<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А.Ф. Маркс, [1915]. С. 207—213>

 

СКИТЪ.

Были свѣтлыя майскiя сумерки, когда я подъѣзжалъ верхомъ къ караулкѣ. Лошадь шла по узкой дорогѣ среди березоваго и дубоваго лѣса, полнаго свѣжей поросли осинокъ и орѣшника, и въ полусумракѣ раздавался трескъ каждаго сухого сучка подъ копытомъ. Въ старомъ заказѣ все было молодо, зелено, соловьи нѣжно и отчетливо выщелкивали по сторонамъ, звонко перекликаясь съ эхо. Уже и солнце давно зашло, и алыя пятна заката слабѣли, сквозя по лѣсу, но не было замѣтно, чтобы лѣсъ готовился ко сну. Горлинки журчали гдѣ-то поблизости, кукушка глухо и настойчиво куковала въ отдаленiи... Въ майскiя ночи, когда, какъ говоритъ народъ, Ззаря зарю встрѣчаетъИ, сонъ слабъ и недологъ, до утра брезжитъ надъ землей полусвѣтъ.

А на полянѣ было и совсѣмъ свѣтло. Въ лощинѣ зеркаломъ стоялъ большой, полный прудъ, лѣсъ окружалъ поляну высокiй и живописный, и налѣво рисовался надъ столѣтними березами и дубами блѣдный и прозрачный кругъ мѣсяца. Старикъ-караульщикъ, николаевскiй солдатъ, сидѣлъ у пруда на пнѣ и заботливо подбрасывалъ cyxie прутики въ жаркiй и проворный костерчикъ, разведенный въ земляной печкѣ подъ котелкомъ. Какъ всегда, онъ былъ Зприбранъ на случай смертиИ: чистые, хотя и заплатанные портки и рубаха, онучи аккуратно подвязаны оборочками. Онъ сидѣлъ, поставивъ на колѣни руки и положивъ въ ладони голову, смотрѣлъ на огонь, а самъ напѣвалъ тихимъ и тонкимъ, совсѣмъ женскимъ голосомъ.

— Или карасиковъ наловилъ, Мелитонъ? — спросилъ я, соскакивая съ лошади.

Онъ поднялся, вытянулся во весь ростъ и мгновенно принялъ безстрастное выраженiе, стараясь скрыть свою постоян-

// л. 207

 

 

ную печаль. Но печаль эта всегда чувствовалась, неловко было смотрѣть въ бирюзовые грустные глаза подъ сдвинутыми бровями и видѣть вмѣстѣ съ этимъ солдатскую подтянутость. Росту Мелитонъ былъ высокаго, фигура у него была худая и костлявая. Густыя сѣрыя брови, усы, сходившiеся на щекахъ со щетинистыми бакенбардами, и пробритый подбородокъ придавали ему суровый видъ; но лысина, эти бирюзовые глаза и чистая крестьянская одежда, свидѣтельствующая о готовности лечь Зподъ святыеИ когда угодно, говорили о кроткой, отшельнической жизни.

Когда картошки въ чугунчикѣ стали сипѣть, Мелитонъ потыкалъ въ нихъ сухой щепочкой и снялъ чугунчикъ съ огня. Огонь сталъ потухать, — только красная грудка жара свѣтилась въ земляной печкѣ. Возлѣ нея пахло сгорѣвшими дубовыми листьями, а когда старикъ сталъ чистить картошки, запахло такъ вкусно, что я попросилъ и себѣ парочку. И мы молча стали ужинать возлѣ неподвижнаго потемнѣвшаго пруда, въ тишинѣ непогасавшей весенней зари. Закатъ за деревьями направо алѣлъ нѣжно и прозрачно, и казалось, что за лѣсомъ разсвѣтаетъ.

‑ Мелитонъ, — спросилъ я съ юношеской простодушностью: — правда, тебя сквозь строй прогоняли?

