<Полное
собрание
сочинений
И. А. Бунина:
[в 6 т.]. — Пг.: изд.
Т-ва А.Ф. Маркс,
[1915]. С. 232—237>
НОВЫЙ ГОДЪ.
— Послушай, —
сказала
жена: — мнѣ
жутко.
Была
лунная
зимняя
полночь, мы
ночевали на хуторѣ
въ
Тамбовской
губернiи, по
пути въ Петербургъ
съ юга, и
спали въ
дѣтской,
единственной
теплой комнатѣ
во всемъ
домѣ. Открывъ
глаза, я
увидалъ
легкiй
сумракъ,
наполненный
голубоватымъ
свѣтомъ,
полъ,
покрытый
попонами, и
бѣлую
лежанку. Надъ
квадратнымъ
окномъ, въ
которое
виднѣлся
свѣтлый
снѣжный
дворъ, торчала
щетина
соломенной
крыши,
серебрившаяся
инеемъ. Было
такъ тихо,
какъ можетъ
быть только
въ полѣ въ
зимнiя ночи.
— Ты
спишь, —
сказала жена
недовольно: —
а я задремала
давеча въ
возкѣ и
теперь не могу...
Она
полулежала
на большой
старинной
кровати у
противоположной
стѣны. Когда
я подошелъ къ
ней, она
заговорила
веселымъ
шопотомъ:
— Слушай,
ты не
сердишься,
что я
разбудила тебя?
Мнѣ, правда,
стало жутко
немного и
какъ-то очень
хорошо. Я
почувствовала,
что мы съ тобой
совсѣмъ,
совсѣмъ одни
тутъ, и на
меня напалъ
чисто-дѣтскiй
страхъ...
Она
подняла
голову и
прислушалась.
— Слышишь,
какъ тихо? —
спросила она
чуть слышно.
Мысленно
я далеко
оглянулъ
снѣжныя поля
вокругъ
насъ, — всюду
было мертвое
молчанiе русской
зимней ночи,
среди
которой
таинственно
приближался
Новый годъ...
Такъ давно не
ночевалъ я въ
деревнѣ, и
такъ давно не
говорили мы
съ женой мирно!
Я нѣсколько
разъ
поцѣловалъ
ее въ глаза и
волосы съ той
спокойной
любовью,
которая
бываетъ
только въ рѣдкiя
минуты, и она
внезапно
отвѣтила мнѣ
порывистыми
поцѣлуями
влюбленной дѣвушки.
Потомъ долго
прижимала
мою руку къ
своей
загорѣвшейся
щекѣ.
//
л. 232
— Какъ
хорошо! —
проговорила
она со вздохомъ
и yбѣжденно.
И, помолчавъ,
прибавила: —
Да, все-таки
ты
единственный
близкiй
мнѣ человѣкъ!
Ты
чувствуешь,
что я люблю
тебя?
Я
пожалъ ея
руку.
— Какъ
это
случилось? —
спросила она,
открывая
глаза. —
Выходила я
не любя,
живемъ мы съ
тобой дурно,
ты говоришь,
что изъ-за
меня ты
ведешь
пошлое и
тяжелое
существованiе...
И однако
все чаще мы
чувствуемъ,
что мы нужны
другъ другу.
Откуда это
приходитъ и
почему только
въ нѣкоторыя
минуты? Съ
Новымъ
годомъ, Костя! —
сказала она,
стараясь
улыбнуться, и
нѣсколько
теплыхъ
слезъ упало
на мою руку.
Положивъ
голову на
подушку, она
заплакала, и,
вѣрно, слезы
были прiятны
ей, потому что
изрѣдка она
поднимала
лицо,
улыбалась сквозь
слезы и
цѣловала мою
руку,
стараясь продлить
ихъ
нѣжностью. Я
гладилъ ея
волосы, давая
понять, что я
цѣню и
понимаю эти
слезы. Я
вспомнилъ
прошлый
Новый годъ,
который мы, по
обыкновенiю,
встрѣчали въ
Петербургѣ
въ кружкѣ
моихъ
сослуживцевъ,
хотѣлъ вспомнить
позапрошлый —
и не могъ, и
опять подумалъ
то, чт часто
приходитъ
мнѣ въ
голову: годы
сливаются въ
одинъ,
безпорядочный
и однообразный,
полный
сѣрыхъ
служебныхъ
дней,
умственныя и
душевныя
способности
слабѣютъ, и
все болѣе
неосуществимыми
кажутся надежды
имѣть свой
уголъ,
поселиться
гдѣ-нибудь
въ деревнѣ
или на югѣ,
копаться съ
женой и
дѣтьми въ
виноградникахъ,
ловить въ морѣ
лѣтомъ рыбу... Я
вспомнилъ,
какъ ровно
годъ тому
назадъ жена
съ
притворной
любезностью
заботилась и
хлопотала о
каждомъ кто,
считаясь
нашимъ
другомъ,
встрѣчалъ съ
нами новогоднюю
ночь, какъ
она
улыбалась
нѣкоторымъ
изъ молодыхъ
гостей и
предлагала
загадочно-меланхолическiе
тосты, и какъ
чужда и
непрiятна
была мнѣ она
въ тѣсной
петербургской
квартиркѣ...
