<Полное
собрание
сочинений
И. А. Бунина:
[в 6 т.]. — Пг.: изд.
Т-ва А.Ф. Маркс,
[1915]. С. 219—221>
КОСТЕРЪ.
У поворота
съ большой
дороги, у
высокаго столба,
указывающаго
путь на
проселокъ,
горѣлъ въ
темнотѣ
костеръ. Я
ѣхалъ въ
тарантасѣ тройкой,
слушалъ звонъ
поддужнаго
колокольчика
и вдыхалъ свѣжесть
степной ночи.
Костеръ
разгорался
ярко и, чѣмъ
ближе я
подъѣзжалъ
къ нему, тѣмъ
все рѣзче
отдѣлялось
пламя отъ
нависшаго
надъ нимъ
мрака. А
вскорѣ стало
можно различить
и самый
столбъ,
озаренный
изъ-подъ низу,
и черныя
фигуры людей,
сидѣвшихъ на
землѣ. Казалось,
что они,
точно
заговорщики,
проводятъ
ночь въ
какомъ-то
хмуромъ
подземельѣ, и
что темные
своды этого
подземелья
дрожатъ отъ
переплетающихся
языковъ
пламени.
Когда
его отблескъ
коснулся
головъ тройки,
люди,
сидѣвшiе у
костра,
повернулись
и стали вслушиваться.
Позы у нихъ
были
внимательныя,
лица красныя.
Собака
вдругъ
вырѣзалась на
огненномъ
фонѣ и
залаяла.
Тревожно, не
спуская съ
насъ взгляда,
поднялся съ
земли одинъ
изъ
сидѣвшихъ. Въ
низкомъ
пространствѣ,
озаренномъ
костромъ,
фигура его
была огромна.
— Гирла-а! —
гортанно и
глухо
крикнулъ онъ на
собаку.
Отчего
такъ тянетъ
ночью къ
костру, къ
людямъ,
ночующимъ въ
степи у
дороги? Когда
долго ѣдешь
проселкомъ,
видишь
только
звѣздное небо
и сумракъ
надъ сливающимися
равнинами,
грусть
одиночества
томитъ, и
волнуетъ
каждый
огонекъ
вдали. Остановивъ
лошадей, я
поклонился и
попросилъ спичекъ:
— Добрый
вечеръ!
Нельзя ли
закурить у
васъ?
За
лаемъ собаки,
человѣкъ,
который
выжидательно
всталъ
передо мною,
крѣпкiй, широкогрудый
старикъ въ
бараньей
шапкѣ и накинутомъ
на плечи
кожухѣ, не
разслышалъ меня
и злобно
топнулъ
ногою.
// л. 219
— Атъ,
к€торжна! —
крикнулъ онъ
на овчарку и, не
спуская съ
меня
подозрительнаго
взгляда,
громко
прибавилъ
гортаннымъ,
цыганскимъ
говоромъ: —
Добрый
вичеръ пану!
А що милости
его завгодно
будэ?
Ноздри
у него были
вырѣзаны
рѣзко, борода
доходила до
самыхъ глазъ.
И въ этихъ
черныхъ расширенныхъ
глазахъ, въ
черныхъ
жесткихъ
волосахъ,
густо
вьющихся
изъ-подъ
шапки, въ
жесткой,
кудрявой
бородѣ — во
всемъ
чувствовалась
дикость и внимательность
степного
человѣка, у
котораго
совѣсть не
спокойна.
‑ Да
вотъ,
закурить
нечѣмъ, —
повторилъ я притворно-просто. —
Дайте,
пожалуйста,
пару спичекъ.
‑ А
хиба жъ есть
спички у
цыганъ? —
спросилъ старикъ
и обернулся
къ двумъ
другимъ,
сидѣвшимъ у
костра,
которые тоже
осматривали
и лошадей и
тарантасъ. —
Може, панъ,
отъ костра
запалить?
Старикъ
отошелъ къ
костру,
наклонился и
спокойно
кинулъ на
ладонь руки
раскаленный уголь.