‑ Правда-съ, — отвѣтилъ онъ просто и кратко.

Онъ ушелъ въ избу, а я долго сидѣлъ одинъ, глядя на свѣтъ зари и на тлѣющiе уголья. Появился онъ изъ сумрака неслышно и принесъ съ собой большой ломоть ржаного хлѣба, ножикъ, сдѣланный изъ старой косы, и горсть соли. Когда онъ клалъ все это на траву, я опять спросилъ:

‑ А правда, ты умѣешь заговаривать и отворять кровь?

‑ Когда рука была потверже, отворялъ, — отвѣтилъ онъ, съ трудомъ садясь на пень.

Нервно и ласково виляя хвостомъ, появился и Крутикъ, маленькiй, веселый, но отчаянно злой, несмотря на свою ласковость. Онъ тоже сѣлъ возлѣ огня, съ удовольствiемъ зѣвнулъ, облизнулся и сталъ слѣдить глазами за каждымъ движенiемъ Мелитона, чистившаго горячiя картошки. Соловьи пѣли попрежнему страстно и отчетливо, съ нѣжной удалью.

‑ Жена-то у тебя давно померла? — спросилъ я.

‑ Восьмой годъ-съ. Да вѣдь ихъ у меня двѣ были.

‑ А дѣти?

‑ Дѣтей у меня шесть человѣкъ было.

‑ Живы?

‑ Нѣтъ-съ, померли.

И опять Мелитонъ замолчалъ, со старческой осторожностью

// л. 208

 

 

пережевывая горячую картошку. Я вглядывался въ его лицо, пока онъ сидѣлъ съ опущенными глазами: нѣтъ, никогда не проникнуть мнѣ въ тайну его печальной молчаливости! Онъ кротко и безпомощно взглянулъ на меня, — я отвернулся. Было мнѣ тогда девятнадцать лѣтъ, все умиляло меня: лѣсъ, небо, дубовая караулка, пучки какихъ-то травъ и вѣнички въ сѣнцахъ подъ крышей, между сухой листвой рѣшетника... На ногахъ старика лыковые лапти, на тѣлѣ — чистая замашная рубаха... Какъ хорошо и самому прожить такую же чистую и простую жизнь!

— Для кого онъ собираетъ и вяжетъ эти вѣнички? — думалъ я. Вяжутъ ихъ изъ перекати-поля, и у старосвѣтскихъ помѣщиковъ еще до сихъ поръ чистятъ ими платье. Они очень душисты; въ дѣтствѣ я самъ собиралъ ихъ... Воспоминанie объ этомъ и какая-то связь между воспоминанiями и Мелитономъ еще болѣе тронули меня, и я сказалъ, подымаясь:

— Совсѣмъ у тебя скитъ, Мелитонъ!

Старикъ улыбнулся.

— Въ скиту часовенки бываютъ-съ, — сказалъ онъ, бросая корки хлѣба Крутику, и залилъ водой изъ чугунчика уголья. Они зашипѣли и померкли. И тотчасъ же стало видно, что въ лѣсу — свѣтлая лунная ночь, что поляна освѣщена сiяющимъ мѣсяцемъ, а чащи почернѣли и отдѣлились отъ нея. И ночь казалась еще прекраснѣе отъ того, что къ сѣверу за лѣсомъ теплилась заря. Крутикъ, какъ только поужиналъ, тотчасъ же принялся за свою ночную работу. Онъ съ звонкимъ лаемъ хлопоталъ то тамъ, то здѣсь за караулкой, и было похоже, что весь лѣсъ полонъ злыми и неугомонными собачонками. Мелитонъ зажегъ лампочку въ избѣ, настилая мнѣ на коникѣ сѣна, — окошечки подъ ея старой нахлобученной крышей засiяли, какъ два золотые глаза... Потомъ онъ вынесъ лампочку въ сѣни. Я вошелъ туда, и онъ опять улыбнулся мнѣ.

