<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 6. с. 129-134>

КРИКЪ.

Однажды ранней весной шли мы въ Батумъ изъ Портъ-Саида.

Въ Стамбулѣ была чума, дѣла нашъ грузовикъ тамъ не имѣлъ; мы рѣшили миновать Золотой Рогъ, а разсвѣта дождаться въ Ковакахъ, у входа въ Черное море: ночью не выпускаютъ. И вотъ отправили съ нами изъ Дарданеллъ двухъ турокъ, двухъ карантинныхъ стражей, дабы они удостовѣрили, придя въ Коваки, что остановки не дѣлалось.

Снялись мы изъ Дарданеллъ часа въ четыре. Въ пять матросы обѣдаютъ. Передъ обѣдомъ полагается имъ по манеркѣ спирту. Но былъ чистый четвергъ, нѣкоторые сочли за грѣхъ пить въ такой день. А чтобы спиртъ не пропадалъ даромъ, поднесли — для потѣхи — туркамъ. Спиртъ свалилъ ихъ, непривычныхъ къ пьянству, и они заснули: одинъ, рослый, дюжiй — на кормѣ, надъ самымъ винтомъ, другой, маленькiй — на крышкѣ трюма между кормой и машинной частью. И передъ тѣмъ, какъ заснуть, этотъ маленькiй долго бормоталъ и по-турецки, и по-гречески, и даже по-русски:

— Руссъ — карашо, арабъ — нѣтъ карашо!

Онъ разсказывалъ, что у него, человѣка простого и бѣднаго, жена была такая красавица, что онъ даже по имени не звалъ ее никогда, а говорилъ: Зджанымъ — сердце моеИ, что она уже давно умерла, родивъ ему сына, что и сынъ его былъ красивъ, нѣженъ и почтителенъ, какъ дѣвушка, да увезли его въ Стамбулъ, отправили на войну, въ Аравiю. А ужъ изъ Аравiи не вернешься, нѣтъ! — говорилъ онъ. И, вскакивая, громко вскрикивалъ, какъ бы стрѣляя изъ карабина, падалъ на спину, изображая убитаго наповалъ, и задиралъ свои кривыя ноги въ шерстяныхъ полосатыхъ чулкахъ. Штаны его, очень узкiе книзу, были въ заплатахъ, мундиръ — коро-

 

// 129

 

тенькiй, истрепанный, феска грязная, бараньи глаза мутны,усы вислые, подбородокъ давно не бритъ, спаленное зноемъ и вѣтромъ лицо все въ морщинахъ. И матросы хохотали и жалостно говорили:

— Вино-то, вино-то, братцы, чт˜ дѣлаетъ!

Много разъ видѣлъ я Босфоръ. Но можно ли на него наглядѣться? Вечеромъ я легъ спать и приказалъ разбудить себя, лишь только откроется маякъ. Около двухъ часовъ ночи вѣстовой постучалъ въ дверь моей каюты и негромно сказалъ:

— Подходимъ къ Сералю.

Я отозвался:

— Есть. Очень холодно?

— Три градуса.

— Туманъ?

— Чисто.

Я въ темнотѣ нашелъ пальто, шапку и вышелъ. Въ каютъ-компанiи тускло и печально горѣлъ одинъ рожокъ. Легкiй свѣжiй бризъ дулъ въ открытую дверь, за которой синѣла лунная ночь, и, сухо шелестя, чуть трепетали перистыя вѣточки карликовой японской пальмы, стоявшей въ горшкѣ у камина. Среди тишины, царившей всюду, выдѣлялись только этотъ шелестъ да медленное постукиванiе стѣнныхъ часовъ. А чуть слышный звонъ рюмокъ, которыми увѣшанъ потолокъ въ буфетѣ, и та слабая дрожь, которой дрожитъ весь пароходъ отъ машины, работающей въ глубинѣ его глухо и мѣрно, какъ огромное сердце, не нарушали тишины. Я вышелъ на лѣвый бортъ — и заглядѣлся на приближающiйся Стамбулъ, на рѣдкiе ночные огни его, матово блестѣвшiе за бѣлесымъ тонкимъ паромъ, на его призракъ, фантастическiй и величавый, таинственно-блѣдный на синевѣ лунной ночиЙ

