<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А.Ф. Маркс, [1915]. С. 196—206>

СОСНЫ.

I.

Вечеръ, тишина занесеннаго снѣгомъ дома, шумная лѣсная вьюга наружи...

Утромъ у насъ въ Платоновкѣ умеръ сотскiй Митрофанъ, а въ сумеркахъ у меня сидѣлъ священникъ изъ Роставицы, о. Василiй, опоздавшiй причастить Митрофана, пилъ чай и долго разсказывалъ о томъ, какъ много народу померзло въ нынѣшнемъ году...

‑ Чѣмъ не сказочный боръ? — думаю я, прислушиваясь къ шуму лѣса за окнами и къ высокимъ жалобнымъ нотамъ вѣтра, налетающаго вмѣстѣ съ снѣжными вихрями на крышу. И мнѣ представляется путникъ, который кружится въ нашихъ дебряхъ и чувствуетъ, что не найти ему теперь выхода вовѣки.

‑ Есть ли живъ-человѣкъ въ этихъ хижинахъ? — говоритъ онъ, съ трудомъ различая въ бѣлой крутящейся мглѣ Платоновку.

Но морозный вѣтеръ захватываетъ ему дыханiе, ослѣпляетъ снѣгомъ, и мгновенно пропадаетъ огонекъ, который, казалось, мелькнулъ сквозь вьюгу. Да и человѣчьи ли это хижины? Не въ такой ли же черной сторожкѣ жила Баба-Яга? ЗИзбушка, избушка, стань къ лѣсу задомъ, а ко мнѣ передомъ! Прiюти странника въ ночь!..И

Лежа весь вечеръ, я представляю себѣ, какъ пугливо и зыбко мерцаютъ мои освѣщенныя окошечки, совсѣмъ одинокiя среди бушующаго лѣса, съ головы до ногъ посѣдѣвшаго отъ вьюги! Домъ стоить у широкой просѣки, въ затишьѣ, но когда ураганъ гигантскимъ призракомъ на снѣжныхъ крыльяхъ проносится надъ лѣсомъ, сосны, которыя высоко царятъ надъ всѣмъ окружающимъ, отвѣчаютъ урагану столь угрюмой и грозной окта-

// л. 196

вой, что въ просѣкѣ дѣлается страшно. Снѣгъ при этомъ бѣшено и безпорядочно мчится по лѣсу, непритворенная дверь въ сѣнцахъ съ необыкновенной силой бьетъ въ стѣну, а собаки, которыя лежатъ въ нихъ, утопая въ снѣгу, какъ въ пуховыхъ постеляхъ, жалобно взвизгиваютъ сквозь сонъ, дрожа крупной дрожью... И мнѣ опять вспоминается Митрофанъ, который ждетъ могилы въ такую мрачную ночь.

Въ комнатѣ тепло и тихо. Окна промерзли, стекла кажутся ледяжками, холодно играютъ разноцвѣтными огоньками, точно мелкими драгоцѣнными камнями. Лежанка натоплена жарко, а къ шуму и стуку я такъ привыкъ, что могу не замѣчать ихъ. Лампа на столѣ горитъ ровнымъ, соннымъ свѣтомъ. Ровно, чуть внятно звенитъ въ ней выгорающiй керосинъ, монотонно и неясно, точно подъ землей, баюкаетъ кто-то ребенка за стѣною въ кухнѣ, — не то сама Өедосья, не то ея Анютка, которая съ малолѣтства во всемъ подражаетъ своимъ вѣчно вздыхающимъ теткамъ, матери. И, прислушиваясь къ этому знакомому съ дѣтства напѣву, къ этимъ шумамъ и стукамъ, весь отдаешься во власть долгаго вечера.

Ходитъ сонъ по сѣнямъ,

А дрема по дверямъ —

поетъ въ душѣ жалобная пѣсня, а вечеръ рѣетъ надъ головою неслышною тѣнью, завораживаетъ соннымъ звономъ въ лампѣ, похожимъ на замирающее нытье комара, и таинственно дрожитъ и убѣгаетъ на одномъ мѣстѣ темнымъ волнистымъ кругомъ, кинутымъ на потолокъ лампой. Одни часики живутъ своей торопливой жизнью, — все куда-то спѣшатъ и что-то приговариваютъ...

