<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А.Ф. Маркс, [1915]. С. 37—41>

НА ЧУЖОЙ СТОРОНѢ.

На вокзалѣ не было обычной суматохи: наступала святая ночь. Когда прошелъ курьерскій девятичасовой поѣздъ, всѣ поспѣшили докончить только самыя неотложныя дѣла, чтобы поскорѣе разойтись по квартирамъ, вымыться, надѣть все чистое и въ семьѣ, съ облегченнымъ сердцемъ, дождаться праздника, отлохнуть хотя ненадолго отъ безпорядочной жизни.

Полутемная зала третьяго класса, всегда переполненная людьми, гуломъ нестройнаго говора, тяжелымъ теплымъ воздухомъ, теперь была пуста и прибрана. Въ отворенныя окна и двери вѣяло свѣжестью южной ночи. Въ углу восковыя свѣчи слабо озаряли аналой и золотыя иконы, и среди нихъ грустно глядѣлъ темный ликъ Спасителя. Лампада краснаго стекла тихо покачивалась передъ нимъ, по золотому окладу двигались полосы сумрака и свѣтаЙ

Проѣзжимъ мужикамъ изъ голодающей губерніи некуда было пойти приготовиться къ празднику. Они сидѣли въ темнотѣ, на концѣ длинной платформы.

Они чувствовали себя гдѣ-то страшно далеко отъ родныхъ мѣстъ, среди чужихъ людей, подъ чужимъ небомъ. Первый разъ въ жизни имъ пришлось двинуться на ЗнизыИ, на дальніе заработки. Они всего боялись и даже передъ носильщиками неловко и торопливо сдергивали свои растрепанныя шапки. Уже второй день томились они скукой, ожидая, пока къ нимъ выйдетъ тщедушная и горделивая фигурка помощника начальника станціи (они уже успѣли прозвать его ЗкочеткомъИ) и строго объявитъ, когда и какой товарный поѣздъ потянетъ ихъ на Харцызскую. Со скуки они весь день проспали.

Надвигались тучи. Изрѣдка обдавалъ теплый благовонный

// л. 37

вѣтеръ, запахъ распускающихся тополей. Не смолкая ни на минуту, несся съ ближняго болота злорадный хохотъ лягушекъ и, какъ всякій непрерывный звукъ, не нарушалъ тишины. Направо едва-едва свѣтилъ закатъ; тускло поблескивая, убѣгали туда рельсы. Налѣво уже стояла синяя темнота. Огонекъ диска висѣлъ въ воздухѣ одинокой зеленовато-блѣдной звѣздочкой. Оттуда, съ неизвѣстныхъ степныхъ мѣстъ, шла ночьЙ

‑ Охъ, должно, не скоро еще! – шопотомъ сказалъ одинъ, полулежавшій около вокзальныхъ ведеръ, и протяжно зѣвнулъ.

‑ Служба-то? – отозвался другой. – Должно, не скоро. Теперь не болѣе семи.

‑ А то и всѣхъ восемь наберется, ‑ добавилъ третій.

Всѣмъ было тяжко. Только одинъ не хотѣлъ сознаться въ этомъ.

‑ Ай соскучился? ЗА-а-аЙИ ‑ зѣвнулъ онъ, передразнивая перваго говорившаго. – Гляди, ребята, зареветъ еще, пожалуй!

‑ Будя, Кирюхъ, буровить-то, ‑ серьезно отвѣтилъ первый и дѣловымъ тономъ обратился къ сосѣду: ‑ Парменычъ, поди глянь на часы, ты письмённый.

Парменычъ отозвался добрымъ слабымъ голосомъ:

‑ Не уразумѣю, малый, по тутошнимъ, все сбиваюсь: цѣлыхъ три стрѣлки.

‑ Да ай не все равно? – опять замѣтилъ Кириллъ насмѣшливо. – Хушь, смотри, хушь не смотри – одна честьЙ

Долго молчали. Тучи надвинулись, густая темнота теплой ночи мягко обнимала все. Старикъ открылъ трубку, помялъ пальцемъ краснѣвшій въ ней огонь и на время такъ жарко раскурилъ ее, что смутно освѣтилъ свои сѣдые солдатскіе усы и воротъ зипуна. На мгновеніе выступили изъ мрака и бѣлая рубаха лежащаго на животѣ Кирилла, и заскорузлые, изорванные полушубки двухъ другихъ пожилыхъ мужиковъ. Потомъ онъ закрылъ трубку, попыхтѣлъ и покосился влѣво, на своего племянника. Тотъ дремалъ. Длинныя худыя ноги его, завернутыя въ бѣлыя суконныя портянки, лежали безъ движенія; по очертаніямъ худощаваго тѣла было видно, что это совсѣмъ еще мальчикъ, истомленный и до времени вытянувшійся на работѣ.

