<Бунин И. А. Тѣнь птицы // Земля: Сборникъ первый. Московское книгоиздательство. Москва. 1908. C. 229—272>

Ив. Бунинъ

Тѣнь птицы

 

// 229

 

1.

Второй день въ пустынномъ, пепельно-синемъ и спокойномъ Черномъ морѣ.

Начало апрѣля, но съ утра свѣжо и облачно. Воздухъ прозраченъ, краски нѣсколько дики.

Стая краснолапыхъ чаекъ долго провожала насъ вчера, долго плыла на тугихъ острыхъ крыльяхъ, скосивъ глаза на длинный малахитовый слѣдъ за кормою. Но низкіе, плоскіе берега Новороссіи скрылись вчера еще въ полдень. Одинокій Змѣиный островокъ, каменистый Ѳеодонисъ, похожій на черепаху, вытянувшую головку къ западу, остался вправо отъ насъ передъ вечеромъ. И передъ вечеромъ скрылись и чайки... И, какъ всегда, вспоминались жалобы Овидія на сарматскую нелюдимость этихъ мѣстъ:

Quocumque adspicas nihil est nisi pontus et aer.

Сизо-алый закатъ былъ холоденъ и мутенъ. Огонекъ, еще при свѣтѣ заката вспыхнувшій на верхушкѣ мачты, былъ печаленъ, какъ лампада надъ могилой. Heпpiятный вѣтеръ, крѣпко дувшій по правому борту, не развелъ зыби, но рано согналъ всѣхъ съ палубы, и тяжелая черная труба хрипѣла, распуская по вѣтру космы дыма. А ночь съ мутно-блѣдной луной и неясными тѣнями, едва означавшимися на ютѣ отъ вантъ и дыма, была еще холоднѣе. Но зато какъ крѣпко спалось въ большой, холодной каютѣ подъ мѣрные вздохи машины!

 

// 231

 

Шумно и тревожно было вчера утромъ. Съ тревожнымъ и радостнымъ чувствомъ спустился я съ одесской горы въ этотъ постоянно волнующій меня міръ порта — въ этотъ усѣянный мачтами городъ агентствъ, конторъ, складовъ, таможень, доковъ, рельсовыхъ путей, каменнаго угля и товаровъ, горами наваленныхъ на пристаняхъ. По жидкой весенней грязи, среди сброда босяковъ и грузчиковъ-кавказцевъ съ ихъ чалмами изъ башлыковъ и орлиными глазами, среди извозчиковъ, воловъ, влачащихъ нагруженныя телѣги, и жалобно кричащихъ паровозовъ, пробрался я къ черной китообразной громадѣ своего переполненнаго людьми и грузомъ парохода, на вымпелахъ котораго — въ знакъ скораго выхода въ море — уже трепетали въ жидкомъ блѣдно-голубомъ небѣ узенькіе флаги. И, какъ всегда, безконечно долгими казались часы послѣднихъ торопливыхъ работъ на пароходѣ, крики и споры на палубѣ, безтолковая суета ѣдущихъ и провожающихъ, топотъ ногъ по сходнямъ, грохотъ лебедокъ, проносящихъ надъ головами огромные тюки клади, и яростная команда капитанскихъ помощниковъ!

Но затихли лебедки, улеглась мало-по-малу суматоха, сошли, какъ сѣрыя лошади, рослые жандармы на каменную сорную пристань — и, съ грохотомъ сдвинувъ съ себя сходни, пароходъ сразу разорвалъ всякую связь съ землей. Все заняло на немъ свое опредѣленное, ладное мѣсто — въ наступившей тишинѣ, подъ стеклянное треньканье телеграфа и отрывисто-четкую команду, начался медленный выходъ въ море. Тяжелая корма дрожитъ, плавно отдѣлясь отъ пристани и выбивая изъ-подъ себя клубы кипени, чайки жалобно визжатъ и дерутся надъ красной рачьей скорлупой въ радужныхъ кухонныхъ помояхъ... Съ берега, изъ затихшей черной толпы, и съ лодокъ машутъ бѣлыми платками. Но берегъ все отдаляется и все уменьшается. По правому борту уже тянется сѣрая каменная лента мола, а на ней — мальчишки-рыболовы съ подвернутыми штанами, праздничная пестрота женскихъ весеннихъ нарядовъ и зонтиковъ... Неожиданно выглянуло солн-

 

// 232

 

це — и сзади, за несмѣтными трубами и мачтами, рѣзче обозначился сизый силуэтъ города, а впереди, въ зеркальныхъ бликахъ отъ зеленой качающейся воды, засiяла бѣлая маячная башня... Но вотъ и маякъ прошелъ мимо, озаривъ насъ своимъ отблескомъ, бугшпритъ медленно и не уклонно сталъ заворачивать къ югу, огромной дугой выгнулся и широкій клубящійся слѣдъ винта, и черный хвостъ дыма надъ нимъ, солнечный свѣтъ и вѣтеръ перемѣнили по бортамъ мѣста — и вдали развернулся, наконецъ, вольный тысячемильный путь среди воды и воздуха...

Сутки въ этой пепельно-синей пустынѣ, легкимъ кольцемъ замкнувшейся подъ весеннимъ сиренево-облачнымъ небомъ, прошли незамѣтно. Просыпаешься[1] подъ топотъ матросовъ, моющихъ палубу, съ отрадной мыслью, что ночь провелъ въ морѣ, предавшись воле Божіей, возлѣ тонкой желѣзной стѣнки, за которой всю ночь шумно переливались волны. Одѣваешься возлѣ открытаго люка, въ который тянетъ апрѣльской свѣжестью моря, — и съ радостью вспоминаешь, что Россія за триста миль отъ тебя. Ахъ, никогда-то я не чувствовалъ любви къ ней и, вѣрно, такъ и не пойму, что такое любовь къ родинѣ, которая будто бы присуща всякому человѣческому сердцу! Я хорошо знаю, что можно горячо любить тотъ или иной укладъ жизни, что можно отдать всѣ силы на созиданіе его... Но причемъ тутъ родина? Если русская революція волнуетъ меня все-таки болѣе, чѣмъ персидская, я могу только сожалѣть объ этомъ! И, воистину, благословенно каждое мгновеніе, когда мы чувствуемъ себя[2] гражданами вселенной! И трижды благословенно море, въ которомъ чувствуешь только одну власть — власть Нептуна!

Въ пути со мною лишь бейрутское изданіе исторіи Баальбека — Храма Солнца, къ которому я совершаю паломничество, да Тезкиратъ Саади, Зусладительнѣйшаго изъ писателей предшествовавшихъ и лучшаго изъ послѣдующихъ, шейха Саади Ширазскаго, да будетъ священна память его!И

 

// 233

 

Въ утренней свѣжести я сижу на ютѣ на канатахъ и упиваюсь поэмой жизни поэта, мудреца и путешественника.