Но вотъ въ сѣнцахъ слышенъ пѣвучiй визгъ шаговъ по сухому бархатистому снѣгу. Хлопаютъ двери въ прихожей, и кто-то топаетъ въ полъ валенками. Слышу, какъ чья-то рука шаритъ по двери, ищетъ скобку, а затѣмъ чувствую холодъ и свѣжiй запахъ январской мятели, сильный, какъ запахъ разрѣзаннаго арбуза.

‑ Спите? — спрашиваетъ Өедосья осторожнымъ шопотомъ.

‑ Нѣтъ... А чт˜? Это ты, Өедосья?

‑ Я-съ, — отвѣчаетъ Өедосья, мѣняя голосъ на громкiй и естественный. — Ай я васъ разбудила?

‑ Нѣтъ... Ты чт˜?

Вмѣсто отвѣта Өедосья оборачивается къ двери, — хорошо ли притворила? — и, улыбнувшись, становится къ печкѣ. Ей просто хотѣлось провѣдать меня. Это небольшая, но плотно сбитая баба въ полушубкѣ; голова у нея закутана шалью

// л. 197

и похожа на сычиную, на полушубкѣ и на шали таетъ снѣгъ.

‑ Тамъ пыль! — говоритъ она съ удовольствiемъ и, ежась, прижимается къ печкѣ. — Чт˜, давно вечеръ-то по часамъ?

‑ Половина десятаго.

Өедосья киваетъ головою и задумывается. За день она передѣлала сотни мелкихъ дѣлъ. Теперь она въ туманѣ отдыха. Глядя на свѣтъ совершенно безсмысленными, удивленными глазами, она съ наслажденiемъ затягивается долгимъ и глубокимъ зѣвкомъ и, зѣвая, бормочетъ:

— Ахъ, Господи, чт˜ жъ это зѣвается, куда это дѣвается! Вотъ жалко Митрофана-то! Цѣлый день съ ума не идетъ, а тутъ еще наши: выѣхали, нѣтъ ли? Поѣдутъ — замерзнутъ!

И вдругъ быстро прибавляетъ:

‑ Постойте, — въ какомъ ухѣ звенитъ?

‑ Въ правомъ, — отвѣчаю я. — Нынче они не поѣдутъЙ

‑ Вотъ и не угадали! А я было про мужика своего загадала. Боюсь, обморозится...

И, увлеченная думами о вьюгѣ, Өедосья начинаетъ:

— Такъ-то на јроки было, на Сорокъ Мучениковъ. Вотъ, разскажу вамъ, страсть-то была! Вы-то, извѣстное дѣло, не помните, вамъ тогда, небось, пяти годочковъ не было, а я-то явственно помню. Сколько тогда народу померзло, сколько обморозилось — конца-края не было!..

Я не слушаю, я наизусть знаю разсказы о всѣхъ мятеляхъ, которыя помнитъ Өедосья. Она говоритъ долго, много разъ поминая о покойникѣ. А я только машинально ловлю ея слова, и они странно переплетаются съ тѣмъ, чт˜ я слышу внутри себя. ЗНе въ томъ царствѣ, не въ томъ государствѣ, — пѣвуче и глухо говоритъ во мнѣ голосъ старика-пастуха, который часто разсказываетъ мнѣ сказки, — не въ томъ царствѣ, не въ томъ государствѣ, а у самомъ у томъ, у какомъ мы живемъ, жилъ, стало-быть, молодой вьюноша...И

Лѣсъ гудитъ, точно вѣтеръ дуетъ въ тысячу эоловыхъ арфъ, заглушенныхъ стѣнами и вьюгой. ЗХодитъ сонъ по сѣнямъ, а дрема по дверямъИ, и, намаявшись за день, поевши ЗсосновагоИ хлѣбушка съ болотной водицей, спятъ теперь по Платоновкамъ наши былинные люди, смыслъ жизни и смерти которыхъ Ты, Господи, вѣси!