‑ А то вотъ-съ на мою коечку ложитесь, — сказалъ онъ, указывая глазами на свою кровать.

Подъ крышей мягко и фантастично переламывались наши большiя тѣни. Въ углу, направо отъ входа, было устроено нѣчто въ родѣ койки на высокихъ ножкахъ изъ бревенъ. На ней было постлано сѣно, прикрытое попоной и возвышавшееся къ изголовью.

‑ Да какой теперь сонъ, — сказалъ я: — скоро ужъ и разсвѣтать станетъ.

‑ Скоро-съ, — согласился Мелитонъ безстрастно.

// л. 209

 

 

И правда, мы только подремали. Въ темной избѣ было прохладно, въ окошечки виднѣлись зеленоватые кусочки лунной ночи. Но что-то не давало мнѣ спать; достаточно было тонкаго напѣва комара, чтобы очнуться. Я слушалъ Крутика, соловьевъ, думалъ о чемъ-то, чего не вспомнишь, какъ всегда въ безсонную ночь... Не спалъ и Мелитонъ. Его донимали блохи.

— Ну, ужъ погоди, окаянный, отучу я тебя спать подъ койкой! — бормоталъ онъ изрѣдка.

Потомъ онъ кашлялъ, вздыхалъ и что-то шепталъ... Наконецъ я услыхалъ его шаги подъ окнами. Я высунулся изъ окна на прохладу ночного воздуха. Мелитонъ меня не замѣчалъ. Онъ сидѣлъ на порогѣ, опустивъ голову, не спѣша растиралъ на ладони листовой табакъ и опять напѣвалъ грустнымъ женскимъ голосомъ.

— Ахъ, Господи-Батюшка! — прошепталъ онъ съ глубокимъ вздохомъ, покачивая головой и высѣкая огонь. И, закуривъ трубку, оперся на руку и запѣлъ внятнѣе, задушевнѣе.

Слышно было, что разсказывалъ онъ въ пѣснѣ про зеленые сады и напоминалъ кому-то съ добрымъ укоромъ тѣ мѣста, гдѣ Зскончалась-распрощалась ахъ да прежняя любовьИ... А ночь такъ и сiяла. Мѣсяцъ выбрался на середину неба надъ самымъ прудомъ. Изрѣдка по водѣ что-то струисто поблескивало, точно серебристый ужъ. У противоположнаго берега воды какъ будто не было. Тамъ была свѣтлая бездна въ другое, подземное небо. Вѣковые дубы и березы на томъ берегу казались теперь выше и стройнѣе, чѣмъ днемъ. Таинственно въ росистой и темной чащѣ лѣса ночью! Но еще таинственнѣе былъ тотъ лѣсъ, который, вверхъ корнями, темнѣлъ подъ берегомъ, уходя внизъ вершинами. А налѣво уже занималась утренняя заря; небо тамъ стало стеклянно-зеленое, за опушкой лѣса, далеко въ полѣ, начали свѣжо и отчетливо перекликаться перепела... Я закрылъ глаза... Когда же очнулся, былъ уже день. Прудъ дымился, поляна посѣдѣла отъ холодной крупной росы, зеленый лѣсъ неподвижно стоялъ вокругъ пруда, и зелень его была еще пышнѣе и гуще. Все точно умылось къ утру и ждало его въ спокойной и ясной тишинѣ. А потомъ въ окна потянуло свѣжестью, въ прудѣ заквакали лягушки, и пѣтухъ, сильно и выпукло захлопавъ крыльями, заоралъ въ сѣнцахъ хриплымъ басомъ. Мелитонъ, согнувшись, шелъ отъ пруда съ тяжелымъ, полнымъ ведромъ, изъ котораго плескалась вода, и оставлялъ за собой длинный зеленый слѣдъ по сѣдой полянѣЙ

Въ тотъ же день я уѣхалъ на югъ, а потомъ за границу

// л. 210

 

 

