъ надъ нимъ купола мечети и Гроба. И отъ Аравіи, изъ-за Iордана, съ морскихъ побережій — отовсюду стекаются къ стѣнамъ и святынямъ этой крѣпости пути поклонниковъ всѣхъ странъ и народовъ. Мечеть — первая Кебла Ислама. Самъ Пророкъ заповѣдалъ молиться, обратясь лицомъ къ камню Моріа, нынѣ покрытому ею, — Мекка позднѣе, уже послѣ его смерти, стала Кеблой. И «пилигримъ, вступившій за Священную Ограду мечети и поклонившійся Камню, одинъ получаетъ награду, равную наградѣ тысячи мучениковъ, ибо здѣсь молитвы его такъ близки къ Богу, какъ если бы онъ молился на небѣ…»
Сожженный зноемъ Мертваго моря, возвратился я въ Iерусалимъ — и послѣднимъ даромъ его была красота «Несравненной» мечети.
Черномазый арабъ-часовой, въ фескѣ и синей турецкой формѣ, съ карабиномъ на плечѣ, медленно бродилъ возлѣ старыхъ крѣпостныхъ воротъ, когда мы, спустясь по улицѣ Давида, несмѣло остановились возлѣ нихъ. Еще очень недавно великихъ трудовъ стоило не только войти, но даже заглянуть во дворъ Святилища, а сто лѣтъ тому назадъ за это платили жизнью. Теперь часовой только покосилъ своими голубоватыми бѣлками съ кровавыми жилками, только блеснулъ огненно-чернымъ зрачкомъ.
Близился полдень, страннымъ, металлическимъ свѣтомъ блистали въ пролеты длинной, отдѣльно стоящей прямо противъ воротъ колоннады грани огромнаго храма, вознесеннаго на длинную мраморную площадь-помостъ и казавшагося еще огромнѣе среди ослѣпительно-бѣлаго простора каменнаго двора. Два-три древнихъ кипариса сторожами стояли возлѣ самаго храма. Нѣсколько ветхозавѣтныхъ оливъ раскидывались тамъ и сямъ своими серебристо-пыльными купами надъ плитами двора, проросшаго тонкою блѣдно-зеленой травой. Мавританскіе кіоски, фонтаны, вышки рѣзныхъ каѳедръ оживляли дворъ. Подъ одной изъ оливъ, прямо, по-женски, вытянувъ ноги, сидѣли двѣ благочестивыя мусульманки, за-
// 183
кутанныя въ легкія блѣдно-розовыя покрывала. Голуби, трепещя и свистя крыльями, падали порою на горячія ступени помоста… Но казалось, что уже давно-давно не ступала въ этомъ свѣтломъ и тихомъ дворѣ нога человѣческая, — что въ какомъ-то заповѣдномъ царствѣ растутъ эти черныя картинныя деревья и блистаютъ чистотой эти каменныя плиты, эти мертвенно-изящные кіоски и эта длинная крытая колоннада, стоявшая передъ нами какъ бы тріумфальнымъ порталомъ священной паперти-помоста. И мертвенно-четки были линіи, мертвенно-холодно сіяли вѣчно-свѣжія краски храма, возвышавшагося въ своемъ азіатскомъ великолѣпіи среди свѣта и зноя, подъ слегка аспиднымъ аравійскимъ небомъ.
Храмъ царитъ надо всѣмъ, чтò вокругъ него, и весь на фонѣ этого неба. Его длинный восьмиугольникъ, весь изъ золотистыхъ мраморовъ, и его нѣжно-лазурный барабанъ, поддерживающій куполъ, все это немного приземисто по сравненію съ величиной темно-синяго свинцоваго полушарія, рубчатаго сарацинскаго купола, увѣнчаннаго необычно большимъ, трехаршинымъ золотымъ серпомъ луны съ соединяющимися острыми концами. По-аравійски-сумрачная вверху, по-дамасски блистающая инкрустаціями снизу, мечеть рѣзко глядитъ въ пролеты колоннады, сквозной стѣной стоящей на верхней ступени широкой пологой лѣстницы.