Вдругъ вѣтеръ со всего размаху хлопаетъ дверью въ стѣну и, какъ огромное стадо птицъ, съ шумомъ и свистомъ проносится по крышѣ.

— Охъ, Господи! — говоритъ Өедосья, вздрагивая и хмурясь. — Хоть бы ужъ спать скорѣй въ страсть такую! Ужи-

// л. 198

нать-то будете? — прибавляете она, дѣлая надъ собой усилiе, чтобы взяться за скобку.

‑ Рано еще...

‑ А мой сгадъ — нечего третьихъ пѣтуховъ ждать! Поужинали бы и спали бы, спали себѣ! Ну, видно, пойтить прилечь пока. Назяблась я, грѣшная... И какъ это завтра опять въ погребъ лѣзть, какъ его откапывать — самъ домовой не знаетъ!

Дверь медленно отворяется и затворяется, и я опять остаюсь одинъ... Я уже собираюсь ложиться въ постель, — вдругъ торопливый стукъ въ окно... хлопаютъ двери въ прихожей.

— Идите скорѣй! — говоритъ Өедосья, появляясь на порогѣ. — Тамъ голосятъ бабы, такъ голосятъ!..

По головѣ у меня пробѣгаетъ нервный холодъ, какъ отъ ледяной щетки, я cпѣшу за Өедосьей на крыльцо. Вѣтеръ широко распахиваетъ передъ нами дверь въ сѣнцахъ, съ торжествомъ бьетъ ею въ стѣну и встрѣчаетъ насъ цѣлымъ ураганомъ морознаго снѣга. Гулъ лѣса вырывается изъ шума вьюги, какъ звуки орг€на изъ церкви.

— Стойте! — говоритъ Өедосья. — Слушайте.

И въ то же мгновенiе до слуха долетаетъ несказанно-тоскливый и пронзительный женскiй крикъ. Онъ съ такой силой отчаянiя взвивается вмѣстѣ съ вихрями снѣга, что у непривычнаго человѣка могутъ волосы стать дыбомъ: это бабы выскочили изъ избы, какъ полагается по обряду, Звъ первую полночьИ послѣ смерти родственника и съ крикомъ падаютъ въ сугробы на всѣ четыре стороны. Вѣтеръ рветъ распущенные волосы этихъ древнихъ плакальщицъ и далеко раскидываетъ ихъ крики.

‑ Охъ, Божья Матушка! — шепчетъ сквозь слезы Өедосья. — Какъ хорошо причитаютъ-то!

II.

Въ городѣ некогда думать о покойникахъ. Совсѣмъ иное въ деревнѣ. Зимы наши темны и долги, лѣса пустынны и велики, а деревушки такъ малы подъ ними! Тайное сознанiе этого всѣхъ роднитъ и сближаетъ, и смерть въ деревнѣ — событiе. Она прошла по лѣсамъ чѣмъ-то большимъ и темнымъ, и посѣщенiе ея долго будетъ чувствоваться во всемъ. Лежитъ покойникъ въ избушкѣ подъ стѣною бора, и кажется, что даже сосны стоятъ съ другимъ выраженiемъ надъ нею...

// л. 199

Возвратясь въ комнату, я долго хожу изъ угла въ уголъ. ЗВъ этотъ день, въ эту мятель умеръ Митрофанъ, — думаю я. — Умеръ... Исчезъ куда-то и ужъ больше никогда не вернется тотъ самый Митрофанъ, который чуть не вчера стоялъ вотъ на этомъ порогѣ, а теперь лежитъ Зподъ святымиИ и называется покойникомъ, существомъ иного, намъ чуждаго мiра...И