и совсѣмъ не замѣтилъ, какъ прошла осень. Изрѣдка только вспоминалась мнѣ Россiя. И тогда она казалась мнѣ такой глухой, что въ голову приходили Гостомыслъ, древляне, татарщина... Какая темная, сырая осень! Тучи низко идутъ надъ полями и грязными поселками, въ туманномъ отъ мелкаго дождя полѣ одиноко сидитъ грачъ на пашнѣ, а на межахъ вѣтеръ качаетъ бурьянъ. Въ голомъ, рѣдкомъ лѣсу почернѣла отъ дождя стѣна караулки, передъ порогомъ стоитъ лужа, полная гнилыхъ листьевъ. Въ избѣ темно и сыро. А ночью бушуетъ въ лѣсу буря, а ночь длится чуть не двадцать часовъ... Какое нужно терпѣнiе, чтобы покорно пережить эту безконечную осень!

Когда я вернулся въ Россiю, все было подъ снѣгомъ. Двое сутокъ поѣздъ мчалъ меня по снѣжнымъ равнинамъ и лѣсамъ. Въ Россiи былъ голодъ; но почти весь декабрь стояли хмурые дни, и густой иней нарасталъ подъ сѣрымъ и низкимъ небомъ на деревьяхъ и телеграфныхъ проволокахъ: это предвѣщало урожай. И первое, чт˜ сказалъ мнѣ на станцiи нашъ кучеръ, было слово ЗинейИ.

Отъ инея посѣрѣли и стали кудрявыми шапки, бороды, лошади и тяжелая, холодная волчья полсть въ саняхъ. Въ сумеркахъ сливались небо, воздухъ и глубокiе снѣга, завалившіе весь дворъ станцiи. Я сѣлъ въ бѣгунки одинъ, послалъ впередъ троечныя сани съ вещами, приказалъ ѣхать веселѣе. Кучеръ, стоя въ саняхъ, перевалился черезъ высокiй сугробъ на выѣздъ въ поле и шибко погналъ по глубокой снѣжной дорогѣ. Я отсталъ.

Морозило; иней на межахъ насѣдалъ на бурьяны такъ густо, что они, какъ огромные серебряные папоротники, лежали, пригнувшись къ землѣ. Потомъ уже ничего нельзя было разглядѣть въ сѣдой мглѣ ночи. Чувствуешь только запахъ снѣга и слышишь какой-то шопотъ: это шуршатъ полозья. И поминутно теряется представленiе о томъ, куда ѣдешь.

Но вотъ во мглѣ на горизонтѣ стало свѣтлѣть. Пробиваясь сквозь нее малиновымъ шаромъ, сталъ подыматься большой мѣсяцъ, еще мутный, перерѣзанный пополамъ лиловатой длинной тучкой. Подымаясь, онъ оставилъ[1] тучку ниже себя, а самъ становился все золотистѣе и прозрачнѣй, и отъ лошади и саней обозначались тѣни. Когда же я подъѣхалъ къ заказу, въѣхалъ въ сумракъ, лежавшiй отъ него по полю и испещренный узорами свѣта, ‑ вся снѣжная даль направо была озарена ярко и сiяла.

А въ лѣсу было сказочное мертвое царство. Деревья въ пушистомъ инеѣ казались огромными; они низко опу-

// л. 211

 

 

стили свои тяжелыя, кудрявыя вершины, и мѣсяцъ серебрилъ ихъ. Порою, на снѣжной полянѣ, онъ смотрѣлъ прямо на меня, порою я въѣзжалъ въ сумракъ, и мѣсяцъ таинственно сквозилъ за снѣжными деревьями... Но вотъ красновато-золотистой звѣздой засвѣтился огонекъ въ караулкѣ, и по всему чуткому, морозному лѣсу пошелъ звонкiй, разбѣгающiйся по чащамъ лай Крутика.