— Ну,
полно, Оля! —
сказалъ я.
— Дай
мнѣ
платокъ, —
тихо отвѣтила
она и
по-дѣтски,
прерывисто
вздохнула. —
Я уже не пл€чу
больше.
Лунный
свѣтъ
воздушно-серебристой
полосою
падалъ на
лежанку и
озарялъ ее
странною,
яркою блѣдностью.
Все остальное
было въ
сумракѣ, и въ
немъ
медленно плавалъ
дымъ моей
папиросы. И
оть попонъ на
полу, отъ
теплой,
озаренной
лежанки, —
ото всего вѣяло
глухой
деревенской
жизнью,
уютностью
родного
дома...
— Ты
рада, что мы
заѣхали
сюда? —
спросилъ я.
// л. 233
— Ужасно,
Костя, рада,
ужасно! — отвѣтила
жена съ
порывистой
искренностью. —
Я думала объ
этомъ, когда
ты уснулъ.
По-моему, —
сказала она
уже съ
улыбкой, —
вѣнчаться
надо бы два
раза.
Серьезно,
какое это
счастье —
стать подъ
вѣнецъ
сознательно,
поживши,
пострадавши
съ
человѣкомъ! И
непремѣнно
жить дома, въ
своемъ углу,
гдѣ-нибудь
подальше ото
всѣхъ...
ЗРодиться,
жить и
умереть въ
родномъ
домѣИ — какъ
говоритъ Мопассанъ!
Она
задумалась и
опять положила
голову на
подушку.
— Это
сказалъ
Сенъ-Бевъ, —
поправилъ я.
— Все
равно, Костя.
Я,
можетъ-быть,
и глупая, какъ
ты постоянно
говоришь, но
все-таки одна
люблю тебя...
Хочешь,
пойдемъ
гулять?
— Гулять?
Куда?
— По
двору. Я надѣну
валенки, твой
полушубочекъ...
Развѣ ты уснешь
сейчасъ?
Черезъ
полчаса мы
одѣлись и,
улыбаясь,
остановились
у двери.
— Ты
не
сердишься? —
спросила
жена, взявъ мою
руку.
Она
ласково
заглядывала
мнѣ въ глаза,
и лицо ея
было
необыкновенно
мило въ эту
минуту, и вся
она казалась
такой
женственной
въ сѣрой
шали, которой
она
по-деревенски
закутала
голову, и въ
мягкихъ
валенкахъ, дѣлавшихъ
ее ниже
ростомъ.
Изъ
дѣтской
мы вышли въ
коридоръ, гдѣ
было темно и
холодно, какъ
въ погребѣ, и
въ темнотѣ
добрались до
прихожей.
Потомъ
заглянули въ
залу и
гостиную...
Скрипъ двери,
ведущей въ
залу,
раздался по
всему дому, а
изъ сумрака
большой,
пустой
комнаты, какъ
два
огромные
глаза,
глянули на
насъ два
высокихъ
окна въ садъ. Третье
было
прикрыто
полуразломанными
ставнями.
— Ау! —
крикнула
жена на
порогѣ.
— Не
надо, —
сказалъ я: —
лучше
посмотри, какъ
тамъ хорошо.
Она
притихла, и
мы несмѣло
вошли въ
комнату. Очень
рѣдкiй и
низенькiй
садъ, вѣрнѣе,
кустарникъ, раскиданный
по широкой
снѣжной
полянѣ, былъ
виденъ изъ
оконъ, и одна
половина его
была въ тѣни,
далеко
лежавшей отъ
дома, а
другая, освѣщенная,
четко и нѣжно
бѣлѣла подъ
звѣзднымъ
небомъ тихой
зимней ночи.