По ней мы и поднялись на помостъ. И тогда мечеть еще ослѣпительнѣе предстала передъ нами своей громадой въ чистомъ жаркомъ воздухѣ. Почти правильная полусфера купола чуть-чуть заострена на вершинѣ, чуть-чуть вогнута у основанія — и кажется легче. Верхній карнизъ барабана и пространство между его окнами — все въ лазурныхъ и бѣлыхъ маіоликахъ, испещренныхъ золотою вязью куфическихъ надписей. Широкая, блистающая полировкою, лента бѣлыхъ и лазурныхъ изразцовъ, тоже вся въ золотой вязи, идетъ и надъ большими полукруглыми окнами по стѣнѣ самаго восьмиугольника.
Худой, живоглазый мулла быстро распахнулъ дверь, и, разутые, скользя по желтымъ камышевымъ цыновкамъ, вступили мы въ прохладу и сумракъ, слабо озаренный голубымъ и розовымъ свѣтомъ драгоцѣнныхъ разноцвѣтныхъ стеколъ. Стѣны и здѣсь выложены мраморами. Позолотой покрытъ покато-плоскій потолокъ, соединяющій ихъ съ барабаномъ подъ куполомъ. «Чтò это кажется страннымъ въ этой мечети?» — думалъ я, пока глаза мои привыкли къ ея полусвѣту. И наконецъ понялъ: ахъ, то, что нѣтъ въ ней обычнаго простора!
Простора нѣтъ потому, что стоитъ въ ней восьмиугольная
// 184
колоннада: восемь широкихъ столповъ и шестнадцать колоннъ, соединенныхъ архитравомъ. Пролеты между ними — арками. Какъ старинная парча, покрываетъ эти столпы и архитравъ блеклая зелень, матовое серебро и золото мозаики, переносящей мысль къ Византіи. Византійскими капителями увѣнчаны и колонны.
Но мало того: за этой аркадой высится вторая — кругъ изъ четырехъ столповъ и двѣнадцати колоннъ, поддерживающій барабанъ съ куполомъ, кругъ яшмовыхъ и порфировыхъ колоннъ — наслѣдіе Соломона и Адріана. И уже совсѣмъ загромождаетъ мечеть, совсѣмъ необычно то, чтò съ великимъ изумленіемъ видишь въ этомъ кругѣ, за этими колоннами, соединенными невысокой бронзовой рѣшеткой: подъ зеленымъ шелковымъ балдахиномъ, нарушая всякое человѣческое представленіе о всяческой человѣческой постройкѣ, тяжко и грубо чернѣетъ дикая морщинистая глыба гигантскаго камня! Куполъ выстланъ внутри той же матовой зелено-золотой парчой мозаики. Сказочно-разноцвѣтное сіяніе льютъ рубиновыя, сапфировыя, топазовыя стекла. Неясно блистаетъ весь храмъ мраморами и загорающимися гранями хрусталя на несмѣтныхъ люстрахъ. Тонкимъ ароматомъ кипариса и розовой воды напоенъ прохладный сумракъ… Зачѣмъ же такъ первобытно вторглась въ этотъ божественный молитвенный чертогъ сама природа?
Талмудъ говоритъ: «Камень Моріа, скала, на которой первый человѣкъ принесъ первую жертву Богу, — средоточіе міра. Скалу Моріа, чтò была покрыта нѣкогда храмомъ Соломона, а нынѣ хранима мечетью Омара, положилъ въ основаніе вселенной самъ Богъ. И было имя ея — Шатія, чтò значитъ — колеблющаяся.