Потомъ я поднялся на капитанскiй мостикъ. Глядя впередъ, за фокъ-мачту, дежурили у телеграфа капитанъ и вахтенный помощникъ, въ шапкахъ, въ теплыхъ курткахъ. Они не обернулись, когда я сталъ за ними, возлѣ штурманской рубки, гдѣ въ сумракѣ, держась за рога рулевого колеса и не спуская глазъ съ компаса, освѣщеннаго низко спущенной электрической лампочкой подъ колпакомъ, каменѣлъ рулевой матросъ. Они, тоже завороженные ночью и Стамбуломъ, роняли слова команды точно, но медленно, вполголоса.

— Пять градусовъ лѣво, — безстрастно, не оборачиваясь, говорилъ капитанъ.

— Есть пять градусовъ лѣво, — протяжнымъ сиплымъ альтомъ отзывался рулевой.

Но отзывался онъ тоже безстрастно, словно спросонья, въ

 

// 130

 

ладъ полночной тишинѣ. Мѣрно, медленно отдавались изъ глубины вздохи машины, и медленно шло и развертывалось передъ нами сказочное царство великаго города.

— Такъ держать, — просто и осторожно говорилъ капитанъ.

— Та-акъ держа-ать! — на четыре тона выше бралъ рулевой.

Я поднялся на штурманскую рубкуЙ Мертвый штиль. Полная ясная луна стоитъ справа, почти сзади насъ, надъ туманными силуэтами Принцевыхъ острововъ. Огромная золотая полоса продольно блещетъ между ними, подъ той тѣнью, чт˜ всегда лежитъ по горизонту за луннымъ блескомъ. Блескъ зеленоватаго стекла возникаетъ и гаснетъ, переливается по валамъ тяжелаго шагреневаго масла возлѣ самаго борта. Но все въ отдаленiи, — и холмистыя побережья, и Золотой Рогъ, медленно раскрывающiйся передъ нами, и блѣдные призраки Скутари, Стамбула, Галаты, Перы, — все подернуто матово-бѣлесой чадрой, нѣжной, прозрачной, какъ драгоцѣнные брусскiе газы. И за этой чадрой, какъ несмѣтные глаза, таинственные и прекрасные, матово и недвижно блещутъ несмѣтные, далекiе и близкiе огни: золотые, мелкiе — густо насыпанные среди темныхъ садовъ на скутарiйскомъ берегу; роями усѣявшiе съ верху до низу гору Перы и Галаты; изумрудные и рубиновые, крупные — на мачтахъ въ Золотомъ Рогѣ, на буяхъ, сторожевыхъ лодкахъ, длинно отражающiеся въ зеркальной водѣ; рѣдкiе и сонные — въ Стамбулѣ, спящемъ съ открытыми блестящими глазами на своихъ холмахъ противъ луны. Я различалъ каменные и деревянные дома его предмѣстiй, легкiе, безконечно-высокiе минареты вокругъ чешеобразныхъ куполовъ бѣлой Ахмедiэ, древнiй, дорогой мнѣ куполъ Софiи, сады Сераля и сѣрую стѣну дворца Константина. Я опять обонялъ особый, сладкiй и сухой ароматъ береговъ ТурцiиЙ Вдругъ откуда-то издалека пронесся въ тишинѣ чей-то слабый рыдающiй зовъ.

— Юсу-уфъ! — крикнулъ кто-то.

И оборвалъ, точно захлебнувшись слезами.

Все ближе роились огненныя пчелы по горѣ Галаты. Мы шли, а мимо насъ, точно сильнымъ теченiемъ, несло назадъ красные фонарики на сторожевыхъ лодкахъ. Я подумалъ: это, вѣрно, кто-нибудь на сторожевой лодкѣ крикнулъ; можетъ-быть, это — убiйство и вопль о пощадѣ; можетъ-быть, контрабандиста-грека поймали; но чт˜ мнѣ до того?