‑ Өедоръ, спишь? – тихо окликнулъ его старикъ.

‑ Н-нѣтъ, ‑ отвѣтилъ тотъ сиплымъ голосомъ.

Старикъ ласково наклонился къ нему и, улыбаясь, шопотомъ спросилъ:

‑ Ай соскучился?

Отвѣтъ послѣдовалъ не сразу:

// л. 38

‑ Чего жъ мнѣ скучать?

‑ Да ну! Ты скажи, не бойся.

‑ Я и такъ не боюсь.

‑ То-то, молъ, не таисьЙ

Өедька молчалъ. Старикъ поглядѣлъ на его худенькія плечиЙ потомъ тихонько отвернулся.

Уже и на закатѣ стемнѣло. Контуры вокзальныхъ крышъ едва рисовались на фонѣ ночного неба. Тамъ, гдѣ оно сливалось съ темнотою земли, перекрещивались и мигали зеленые, синіе и красные огоньки. Осторожно лязгая колесами, прокатился мимо платформы паровозъ, освѣтилъ ее краснымъ отблескомъ растопленной печки, около которой, какъ въ тѣсномъ уголкѣ ада, копошились какіе-то черные люди, и все опять потонуло въ темнотѣ. Мужики долго прислушивались, какъ онъ гдѣ-то въ сторонѣ сипѣлъ горячимъ паромъ.

Потомъ издалека гнусаво запѣлъ рожокъ. Изъ темноты и изъ-за разноцвѣтныхъ огней выдѣлился треугольникъ огненныхъ глазъ. Онъ разгорался и приближался медленно-медленно, а за нимъ тянулся длинный, безконечно длинный товарный поѣздъ; подвигаясь все слабѣе, онъ остановился и затихъ. Черезъ минуту что-то завизжало, заскрипѣло, вагоны дрогнули, подались назадъ – и замерли. Раздались чьи-то громкіе голоса и тоже смолкли. Кто-то невидимый несъ фонарь, и свѣтлый кругъ, колеблясь, двигался по землѣ, подъ стѣной вагоновъ.

‑ Тридцать четыре, ‑ сказалъ одинъ изъ мужиковъ.

‑ Кого? Вагоновъ-то? Болѣ будя.

‑ А можетъ, и болѣЙ

Өедька облокотился на руку и долго глядѣлъ на темную массу паровоза, смутно освѣщенную по серединѣ, слушалъ, какъ что-то клокотало и замирало въ немъ, какъ потомъ онъ отдѣлился отъ поѣзда и, облегченно и тяжело дохнувъ нѣсколько разъ, ушелъ въ темноту, отрывистыми свистками требуя путиЙ Ничто, ничто не напоминало тутъ праздника!

‑ Я думалъ, они хушь въ праздникъ-то не ходятъ, ‑ сказалъ Өедька.

‑ Ну да, не ходятъ! Имъ нельзя не ходитьЙ

И послышались несмѣлыя предположенія, что, можетъ-быть, съ этимъ-то поѣздомъ ихъ и отправятъ. Тяжело въ такую ночь сидѣть въ темнотѣ товарныхъ вагоновъ, да ужъ все одно, лучше бы отправили!

Старикъ заговорилъ о Харцызской. Но впереди была полная неизвѣстность: и гдѣ эта Харцызская, и когда они пріѣдутъ туда, и какая будетъ работа, да и будетъ ли еще?

// л. 39

Вотъ, если бы земляковъ встрѣтить, которые направили бы на хорошее мѣсто! А то, пожалуй, опять придется сидѣть гдѣ-нибудь въ томительномъ ожиданіи, запивать сухой хлѣбъ теплой водой изъ вокзальной кадки. И тоска, тревога снова овладѣла всѣми. Даже Кириллъ заворочался, безпокойно зачесался, сѣлъ и опустилъ головуЙ

‑ И чего тутъ остались? – послышался одинъ неувѣренный голосъ. – Хушь бы въ городъ пошли – авось, всего версты четыреЙ

‑ А ну какъ сейчасъ велятъ садиться? – угрюмо отвѣтилъ Кириллъ. – Его пропустишь, а тамъ и сиди опять десять дёнъ.

‑ Надо пойтить спроситьЙ

‑ Спросить? У кого?

‑ Да у начальникаЙ

‑ И правда, пожалуйЙ

‑ Да его теперь, небось, нѣтуЙ

‑ Ну, кто-нибудь за негоЙ

‑ Служба-то и тутъ такая же будетъ, ‑ проговорилъ Кириллъ попрежнему угрюмо.

