Изданіе О. Н. Поповой.

НАРОДНАЯ И ДѢТСКАЯ БИБЛIОТЕКА

НА КРАЙ СВѢТА.

‑‑‑‑

КАСТРЮКЪ.

РАЗСКАЗЫ.

Ив. Бунинъ.

Цена 10 к.

‑‑‑‑

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

Типографія А. Пороховщикова, Бассейная, 3—5.

1897.

// титул

Дозвол. ценз. Спб., 19 Декабря 1896 г.

// оборот титула

НА КРАЙ СВѢТА.

‑‑

То, что такъ долго всѣхъ волновало и тревожило, наконецъ, разрѣшилось: ЗВеликій ПеревозъИ опустѣлъ; сразу опустѣлъ на половину.

Много бѣлыхъ и голубыхъ хатъ осиротѣло въ этотъ лѣтній вечеръ. Много народу на вѣкъ покинуло родимое село — его зеленые переулки между садами, пыльный базарный выгонъ, гдѣ такъ весело въ солнечное воскресное утро, когда кругомъ стоитъ оживленный говоръ, гудитъ бранью и спорами корчма, выкрикиваютъ торговки, поютъ нищіе, пиликаетъ скрипка, меланхолично жужжитъ тихой музыкой лира, а важные волы, прикрывая отъ солнца глаза, сонно жуютъ сѣно подъ эти нестройные звуки; покинуло разноцвѣтные огороды и густыя верболозы съ матово-блѣдной, длинной листвой надъ ЗкриницеюИ, при спускѣ къ затону рѣки, гдѣ въ тихіе вечера въ водѣ что-то стонетъ — глухо и однотонно, словно дуетъ въ пустую бочку; навсегда покинуло родину — Зстепь веселий и широкійИ — для далекихъ Уссурійскихъ земель и ушло на край свѣта!..

Когда на село, расположенное въ долинѣ, легла

// 1

широкая, прохладная тѣнь отъ горы, закрывающей западъ, а въ долинѣ — дальше, къ горизонту — все зарумянилось отблескомъ заката, зардѣлись рощи, вспыхнули алымъ глянцемъ изгибы рѣки и за рѣкой, какъ золото, засверкали равнины песковъ, на селѣ прекратилась суматоха — скрипъ телѣгъ, торопливый, отрывистый говоръ, шумный безпорядокъ послѣднихъ сборов, — и народъ, пестрѣющій нарядами, надѣтыми на этотъ грустный праздникъ, собрался на зеленую леваду, къ бѣлой, старинной церковкѣ, гдѣ молились еще казаки и чумаки передъ своими далекими походами.

Тамъ, подъ открытымъ небомъ, между нагруженныхъ телѣгъ, въ многолюдной толпѣ, какъ передъ ярмаркой, начался молебенъ. Но теперь въ толпѣ стояла мертвая тишина. Голосъ священника звучалъ внятно и раздѣльно, и каждое слово молитвы скорбно проникало до глубины каждаго сердцаЙ

Много слезъ упало на этомъ мѣстѣ и въ былые дни. Также молча стояли здѣсь когда-то снаряженные въ далекій путь ЗлыцариИ. Они тоже прощались, какъ передъ кончиной, и съ дѣтьми, и съ женами, и не въ одномъ сердцѣ заранѣе звучала тогда величаво-грустная ЗдумаИ о томъ, Зякъ на Чорному морю, на білому камені сидитъ ясенъ сокілъ — білозірець, жалібненько квилить проквиляе, на святое небо, на Чорное море спильна поглядае, що на святому небі, на Чорному морю не гараздъ починаеИЙ Многихъ изъ нихъ ожидали Зкайданы турецькіі, каторга бусурманьскаяИ, и Зсиви туманыИ въ дорогѣ, и одинокая[1] смерть подъ степнымъ курганомъ, и стаи