Вотъ опять негромкая команда и альтъ рулевого. Луна мѣняетъ мѣсто, надвигается справа скутарiйскiй берегъ — далеко по зеркальной водѣ легла тѣнь его. Уже прошла гора

 

// 131

 

Перы и Галаты, сплошь залитая каменнымъ городомъ за прозрачно-бѣлымъ покровомъ. Далеко за кормой остались два сонныхъ сквозныхъ изумруда, низко, одинъ надъ другимъ повисшихъ надъ водою, тамъ, гдѣ торчитъ изъ воды бѣлая башенка Леандра. Носъ парохода медленно поворачиваетъ, — закрывается выходъ въ Мраморное море, блещущiй, какъ стеклянно-золотое поле, возлѣ Серальскаго мыса. Это поле меркнетъ; раздается короткiй хрустальный звонъ телеграфа; мы все круче забираемъ вправо. Теперь уже нигдѣ нѣтъ блеска, чадра рѣдѣетъ, Босфоръ сузился. Бѣломраморные султанскiе дворцы тянутся по лѣвому прибрежью, купая въ водѣ широкiя ступени своихъ мраморныхъ пристаней. Тѣнь достигаетъ и до нихъ; зеленовато-блѣденъ въ тѣни мраморъЙ

— Юсуфъ! — опять долетаетъ откуда-то издалека.

Я удивленно поднимаю бровь, прислушиваюсьЙ И опять забываю объ этомъ воплѣ.

Отъ тѣни ярче и зеленѣе кажется холодная весенняя ночь, зеркальнѣе луна. Чище, синѣе стало звѣздное небо. Порою вершины малоазiйскаго берега, по низамъ покрытаго виллами, селенiями, садами и рощами, отдаляются. Далеко впереди я вижу высокiй круглый холмъ. Какъ мягко и отчетливо выдѣляется онъ на свѣтломъ небѣ! Какъ спокойны и легки очертанiя нѣсколькихъ итальянскихъ пинiй, вѣнчающихъ его темя, ихъ короткiе стволы и темные зонты! А вотъ большая сѣдловина между горами — и луна, стоящая за нею, чуть блѣднѣетъ; сквозятъ голыя весеннiя рощи, серебрится подъ луною прозрачная дымка въ нихъ. Но закрывается и сѣдловина, — идемъ подъ темнымъ склономъ въ густыхъ садахъ, гдѣ надъ черепичными крышами высятся черные кипарисы. Первый робкiй соловей звучно и сладко окликнулъ сады — и затихъЙ Весеннимъ холодомъ земли и ароматомъ прошлогодней листвы тянетъ съ берегаЙ

— Юсуфъ! — страстно, захлебываясь слезами, кличетъ голосъ съ кормы. — Юсу-уфъ!

Спустившись съ рубки, я быстро пошелъ туда. Сбѣжалъ по трапу со спардэка, прошелъ возлѣ мѣрно и глубоко вздыхающей машины, обдавшей меня своимъ тепломъ и запахомъ разогрѣтаго маслаЙ Опять луна перемѣнила мѣсто. Она далеко за кормою, надъ золотымъ огромнымъ озеромъ, которымъ сталъ теперь Босфоръ среди сомкнувшихся береговъЙ И еще разъ сбѣжавъ, увидѣлъ я черную фигурку, на колѣняхъ, спиной ко мнѣ стоящую на крышкѣ трюма. Она садилась порою на ноги, на пятки, какъ дѣлаютъ это во время молитвы, порывисто приподнималась, кидалась ницъ, что-то искала въ

 

// 132

 

рогожкѣ, служившей ей вмѣсто коврика, и опять откидывалась назадъ и, воздѣвая руки къ лунѣ или къ дворцамъ Стамбула, страстно, кратко, съ несказанной болью и мольбою вскрикивала:

— Юсу-уфъ!..

И я все понялъ.