— Рожденiе Шейха, читаю я, послѣдовало во дни Ата-бека Саади, сына Зенги.

— Родившись, употребилъ онъ тридцать лѣтъ на пpioбрѣтеніе познаній, тридцать — на странствованія и тридцать — на размышленія, созерцаніе и творчество.

— Сѣвъ на коврѣ богопочитанія, на пути людей Божьей дороги, за каждое свое дыханіе разсѣивалъ Саади по жемчужинѣ очаровательнѣйшихъ газелей — и безплотные на небесахъ, слушая его, говорили, что одинъ бейтъ Саади ровняется годичному славословію ангеловъ.

— И такъ протекли дни Саади въ богоспасаемомъ городѣ Ширазѣ, пока не воспарилъ фениксъ чистаго духа шейха на небо — въ пятницу въ мѣсяцѣ Шеввалѣ, когда погрузился онъ, какъ водолазъ, въ пучину милосердія Бoжiя.

— Какъ прекрасна жизнь завоевавшаго землю мечомъ краснорѣчія!

— Какъ прекрасна жизнь, потраченная на то, чтобы оставить по ceбѣ чеканъ души своей и обозрѣть красоту міра!..

И, взволнованный прелестью этой поэмы, я долго сижу безъ движенія на канатахъ.

— Много странствовалъ я въ дальнихъ краяхъ земли! — звучитъ въ моихъ ушахъ.

— Я короталъ дни съ людьми всѣхъ народовъ и срывалъ по колоску каждой нивы.

— Ибо лучше ходить босикомъ, чѣмъ въ узкихъ башмакахъ, лучше терпѣть всѣ невзгоды пути, чѣмъ сидѣть дома!

— Ибо на каждую новую весну нужно выбирать и какую-нибудь новую любовь: другъ, прошлогодній календарь не годится для новаго года!

Потомъ я закрываю книгу и, чувствуя неутомимую потребность движенія, до самаго полудня хожу изъ конца въ конецъ длинной дубовой палубы.

Съ утра въ морѣ свѣжо, но въ округленныхъ сиренево-

 

// 234

 

сѣрыхъ облакахъ все чаще начинаетъ проглядывать живая лазурь неба. Иногда появляется и солнце, — тогда кажется, что кто-то радостно и широко раскрываетъ ласковые глаза. Мгновенно мѣняются краски далей, мгновенно оживаетъ все море въ золотистомъ, тепломъ свѣтѣ.

— Да, да! Да, да! — твердитъ машина, мимо которой твердо прохожу я, то попадая въ чадъ кухни, то вдыхая свѣжесть вѣтра, по чистой и крѣпкой дубовой палубѣ, убѣгающей и повышающейся къ носу.

На кормѣ, на ютѣ, пусто: второй классъ занятъ греками-коммерсантами, все время играющими въ кости въ дымной рубкѣ, да двумя не выходящими изъ каюты гречанками въ неизмѣнныхъ черныхъ платьяхъ. Ютъ, еще не покрытый тентомъ, напоминаетъ весеннюю террасу деревенскаго дома... Пройдешь мимо большого рулевого колеса въ сѣромъ грубомъ чахлѣ, среди наставленныхъ другъ на друга клѣтокъ, переполненныхъ мирно переговаривающимися курами, услышишь странный въ морѣ запахъ птичника и остановишься у рѣшотки борта... На цѣлую версту бѣжитъ изъ-подъ винта кипящая дорога, — дымчато-малахитовый ледъ съ снѣгомъ, — вертится нѣжно-звенящая бичева лога...

Quocumque adspicas nihil est nisi pontus et aer!

А подъ навѣсомъ спардека, возлѣ рубки перваго класса, полулежитъ въ полотняномъ креслѣ рослая и спокойно-величавая англичанка въ мужскихъ ботинкахъ со шнурами, върой тяжелой юбкѣ, въ толстыхъ перчаткахъ и мѣховой накидкѣ. На колѣняхъ у нея палевый томикъ Таухница, въ рукѣ — лорнетъ. И когда я прохожу мимо, этотъ лорнетъ жестомъ императрицы прикладывается къ бѣлесымъ глазамъ, къ породистому красивому носу и серьезно оглядываетъ меня съ ногъ до головы.

Красивъ и этотъ брюнетъ, съ которымъ мы въ сотый разъ расходимся возлѣ рубки. Широкое заграничное пальто, за карманъ котораго прицѣпленъ щегольской костыликъ,

 

// 235

 

картузъ французскаго фасона, башмаки на толстыхъ подошвахъ... Очень худъ, но сложенъ отлично, лицо смуглое, строгое, съ великолѣпными черными глазами и блестяще-черной бородой... Откуда онъ? Рѣшаю, что изъ Александріи, и прохожу мимо съ той же независимостью, съ какою проходитъ и онъ, — какъ и полагается незнакомымъ людямъ, совершающимъ одинъ и тотъ же рейсъ... И мѣрными вздохами соглашается съ этимъ машина, обвѣвая меня тепломъ и блестя безшумно ныряющими свѣтло-стальными поршнями.

Солнце, между тѣмъ, опять раскрыло свои милые глаза, опять озарило и море, и палубу горячимъ свѣтомъ. Густымъ сине-лиловымъ масломъ свѣтитъ сквозь рѣшотку борта вода, бѣгущая мнѣ навстрѣчу, и съ каждымъ часомъ дѣлается все болѣе тяжелой, все болѣе не похожей на жидкую желтоватую воду возлѣ береговъ Новороссіи. Она своими красками говоритъ о близости другихъ береговъ. И моряки уже празднуютъ эту близость бѣлоснѣжными кителями, — чистотой, которой они такъ любятъ щеголять въ морѣ.

Стриженный подъ гребенку, до половины лба красно-коричневый отъ загара старшій помощникъ, плотный хохолъ съ упорно-насмѣшливыми глазками, сидитъ въ своей каютѣ подъ командирскимъ мостикомъ возлѣ открытой двери. Широкоскулый, рябой вѣстовой стоитъ невдалекѣ отъ этой двери босикомъ, и, когда я прохожу мимо, вполголоса предлагаетъ обмѣнить русскія деньги на турецкія и греческія.