Это былъ высокiй и худой, но хорошо сложенный мужикъ, легкiй на ходу и стройный, съ небольшой, откинутой назадъ головой и съ бирюзово-сѣрыми, живыми глазами. Зиму и лѣто его длинныя ноги были аккуратно обернуты сѣрыми онучами и обуты въ лапти, зиму и лѣто онъ носилъ коротенькiй изорванный полушубокъ. На головѣ у него всегда была самодѣльная заячья шапка шерстью внутрь. И какъ привѣтливо глядѣло изъ-подъ этой шапки его обвѣтренное лицо съ облупившимся носомъ и рѣдкой бородкой! Это былъ Слѣдопытъ, настоящiй лѣсной крестьянинъ-охотникъ, въ которомъ все производило цѣльное впечатлѣнiе: и фигура, и шапка, и заплатанные на колѣняхъ портки, и запахъ курной избы, и одностволка. Появляясь па порогѣ моей комнаты и вытирая полою полушубка мокрое отъ мятели коричневое лицо, оживленное бирюзовыми глазами, онъ тотчасъ же наполнялъ комнату свѣжестью лѣсного воздуха и принимался разсказывать... И сколько было этихъ разговоровъ въ нашихъ скитанiяхъ подъ монотонный напѣвъ сосенъ!

— А хорошо у насъ, — говорилъ онъ мнѣ часто. — Главное дѣло — лѣсу много. Правда, хлѣбушка, случается, не хватаетъ, али чего прочаго, да вѣдь на Бога жаловаться некуда: есть лѣсъ — въ лѣсу зарабатывай. Мнѣ, можетъ, еще труднѣй другого, у меня однихъ дѣтей сколько, а я все-таки иду да иду! Волка ноги кормятъ. Сколько годовъ я тутъ прожилъ и все не нажился... Я и не помню ничего, чт˜ было. Былъ будто одинъ-два дня лѣтомь, али, скажемъ, весной — и больше ничего. Зимнихъ денъ больше вспоминается, а все тоже похожи другъ на дружку. И ничего не скушно, а хорошо. Идешь по лѣсу — лѣсъ изъ лѣсу выходитъ, синѣетъ, а тамъ прогалина, крестъ изъ села виденъ... Придешь, заснешь — глядь, ужъ опять утро и опять пошелъ на работу... была бы шея — хомутъ найдется! Говорятъ — живете вы, молъ, въ лѣсу, пнямъ молитесь, а спроси его, какъ надо жить — не знаетъ. Видно, живи какъ батракъ: исполняй чт˜ приказано — и шабашъ.

И Митрофанъ дѣйствительно прожилъ всю свою жизнь такъ, какъ будто былъ въ батракахъ у жизни. Нужно было

// л. 200

пройти всю ея тяжелую лѣсную дорогу — Митрофанъ шелъ безпрекословно... И разладила его путь только болѣзнь, когда пришлось пролежать больше мѣсяца въ темнотѣ избы, — передъ смертью.

— За траву не удержишься! — говорилъ онъ мнѣ, снисходительно улыбаясь, когда я совѣтовалъ ему съѣздить въ больницу.

И кто знаетъ, — не правъ ли былъ онъ?

— Умеръ, погибъ, не выдержалъ, — значить, такъ надо! — думаю я. И, рѣшительно надѣвъ шубу и шапку, подхожу къ лампѣ. На мгновенiе шумъ мятели за окномъ смущаетъ меня, но затѣмъ я говорю ceбѣ: ЗВздоръ!И — и дую на свѣтъ.

Въ темныхъ пустыхъ комнатахъ, черезъ которыя я прохожу, мутно сѣрѣютъ окна. Отъ налетающихъ вихрей они то свѣтлѣютъ, то темнѣютъ, — совсѣмъ какъ въ корабельной каютѣ въ качку. Въ прихожей холодно, какъ въ сѣнцахъ, и пахнетъ сырой, промерзлой корой дровъ, заготовленныхъ на топку. Громадная старинная икона Божiей Матери съ мертвымъ Iисусомъ на колѣняхъ чернѣетъ въ углу. И я робко крещусь и спѣшу выйти въ сѣни.

Тамъ повторяется прежнее: вѣтеръ рветъ съ меня шапку и съ головы до ногъ осыпаетъ меня морознымъ снѣгомъ. Но, охъ, какъ хорошо поглубже вздохнуть холоднымъ воздухомъ и почувствовать, какъ легка и тонка стала шуба, насквозь пронизанная вѣтромъ! На мгновенiе я останавливаюсь и дѣлаю усилiе взглянуть... Новый порывъ вѣтра прямо въ лицо перехватываетъ мнѣ дыханiе, и я успѣваю разглядѣть только два-три вихря, промчавшихся по просѣкѣ въ поле. Гулъ лѣса снова вырывается изъ шума вьюги, какъ гулъ орг€на. Я крѣпко нагибаю голову, погружаюсь почти по поясъ въ сугробъ и долго иду, самъ не зная, куда...