Онъ, этотъ оборванный маленькiй турокъ, заснулъ, набормотавшись, напѣвшись спьяну греческихъ пѣсенъ. Онъ проспалъ все Мраморное море. И вдругъ очнулся возлѣ самаго Стамбула, отнявшаго у него сынаЙ Онъ покорно, какъ истый муслимъ, принялъ и затаилъ въ сердцѣ свое горе. Никто не замѣтилъ слѣдовъ скорби въ его равнодушныхъ морщинахъ, въ безстрастно поднятыхъ бровяхъ и висячихъ усахъ. Да и слишкомъ тупо ныла эта скорбь въ его сердцѣ. Но вотъ случилось нѣчто необычное: путешествiе въ Коваки, чужая палуба, чужiе люди, начавшiе его угощать сѣрымъ, мелкимъ, ѣдкимъ табакомъ и огненной водкой. Сведенный ею съ ума, чувствуя, что онъ плыветъ въ городъ самого падишаха, сталъ онъ съ болѣзненнымъ восхищенiемъ вспоминать, какъ увозили туда его сына, представлять себѣ съ непонятнымъ восторгомъ, какъ убили его въ Аравiи. И свалился наконецъ — потерялъ сознанiе, и спалъ долго, долгоЙ И вдругъ очнулся. Что-то тяжко томило его въ пьяномъ тяжкомъ снѣ. Когда же открылись его глаза, почувствовалъ онъ позднюю ночь по той тишинѣ, которая окружала его, увидалъ величавый и фантастическiй въ лунномъ свѣтѣ призракъ Стамбула — и внезапно, всѣмъ существомъ своимъ, можетъ-быть, впервые постигъ всю глубину того, чт˜ сдѣлалъ Стамбулъ съ его никому не нужной, жалкой жизнью и съ прекрасной молодостью Юсуфа. Вѣдь это о немъ, о сынѣ, разсказывалъ онъ хохотавшимъ русскимъ собакамъ!.. И, поднявшись, съ ужасомъ почувствовалъ, что онъ пьянъ, страшно пьянъ, отравленъ и несчастенъЙ

Я подошелъ къ нему. Онъ повернулъ ко мнѣ блѣдное въ лунномъ свѣтѣ, все мокрое отъ слезъ, съ мокрыми висячими усами лицо, выпучилъ на меня свои бараньи, остеклянѣвшiе отъ яда, отъ рыданiй и натуги глазаЙ Зачѣмъ подъ нимъ эта скомканная рогожка? Можетъ-быть, онъ вспомнилъ еще и то, что проспалъ вечернюю молитву, и кинулся, падая и опять поднимаясь, разстилать эту рогожкуЙ Но до молитвы ли? Все мѣшается въ его мозгу, онъ чувствуетъ только одно — ужасъ и тоску. И вдругъ начинаетъ кричать Стамбулу, лунной ночи, что онъ одинъ и погибаетъ. Да нѣтъ, этого не можетъ быть! Сынъ живъ, онъ долженъ быть живъ, онъ

 

// 133

 

долженъ вернуться! Сынъ долженъ вернуться еще и потому что его, нищаго, одинокаго старика, опозорили, отравилиЙ И, рыдая, безумѣя отъ ужаса и горя, онъ сталъ кричать дико, захлебываясь слезами.

Я взялъ его ледяную руку. Онъ выпучилъ глаза и вырвалъ ее. Онъ, какъ звѣрь, кинулся на рогожку, сталъ судорожно комкать ее, стараясь разстелить передъ собоюЙ И опять, не сладивъ съ хмелемъ и горемъ, тяжело упалъ задомъ на пятки, уперся руками въ рогожку. Неудержимо катившiяся слезы застилали его изумленные глаза, пьяный насморкъ затыкалъ дыханiе, мокрые усы лѣзли въ ротъ.

— Юсуфъ! — крикнулъ онъ тупо и кратко, какъ человѣкъ, вынырнувшiй изъ воды.

И завопилъ, затрясшись отъ рыданiй, захлебываясь и простирая руки къ Стамбулу:

— Юсуфъ! Юсу-уфъ!..

Неслась вода мимо борта. Золотое озеро за кормою меркло.

28. VI. 1911.

_____________

 

// 134