Дальше — подъемный трапъ, перекинутый надъ шахтой трюма отъ спардека къ носу. Изъ шахты глядятъ крупы лошадей и дымчатыхъ быковъ, по-деревенски пахнетъ стойломъ, прѣлымъ сѣномъ, — и я щурюсь на трапѣ отъ солнца и удовольствія. Ахъ, какъ ласково и нѣжно стало все! И вѣтеръ, и воздухъ, и мутно-голубое небо, въ которое такъ легко уносится тяжкая, зыбкая мачта! Небо по весеннему блѣдно, кротко, какъ человѣкъ, съ застѣнчивой улыбкой вышедшій на воздухъ въ первый разъ послѣ болѣзни... Но солнце уже припекаетъ, на глазахъ превращаетъ мокрые

 

// 236

 

портки и рубахи, лежащіе возлѣ бугшприта, на цѣпи якоря, изъ сѣрыхъ — въ бѣлые. Теплый, вольный вѣтеръ тянетъ оттуда — съ юга, съ неогляднаго золотистаго моря. Стою на носу и смотрю то внизъ, на острую желѣзную грудь, грубо рѣжущую прозрачную синеватую воду, то на лежачую мачту бугшприта, медленно, но упорно лѣзущую въ голубой склонъ неба. Вода стекловидными валами разваливается на стороны и бѣжитъ назадъ широкими грядами снѣжной кипени; глубоко внизу краснѣетъ подводная часть носа, — и вдругъ изъ-подъ него стрѣлой вырывается острорылая туша дельфина, за ней другая, — и долго-долго мелькаютъ въ прозрачной водѣ ихъ летящія на-перегонки спины. Моему тѣлу живо передается это буйное животное веселье и вся душа моя содрогается отъ радости!

Черезъ нѣсколько часовъ я опять увижу Святую Софію. Черезъ нѣсколько дней я буду въ Греціи. Потомъ на Нилѣ, близъ сфинкса, видѣвшаго лицо Моисея, — и пойду черезъ страну Авраама и Сарры къ древнѣйшему городу мipa — къ Баальбеку, къ руинамъ капища, воздвигнутаго самимъ Каиномъ Звъ гордости и безуміиИ... Всякій дальній путь — таинство: онъ пріобщаетъ душу безконечности времени и пространства. А тамъ — колыбель человѣчества. И я подойду къ выходу изъ капища исторіи, — изъ руинъ, древнѣйшихъ въ мірѣ, загляну въ туманно-голубую бездну Миѳа.

 

2.

Въ четвертомъ часу надъ спардекомъ появился бѣлый китель грузнаго старика-командира, и противъ солнца блеснули круглые глаза бинокля.

Я оборачиваюсь — и вижу въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ насъ качающуюся на зеленоватой водѣ фелюку. Подъ фелюкой отсвѣчиваетъ кремовый отблескъ повисшаго паруса, въ фелюкѣ — двѣ алыя фески, на вымпелѣ — алый флагъ съ бѣлой звѣздой въ бѣломъ полумѣсяцѣ.

 

// 237

 

Гербъ Порты, Византіи и Артемеды Свѣтоносной!

И уже открывается на южномъ горизонтѣ дальній волнистый призракъ земли: въ ясномъ воздухѣ, въ золотистомъ предвечернемъ свѣтѣ, рисуются дымчатые силуэты Мало-Азійскихъ и Балканскихъ предгорій.

Подъ навѣсомъ спардека, съ биноклемъ въ рукѣ, императрицей стоитъ англичанка, за ней александрійскій брюнетъ. Страстно жестикулируютъ и высокими обиженными тенорами объясняютъ что-то другъ другу греки. Хохолъ, ѣдущій на Аѳонъ, старикъ въ огромныхъ сапогахъ, въ короткомъ сѣромъ казакинѣ и съ очень маленькой головою, вышелъ на трапъ надъ трюмомъ и крестится, кланяясь мало-азійскимъ берегамъ. По трапу бѣгутъ на бакъ босые, съ высоко подвернутыми портками, матросы. Жадно смотрю впередъ — и, наконецъ, различаю, что предгорія, разступаясь, медленно открываютъ устье Босфора — входъ въ знаменитыя Симплегады.

Пароходъ легко рѣжетъ заштилѣвшее море и быстро уменьшается, приближаясь къ четкимъ линіямъ вырастающихъ впереди каменистыхъ, сѣро-зеленыхъ холмовъ Азіи и Европы.

Вотъ поднялись справа и слѣва бѣлые маяки, — и потянуло тепломъ берега и знакомымъ ароматомъ какихъ-то турецкихъ цвѣтовъ, — прелестнымъ сладковатымъ ароматомъ, похожимъ на ароматъ сухой трухи въ дуплистомъ деревѣ.

Затихая, замедляя ходъ, въ блескѣ отраженій отъ зеркальной воды на красноватыхъ скалахъ Азіи, безшумно входимъ въ пасть укрѣпленій въ Ковакахъ.

Воздухъ такъ прозраченъ и скалы, кажется, такъ близко, что хочется дотронуться рукой.

А сверху надвигается сѣро-желтая руина генуэзской крѣпости, вѣнчающая высокій мысъ, ярко изумрудный отъ травы у подножія. На южной сторонѣ его, надъ заливомъ — казармы цвѣта охры, а рядомъ съ ними — первые

 

// 238

 

турецкіе сады, первыя черепичныя крыши, первый минаретъ и первый шпицъ кипариса!

Вода зелено-голубая.

— Отдай! — ясно слышится въ тишинѣ, наступившей на пароходѣ.

И съ грохотомъ летитъ внизъ стопудовый якорь...

Когда-то я купилъ въ этой странѣ руинъ и кладбищъ, еще и до сихъ поръ именуемой на языкѣ старой Турціи ЗВратами счастіяИ, нѣсколько лубочныхъ картинъ. На одной былъ турецкій богатырь въ огромномъ желтомъ тюрбанѣ, бьющійся съ кентавромъ Полканомъ возлѣ исполинскаго зеленаго дерева. На другой — святой городъ, состоящій изъ однихъ мечетей, минаретовъ и надгробныхъ столбиковъ. На третьей — караванъ верблюдовъ, проходящій мимо зеленаго дерева и нагруженный гробами.

— Возвѣсти народамъ о путешествіи къ дому святому, дабы приходили они туда изъ дальнихъ странъ пѣшкомъ и на быстрыхъ верблюдахъ, — были начертаны надъ гробами слова Корана.

И какой сказочной стариной вѣяло отъ этихъ картинъ!

Но, вѣдь, они были когда-то, эти святые города. Были благочестивые старцы, отказывавшіе по смерти своей все имѣніе свое на нищихъ, калѣкъ и стамбульскихъ собакъ, завѣщавшіе доставить гробъ свой черезъ пустыню въ Мекку и восклицавшіе передъ смертью, подобно Абдъ-эль-Кадеру, молившемуся въ оградѣ Меккскаго храма:

— Господи, воскреси меня въ день общаго возстанія слѣпымъ, дабы не стыдился я предъ лицомъ праведныхъ!

Были и шитыя золотомъ одежды, кривые ятаганы безцѣнной стали, тюрбаны изъ султанскихъ шалей... Но давно уже

Паукъ заткалъ паутиной царскіе входы

И ночная сова кричитъ на башнѣ Афразіаба!