Кошка,
неизвѣстно
какъ
попавшая
сюда, вдругъ
спрыгнула съ
мягкимъ
стукомъ съ
подоконника
и мелькнула у
насъ подъ
ногами,
блеснувъ
золотисто-оранжевыми
глазами. Я
вздрогнулъ, и
жена тревожнымъ
шопотомъ
спросила
меня:
// л. 234
— Ты
боялся бы
здѣсь одинъ?
Прижимаясь
другъ къ
другу, мы
прошли по залѣ
въ гостиную,
къ двойнымъ
стекляннымъ
дверямъ на
балконъ. Тутъ
еще до сихъ
поръ стояла
огромная
кушетка, на
которой я
спалъ, прiѣзжая
въ деревню
студентомъ.
Казалось, что
еще вчера
были эти лѣтнie дни,
когда мы всей
семьей обѣдали
на балконѣ...
Теперь въ
гостиной
пахло плѣсенью
и зимней
сыростью,
тяжелые,
промерзлые
обои кусками
висѣли со
стѣнъ... Было
больно и не
хотѣлось
думать о
прошломъ,
особенно
передъ
лицомъ этой
прекрасной
зимней ночи.
Изъ гостиной
виденъ былъ
весь садъ и
бѣлоснѣжная
равнина подъ
звѣзднымъ
небомъ, —
каждый
сугробъ
чистаго,
дѣвственнаго
снѣга, каждая
елочка среди
его
бѣлизны.
— Тамъ
утонешь безъ
лыжъ, —
сказалъ я въ отвѣтъ на
просьбу жены
пройти
черезъ садъ
на гумно. — А
бывало, я по
цѣлымъ
ночамъ
сидѣлъ зимой
на гумнахъ,
въ овсяныхъ
ометахъ...
Теперь зайцы,
небось,
приходятъ къ
самому
балкону.
Оторвавъ
большой,
неуклюжiй
кусокъ
обоевъ, висѣвшiй
у двери, я
бросилъ его
въ уголъ, и мы вернулись
въ прихожую и
черезъ
большiя бревенчатыя
сѣни
вышли на
морозный
воздухъ. Тамъ
я сѣлъ на
ступени
крыльца,
закуривая
папиросу, а
жена, хрустя
валенками по
снѣгу, сбѣжала
на сугробы и
подняла лицо
къ блѣдному
мѣсяцу, уже
низко
стоявшему
надъ черной длинной
избой, въ
которой
спали
сторожъ усадьбы
и нашъ ямщикъ
со станцiи.
— Мѣсяцъ,
мѣсяцъ, тебѣ
золотые рога,
а мнѣ золотая
казна! —
заговорила
она, кружась,
какъ дѣвочка,
по широкому
бѣлому двору.
Голосъ
ея звонко
раздался въ
воздухѣ и былъ
такъ
страненъ въ
тишинѣ этой
мертвой усадьбы.
Кружась, она
прошла до
ямщицкой
кибитки,
чернѣвшей въ
тѣни передъ
избой, и было
слышно, какъ
она
бормотала на
ходу:
Татьяна
на широкiй
дворъ
Въ
открытомъ
платьицѣ
выходитъ,
На мѣсяцъ
зеркало
наводитъ,
Но
въ темномъ
зеркалѣ одна
Дрожитъ
печальная
луна...
— Никогда
я ужъ не буду
гадать о
суженомъ! —
сказала онa,
возвращаясь
къ крыльцу,
запыхавшись
и весело дыша
морозной свѣжестью,
и сѣла на
ступени
возлѣ меня. —
Ты не уснулъ,
Костя? Можно
съ тобой
сѣсть рядомъ,
миленькiй,
золотой мой?
// л. 235
Большая
рыжая собака
медленно
подошла къ намъ
изъ-за
крыльца, съ
ласковой
снисходительностью
виляя пушистымъ
хвостомъ, и
она обняла ее
за широкую
шею въ
густомъ мѣху,
а собака
глядѣла
черезъ ея
голову
умными вопросительными
глазами и все
такъ же равнодушно-ласково,
вѣроятно,
сама того не
замѣчая,
махала
хвостомъ. Я
тоже гладилъ
этотъ густой,
холодный и глянцевитый
мѣхъ, глядѣлъ
на блѣдное
человѣческое
лицо мѣсяца,
на длинную
черную избу,
на сiяющiй
снѣгомъ
дворъ, и думалъ,
подбадривая
себя:
— Въ
самомъ дѣлѣ,
неужели уже
все потеряно?
Кто знаетъ, чт
принесетъ
мнѣ этотъ
Новый годъ?
