<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А.Ф. Маркс, [1915]. С. 24—28>

НА ХУТОРѢ.

Долго-долго погорала заря блѣднымъ румянцемъ. Неуловимый свѣтъ и неуловимый сумракъ мѣшались надъ равнинами хлѣбовъ. Темнѣло и въ деревнѣ, ‑ одни оконца избъ на выгонѣ еще отсвѣчивали мѣднымъ блескомъ. Вечеръ былъ молчаливъ и спокоенъ. Загнали скотину, пришли съ работъ, поужинали на камняхъ передъ избами и затихлиЙ Не играли пѣсенъ, не кричали ребятишкиЙ

Все задумалось вечерней думой, ‑ задумался и Капитонъ Иванычъ, сидя у поднятаго окна.

Усадьба его стояла на горѣ; мелкорослый садъ, состоявшій изъ акацій и сирени, заглохшій въ лопухахъ и чернобыльникѣ, шелъ внизъ, къ лощинѣ. Изъ окна, черезъ кусты, было далеко видно.

Поле молчало, лежало въ блѣдной темнотѣ. Воздухъ былъ сухой и теплый. Звѣзды въ небѣ трепетали скромно и таинственно. И одни только кузнечики неутомимо стрекотали подъ окнами въ чернобыльникѣ, да въ степи отчетливо выкрикивалъ Зпать-пальватьИ перепелъ.

Капитонъ Иванычъ былъ одинъ – какъ всегда.

Ему словно на роду было написано всю жизнь прожить одиноко. Мать и отецъ его, очень бѣдные, мелкомѣстные дворяне, проживавшіе у князей Ногайскихъ, умерли, когда ему было меньше году отъ рожденія. Дѣтство и отрочество онъ провелъ въ домѣ сумасшедшей тетки, старой дѣвы, и въ школѣ кантонистовъ. Въ юности онъ писалъ пѣсни, подражая Дельвигу и Кольцову, называлъ ее въ своихъ стансахъ Валентиной – на дѣлѣ ее звали Анютой и была она дочь чиновника, служившаго въ комиссаріатѣ, ‑ но взаимности не имѣлъ.

Имя у него было Зкакъ у дворецкагоИ, наружность не обращающая на себя вниманія; смуглый, худощавый и вы-

// л. 24

сокій, онъ похожъ былъ, по отзывамъ пріятелей, на семинариста даже тогда, когда, по протекціи князя (недаромъ говорили, что князь – отецъ Капитона Ивановича), добился офицерскаго чина. Тутъ ему досталось имѣньице отъ тетки, и онъ вышелъ въ отставку. Онъ еще воображалъ себя порою то героемъ изъ какого-нибудь романа Марлинскаго, то даже Печоринымъ, стригся по новѣйшей модѣ – За ля полькаИЙ Но ничего не вышло изъ этого. ЗВалентинаИ поѣхала гостить къ подругѣ и вышла замужъ. А онъ Здо гробовой доскиИ заперъ стихи въ шифоньеркѣ.

Онъ сталъ хозяйствовать; думалъ служить въ только-что открывшемся земствѣ, но и въ земствѣ ему не повезло: предводитель, закусывая однажды въ буфетѣ дворянскаго собранія, сказалъ, что Капитонъ Иванычъ Здобрякъ, но фантазеръЙ старый фантазеръЙ отживающій свое время типъЙИ Капитонъ Иванычъ перезнакомился съ сосѣдями мелкопомѣстными и увлекся охотой, пріобрѣтя себѣ незамѣнимаго друга въ легавой Джальмѣ. И дни пошли за днями и стали слагаться въ годыЙ Онъ сталъ настоящимъ мелкопомѣстнымъ, носилъ ЗтужуркуИ и длинные черные усы; забылъ даже думать о своей наружности и, вѣроятно, не зналъ, что его смуглое, немного рябое лицо очень привлекательно своей спокойной добротоюЙ

Нынче онъ грустилъ. Утромъ зашла богомолка Агаѳья, бывшая дворовая Капитона Иваныча, и, между прочимъ, сказала:

‑ А помните, сударь, Анну Григорьевну?

‑ Помню, ‑ сказалъ Капитонъ Иванычъ.

‑ Умерла-съ. Великимъ постомъ схоронили.

Цѣлый день потомъ Капитонъ Иванычъ неопредѣленно улыбался. А вечеромъЙ Вечеръ насталъ такой тихій и грустный!