Говорятъ, что, повторяя персидскаго поэта, сказалъ эти слова упоенный побѣдой Магометъ Второй, войдя въ раз-

 

// 239

 

грабленное и поруганное жилище Константина вечеромъ 29 мая 1453 года, въ часъ, когда первый муэззинъ поднялъ свой звонкій и печальный вопль надъ Византіей. Но въ устахъ хитраго и свирѣпаго дикаря, украшеннаго всей премудростью восточной учености и втайнѣ почитавшаго даже самаго Пророка плутомъ и разбойникомъ, персидское двустишіе звучало, вѣроятно, совсѣмъ не меланхолично. Бренность человѣческой славы нисколько не мѣшала ему созидать собственную славу съ ненасытной жаждой. И понятна безграничная власть такихъ, какъ онъ... Но какъ понять безграничную власть старичка въ вѣнскомъ сюртукѣ и дамасской фескѣ, ради своей трусливой власти пренебрегающаго запустѣніемъ не византійскаго дворца, а всей Турціи? — Воздается, впрочемъ, каждому по вѣрѣ его! Украсилъ себя старичокъ нелѣпымъ наборомъ высокопарныхъ именъ, назвалъ себя Зцаремъ царей, султаномъ султановъ, раздавателемъ коронъ, повелителемъ и владыкой Мраморнаго и Чернаго морей, Румеліи, Анатоліи, Діарбекира и КурдистанаИ, сказалъ, что онъ — тѣнь Аллаха на землѣ, и что будто бы именно ему вручена Аллахомъ судьба пятидесяти милліоновъ человѣкъ — и баста!

Черезъ полчаса послѣ остановки въ Ковакахъ звонятъ къ обѣду, но какъ разъ въ то же время снова травятъ якорную цѣпь. Пароходъ левіафаномъ потянулся по извивамъ Босфора — и пошли въ круглыхъ люкахъ каютъ-компаніи зеленыя холмистыя побережья въ цвѣтущихъ садахъ и могильныхъ кипарисовыхъ рощахъ, въ виноградникахъ и паркахъ, въ мраморныхъ дворцахъ и виллахъ, въ развалинахъ крѣпостей и деревянныхъ турецкихъ домишкахъ подъ черепицей, тѣсными уступами нагроможденныхъ среди развалинъ и зелени... Иду на ютъ, поднимаюсь по трапу на рубку надъ вторымъ классомъ и долго гляжу на голубые силуэты дальнихъ горъ, зеленыя холмы прибрежій и плоскіе, четко выдѣляющіеся въ воздухѣ зонты синихъ пиній на ихъ гребняхъ.

 

// 240

 

Ветхость, запустѣніе — какъ странны эти слова для вступающаго въ Турцію по Босфору! Ветхость — и чудовищныя руины Румели-Гисаръ, ея зубчатыхъ твердынь и допотопной башни, глядящей изъ Европы въ Азію, на красноватыя развалины Анатоли-Гисаръ, отъ которой когда-то наводилъ мосты въ Европу Дарій! Запустѣніе — и роскошь посольскихъ резиденцій и султанскихъ виллъ, пороги которыхъ купаются въ зелено-голубой водѣ пролива, многолюдство набережныхъ и кофеенъ, красота мраморныхъ арабскихъ фонтановъ, мраморныхъ кіосковъ подъ китайскими кровлями и мраморныхъ дворцовъ, итальянскіе, греческіе и арабскіе фасады которыхъ за своими золочеными рѣшетками такъ весело блистаютъ при вечернемъ солнцѣ стеклами оконъ, колоннадами и орнаментами! А эти сплошные сады и селенія, вѣковой Бѣлградскій лѣсъ съ платанами, дубами и буками Готфрида Бульонскаго, несмѣтные рыбачьи паруса, бѣлыя морскія птицы и легкіе и острые, какъ стрѣла, каики изъ золотой лакированной ясени, устланные пурпурно-бархатными коврами, на которыхъ полулежатъ щеголи-греки въ смокингахъ и фескахъ, турецкіе офицеры съ меланхолически-прекрасными дѣвичьими глазами, гаремы, закутанный въ радужные брусскіе газы, и туристы въ пробковыхъ шлемахъ! А имена этихъ долинъ и виллъ, идущихъ справа и слѣва, по ломанымъ гористымъ берегамъ, изрѣзаннымъ бухтами и заливами, вплоть до Мраморнаго моря! — Источникъ Платановъ, Долина Розъ, Долина Повелителя, Небесный Ручей, Звѣздный Дворецъ, Сладкія Воды... И что за гигантская картина развертывается вдали, — картина города, возлежащаго среди морей на трехъ мысахъ, въ золотистой пыли заходящаго солнца, въ сизыхъ дымахъ величайшаго въ мірѣ рейда! Не сразу и замѣтишь среди виллъ, дворцовъ и садовъ подлинную[3] Турцiю — эти yзкіe и высокіе деревянные домики съ черепично-оранжевыми крышами подъ зелеными тополями и синими кипарисами, домики, столь потемнѣвшіе отъ времени, столь ветхіе!

 

// 241

 

По мѣpѣ того, какъ свѣжѣетъ, горы и холмы, овѣянные морскимъ воздухомъ, принимаютъ все болѣе лиловые тоны. Босфоръ извивается, холмы впереди смыкаются — и кажется, что плывешь по зеркально-опаловымъ озерамъ. Но вотъ эти холмы разступаются еще разъ, — и медленно принимаетъ насъ въ свою флотилію великій городъ. Налѣво, на холмистыхъ прибрежьяхъ малоазійскихъ горъ, пестрятъ въ сплошныхъ садахъ несмѣтные кровли и окна Скутари, древняго Хризополя — Города Золота. Направо, въ Европѣ, амфитеатромъ громоздится по высокой гopѣ тѣсная, палеваго цвѣта, Галата съ возвышающейся надъ ней круглой громадой генуэзской башни Христа. А впереди, на фонѣ заката — единственный въ мірѣ силуэтъ Стамбула, надъ которымъ царять несмѣтныя копья минаретовъ и темные абрисы полусферъ-куполовъ на султанскихъ мечетяхъ. Босфоръ расширяется въ огромное озеро между Скутари и Галатой, почти замыкаясь впереди большимъ Стамбульскимъ мысомъ. Но за мысомъ выходъ изъ Босфора въ серебристо-оловянное Мраморное Море. А вотъ и Золотой Рогъ — огромный дымный рейдъ возлѣ Галаты, ятаганомъ загибающій направо и отдѣляющій мысъ Галаты отъ Стамбула.

При заходящемъ солнцѣ, въ тѣснотѣ судовъ, бригантинъ, барокъ и лодокъ, при стоголосыхъ крикахъ фесокъ, тюрбановъ и шляпъ, качающихся на зеленой сорной водѣ вокругъ нашихъ высокихъ бортовъ, снова, почти на двое сутокъ, кидаемъ якорь, носомъ къ Стамбулу... Ахъ, сколько тутъ мачтъ, дымящихъ трубъ, ржаво-красныхъ и черныхъ бортовъ, блестящихъ бѣлыхъ стаціонеровъ, быстро бѣгущихъ катеровъ, медленно двигающихся парусовъ и шумныхъ колесныхъ пакетботовъ! Сколько звуковъ, запаховъ и красокъ!