// 2

орловъ сизокрылыхъ, что будутъ Зна чорніи кудри наступати, зъ лоба очи козацькіі видиратиИЙ Но тогда были и другія мечты и надежды, и гордая казацкая воля. Тогда это были ЗлыцариИ. А теперь стоитъ сѣрая толпа, забитая нуждою, которую навсегда выгоняетъ на край свѣта не прихоть казацкая, а будничная, горькая бѣдность, эти желтые пески, что сверкаютъ за рѣкою. ЗСтепь веселийИ достался не тому, кто выросъ на немъ и споконъ вѣку любилъ и прославлялъ его въ пѣснѣ и въ думѣЙ И какъ на великой панихидѣ, заказанной по самомъ себѣ, грустно стоялъ народъ на молебнѣ съ поникшими, обнаженными головами. Только ласточки звонко щебетали надъ ними, проносясь и утопая въ вечернемъ воздухѣ, въ голубомъ, глубокомъ небѣ.

А потомъ снова поднялись воплиЙ

И среди смутнаго гортаннаго говора, нестройнаго плача и криковъ двинулся этотъ странный, словно похоронный обозъ по дорогѣ въ гору. Въ послѣдній разъ показался ЗВеликій ПеревозъИ въ родной долинѣ — и скрылсяЙ И самъ обозъ скрылся, наконецъ, за хлѣбами, въ поляхъ, въ блескѣ низкаго вечерняго солнцаЙ

ЗВеликій перевозъИ опустѣлъЙ

II.

Но говооръ и плачъ еще не затихли совсѣмъ. Провожавшіе возвращались домой.

Взволнованный народъ толпами валилъ подъ гору, къ хатамъ. Были и такіе, что только вздохнули и пошли домой торопливо и безпечно: кончено, молъ,

// 3

и надо зажить по прежнемуЙ что-жъ дѣлать?.. Но такихъ было мало.

Молча шли и плакали древніе старики и старухи; хмурились суровые, хозяйственные мужики; ревѣли въ безсознательномъ страхѣ дѣти, которыхъ тащили за маленькія руки отцы и матери; громко кричали молодыя бабы и дивчата.

Вотъ онѣ двѣ спускаются подъ гору, по бѣлой каменистой дорогѣ. Одна, крѣпкая, невысокая, хмуритъ брови и разсѣянно смотритъ своими черными серьезными глазами куда-то въ даль, по долинѣ. Другая, высокая, худенькая, тихо плачетъЙ И онѣ наряжены по праздничному, но ужъ праздникъ кончился, и еще грустнѣе глядѣть теперь на этотъ нарядъ похоронъ!

И какъ горько плачетъ дѣвушка, прижимая къ глазамъ рукава сорочки! Она почти не идетъ — каждую минуту спотыкаются на камни стройныя ножки въ сафьянныхъ сапогахъ, на которые такъ красиво падаетъ изъ подъ плахты бѣлоснѣжный подолъ рубашки.

— Зинька, слухай же!.. — говоритъ ей подруга быстрымъ, умоляющимъ шепотомъ, сдерживая подступающія слезы, — хай ему чортъ, чого ты такъ плачешь?..

А ужъ какое тамъ Зхай ему чортъИ! У самой сжимается сердце отъ боли; она никого не провожала — ни семьи, ни милаго, но и она крѣпко сдвигаетъ черныя брови, чтобы не расплакаться; сердце ея тоскуетъ тою непонятною грустью, которую испытываешь въ молодости при отлетѣ птицъ въ тихія, ясныя, но грустныя зори.

// 4

— Та слухай!.. — повторяетъ она.

— Отчепись! — почти вскрикиваетъ Зинька злобно. Но плечи ея вздрагиваютъ и сквозь слезы она прибавляетъ совсѣмъ по дѣтски:

— Охъ, хиба-жъ я чаяла!

Развѣ она чаяла, что скоро, какъ въ могилу, проводитъ Юхыма, проводитъ, чтобы уже никогда больше не видать его въ жизни? Какъ звонко и съ какой неудержимой, дѣтской радостью пѣла она до глубокой ночи, бѣгая съ рѣки и на рѣку съ ведрами для огорода, когда отецъ Юхыма твердо сказалъ, что не пойдетъ на новыя мѣста! А потомъЙ

— Прокинулись сю нічь, — говорилъ Юхымъ, растерянно и блѣднѣя, — прокинулись воны, Зинька, та й кажуть: ЗИдемо на переселеніеИ! — ЗЯкъ же такъ, тату, вы жъ казалиИЙ — ЗНі, кажуть, я сонъ бачивъИЙ

И сонъ все погубилъ — всѣ молодыя мечты и надежды!