Ни деревни ни лѣса не видно. Но я знаю, что деревня направо и что въ концѣ ея, у плоскаго болотнаго озерка, теперь занесеннаго снѣгомъ, — изба Митрофана. И я иду, — долго, упорно и мучительно, — и вдругъ въ двухъ шагахъ отъ меня вспыхиваетъ сквозь дымъ вьюги огонекъ. Кто-то бросается мнѣ на грудь и чуть не сбиваетъ меня съ ногъ. Наклоняюсь, — собака, которую я подарилъ Митрофану. Она отскакиваетъ при моемъ движенiи съ жалобно-радостнымъ визгомъ назадъ и бросается къ избѣ, точно хочетъ показать, чт˜ тамъ дѣлается. А у избы, около окошечка, свѣтлымъ облакомъ кружится снѣжная пыль. Огонекъ освѣщаетъ ее снизу, изъ сугроба. Утопая въ снѣгу, я добираюсь до окна и торопливо заглядываю въ него. Тамъ, внизу, въ слабо oсвѣ-

// л. 201

щенной избѣ, лежитъ у окна что-то длинное, бѣлое и высокое. Племянникъ Митрофана, Тимошка, стоитъ, наклонившись надъ столомъ, и читаетъ псалтырь. Въ глубинѣ избы, на нарахъ, видны въ полумракѣ фигуры спящихъ бабъ и дѣтей... Жутко имъ ночевать съ покойникомъ!

И поспѣшно, точно совершивъ что-то запретное, подгоняемый вѣтромъ въ спину и ничего не видя, я почти бѣгу домой. А дома я быстро раздѣваюсь и тотчасъ же завертываюсь съ головой въ одѣяло, стараясь ни о чемъ не думать и не слушать глухихъ и шумныхъ голосовъ этой мрачной ночи...

III.

Утро. Выглядываю въ кусочекъ окна, не зарисованный морозомъ, и не узнаю лѣса. Какое великолѣпiе и спокойствiе!

Надъ глубокими, свѣжими и пушистыми снѣгами, завалившими чащи елей, ‑ синее, огромное и удивительно нѣжное небо. Такiя яркiя, радостныя краски бываютъ у насъ только по утрамъ въ аѳанасьевскiе морозы. И особенно хороши они сегодня, надъ свѣжимъ снѣгомъ и зеленымъ боромъ. Солнце еще за лѣсомъ, просѣка въ голубой тѣни. Въ колеяхъ саннаго слѣда, смѣлымъ и четкимъ полукругомъ прорѣзаннаго отъ дороги къ дому, тѣнь совершенно синяя. А на вершинахъ сосенъ, на ихъ пышныхъ зеленыхъ вѣнцахъ уже играетъ золотистый солнечный свѣтъ. И сосны, какъ хоругви, замерли подъ глубокимъ небомъ.

Прiѣхали братья изъ города. Они привезли съ собой много бодрости морознаго утра. Пока въ прихожей обметали вѣниками валенки, обивали отъ снѣга тяжелые воротники шубъ и вносили покупки въ рогожныхъ кулькахъ, пересыпанныхъ сухой снѣжной пылью, какъ мукою, въ комнатахъ нахолодилось и металлически запахло морознымъ воздухомъ.

‑ Градусовъ сорокъ будетъ! — съ трудомъ выговариваетъ кучеръ, входя съ новымъ кулькомъ. Лицо у него багровое, — по голосу чувствуется, что оно задеревенѣло отъ морозу, ‑ усы, борода и углы воротника на тулупѣ смерзлись въ ледяныя сосульки...

‑ Митрофановъ братъ пришелъ, — докладываетъ Өедосья, просовывая голову въ дверь: — тесу на гробъ проситъ.