Капитонъ Иванычъ не сталъ ужинать, не легъ спать рано, какъ ложился обыкновенно. Онъ свернулъ толстую папиросу изъ чернаго крѣпкаго табаку и все сидѣлъ у окна, поджавъ подъ себя одну ногу.

Ему хотѣлось куда-то пойти. Какъ человѣкъ, привыкшій все спокойно обдумывать, онъ спрашивалъ себя: Зкуда?И. Развѣ перепеловъ ловить? Но заря уже прошла, да и итти не съ кѣмъ. Семенъ нынче въ ночномъЙ Да и чт˜ перепела!

Онъ вздыхалъ и почесывалъ свой давно не бритый подбородокъ.

Какъ, въ сущности, коротка и бѣдна человѣческая жизнь! Давно ли былъ онъ мальчикомъ, юношей? Школа кантонистовъ – хорошо, что теперь ихъ нѣтъ болѣе! – холодъ, голодъ,

// л. 25

поѣздки къ теткѣЙ Вотъ былъ человѣкъ! Онъ отлично помнилъ ее, старую худую дѣву съ растрепанными, сухими черными волосами, съ безумными глазами, ‑ говорили, отъ несчастной любви сошла съ ума, ‑ помнилъ, какъ она, по старой институтской привычкѣ, твердила наизусть французскія басни, закатывая глаза и дѣлая блаженную, важную физіономію; помнилъ и ЗПолонезъ ОгинскагоИЙ Страстно и необычно звучалъ онъ, потому что съ безумной страстью играла его старая дѣваЙ Ахъ, этотъ полонезъ! И она играла егоЙ

Звѣзды въ небѣ свѣтятъ такъ скромно и загадочно; сухо трещатъ кузнечики, и убаюкиваетъ и волнуетъ этотъ шопотъ-трескъЙ Въ залѣ стоятъ старинныя фортепіаны. Тамъ открыты окнаЙ Если бы туда вошла теперь она, легкая, какъ привидѣніе, и заиграла, тронула старыя звонко-отзывчивыя клавиши! А потомъ они вышли бы изъ дома и пошли рядомъ полевой дорогою, между ржами, прямо туда, гдѣ далеко-далеко брезжитъ свѣтъ западаЙ

Капитонъ Иванычъ поймалъ себя и усмѣхнулся.

‑ Расфа-нта-зировалсяЙ ‑ протянулъ онъ вслухъ.

Трещали кузнечики въ тихомъ вечернемъ воздухѣ и изъ сада пахло лопухами, блѣдной, высокой ЗзарейИ и крапивой. И этотъ запахъ напоминалъ – вчера, когда онъ пріѣзжалъ домой, изъ города, и сладко было ему думать о ней, обманывать себя надеждами на счастье.

Ни одного огонька не свѣтилось на деревнѣ, когда онъ поднимался въ гору. Все спало подъ открытымъ звѣзднымъ небомъ. Темны и теплы были апрѣльскія ночи; мягко благоухали сады черемухой, лягушки заводили въ прудахъ дремотную, чуть звенящую музыку, которая такъ идетъ къ ранней веснѣЙ И долго не спалось ему тогда на соломѣ, въ садовомъ шалашѣ! По часамъ слѣдилъ онъ за каждымъ огонькомъ, чт˜ мерцалъ и пропадалъ въ мутно-молочномъ туманѣ дальнихъ лощинъ; если оттуда съ забытаго пруда долеталъ иногда крикъ цапли – таинственнымъ казался этотъ крикъ и таинственно стояла темнота въ аллеяхъЙ А когда передъ зарею, охваченный сочной свѣжестью сада, онъ открывалъ глаза – сквозь полураскрытую крышу шалаша на него глядѣли цѣломудренныя предутреннія звѣздыЙ

Капитонъ Иванычъ всталъ и пошелъ по дому. Шаги его отдавались по комнатамъ, полы кое-гдѣ гнулись и скрипѣли.

‑ Восемьдесятъ лѣтъ домику! – думалъ Капитонъ Иванычъ. – Вотъ осенью надо звать плотниковъ, а то холодъ зимою будетъ ужасный!