Сонъ-ли только?

III.

Вонъ онъ стоитъ на горѣ, около мельницъ, въ толпѣ стариковъ старый Василь Шкуть. Онъ высокъ, широкоплечъ и сутулъ. Отъ всей фигуры его еще вѣетъ прежней степной мощью, но какое у него кроткое и грустное лицо! Ему вотъ-вотъ собираться въ могилу, а онъ уже никогда больше не услышитъ родного слова и помретъ въ чужой хатѣ, одинокій на старости, и некому будетъ ему глаза закрыть. Передъ смертью оторвало его отъ семьи, отъ дѣтей

// 5

и внучатъ это переселеніе. Онъ бы дошелъ, онъ еще крѣпокъ, но гдѣ же взять эти 70 рублей, которыхъ не хватило для разрѣшенія идти на новыя земли?

Старики, разсѣянно переговариваясь, каждый съ своей думой, стоятъ на горѣ. Они все глядятъ въ ту сторону, куда отбыли земляки, на дорогу, гдѣ скрылся обозъ.

Уже давно не стало видно и послѣдней телѣги. Опустѣла и степь.

Но какая это чудная степь! Даже въ этотъ вечеръ весело въ ней! Весело и кротко распѣваютъ, сыплютъ трели жаворонки. Мирно и спокойно догораетъ ясный день. Привольно зеленѣютъ кругомъ хлѣба и травы, далеко-далеко темнѣютъ курганы; а за курганами необъятнымъ полукругом простерся горизонтъ и между землей и небомъ охватываетъ степи полоса голубоватой воздушной бездны, какъ полоса далекаго моря.

— Що воно таке, сей Уссурійскій край? — думаютъ старики, прикрывая глаза отъ солнца, и напрягаютъ воображеніе представить себѣ эту сказочную страну на концѣ свѣта и то громадное пространство, что залегаетъ между ней и ЗВеликимъ ПеревозомъИ.

— Чи далеко одъіхали? — соображаютъ другіе и представляютъ себѣ, какъ это медленно тянется длинный обозъ, нагруженный добромъ, бабами и дѣтьми, медленно скрипятъ колеса, бѣгутъ собаки и шагаютъ за обозомъ по мягкой пыльной дорогѣ, пригрѣтой догорающимъ солнцемъ, ЗдядькиИ въ широкихъ шароварахъ.

// 6

Небось и они все глядятъ въ эту загадочную, голубоватую даль:

— Що воно таке и де вінъ, Уссурійскій край?

А старый Шкуть, опершись на палку, надвинувъ на лобъ шапку, представляетъ себѣ среди этихъ возовъ возъ сына и въ какомъ-то умиленіи, съ покорной улыбкой, отъ которой выступаютъ слезы, бормочетъ все про то же:

— Я ему усе, усе давъЙ I пилу, і фуганокъЙ I якъ хату строить вінъ теперь знаеЙ Не пропаде!..

— Богато людей загинуло! — говорятъ, не слушая его, другіе. — Богато, богато!..

IV.

Ахъ, что за странный это вечеръ!..

Какая-то новая, непонятная тишина стоитъ на селѣ въ эти сумерки.

Теплые южные сумерки неясной дымкой смягчаютъ вечернюю синеву глубокой долины; они медленно окутываютъ тѣнями эту огромную картину широкой низменности съ темными кущами прибрежныхъ рощъ, съ тускло блестящими изгибами рѣчки, съ одинокими тополями, что чернѣютъ, выдѣляясь колоннами, надъ долиной. Старинный ЗВеликій ПеревозъИ сѣрѣетъ своими скученными хатами въ котловинѣ у подошвы каменистой горы. Смутно, какъ полосы спѣлыхъ ржей, желтѣютъ за рѣкою пески. За песками опять, уже совсѣмъ неясно, темнѣютъ лѣса. И даль становится дымчато-лиловой и сливается съ сумеречными небесами.

// 7

Все какъ всегда бывало въ этой мирной долинѣ въ лѣтніе сумеркиЙ

Но нѣтъ, не все! Много-много хатъ стоитъ темными, забитыми и нѣмымиЙ

Уже почти всѣ разбрелись по домамъ. Пустѣетъ дорогаЙ

Медленно бредетъ по ней нѣсколько человѣкъ, провожавшихъ переселенцевъ до ближняго перекрестка.

Они чувствуютъ ту внезапную пустоту въ сердцѣ и непонятную тишину вокругъ себя, которая всегда охватываетъ человѣка послѣ тревоги проводовъ, при возвращеніи въ опустѣвшій домъ. Спускаясь подъ гору, они глядятъ на село другими глазами, чѣмъ прежде — какъ послѣ долгой отлучкиЙ

Вотъ неясно разстилается пахучій дымокъ надъ чьей-то хатойЙ покойно и по будничномуЙ

Къ чему онъ? Онъ не идетъ къ общему настроенію.

Вотъ красной звѣздочкой, среди темныхъ садовъ, среди скученныхъ дворовъ, загорѣлся огонекъ на селѣЙ

И онъ не идетъ, — не надо огоньковъ въ этотъ грустный вечеръ!..

На горѣ, близь дороги, стоятъ одни темные и глухіе вѣтряки съ неподвижно распростертыми крыльями. Старики разошлись.

Молча пошелъ подъ гору, улыбаясь своей странной улыбкой старческаго тихаго горя, осиротѣвшій Василь Шкуть. Медленно отложилъ онъ калитку

// 8

плетня, медленно прошелъ черезъ дворикъ и скрылся въ хатѣ.

Хата родная. Но Шкуть больше въ ней не хозяинъ. Ее купили чужіе люди и позволили ему только ЗдожитьИ въ ней. Должно быть, это надо сдѣлать поскорѣеЙ

Въ тепломъ и душномъ мракѣ хаты выжидательно трюкаетъ сверчок изъ-за печкиЙ Словно прислушиваетсяЙ Сонныя мухи гудятъ по потолкуЙ Старикъ, опершись обѣими руками на лавку, согнувшись, сидитъ одинъ-одинешенекъ въ темнотѣ и безмолвіи.

Что-то онъ теперь думаетъ? Можетъ быть, про то, какъ гдѣ-то тамъ, по смутно бѣлѣющей дорогѣ тихо поскрипываетъ обозъ?

— Э, да что про это думать!

— Что же дѣлать? Заснуть? Да развѣ заснешь теперь скоро? А что дѣлать завтра, послѣ-завтра?..

На блѣдно-свинцовомъ фонѣ маленькаго окошечка, выходящаго въ садъ, чернѣютъ силуэты двухъ-трехъ покосившихся намогильныхъ крестовъ. Въ саду, возлѣ хаты, давнымъ-давно почиваютъ вѣчнымъ сномъ почти всѣ его родныеЙ Онъ остался съ ними. Надо поскорѣе къ нимъ, въ ихъ ЗдомовинуИ, въ дубовую ЗтрунуИ. Теперь пора, пора на покой, на вѣчный безмятежный отдыхъ!

А пока долга будетъ эта одинокая ночь!

VI.

Звонкій дѣвическій голосъ звенитъ слезами и замираетъ надъ селомъ, за рѣкою:

// 9

Ой, зійди, зійди,

Ясенъ місяцю!

плачетъ грустная пѣсня, обрывается и замолкаетъ надолго-надолго.

Ночь давно наступила. И вотъ въ тишинѣ приближается та роковая въ каждомъ горѣ минута, когда послѣ слезъ, послѣ перваго потрясенія, затихаетъ на мгновеніе сердце и вдругъ съ новой, поразительной силой и ясностью сознаетъ свою потерю, свое утраченное счастье и безумно рвется къ нему, и страшно дѣлается человѣку за самого себя.