Я выхожу къ Антону, и онъ спокойно разсказываетъ о смерти Митрофана и дѣловито переводитъ разговоръ на тесъ. Равнодушiе это или сила?.. Скрипя сапогами по замерзшему снѣгу на крыльцѣ, мы выходимъ изъ дому и, переговариваясь,

// л. 202

идемъ къ сараю. Воздухъ крѣпко сжатъ утреннимъ морозомъ, голоса наши раздаются какъ-то странно, паръ отъ дыханiя вьется при каждомъ словѣ, точно мы куримъ. Тонкiй остистый иней садится на рѣсницы.

— Ну, и денекъ Господь послалъ! — говоритъ Антонъ, останавливаясь у сарая, гдѣ уже пригрѣваетъ, и, щурясь отъ солнца, глядитъ на густую зеленую стѣну хвои вдоль просѣки и глубокое ясное небо надъ нею. — Эхъ, кабы и завтра-то такъ же! Ладно бы похоронили!

Потомъ мы отворяемъ скрипучiя ворота насквозь промерзшаго сарая. Антонъ долго гремитъ досками и наконецъ взваливаетъ на плечо длинную сосновую тесину. Сильнымъ движенiемъ подкинувъ и поправивъ ее на плечѣ, онъ говоритъ: ЗНу, покорнѣйше благодаримъ васъ!И — и осторожно выходитъ изъ сарая. Слѣды лаптей похожи на медвѣжьи, а самъ Антонъ идетъ присѣдая, приноравливаясь къ колебанiямъ доски, и тяжелая зыбкая доска, перегнувшись черезъ его плечо, мѣрно покачивается въ ладь съ его движенiями. Когда же онъ, утонувъ почти по поясъ въ сугробъ, скрывается за воротами, я слышу замирающiй скрипъ его шаговъ. Вотъ такъ тишина! Двѣ галки звонко и радостно сказали что-то другъ другу. Одна изъ нихъ съ разлету опустилась на самую верхнюю вѣточку густо-зеленой, стройной ели, закачалась, едва не потерявъ равновѣсiя, — и густо посыпалась и стала медленно опускаться радужная снѣжная пыль. Галка засмѣялась отъ удовольствiя, но тотчасъ же смолкла... Солнце поднимается, и все тише становится въ просѣкѣ...

Послѣ обѣда всѣ поочередно ходятъ смотрѣть Митрофана. Деревня тонетъ въ cнѣгy. Снѣжныя, бѣлыя избушки кольцомъ расположились вокругъ ровной бѣлой поляны, и на этой ярко сверкающей подъ солнцемъ полянѣ очень уютно и пригрѣваетъ. Домовито пахнетъ дымкомъ, печенымъ хлѣбомъ. Мальчишки возятъ другъ друга на ледяжкахъ, собаки сидятъ на крышахъ избъ... Совсѣмъ дикарская деревушка! Вонъ молодая плечистая баба въ замашной рубахѣ любопытно выглянула изъ сѣнецъ... Вонъ худой, похожiй на старичка-карлика, дурачокъ Пашка въ дѣдовской шапкѣ идетъ за водовозкой. Въ обмерзлой кадушкѣ тяжко плескается дымящаяся, темная и вонючая вода, а полозья визжатъ, какъ поросенокъ... Но вотъ и изба Митрофана.

Какая она маленькая, низенькая, и какъ все буднично вокругъ нея! Лыжи стоятъ у дверей въ сѣнцы. Въ сѣнцахъ дремлетъ и жуетъ жвачку корова. Стѣна избы, выходящая въ сѣнцы, сильно подалась отъ нихъ, и поэтому дверь надо

// л. 203

отворять съ большими усилiями. Она отлипаетъ наконецъ, и въ лицо пахнуло теплымъ избянымъ запахомъ. Въ полумракѣ стоятъ нѣсколько бабъ у печки и, пристально глядя на покойника, шопотомъ переговариваются. А покойникъ подъ коленкоромъ лежитъ въ этой напряженной тишинѣ и слушаетъ, какъ плаксиво и жалостно читаетъ псалтырь Тимошка.