Древнія книги и легенды Iудеи и Аравіи говорятъ: «Въ Iерусалимѣ Богъ сказалъ Скалѣ: ты — основаніе, отъ коего началъ Я созданіе міра… Отъ тебя воскреснутъ сыны человѣческіе изъ мертвыхъ». «Сойдя въ пещеру подъ Скалой, Медширъ-едъ-Данъ видѣлъ чудо чудесъ: колеблющаяся глыба камня, ничѣмъ и никѣмъ не поддерживаемая, висѣла въ высотѣ, подобно парящему орлу». Магомедъ — въ ночь своего путешествія изъ Медины въ Iерусалимъ на верблюдицѣ Молніи — сталъ своей священной стопою на Скалу Моріа, раскачивающуюся между небомъ и землею. Былъ взмахъ, почти достигшій вратъ рая, — и Скала издала крикъ радости. Но Пророкъ повелѣлъ ей молчать — и одинъ вошелъ во врата Рая. А Скала вновь пала къ землѣ — и вновь вознеслась — и въ движеніи своемъ пребываетъ и донынѣ: «не мѣшаясь съ прахомъ и не смѣя преступить неба».
// 185
Каббалистическія книги говорятъ: «Адонаи-Господь воздвигъ въ Безднѣ камень, творя міръ, и начерталъ на камнѣ Имя Святое. Когда поднимаются воды Бездны до камня, онѣ убѣгаютъ вспять въ ужасѣ. Когда произносится ложное слово, камень погружается въ воды — и смываются буквы Святого Имени. Но Ангелъ Азаріэла, имѣющій семьдесятъ ключей къ таинству Святого Имени, снова пишетъ его на Камнѣ, и оно снова гонитъ прочь воды».
«Въ дни пророковъ Камень былъ внутри Святилища храма Соломона, и первосвященникъ ставилъ на немъ курящуюся кадильницу. На немъ же стоялъ и Ковчегъ Завѣта, урна съ манной и лѣжалъ вѣчно цвѣтущій жезлъ Аарона. Нынѣ Ковчегъ Завѣта скрытъ въ тайникахъ подъ камнемъ, гдѣ сохранялъ его отъ враговъ и самъ Соломонъ, которому камень давалъ неземную силу: съ него видѣлъ царь весь міръ отъ края и до края — и понималъ языкъ птицъ и звѣрей».
Но вотъ, въ день паденія храма, въ девятое число мѣсяца Аба, Камень Жизни, вѣчно колеблющійся Камень Жизни, останавливается. Сила его изсякаетъ. Тайну тайнъ, неизреченныя письмена, означающія Святое Имя, прочелъ Iисусъ. И къ Нему же перешла и сила Камня. «Iисусъ, воспринявшій силу его, творилъ чудеса этой силой»… Затѣмъ Римъ разрушаетъ храмъ — и Камень останавливается. Гдѣ же теперь силы Камня?
Для Iудеи Камень Жизни замеръ, застылъ навѣки. За Iисусомъ, говоритъ Исламъ, сила Камня перешла къ Пророку. И правъ Исламъ: Пророкъ снова далъ движеніе Камню, онъ вознесъ его къ небу. И сила этого движенія была необычна, жизнь жившихъ ею — юношески-пламенна, полна страстнаго служенія Богу. Но недолго сіяло и солнце Ислама во всей славѣ своей. Вотъ уже гаснетъ и его вѣра, и самъ онъ, самъ признаётъ нынѣ, что слабѣютъ размахи Камня, затопляютъ воды Бездны Святое Имя, начертанное на немъ… Чтò же готовитъ міру будущее?
Взволнованный, смотришь на темную глыбу скалы среди мечети, и полнымъ великаго смысла начинаетъ казаться это сочетаніе земли и неба — храма и камня. И, покидая мечеть, думаешь: долженъ міръ снова возвратиться ко Христу, — къ тому Христу, чтò нѣкогда воспріялъ силу Камня, и былъ истиннымъ сыномъ земли и духа. Развѣ Онъ, съ такою несказанной полнотой воплотившій въ Себѣ божественное Начало Жизни, говорившій: «Я въ Отцѣ и Отецъ во Мнѣ», не сочеталъ небеснаго съ земнымъ, между тѣмъ, какъ подъ стопой Пророка Камень Жизни не касался ни земли ни неба?
// 186
VI.