— Майна! — кричитъ подъ гремящей лебедкой боцманъ, стиснутый разноязычной толпой, уже образовавшейся и на нашей палубѣ. — Майна, матери твоей чортъ! Вира!

А возлѣ парохода яростно дерутся изъ-за сора розовыя отъ заката чайки, качаются красные круги бакановъ и сотни

 

// 242

 

лодокъ, наполненныхъ грязными фесками и узорчатыми старческими[4] чалмами, полосатыми фуфайками и черными пиджаками, рясами католическими и православными... Bcѣ глаза и головы подняты на насъ, кверху — и вдругъ сотни рукъ кидаются къ опустившемуся трапу и начинается нѣчто еще болѣе яростное, чѣмъ драка чаекъ... Ревутъ уходящія трубы, въ терціи кричатъ колесные пакетботы, гудитъ отъ топота копытъ деревянный мостъ Султань-Валидэ, перекинутый черезъ Золотой Рогъ, хлопаютъ бичи и раздаются крики водоносовъ въ толпѣ, кипящей на набережной Галаты... Оттуда, изъ товарныхъ складовъ и конторъ, возбуждающе пахнетъ ванилью и рогожами колоніальныхъ товаровъ; съ пароходовъ — смолой, копрой, кокосомъ и зерновымъ хлѣбомъ, сыплющимся въ трюмы; отъ воды, взбудораженной винтами и веслами, — арбузной свѣжестью...

Солнце, между тѣмъ, скрывается за Стамбуломъ — и багрянымъ глянцемъ загораются стекла въ далекомъ Скутари, мрачно краснѣетъ кипарисовый лѣсъ его Великаго Кладбища, въ фіолетовые тоны переходитъ сизый дымный воздухъ надъ рейдомъ, розовѣютъ и все болѣe означаются на фонѣ заката легкіе лиловатые силуэты стамбульскихъ мечетей — и легко возносятся въ зеленѣющее небо несмѣтные минареты. И въ зеленѣющемъ небѣ тонутъ печальные, медленно возрастающіе и замирающіе голоса муэззиновъ...

Въ старыхъ святыхъ городахъ Ислама для этихъ вечернихъ славословій еще и до сихъ поръ предпочитаются слѣпые глашатаи: да не смущаетъ ихъ земная прелесть наступающей ночи! А тѣ, которыхъ Творецъ не лишилъ счастья зрѣнія, закрываютъ въ часъ изана глаза... Закрываютъ ли глашатаи константинопольскіе? Не думаю, но голоса ихъ все же звучатъ великой печалью старины и пустыни. И я вспоминаю пыль и ветхость бревенчатаго моста Валидэ, черные деревянные сараи возлѣ него, гдѣ продаютъ билеты на дачные пакетботы... Вспоминаю сгнившія[5] въ труху и почернѣвшія лачуги Стамбула, его развалины, тихія кофейни

 

// 243

 

и кладбища... Потомъ гляжу на приземистый абрисъ Софіи, въ которомъ есть что-то непередаваемо древнее, какъ въ куполѣ синагоги... Вижу, возлѣ нея, среди запущеннаго серальскаго сада, на приморскомъ берегу стамбульскаго мыса, останки древнихъ стѣнъ Византіи и дворца Константина...

— Возвышается Софія надъ городомъ, какъ корабль на якорѣ! — говорили когда-то.

Теперь она осѣла, затерялась среди новыхъ мечетей... Издалека она кажется даже небольшою... Но не великъ и дворецъ. Онъ изъ cѣpaгo камня, простъ, грубъ, какъ крѣпостная тюрьма, крыша на немъ безъ выступа, окошечки узкія, высоко пробитыя... И какъ чуждъ онъ всѣмъ — онъ и Софія — даже здѣсь, въ старомъ Стамбулѣ!

Солнце закатилось, на турецкихъ часахъ двѣнадцать — и меня постигаетъ участь, подобная участи турецкихъ женщинъ: женщинамъ нельзя послѣ заката выходить изъ дому, путешественникамъ — вступать въ городъ. Но, стоя возлѣ борта и глядя внизъ, на лодку аѳонскихъ монаховъ, высматривающихъ, нѣтъ ли паломниковъ, которымъ они даютъ пріютъ на своихъ подворьяхъ въ Галатѣ, я вдругъ замѣчаю среди нихъ мѣшковатую фигуру проводника-грека Герасима и радостно кричу ему по-русски, по-гречески и по-арабски:

— Герасиме! Добрый вечеръ! Калиспера! Меса бель хайръ!

Герасимъ поднимаетъ кверху очки, ищетъ меня въ толпѣ и не спѣша — ему уже за сорокъ — улучаетъ среди качки удобный моментъ, чтобъ ухватиться за перила трапа...

— Узналъ? — говорю я, встрѣчая его въ толкотнѣ входящихъ на пароходъ и сходящихъ внизъ.

И Герасимъ, поднимая плечо и улыбаясь, какъ всегда, нѣсколько грустно и застѣнчиво, отвѣчаетъ нѣжнымъ греческимъ теноромъ:

— Ну да, узналъ!

Проводникъ мнѣ не нуженъ, но Герасимъ теперь безъ дѣла, семья у него большая... да и не проберешься одинъ

 

// 244

 

послѣ семи часовъ въ городъ... И Герасимъ немедленно вступаетъ въ свои обязанности.

— Каикчи! — кричитъ онъ, осторожно спускаясь по трапу.

А я иду сзади и разсматриваю его фигуру.

Старая черная шляпа, толстый мѣшковатый пиджакъ, пыльные штаны и пыльные сапоги... разбитые сапоги стараго проводника, скромнаго, ласковаго, дѣтски говорящаго почти на всѣхъ языкахъ и такого покорнаго подъ тяжкимъ крестомъ ради куска хлѣба! Бережно несетъ онъ подъ мышкой тяжелый черный зонтъ, съ которымъ никогда не разлучается, бережно снимаетъ шляпу и вытираетъ ситцевымъ платкомъ свою большую коротко-стриженную, серебристо-сизую голову... Жарко подъ черной шляпой! Но Герасимъ является на пароходѣ всегда въ парадѣ: въ шляпѣ, въ бумажныхъ отложныхъ воротничкахъ и ветхомъ черномъ галстухѣ, въ видѣ летучей мыши.

 

3.

Тѣнь Аллаха, какъ и всякая тѣнь, такъ боится свѣта, что не допускаетъ въ Константинополѣ электричества. Да святится воля падишаха! Но, если падишахъ строитъ на этомъ какіе-либо политическіе разсчеты, то не великъ разумъ тѣни твоей, Аллахъ!