— Совсѣмъ талый! — съ умиленiемъ говоритъ одна изъ бабъ и, приглашая посмотрѣть покойника, осторожно приподнимаетъ коленкоръ.

О, какой важный и серьезный сталъ Митрофанъ! Голова ‑ маленькая, гордая и спокойно-печальная, закрытые глаза глубоко ввалились, большой носъ обрѣзался; большая грудь, приподнятая послѣднимъ вздохомъ, точно закаменѣла, а ниже ея, въ глубокой впадинѣ живота, лежатъ большiя восковыя руки. Чистая рубаха красиво оттѣняетъ худобу и желтизну. Баба тихо взяла одну руку, — видно, какъ тяжела эта ледяная рука, — подняла и опять положила. Митрофанъ остался совершенно равнодушенъ и продолжалъ спокойно слушать, чт˜ читаетъ Тимошка. Можетъ, онъ знаетъ даже и то, какъ ясенъ и торжествененъ сегодняшнiй день, — его послѣднiй день въ родной деревнѣ?

День этотъ кажется очень дологъ въ мертвой тишинѣ. Солнце медленно проходитъ свой небесный путь, и вотъ красноватый, парчевый лучъ уже скользнулъ въ полутемную избу и косо озарилъ лобъ покойника. Когда же я выхожу изъ избы на улицу, солнце прячется между стволами сосенъ за частый ельникъ, теряя свой блескъ.

Опять я бреду вдоль просѣки. Снѣга на полянѣ и крыши избъ, которыя точно облиты сахаромъ, алѣютъ. Въ просѣкѣ, въ тѣни, чувствуется, какъ рѣзко морозитъ къ ночи. Еще чище и нѣжнѣй стали краски зеленоватаго неба къ сѣверу, еще тоньше рисуется мачтовый сосновый лѣсъ на его фонѣ. А съ востока уже встала большая блѣдная луна. Гаснетъ закатъ, она подымается все выше... Собака, съ которой я хожу вдоль просѣки, забѣгаетъ иногда въ ельникъ и, выскакивая, вся въ снѣгу, изъ его таинственно-свѣтлыхъ и темныхъ дебрей, замираетъ вмѣстѣ съ своей рѣзкой черной тѣнью на ярко озаренной дорогѣ. Мѣсяцъ уже высоко... Въ деревушкѣ — ни звука, робко краснѣетъ огонекъ изъ тихой избы Митрофана... И большая, остро содрогающаяся изумрудомъ звѣзда на сѣверо-востокѣ кажется звѣздою у Божьяго трона, съ высоты котораго Господь незримо присутствуетъ надъ снѣжной лѣсной страной...

// л. 204

IV.

А на слѣдующiй день, въ воскресенье, нѣсколько человѣкъ съ воплями и причитанiями провожаютъ гробъ Митрофана по лѣсной дорогѣ къ селу.

Воздухъ попрежнему былъ рѣзокъ и морозенъ, и миллiоны мельчайшихъ иглъ и крестиковъ тускло поблескивали на солнцѣ, кружась въ воздухѣ. Боръ и воздухъ слегка затуманивались, — только на горизонтѣ къ югу ясно и зелено было ледяное небо. Снѣгъ пѣлъ и визжалъ подъ санями, когда я бѣжалъ на лыжахъ въ Роставицу и мужики обгоняли меня... Все-таки я пришелъ раньше ихъ и долго мерзъ на паперти, пока наконецъ увидалъ среди бѣлой сельской улицы бѣлые зипуны и бѣлый большой гробъ изъ новаго тесу. Отворили дверь въ церковь, откуда вмѣстѣ съ запахомъ воска тоже пахнуло холодомъ: бѣдная лѣсная церковка промерзла вся насквозь, — весь иконостасъ и всѣ иконы побѣлѣли отъ густого матоваго инея. И когда она наполнилась сдержаннымъ говоромъ, стукомъ шаговъ и паромъ отъ дыханiя, когда съ трудомъ опустили тяжелый разлатый гробъ на полъ, торопливымъ, простуженнымъ голосомъ заговорилъ и запѣлъ священникъ. Жидкiя синеватыя струйки дыма вились надъ гробомъ, изъ котораго страшно выглядывалъ острый коричневый носъ и лобъ въ вѣнчикѣ. Кадило въ рукахъ священника было почти пусто, дешевый ладанъ, брошенный въ еловые уголья, издавалъ запахъ лучины, а самъ священникъ, повязанный по ушамъ платкомъ, былъ въ большихъ валенкахъ и въ старомъ мужицкомъ полушубкѣ, поверхъ котораго торчала старая риза. Онъ, наперебой съ дьячкомъ, въ полчаса справилъ службу и только Зсо святыми упокойИ пропѣлъ не спѣша и стараясь придать своему голосу трогательные оттѣнки, — печаль о бренности всего земного и радость за брата, отошедшаго, послѣ земного подвига, въ лоно безконечной жизни, Зиде же праведные упокоеваютсяИ. Напутствуемый протяжнымъ пѣнiемъ, гробъ съ мерзлымъ покойникомъ вынесли изъ церкви, пронесли его по улицѣ и за селомъ, на пригоркѣ, опустили въ неглубокую яму, которую и закидали мерзлой глинистой землей и снѣгомъ. Въ снѣгъ воткнули елочку и, покряхтывая отъ мороза, торопливо разошлись и разъѣхались.