Въ сумерки, проходя по базару въ Яффѣ, я нечаянно поднялъ глаза и увидѣлъ тонкій серпъ луны. Закрывались въ полумракѣ рядовъ лавочки, приносили отъ фонтана послѣдніе кувшины. Собаки, горбясь и сливаясь съ темнотой внизу, подбирали остатки торга. Неожиданно дошла откуда-то нѣжная сладость цвѣтущаго дерева. Я поднялъ глаза и увидѣлъ въ легкомъ и прозрачномъ небѣ вихоръ пальмы, а высоко-высоко надъ нимъ — острый, чистый, тонкій серпъ Астарты.
На берегу, подъ городской стѣной, тянуло теплымъ вѣтромъ съ неоглядной мелкой зыби взморья. Чуть видныя, мягко и красиво намазанныя сизой мутью облака терялись на закатѣ. Я легъ на теплый гладкій камень, среди камней, взгроможденныхъ вдоль берега. «Сумерки, море, уголъ ханаанско-аравійскихъ береговъ…» — подумалъ я. Надъ стѣной, въ старомъ каменномъ домишкѣ зіяетъ черная дыра окна безъ стеколъ, съ рѣшеткой. Слышно, какъ тамъ, въ каморкѣ, безъ огня, укладываются спать и, плача, ссорятся дѣти… Да, совершила жизнь огромный кругъ! Всѣмъ существомъ пережилъ я за эти мѣсяцы долгую и страшную лѣтопись Востока… На юго-западѣ, надъ лиловатой тьмой моря склоняется покраснѣвшій, меркнущій и теряющійся въ небѣ серпъ. И такъ пустынны сумерки надъ гаванью безслѣдно исчезнувшаго съ лица земли Ханаана, такъ все просто и бѣдно вокругъ, точно я одинъ во всемъ мірѣ, у его безлюднаго начала…
Пароходъ пришелъ и отошелъ нынче съ европейской точностью. Опять замелькали вокругъ меня тропическіе шлемы, кодаки и бинокли, плэды и красные путеводители… Убирали трапы, восточная галда смолкла. Жаркое солнце склонялось къ золотому морю. Рейдъ стоялъ какъ зеркало, рифы обнажились, отдыхали, бѣлыя чайки, плававшія надъ кормой, казались огромными. Въ упоръ освѣщенная Яффа, громоздясь на холмѣ, переливалась зеркальнымъ отраженіемъ воды и вся была цвѣта банана. Задрожала, поворачиваясь, корма, забурлилъ винтъ — и Яффа тронулась. Но я не спускалъ съ нея глазъ до тѣхъ поръ, пока она, все отдаляясь, не слилась наконецъ съ песками на югѣ, фіолетовыми отъ голубой дымки воздуха и опускающагося солнца.
А потомъ я смотрѣлъ на Сарону и на песчаную береговую полосу, вдоль которой мы шли на сѣверъ. Все смутнѣй и меланхоличнѣй становилась равнина, все блѣднѣе и облачнѣе — горы. Солнце погасло, и вода у береговъ стала тяже-
// 187
лой, кубовой. Одинокимъ, затеряннымъ казалось какое-то селеньице, далеко-далеко бѣлѣвшее въ сини равнины. Я смотрѣлъ и дивился ея безлюдности. Палестинское побережье лишено даже слѣдовъ древности. Ихъ стерли, въ борьбѣ съ язычествомъ, еще цари Iудеи. А время докончило эту работу. Вонъ тамъ, на чуть видной сѣверной окраинѣ, въ устьяхъ рѣкъ, бѣгущихъ отъ Кармила, лежала Кесарія. Нѣкогда это былъ славный на весь міръ портъ и городъ Ирода; теперь — пески, обломки камня и колючій кустарникъ… И такъ — по всему побережью.