// л. 26

Шагая по залѣ, онъ чувствовалъ себя какъ-то неловко. Высокій, худой, немного сгорбленный, въ длинныхъ старыхъ сапогахъ и разстегнутой тужуркѣ, изъ-подъ которой виднѣлась ситцевая косоворотка, онъ бродилъ по залу и, поднимая брови, покачивая головою, напѣвалъ ЗПолонезъИ. Онъ чувствовалъ, что онъ самъ слѣдитъ за своею походкою и фигурою, представляетъ себя какъ другого человѣка, шагающаго въ полусвѣтѣ старинной залы, человѣка, который бродитъ одинъ-одинешенекъ, которому грустно и котораго ему до боли жальЙ Онъ взялъ картузъ и вышелъ изъ дому.

На дворѣ было свѣтлѣе. Свѣтъ зари, погасающей за деревней, еще слабо разливался по двору.

‑ Михайла! – тихонько позвалъ Капитонъ Иванычъ стараго пастуха. Никто не откликнулся. Михайла ушелъ Зко двору, рубаху смѣнитьИ.

Стараясь придумать себѣ дѣло, онъ направился по двору къ варку: накосилъ ли Митька травы коровамъ? Но, думая совсѣмъ о другомъ, Капитонъ Иванычъ только постоялъ у варка.

‑ Митька! – позвалъ онъ.

Опять никто не отозвался. Только за воротами тяжело-тяжело вздохнула корова и завозились и затрепыхали крыльями на насѣстѣ куры.

‑ Да и на что они мнѣ нужны? – подумалъ Капитонъ Иванычъ и не спѣша пошелъ за каретный сарай, туда, гдѣ начинались на косогорѣ ржи. Шурша, пробрался онъ по глухой крапивѣ на бугоръ, закурилъ и сѣлъ.

Широкая равнина лежала внизу въ блѣдной темнотѣ. Съ косогора была далеко видна молчаливо утонувшая въ сумракѣ окрестность.

‑ Сижу, какъ сычъ на бугрѣ, ‑ подумалъ Капитонъ Иванычъ. – Вотъ, скажетъ народъ, дѣлать нечего старику!

‑ А вѣдь правда – старикъ я, ‑ продолжалъ онъ размышлять. Умирать скороЙ Вотъ и Анна Григорьевна померлаЙ Гдѣ же это все дѣвалося, все прежнее?

Онъ долго смотрѣлъ въ далекое поле, долго прислушивался къ вечерней тишинѣЙ

‑ Какъ же это такъ? – сказалъ онъ вслухъ. – Будетъ все попрежнему, будетъ садиться солнце, будутъ мужики съ перевернутыми сохами ѣхать съ поляЙ будутъ зори въ рабочую пору, а я ничего этого не увижу, да не только не увижу – меня совсѣмъ не будетъ! И хоть тысяча лѣтъ пройдетъ – я никогда не появлюсь на свѣтѣ, никогда не приду и не сяду на этомъ бугрѣ! Гдѣ же я буду?

// л. 27

Сгорбившись, закрывши глаза и потягивая лѣвою рукой черный, сѣдѣющій усъ, онъ сидѣлъ, покачивалсяЙ

Сколько лѣтъ представлялось, что вотъ тамъ-то, впереди, будетъ что-то значительное, главноеЙ Былъ когда-то мальчикомъ, былъ молодъЙ ПотомъЙ въ жаркій день на выборы на дрожкахъ ѣхалъ по большой дорогѣ! – И Капитонъ Иванычъ самъ усмѣхнулся на такой скачокъ своихъ мыслейЙ

Но и это уже давно было. И вотъ доходишь до такой поры, въ которой, говорятъ, все кончается; семьдесятъ, восемьдесятъ лѣтъЙ а дальше уже и считать не принято! Чт˜ же наконецъ, долга или коротка жизнь?

‑ Долга! – подумалъ Капитонъ Иванычъ. – Да, все-таки долга!

Въ темномъ небѣ вспыхнула и прокатилась звѣзда. Онъ поднялъ кверху старческіе грустные глаза и долго смотрѣлъ въ небо. И отъ этой глубины, мягкой темноты звѣздной безконечности ему стало легче. ЗНу, такъ чт˜ же! Тихо прожилъ, тихо и умру, какъ въ свое время высохнетъ и свалится листъ вотъ съ этого кустикаЙИ Очертанія полей едва-едва обозначались теперь въ ночномъ сумракѣ. Сумракъ сталъ гуще, и звѣзды, казалось, сіяли выше. Отчетливѣе слышался рѣдкій крикъ перепеловъ. Свѣжѣе пахло травоюЙ Онъ легко, свободно вздохнулъ полной грудью. Какъ живо чувствовалъ онъ свое кровное родство съ этой безмолвной природой!

1892 г.

‑‑‑

// л. 28