Глубокая тишина царила теперь на лѣсной полянкѣ, по которой торчало изъ сугробовъ нѣсколько низкихъ деревянныхъ крестовъ. Беззвучно кружились въ воздухѣ безчисленныя морозныя остинки, гдѣ-то высоко надъ головой тянулъ сдержанный, глухой и глубокiй гулъ: такъ шумитъ подъ вечеръ

// л. 205

въ отдаленiи море, когда оно скрыто за горами. Мачтовыя сосны, высоко поднявшiя на своихъ глинисто-красноватыхъ голыхъ стволахъ зеленыя кроны, тѣсной дружиной окружали съ трехъ сторонъ пригорокъ. Подъ нимъ широко синѣла еловыми лѣсами низменность. Длинный земляной бугоръ могилы, пересыпанный снѣгомъ, лежалъ на скатѣ у моихъ ногъ. Онъ казался то совсѣмъ обыкновенной кучей земли, то значительнымъ — думающимъ и чувствующимъ. И глядя на него, я долго силился поймать то неуловимое, чт˜ знаетъ только одинъ Богъ, — тайну ненужности и въ то же время значительности всего земного.

— Митрофанъ! — сказалъ я громко, подходя къ могилѣ.

Могила молчала... Чтобы показать себѣ, какъ все это просто, я сталъ на нее, поднимая лыжи. Мысли путались попрежнему, и попрежнему я не понималъ ни себя, ни окружающаго, ни жизни, ни смерти бѣднаго лѣсного Слѣдопыта. И я крѣпко двинулъ ноги подъ гору. Облако холодной снѣжной пыли взвилось мнѣ навстрѣчу, а по могилѣ и по всему дѣвственно-бѣлому, пушистому косогору правильно и красиво прорѣзались два параллельныхъ слѣда. Не удержавшись, я упалъ подъ горой въ густой и необыкновенно зеленый пышный ельникъ, набилъ въ рукава снѣгу, и это отрезвило меня. Задѣвая за ельникъ лыжами, я быстро пошелъ зигзагами между его кустами. Траурныя сороки съ рѣзкимъ стрекотанiемъ, игриво качаясь въ воздухѣ, перелетали надъ ними. Минуты текли за минутами — я все такъ же равномѣрно и ловко совалъ ногами по снѣгу. И уже ни о чемъ не хотѣлось думать. Тонко пахло свѣжимъ снѣгомъ и хвоей, славно было чувствовать себя близкимъ этому снѣгу, лѣсу, зайцамъ, которые любятъ объѣдать молодые побѣги елочекъ... Небо мягко затуманивалось чѣмъ-то бѣлымъ и обѣщало долгую тихую погоду... И только отдаленный, чуть слышный гулъ сосенъ сдержанно и немолчно говорилъ и говорилъ о какой-то вѣчной, величавой жизни.

1901 г.

____

// л. 206