Съ вечера было тепло и ясно. Палуба, испещренная легкими тѣнями снастей, чуть блестѣла. Море чернѣло вокругъ. Въ вышинѣ, сквозь снасти, розовато сіялъ теплый золотой полумѣсяцъ. Но близился Ливанъ. На ночь я открылъ въ каютѣ иллюминаторъ — и въ два часа проснулся: стало прохладно, по темной каютѣ ходилъ сильный влажный вѣтеръ. Я заглянулъ за бортъ — и тамъ была сѣроватая темь. Пахло моремъ. Ливанъ дышалъ мглою. Во мглѣ, какъ на краю земли, висѣли два мутныхъ маячныхъ огня. Дальній былъ красноватый. Я подумалъ: это — Тиръ или Сидонъ… И мнѣ стало жутко.
За Кесаріей — слѣды Египта и Финикіи. Въ дни служенія Астартѣ на мѣстѣ Кесаріи былъ какой-то большой хананейскій городъ, упоминаемый въ надгробномъ заклятіи царя Эзмунацара. Ранѣе, въ дни поклоненія «Богу всепожирающаго времени», крокодилу, — египетскій Крокодилопосъ. И въ пескахъ, затянувшихь останки этихъ городовъ, говорятъ, и теперь еще находятъ разбитые сіениты, мраморы, первобытныя мозаики, камни цистернъ, погребальные колодцы крокодиловъ.
Въ полночь мы прошли и Кармилъ, горный мысъ Ваала-Громовержца. Съ Кармила іудейскіе пророки метали самыя ярыя проклятія язычеству. На Кармилѣ въ одной изъ пещеръ троглодитовъ жилъ Илія, лютѣйшій врагъ Ваала. Но жизнь на языческой горѣ, бывшей ипостасью Ваала, не прошла для Иліи даромъ. Тысячи преданій слили его образъ съ образомъ космическаго бога: Илія былъ питаемъ вранами, повелѣвалъ громами и бурями, низводилъ огнь и дождь съ неба, превращалъ въ камни растенія, заживо, какъ истый сынъ Солнца, вознесся къ нему на пламенной колесницѣ. И все это сдѣлалъ Кармилъ, одно имя котораго влекло поклонниковъ со всего міра, Кармилъ, на которомъ не было даже капищъ, — только каменные жертвенники, — Кармилъ, у подошвы котораго Лемехъ убилъ одичавшаго Каина, принявъ его за звѣря! Необозримое море, съ трехъ сторонъ лежащее подъ Кармиломъ, бушуетъ почти круглый годъ.
// 188
И богослуженія въ монастырѣ кармелитовъ, стоящемъ теперь на Кармилѣ, принимаютъ порой жуткое величіе древнихъ языческихъ богослуженій. «Море заглушало голоса поющихъ и оргàнъ, — говоритъ одинъ паломникъ. — Надъ горою стоялъ непрерывающійся гулъ — гласъ Божій, потрясающій пустыню и приводящій въ содроганіе горы…»
Качало у Кармила и нынче. Засыпая, я чувствовалъ, какъ темная каюта опускается и поднимается, слышалъ скрипъ переборокъ… Теперь было тихо. Кармилъ былъ теперь далеко. Ровно, съ однообразнымъ плескомъ, бѣжала вода вдоль бортовъ погруженнаго въ сонъ и тьму парохода. Но шли мы уже мимо блудилищныхъ «гротовъ Астарты» и погребальныхъ спэосовъ, мимо необитаемой, каменисто-песчаной полосы подъ волнистыми отрогами и скатами Ливана, — можетъ-быть, мимо самаго Шеола, этого сплошного некрополя между Тиромъ и Сидономъ, — единственнаго наслѣдія славныхъ городовъ, нынѣ уступившихъ мѣсто маленькимъ арабскимъ селеніямъ. И помню, — лежа въ темнотѣ, я думалъ: съ какой первобытной дерзостью сочетали древніе поселенцы этихъ береговъ оргіи жизни — и смерть! Когда-то отъ Тира до самаго Сидона «можно было пройти подъ землею — по гробовымъ пещерамъ и колодцамъ». На скатахъ надъ ними открыто лежали огромные саркофаги, вырубленные прямо въ скалахъ. Но какъ смѣло и вольно мѣшались съ ними гроты Астарты! Ея поклонники и поклонницы чертили мистическій знакъ Треугольника даже на стѣнахъ спэосовъ. А Тиръ? Развѣ думалъ онъ о смерти, — онъ, «Сынъ Солнца и Моря», «рожденный въ вѣкахъ баснословныхъ», превзошедшій всѣ народы жаждой жизни, «алкавшій земель міра», доходившій въ своей алчбѣ отъ тропическаго Офира до полярнаго Острова Мрака? Развѣ не былъ смѣлъ онъ, чье имя было такъ первобытно-просто — Скала — и чьи помосты были, по слову пророковъ, изъ сенарскихъ кипарисовъ, мачты — изъ кедровъ Ливана, весла — изъ дубовъ виссанскихъ, паруса — изъ узорныхъ полотенъ Египта? Къ Тиру обращался самъ Господь-Адонаи, называя его «печатью совершенства, полнотой мудрости и вѣнцомъ красоты»…
И все же побѣдила смерть. «Тиръ, умолкшій среди моря! Кую мзду пріобрѣлъ ты отъ него? Сія глаголетъ Адонаи-Господь: се Азъ на тя, Суръ, и приведу на тя языки многи, яко же восходитъ море волнами своими…». Ужасныя слова! Но есть еще ужаснѣе: «Вотъ я приведу на тебя, Тиръ, лютѣйшихъ изъ народовъ, и они обнажатъ мечи свои противъ красы твоей мудрости. Сдѣлаю тебя городомъ опустѣлымъ, подобно городамъ необитаемымъ, когда подниму на тебя пу-
// 189
чину… Низведу тебя съ отходящими въ могилу къ народу давно бывшему и помѣщу тебя въ преисподнихъ земли… Ужасомъ сдѣлаю тебя… Ибо вознеслось сердце твое и сказало: азъ есмь Богъ!»
«Азъ есмь Богъ»… Библейскіе пророки поставили передъ человѣчествомъ роковой вопросъ: богъ ли человѣкъ? Они первые повѣяли на міръ холодомъ безнадежности, до потрясающей высоты вознесли проклятія слишкомъ забывшейся жизни. И по слову ихъ и вышло: тиро-сидонскій берегъ, столь щедро оплодотворяемый Богиней Жизни, далъ начало образу Шеола — преисподней. Его погребальныя камеры и колодцы, перемѣшанные съ гротами страсти, получили страшныя названія «сѣтей смерти», «колодцевъ гибели». И страхъ уже властно простеръ надъ страною Солнца свои темныя крылья: онъ пришелъ сюда изъ Египта, вѣрившаго въ безсмертіе, но все же отдавшаго слишкомъ много силъ на борьбу со смертью. Онъ принесъ сюда тайны бальзамированія и жуткіе человѣкоподобные саркофаги… А связь человѣка съ космосомъ уже слабѣла. Начинались тѣ великія истребленія царства царствомъ, та оргія смерти, на которыя такими ошеломляющими пророчествами откликнулась Iудея. И тогда уже громко, языкомъ пророковъ заговорилъ страхъ въ Финикіи. Это вѣдь онъ диктовалъ заклятіе царя Эзмунацара, мольбу его скорби и беззащитности, — надпись, высѣченную на его огромномъ гробѣ чернаго гранита:
«Въ мѣсяцъ дождей, въ годъ четырнадцатый царствованія… Пораженъ, плѣненъ я, наслѣдникъ дней героевъ, сошелъ въ адъ, сынъ бога смерти… Заклятіе мое передъ всѣмъ царствомъ и всѣмъ человѣчествомъ: да не вскрываетъ никто входа моего, не сдвигаетъ саркофага гробницы моей, не оскорбляетъ меня внесеніемъ другого гроба!»
Богъ ли человѣкъ? Или «сынъ бога смерти»?
На это отвѣтилъ Сынъ Божій.
1908 г.
___________
// 190