Возлѣ какой-нибудь маленькой, полуразвалившейся мечети въ Скутари, — въ этомъ старинномъ ханѣ всѣхъ каравановъ Азіи, — на какомъ-нибудь пыльномъ базарѣ, окруженномъ кофейнями, изъ которыхъ несетъ чадомъ восточной кухни, пестрѣютъ халаты толстыхъ хозяевъ въ огромныхъ тюрбанахъ, не рѣдкость видѣть грязно-грифельную груду верблюда и погонщика, въ еще большемъ тюрбанѣ и овчинной курткѣ. На Большой Скутарійской улицѣ, среди цвѣтистаго левантійскаго люда, есть кофейни почище, гдѣ такъ сладко мечтать за чашечкой кофе на длинныхъ диванахъ въ пестромъ ситцѣ,

 

// 245

 

тихо поглаживая спины кошекъ и опустивъ одну ногу, въ туфлѣ, на полъ, а другую, въ чулкѣ, поставивъ на сидѣнье. Въ переулкахъ Скутари, среди пекарень, шорныхъ мастерскихъ и лавочекъ, заваленныхъ мѣдными болванами для глаженія фесокъ, среди облѣзлыхъ собакъ, скитающихся по пыли и ослиному помету, въ жаркіе и нѣжные дни ранней приморской весны цвѣтутъ благоухающія жасминомъ бѣлыя акаціи, цвѣтутъ розовыми восковыми пирамидками густые платаны, а изъ-за древнихъ садовыхъ стѣнъ снѣгомъ бѣлѣютъ плодовыя деревья, глядитъ осыпаннное кроваво-лиловымъ цвѣтомъ голое іудино дерево, раскидываются широковѣтвистыя айвы и золотыми кружевами льются мимозы.

— Селямъ! — ласково и сдержанно говорятъ сидящіе подъ деревьями возлѣ кофеенъ большіе старики въ бѣлыхъ и зеленыхъ чалмахъ, въ мѣховыхъ безрукавкахъ и халатахъ, отороченныхъ мѣхомъ.

— Селямъ! — говорятъ они подходящимъ, легко и красиво[6] касаясь груди и лба, и опять замолкаютъ, отдаваясь дыму нергиле и спокойному созерцанію собакъ, туристовъ, ковыляющихъ мимо женщинъ, закутанныхъ въ розовыя и черныя фередже, и медленно качающихся на ходу важныхъ горбуновъ верблюдовъ.

И мнѣ никогда не забыть сладкой деревенской тишины Скутари, его стѣнъ, кладбищъ, густыхъ садовъ, запутанныхъ переулковъ, гдѣ двухъэтажные деревянные домики, крытые черепицей[7], далеко выступаютъ надъ пѣшеходными тропинками своими шакнизирами — сѣрыми рѣшотчатыми окнами гаремовъ. Сколько въ этой сплошной садовой глуши, называемой Скутари, старыхъ мраморныхъ фонтановъ, въ хрустальной водѣ которыхъ моютъ загорѣлыя ноги странники, благословляющіе именемъ Бога и воду, и легкую весеннюю тѣнь развѣсистаго дерева надъ фонтаномъ, и дремотное жужжанiе пчелъ на цвѣтущихъ абрикосахъ, и сладкое благоуханіе акацій! Сколько тамъ бѣлыхъ минаретовъ, выглядывающихъ изъ-за мшистыхъ развалинъ, и сколько ветхихъ

 

// 246

 

мечетей, на куполахъ которыхъ растетъ трава, а внутри воркуютъ голуби! Сколько кладбищъ, затерявшихся между садами, мечетями и стѣнами, темно-зеленыхъ кипарисовъ съ голыми стволами тѣлеснаго цвѣта, — и могильныхъ бѣлыхъ столбиковъ въ чалмахъ и золотыхъ надписяхъ, гдѣ такъ мирно, ласково и съ такой трогательной вѣрой говорится о весеннихъ радостяхъ жизни, о холодныхъ вѣтрахъ рока, о соловьяхъ и розахъ въ странѣ Блаженства!

Но жизнь не терпитъ покоя. Время разрушаетъ стѣны, мечети, кладбища; нищета разрушаетъ кварталы Скутари, Стамбула, Балаты, Фонара и превращаетъ ихъ въ вертепы и трущобы, которые соперничаютъ другъ съ другомъ нечистотами, пылью и зловоніемъ. Но жизнь творитъ неустанно, а на земномъ шарѣ слишкомъ мало мѣстъ, подобныхъ Золотому Рогу и Босфору. И вотъ, среди нищеты[8], останковъ былого величiя и среди красоты запустѣнія, возникаетъ новая красота — красота величайшаго въ мipѣ рейда и величайшей въ мірѣ лабораторіи космополитизма!

Галату, сердце этой лабораторіи, часто называютъ помойной ямой Европы, Галату сравниваютъ съ Содомомъ. Но какъ была, вѣроятно, особая красота въ безстыдствѣ Содома, такъ есть красота и въ безстыдствѣ и грязи Галаты. Только Галата не погибнетъ: сбродъ, населяющій ее, кипитъ въ работѣ. Онъ нищъ и бѣшено жаждетъ жизни. Самъ того не сознавая, онъ созидаетъ новую вавилонскую башню — и не боится смѣшенія языковъ: въ Галатѣ уже нарождается новый языкъ — языкъ труда, нарождается безпримѣрная терпимость ко всѣмъ языкамъ, ко всѣмъ обычаямъ, ко всѣмъ вѣрамъ.

Грудами пчелиныхъ сотовъ — уступами многоэтажныхъ, узкихъ домовъ покрываютъ Галата и Пера гору, увѣнчанную круглой громадой генуэзской башни Христа. Эти соты съ верху до низу набиты семьями армянъ, евреевъ, грековъ, франковъ, всю жизнь проводящихъ въ порту или на улицахъ, въ работѣ и торговлѣ. И только въ домахъ Галаты существуетъ то, чего нѣтъ нигдѣ въ мipѣ: бываетъ, что четверть

 

// 247

 

дома принадлежитъ армянину, четверть — греку, четверть — румыну, четверть — человѣку совершенно неизвѣстнаго происхожденія. Въ кофейняхъ, въ парикмахерскихъ, въ конторахъ, въ магазинахъ зачастую висятъ рядомъ портреты властителей всѣхъ странъ земли — и ни къ одному-то изъ этихъ властителей Галата и Пера не чувствуютъ ни даже малѣйшаго почтенія! Можно быть монархистомъ, анархистомъ, республиканцемъ — до этого въ Галатѣ нѣтъ никому никакого дѣла... Можно быть язычникомъ, христіаниномъ, поклонникомъ дьявола или Пророка — это тоже никого не касается... И дружно, чуть не на всѣхъ языкахъ и нарѣчіяхъ Европы и Азіи пишетъ свои вывѣски Галата! По ея покатымъ, узкимъ улицамъ и переулкамъ, торгующимъ почти всѣмъ, что есть въ мipѣ, по каменнымъ уступамъ, отшлифованнымъ миріадами ногъ, среди ословъ, собакъ, аргамаковъ и вагоновъ конки, движется единственный во вселенной маскарадъ. И никого-то и ничѣмъ не удивишь на этомъ маскарадѣ: ни бѣлой кэфіей араба, ни чернымъ атласомъ цилиндра, ни золотомъ каски, ни даже наготой негра, которую кто-то такъ хорошо назвалъ эбеновой!