— А
чт теперь въ
Петербургѣ? —
сказала жена,
поднимая
голову и слегка
отпихивая
собаку. — О
чемъ ты
думаешь, Костя? —
спросила она,
приближая ко мнѣ
помолодѣвшее
на морозѣ
лицо. — Я
думаю о томъ,
что вотъ
мужики
никогда не
встрѣчаютъ Новаго
года, и во
всей Россiи
теперь всѣ
давнымъ-давно
спять...
Но
говорить не
хотѣлось.
Было уже
холодно, въ
одежду
пробирался
морозъ.
Вправо отъ
насъ видно
было въ
ворота
блестящее,
какъ золотая
слюда, поле, и
голая
лозинка съ
тонкими обледянѣвшими
вѣтвями,
стоявшая
далеко въ
полѣ,
казалась
сказочнымъ
стекляннымъ
деревомъ. Днемъ
я видѣлъ тамъ
остовъ
дохлой
коровы, и теперь
собака
вдругъ
насторожилась
и остро
приподняла
уши: далеко
по блестящей
слюдѣ
побѣжало отъ
лозинки
что-то
маленькое и темное, —
можетъ-быть,
лисица, — и въ
чуткой тишинѣ
долго замирало
чуть
уловимое,
таинственное
потрескиванiе
наста.
Прислушиваясь,
жена
спросила:
— А
если бы мы
остались
здѣсь?
Я
подумалъ и отвѣтилъ:
— А
ты бы не
соскучилась?
И
какъ только я
сказалъ, мы
оба
почувствовали,
что не могли
бы выжить
здѣсь и года.
Уйти отъ
людей,
никогда не
видать
ничего, кромѣ
этого
снѣжнаго
поля!
Положимъ,
можно
заняться хозяйствомъ...
Но какое
хозяйство
можно завести
въ этихъ
жалкихъ
остаткахъ
усадьбы, на
сотнѣ
десятинъ
земли? И
теперь всюду
такiя
усадьбы, — на
сто верстъ въ
окружности нѣтъ ни
одного дома,
гдѣ бы
чувствовалось
что-нибудь
живое! А въ
деревняхъ —
голодъ...
Заснули
мы крѣпко, а
утромъ, прямо
съ постели,
нужно было
собираться
въ дорогу.
Когда за стѣною
заскрипѣли
полозья и
около самаго
окна прошли
по высокимъ
сугробамъ
лошади,
запряженныя
гусемъ, жена,
полусонная,
грустно
улыбнулась, и
чувствовалось,
что ей жаль
покидать
теплую
деревенскую
комнату...
// л. 236
— Вотъ
и Новый
годъ! —
думалъ я, поглядывая
изъ
скрипучей,
опушенной
инеемь
кибитки въ сѣрое
поле. —
Какъ-то мы
проживемъ
эти новые
триста
шестьдесятъ
пять дней?
Но
мелкiй
лепетъ
бубенчиковъ
спутывалъ
мысли, думать
о будущемъ
было
непрiятно.
Выглядывая изъ
кибитки, я
уже едва
различалъ
мутный, сѣро-сизый
пейзажъ
усадьбы, все болѣе
уменьшающiйся въ
ровной
снѣжной
степи и
постепенно
сливающiйся
сь туманной
далью морознаго
туманнаго
дня.
Покрикивая
на заиндивѣвшихъ
лошадей,
ямщикь
стоялъ и,
видимо, былъ
совершенно
равнодушенъ
и къ Новому
году, и къ
пустому полю,
и къ своей и
къ нашей
участи. Съ
трудомъ
добравшись
подъ тяжелымъ
армякомъ и
полушубкомъ
до кармана,
онъ вытащилъ
трубку, и
скоро въ
зимнемъ
воздухѣ
запахло
сѣрой и
душистой
махоркой.
Запахъ былъ
родной,
прiятный, и
меня трогали
и воспоминанiе
о хуторѣ, и
наше
временное
примиренiе съ
женою,
которая
дремала,
прижавшись
въ уголъ
возка и
закрывъ
большiя,
сѣрыя отъ
инея рѣсницы.
Но, повинуясь
внутреннему
желанiю поскорѣe
забыться въ
мелкой суетѣ
и привычной
обстановкѣ, я
дѣланно-весело
покрикивалъ:
— Погоняй,
Степанъ,
потрогивай!
Опоздаемъ!
А
далеко
впереди уже
бѣжали туманные
силуэты
телеграфныхъ
столбовъ, и мелкiй лепетъ
бубенчиковъ
такъ шелъ
къ моимъ
думамъ о
безсвязной и
безсмысленной
жизни,
которая
ждала меня
впереди...
1901 г.
___
// л. 237