‑ Не такая же, короткая, сказывали, будетъЙ И разговѣться тоже нечѣмъЙ

‑ А какъ совсѣмъ пойдешь Христа ради?

И всѣ съ тоской поглядѣли на вокзальныя постройки, гдѣ свѣтились окна, гдѣ въ каждой семьѣ шли приготовленія къ празднику.

‑ Дни-то, дни-то какіе! – со вздохомъ, слабымъ задушевнымъ голосомъ сказалъ старикъ. – А мы, какъ татаре какіе, и въ церкви ни разу не были!

‑ Ты бы теперь ужъ на клиросѣ читалъ, дѣдушкаЙ

Но старикъ не слыхалъ этихъ мягко и грустно сказанныхъ словъ. Онъ сидѣлъ и бормоталъ въ раздумьѣ:

ЗПредходятъ сему лицы ангельстіи со всякимъ началомъ и властьюЙ лице закрывающе и вопіюще пѣснь аллилуіяЙИ

И, помолчавъ, прибавилъ увѣреннѣе, глядя въ одну точку передъ собою:

ЗВоскресни, Боже, суди земли, яко Ты наслѣдиши во всѣхъ языцѣхъЙИ

Всѣ упорно молчали.

Всѣ думали объ одномъ, всѣхъ соединяла одна грусть, одни воспоминанія. Вотъ наступаетъ вечеръ, наступаетъ сдержанная суматоха послѣднихъ приготовленій къ церкви. На дворахъ запрягаютъ лошадей, ходятъ мужики въ новыхъ сапогахъ и еще распоясанныхъ рубахахъ, съ мокрыми расчесанными волосами; полунаряженныя дѣвки и бабы то и дѣло

// л. 40

перебѣгаютъ отъ избъ къ пунькамъ, въ избахъ завязываютъ въ платки куличи и пасхиЙ Потомъ деревня остается пустою и тихоюЙ Надъ темной чертой горизонта, на фонѣ заката, видны силуэты идущихъ и ѣдущихъ на селоЙ На селѣ, около церкви, поскрипываютъ въ темнотѣ подъѣзжающія телѣги; церковь освѣщаетсяЙ Въ церкви уже идетъ чтеніе, уже тѣснота и легкая толкотня, пахнетъ восковыми свѣчами, новыми полушубками и свѣжими ситцамиЙ А на паперти и на могилахъ, съ другой стороны церкви, темнѣютъ кучки народа, слышатся голосаЙ

Вдругъ гдѣ-то далеко ударили въ колоколъ. Мужики зашевелились, разомъ поднялись и, крестясь, съ обнаженными головами, до земли поклонились на востокъ.

‑ Өедоръ! Вставай! – взволнованно пробормоталъ старикъ.

Мальчикъ вскочилъ и закрестился быстро и нервно. Засуетились и прочіе, торопливо накидывая на плечи котомки.

Въ окнахъ вокзала уже трепетали огни восковыхъ свѣчей. Золотыя иконы сливались съ золотымъ ихъ блескомъ. Зала третьяго класса наполнялась служащими, рабочими. Мужики стали на платформѣ, у дверей, не смѣя войти въ нихъ.

Поспѣшно прошелъ молодой священникъ съ причтомъ и сталъ облачаться въ свѣтлыя ризы, шуршащія глазетомъ; онъ что-то говорилъ и зорко вглядывался въ полусумракъ наполнявшейся народомъ залы. Зажигаемыя свѣчи осторожно потрескивали, вѣтерокъ колебалъ ихъ огни. А издалека, подъ темнымъ ночнымъ небомъ, лился густой звонъ.

ЗВоскресеніе Твое, Христе Спасе, ангели поютъ на небесиЙИ ‑ торопясь, началъ священникъ звонкимъ теноромъ.

И какъ только онъ сказалъ это, вся толпа заволновалась, задвигалась, крестясь и кланяясь, и сразу стало свѣтлѣе въ залѣ, на всѣхъ лицахъ засіялъ теплый отблескъ восковыхъ свѣчей, загорѣвшихся во всѣхъ рукахъ.

Одни мужики стояли въ темнотѣ. Они опустились на колѣни и торопливо крестились, то надолго припадая лбами къ порогу, то жадно и скорбно смотря въ глубину освѣщенной залы, на огни и иконы, поднявъ свои худыя лица съ пепельными губами, свои голодные глазаЙ

‑ Воскресни, Боже, суди земли!

1893 г.

‑‑‑

// л. 41