Среди несмѣтныхъ каиковъ, стоящихъ возлѣ потемнѣвшихъ отъ воды и времени деревянныхъ свай, я выхожу вслѣдъ за Герасимомъ на Галатскую набережную, отдаю паспортъ турецкому чиновнику, сидящему въ сараѣ таможни, и вступаю въ Галату въ тотъ часъ, когда замираютъ призывы муэззиновъ, день, по закону ислама, кончается и лавки должны запираться.

Но какое дѣло до изана Галатѣ!

По пыльной и ухабистой набережной, заставленной, съ одной стороны, желѣзными боками тупоносыхъ, гремящихъ лебедками гигантовъ съ разноцвѣтными знаками на трубахъ, а съ другой — сплошными кофейнями, шумными и уже ярко освѣщенными, непрерывно текутъ навстрѣчу другъ другу цвѣтистые потоки разноязычнаго народа. И я съ наслажденіемъ теряюсь въ этой толкотнѣ теплаго и темнаго южнаго

 

// 248

 

вечера, въ той возбуждающей атмосферѣ толпы и растворенныхъ настежь магазиновъ, которая сразу охватываетъ душу и тѣло горячимъ веяніемъ жизни и тянетъ къ сліянію съ жизнью всего міра.

Зеленоватое яшмовое небо еще свѣтло надъ темнымъ и четкимъ восточнымъ силуэтомъ Стамбула, надъ сиренево-стальной водой и надъ шестами мачтъ въ Золотомъ Poгѣ. Но[9] надъ набережной и надъ рейдомъ уже виситъ опускающійся книзу дымъ, пыль и сумракъ. Между носами и кормами пароходовъ я вижу темную Скутарійскую гору, засыпанную роями огненно-золотыхъ пчелъ. Тысячи самоцвѣтныхъ камней — крупныхъ изумрудовъ, брилліянтовъ и рубиновъ — разсѣяны по кораблямъ темнѣющаго рейда... Блѣдные топовые огни, какъ лампадки, висятъ высоко-высоко надо мною, на всѣхъ мачтахъ возлѣ набережной... Но это — огни ночного отдыха.

Совсѣмъ другими огнями горятъ раскрытыя настежъ окна и двери въ галатскихъ домахъ, въ кофейняхъ, въ шантанахъ, въ табачныхъ и фруктовыхъ лавочкахъ, въ парикмахерскихъ. И отъ огней и отъ народа, играющаго въ кости, въ шашки, пьющаго виски, мастику, кофе и воду и занявшаго своими табуретами, кальянами и столиками еще и половину набережной, идетъ пестрый смѣхъ и говоръ. Отъ тѣсноты, отъ запаха цвѣтовъ, пыли, сигаръ и жаровенъ, на которыхъ уличные повара подшквариваютъ кофейныя зерна, кебабъ и лепешки, воздухъ зноенъ и душенъ. Изъ вторыхъ этажей, изъ освѣщенныхъ оконъ несутся звуки грамофоновъ, дешевыхъ піанино и голосовъ кафе-шантанныхъ знаменитостей. Въ толпѣ, текущей по набережной, раздаются бѣшено-сиплые басы водоносовъ, звонкіе альты чистильщиковъ сапогъ и продавцевъ газетъ, сладкіе тенора греческихъ кондитеровъ, хлопанье бичей худыхъ, черномазыхъ извозчиковъ въ фескахъ и пыльныхъ пиджакахъ. И по всѣмъ лицамъ и разноцвѣтнымъ одеждамъ то-и-дѣло легкими гигантскими взмахами проходятъ свѣтлые столбы прожекторовъ: одинъ за другимъ бѣ-

 

// 249

 

гутъ къ мосту шумные колесные пакетботы, переполненные народомъ съ загородныхъ гуляній и лучи электрическихъ солнцъ, разгорающихся на ихъ носахъ все ярче и ярче по мѣрѣ приближенія, легко и таинственно скользятъ по Галатѣ, пo Перѣ, по набережной и по рейду, внезапно озаряя и снова потопляя во мракѣ высокіе сѣрые паруса, пароходы и флотиліи лодокъ. И съ моста текутъ на набережную все новыя и новыя толпы, полныя страстнаго и волнуюшаго зноя жизни. И когда въ этотъ зной врывается свѣжее дыханіе ночи и моря, я пьянѣю отъ сладкаго сознанія, что и я въ этомъ новомъ Содомѣ и свободенъ такъ, какъ можетъ быть свободенъ человѣкъ только въ Галатѣ.

 

4.

Ночь провожу въ одномъ изъ аѳонскихъ подворій, теперь совершенно пустыхъ.

Позднимъ вечеромъ покидаю я набережную и вхожу въ узкій лабиринтъ между высокими домами.

Окна верхнихъ этажей еще свѣтятъ, но лавки и склады въ нижнихъ давно заперты, и поэтому въ проходахъ царитъ мракъ: только бродятъ кой-гдѣ, низко надъ мостовою, фонарики нищихъ, выбирающихъ изъ уличнаго сора корки хлѣба, окурки, жестянки, бутылки изъ-подъ оливкаго масла... Поминутно натыкаюсь на спящихъ собакъ, на сторожей, звонко бьющихъ на ходу желѣзными дубинами въ мостовую, на огоньки сигаръ, на разговоры мелькающихъ мимо матросовъ и другихъ ночныхъ гулякъ. Изъ освѣщенныхъ оконъ тоже слышится говоръ и смѣхъ, или прыгающіе звуки шарманокъ съ позвонками... Но четырехъ-этажный домъ подворья тихъ и теменъ.

Привратникъ, спящій въ большихъ прохладныхъ сѣняхъ, за тяжелыми полукруглыми дверями, не спѣша отворяетъ мнѣ — и, вмѣстѣ съ темнотою, меня охватываетъ знакомый русскій запахъ — плѣсени и отхожаго мѣста.

 

// 250

 

Тотъ же запахъ и въ гулкихъ каменныхъ коридорахъ, по которымъ, со свѣчей въ рукѣ, бѣжитъ впереди меня молодой монахъ въ мужицкихъ сапогахъ, въ черномъ подрясникѣ и черной вязаной шапкѣ, рябой, съ бирюзовыми живыми глазами, съ торопливо-услужливыми движеніями.