У дубка передъ караулкой я привязалъ лошадь. Съ дубка бенгальскимъ огнемъ сыпались искры снѣга, а Крутикъ извивался у меня подъ ногами. Я постоялъ и послушалъ глубокую тишину лѣса, осторожно подошелъ къ завалинкѣ и заглянулъ въ верхнiй кусочекъ полузамерзшаго окна... И глухая, отшельническая жизнь старика снова поразила меня своей мужицкой, древне-русской суровостью. Въ глубинѣ слабо освѣщенной, закопченной избы онъ стоялъ передъ иконой и, закрывая глаза, кланялся ей въ поясъ, точно сокрушаемый великими грѣхами. Должно-быть, онъ только-что выкупался, — конечно, въ ледяныхъ сѣнцахъ, гдѣ рѣшетникъ въ инеѣ сверкалъ при лампочкѣ своей серебряной бахромою. Рѣдкiе волосы его были мокры и причесаны, подбородокъ чисто пробритъ, длинная бѣлая рубаха аккуратно подпоясана. И когда онъ закидывалъ назадъ голову и долго стоялъ такъ съ закатившимися подъ лобъ глазами, я видѣлъ на его лицѣ такую старческую скорбь, такую восторженно-грустную готовность принять желанную смерть!

Говорилъ онъ опять мало, хотя былъ ласковъ. Въ избѣ было тепло и сыро, какъ въ банѣ; я скинулъ шубу и сидѣлъ на лавкѣ у столика. А старикъ стоялъ передо мною, отвѣчалъ не спѣша и все прикрывалъ глаза. Наконецъ, уже собираясь уѣзжать, я какъ будто мимоходомъ спросилъ:

— Мелитонъ, отчего ты такой скучный?

Онъ удивился.

— Я-съ? — спросилъ онъ растерянно. — Я ничего-съ... Извѣстно, старость.

— Или горе у тебя какое? — сказалъ я, глядя ему въ глаза.

— Избави Богъ-съ! — сказалъ онъ поспѣшно. — Я караулю-съ...

— Да нѣтъ, я не про то, — сказалъ я, смутившись. — Я такъ спросилъ...

Онъ понялъ, успокоился и нѣжно улыбнулся, прикрывая глаза.

— А я думалъ обида какая-съ, — сказалъ онъ ласково. — А что я невеселый, такъ какое же веселье? И грѣховъ много-съ...

// л. 212

 

 

— Какiе же у тебя грѣхи, Мелитонъ!

— Грѣхи-съ у всякаго есть, — сказалъ онъ со вздохомъ, кротко и серьезно. — На то и живемъ-съ, чтобы за грѣхи каяться.

— Да ты и то какъ святой живешь. Ты вонъ постишься цѣлый вѣкъЙ

Онъ опять удивился и даже слегка нахмурился.

— Ѣмъ-съ, какъ всѣ, — сказалъ онъ скороговоркой. — Живутъ хуже моего-съ, всѣ такъ живутъ...

— Ну, прощай! — сказалъ я, надѣвая шубу и отворяя дверь на морозный воздухъ лунной ночи.

Морозило крѣпко, и Большая Медвѣдица, какъ брильянтовая, висѣла по небу надъ снѣжной поляной. Мелитонъ безъ шапки и въ одной рубахѣ стоялъ на порогѣ.

— Прощай, Мелитонъ! — сказалъ я, садясь въ сани. – Иди въ избу, простудишься!

— Ничего-съ, — смиренно отвѣтилъ Мелитонъ. — Счастливой дороги-съ!

Лошадь въ свѣтломъ полѣ бѣжала шибко и бодро, полозья пѣли и визжали по затвердѣвшему снѣгу, вѣтеръ съ сѣвера слегка обжигалъ лицо, сковывая усы и рѣсницы. Я отвертывался отъ него, прикрываясь пахучимъ на морозѣ енотовымъ воротникомъ...

1901 г.

____

// л. 213



[1] В тексте ошибочно: оставивъ