Я поспѣшилъ
приставить
къ нему папиросу
и кинулъ
два-три
быстрыхъ
взгляда на
маленькiй
таборъ. Одинъ
изъ
сидѣвшихъ
былъ рыжiй
оборванный мужикъ,
повидимому,
бродяга-рабочiй
съ низовъ,
другой —
молодой
цыганъ изъ
тѣхъ, которые
часто
встрѣчаются
на большихъ
южныхъ ярмаркахъ.
Онъ сидѣлъ,
горделиво
откинувъ голову
назадъ, и,
охвативъ
руками
поднятыя худыя
колѣни,
искоса
смотрѣлъ на
меня. Синевато-смуглое
лицо его было
изящно, какъ
у восточнаго
принца,
фигура —
высока и
стройна, какъ
у бедуина. Бѣлки
глазъ
странно
выдѣлялись
на этомъ лицѣ —
и глаза
казались
изумленными.
И одѣть онъ
былъ
щеголемъ:
тонкiе
сапоги, новый
картузъ,
городской
пиджакъ, шелковая
лиловая
рубаха и
длинная
серебряная
цѣпочка на
шеѣ.
‑ Може,
панъ
блукае? —
спросилъ
старикъ, кидая
уголь
въ костеръ.
‑ Нѣтъ, —
пробормоталъ
я и еще разъ
глянулъ за
костеръ,
который слѣпилъ
меня своимъ
яркимъ
мерцанiемъ. И
тогда изъ
темноты
выдѣлились
сѣрыя полы
большого
разлатаго
шатра, брошенная
дуга и
оглобли
телѣги, а
возлѣ нихъ —
самоваръ,
горшки и
большая
перина, на
которой
лежала
толстая
цыганка въ
лохмотьяхъ,
кормившая
грудью
полуголаго
ребенка. Надо
всѣмъ же
этимъ стояла дѣвушка
лѣтъ пятнадцати
и пристально
смотрѣла на
меня меланхолично-призывными
глазами
необыкновенной
красоты. Она
выдѣлилась
изъ сумрака
внезапно — и
я увидалъ
грубые
смоляные
волосы, страстную
нѣжность
глазъ, губъ и
всего
древне-египетскаго
// л. 220
овала
лица, однимъ
взглядомъ
охватилъ всѣ
формы
стройнаго дѣвичьяго
тѣла подъ
лиловымъ
тонкимъ платьемъ,
изъ котораго
она выросла.
Но столько было
вопросительнаго
ожиданiя
во всѣхъ
лицахъ, а въ
глазахъ
бродяги столько
дерзости, что
я смутился и
тронулъ за рукавъ
кучера.
‑ Може,
проводить
пана? —
повторилъ
старикъ живо.
‑ Нѣтъ,
спасибо, —
поспѣшилъ я отвѣтить
и, еще разъ
жадно
взглянувъ за
костеръ,
откинулся въ
задокъ
тарантаса. —
Пошелъ!
Лошади
тронули,
копыта
дружно
застучали, а колокольчикъ
такъ и
залился
жалобнымъ стономъ,
перебивая
лай
бросившейся
за нами
собаки. Я едва
успѣлъ
кивнуть
головой
табору...
Не
было больше
тепла и
запаха
горящаго бурьяна,
въ лицо вѣяло
свѣжестью
ночи, и опять,
темнѣя въ
сумракѣ, бѣжали
навстрѣчу
мнѣ поля.
Черная дуга
высоко
вырѣзывалась
на небѣ
и, качаясь,
задѣвала
звѣзды. Но
еще ярче,
чѣмъ у
костра,
видѣлъ я
теперь
черные
волосы, нѣжно-страстные
глаза и
старое
серебряное
монисто на
шеѣ... И въ
запахѣ
росистыхъ
травъ и
одинокомъ звонѣ
колокольчика,
въ звѣздахъ и
въ небѣ было
уже новое
чувство, —
томящее,
непонятное и
отъ этого еще
болѣе сладостное.
И казалось,
что я
поступилъ
непоправимо,
безразсудно,
покинувъ
что-то
близкое, созданное
именно для
меня и только
по какой-то
роковой
случайности
уходящее отъ
меня все
дальше и
дальше...
1901 г.
‑‑‑‑
// л. 221