И въ разлукѣ — чт мучительнѣе и больнѣе той минуты, когда вдругъ ясно созн€ешь, что разлука эта непоправима и что жизнь бы отдалъ за то только, чтобъ хоть еще разъ увидать, чудомъ увидать возлѣ себя близкаго человѣка!...

Ой, зійди, зійди,

Ясенъ місяцю!

Снова раздается звонкая-звонкая пѣсня, надрывая душу своею безконечной, призывною грустьюЙ

Но кругомъ глубокое молчаніе. Южное ночное небо въ крупныхъ жемчужныхъ звѣздахъ. Темный силуэтъ неподвижнаго тополя рисуется на фонѣ ночного неба. Подъ нимъ чернѣетъ крыша, бѣлѣютъ стѣны хаты. Звѣзды сіяютъ сквозь листья и вѣтвиЙ

VII.

А они еще недалеко.

Они ночуютъ въ степи, подъ роднымъ небомъ, но имъ уже кажется, что они за тысячи верстъ отъ

// 10

всего дорогого и родного. И въ тоже время — близко.

Это послѣдняя ночь на степи!

Какъ цыганскій таборъ, расположились они у дороги. Распрягли лошадей, сварили ужинъ; то вели безпокойные разговоры, то угрюмо молчали и сторонились другъ отъ другаЙ

Наконецъ, таборъ совсѣмъ затихъ.

Въ звѣздномъ свѣтѣ темнѣли безпорядочно скученные возы, виднѣлись фигуры лежащихъ людей и наклоненныхъ къ травѣ лошадей. Сторожевые, поставленные на ночь, съ кнутами въ рукахъ, сонно ежились возлѣ телѣгъ, зѣвали и съ тоскою глядѣли въ темную степьЙ

Но съ какой радостью встрепенулись они, когда услыхали скрипъ проѣзжей телѣги! Землякъ!.. Они окружили его, улыбались и жали ему руку, словно не видались много-много лѣтъ.

Разбуженные говоромъ, подымались съ земли и другіе, и, застѣнчиво скрывая свою дѣтскую радость, тоже толпились у телѣги проѣзжаго, начинали разспросы, закуривали трубки и были готовы говорить хоть до самаго свѣта.

Потомъ опять все затихло.

Взволнованные встрѣчей, засыпали они, закрывая головы свитками, и все думали объ одномъ, о далекой неизвѣстной странѣ на краю свѣта, о дорогахъ и большихъ рѣкахъ въ пути, о покинутомъ селѣ. И казалось, что ихъ сердца незримо звучатъ въ ладъ съ сердцемъ каждаго, кто остался въ се-

// 11

лѣ, трепещетъ одной грустью и одними желаніями, братской близостью и братскимъ горемъЙ

Холоднѣло.

Глубокая ночь царила надъ степью. Все спало крѣпкимъ сномъ — и люди, и дороги, и межи, и росистые, наклонившіеся хлѣба.

Съ отдаленнаго хутора чуть слышно донесся крикъ пѣтуха. Серпъ мѣсяца, мутно-красный и поникшій на одну сторону, показался на краю неба. Онъ почти не свѣтилъ. Только небо около него приняло зеленоватый оттѣнокъ, почернѣла степь отъ горизонта, да на горизонтѣ показалось что-то темное. Это были курганы. И только звѣзды и курганы слушали эту мертвую тишину на степи и дыханіе людей, позабывшихъ во снѣ свое горе и далекія дороги.

Но что имъ, этимъ вѣковымъ молчаливымъ курганамъ, до горя или радости какихъ-то существъ, которыя проживутъ мгновеніе и уступятъ мѣсто другимъ такимъ-же снова волноваться и радоваться и также безслѣдно исчезнуть съ лица земли? Много ночевавшихъ въ степи обозовъ и становъ, много людей, много горя и радостей видѣли эти курганы. Для нихъ все это слишкомъ ничтожно и незначительно!

Однѣ звѣзды мерцаютъ, можетъ быть, не безстрастно. Онѣ, должно быть, знаютъ, какъ свято человѣческое горе!..

‑‑‑‑‑‑‑‑

// 12