— Пожалуйте-съ, пожалуйте-съ, — бормочетъ онъ.

И съ умиленіемъ предлагаетъ мнѣ то то, то другое на томъ противномъ истинно-русскомъ[10] языкѣ, который, какъ извѣстно, почти сплошь состоитъ изъ уменьшительныхъ и ласкательныхъ именъ.

Но въ пустомъ высокомъ номерѣ, крашеномъ масляной краской, прохладно, чисто, кровать покрыта грубымъ, но свѣжимъ бѣльемъ... Быстро раздѣваюсь, тушу свѣчу и засыпаю среди криковъ, несущихся съ улицы, стука сторожей, говора проходящихъ подъ окнами и нескладной, страстно-радостной и въ то же время страстно-скорбной восточной музыки, прыгающей въ ладъ съ позвонками.

Утромъ вскакиваю очень рано отъ свѣжести, плывущей въ окно съ моря, отъ звона колокола въ верхнемъ этажѣ подворья и отъ криковъ продавцевъ зелени и рыбы. И, одѣваясь, вижу въ окно блѣдно-голубое небо, флаги и вымпела за домами, а внизу узкую улицу, еще влажную, въ прохладной тѣни, но уже полную деревенскими бараньями шапками погонщиковъ и цѣлыми стадами ословъ, на которыхъ качаются корзины дровъ, овощей и сыра... Слава Богу, день солнечный — я опять увижу Ая-Софію въ солнечное весеннее утро!

Герасимъ стоитъ возлѣ подворья, и разсѣянно болтаетъ съ монахами и проходящими, по минутно пожимая, по южному обычаю, плечомъ. Сегодня онъ въ старомъ картузикѣ съ пуговкой, но зонтъ, который никогда не раскрывается, опять съ нимъ.

Обмѣниваемся улыбками и пускаемся въ путь.

Изъ оконъ верхнихъ этажей тянетъ вонью оливкаго масла, въ которомъ шкварятъ рыбу, летятъ на улицу помои и

 

// 251

 

слышится бранчивая скороговорка гречанокъ. Дурачокъ въ лохмотьяхъ и въ двухъ рваныхъ шляпахъ, криво надѣтыхъ одна на другую, со всѣхъ ногъ бросается мимо меня въ стаю солово-желтыхъ шелудивыхъ собакъ и, отбивъ у нихъ тухлое яйцо, съ жадностью выпиваетъ его, дико косясь на проходящихъ бѣльмомъ краснаго глаза. Сплошная волнующаяся масса черныхъ барановъ, мелко перебирающихъ копытцами, тѣснится подъ азартные окрики чабана, а среди нихъ, на худенькой лошадкѣ, на деревянномъ сѣдлѣ, опутанномъ веревками, пробирается старикъ турокъ, лопоухій, лиловобурый отъ загара, въ огромномъ тюрбанѣ и бараньей курткѣ, съ сѣдыми курчавыми волосами на раскрытой груди. За нимъ бѣжитъ и на бѣгу оретъ дикимъ голосомъ босоногій водоносъ съ мокрымъ сизымъ бурдюкомъ на спинѣ... Дальше идутъ длинноухіе задумчивые ослики подъ корзинами съ мусоромъ и кирпичами, тяжело и быстро семенитъ по сырому сору и помету носильщикъ армянинъ, согнувшійся въ три погибели подъ огромнымъ зеркальнымъ шкафомъ, отъ котораго по домамъ мелькаютъ большіе веселые блики солнца... Неуклюжей толпой проходятъ русскіе лохматые ротозѣи, наступающiе всѣмъ на ноги, замученные тяжестью теплыхъ поддевокъЙ Ковыляютъ на французскихъ каблучкахъ двѣ толстенькихъ турчанки, съ головой закутанныя въ фередже: одна — въ легкое, цвѣта засушеной розы, другая — въ черное, какъ монахиня.

— Лица ихъ, — думаю я словами Корана, — похожи на яйца страуса, тщательно сохраненныя въ пескѣ.

Но приподнялось, какъ будто случайно, покрывало — и я убѣждаюсь, что правъ Саади:

— Не всякая раковина беременна жемчугомъ!

Зато сколько красивыхъ, умныхъ и энергичныхъ мужскихъ лицъ, особенно среди турокъ изъ простонародья, изъ провинціи, съ береговъ моря! Сколько гордыхъ и привѣтливыхъ глазъ!

Переулки между этими высокими домами возлѣ набере-

 

// 252

 

жной похожи на переулки въ Старомъ Городѣ Ниццы, въ порту Генуи, Марселя. Но набережная, на которую мы выходимъ изъ нихъ, не похожа ни на что.

— Сюда, сюда! — говоритъ Герасимъ, въ десятый разъ поворачивая за уголъ.

И вотъ опять пахнуло ванилью, рогожами, арбузной свѣжестью зелено-голубой воды — и въ глаза глянуло ослѣпительное солнце, голубой просторъ рейда, крылья бѣлыхъ рыбалокъ, мачты барокъ, черныя съ разноцвѣтными полосами трубы, мелькающія полосками стекл‡ вЏсла, бѣлая башня Леандра у берега Скутари... Опять хлопаютъ бичами извозчики, опять въ быстро текущей толпѣ кричатъ газетчики, водоносы съ кувшинами розовыхъ напитковъ, продавцы бубликовъ и приторно-сладкихъ греческихъ печеній, насквозь пропитанныхъ орѣховымъ масломъ... И не успѣваю я сѣсть на крохотный табуретикъ возлѣ кофейни, жарко нагрѣтой солнцемъ, какъ лиловый арабченокъ въ одной синей женской рубахѣ уже тянетъ мой сапогъ на скамеечку, расцвѣченую фольгой, колокольчиками, жестью и мѣдными гвоздями.

— Рухъ!  говорю я сердито.

Но въ это время надо мной раздается оглушительный басъ продавца лимонада.

 Газо-осъ!  оретъ онъ, удаляясь.

И мой сосѣдъ справа, миловидный турецкій офицеръ въ малиновой фескѣ, въ синемъ мундирѣ съ иголочки и съ блестящимъ мѣднымъ полумѣсяцемъ подъ подбородкомъ, скромно улыбается, а сосѣдъ слѣва, черный старикъ въ бѣломъ халатѣ и бѣлой чалмѣ, въ огромныхъ желто-зеленыхъ очкахъ, безъ носа, съ голой верхней губой въ лиловыхъ швахъ, важно поднимаетъ свою мертвую голову, булькая кальяномъ.

И я покоряюсь арабченку.

Что-жъ, въ это жаркое солнечное утро все хорошо: и блескъ сапога, и новенькій мундиръ офицера, и стаканъ воды съ розой, которой быстро ставитъ передо мною молодой кафеджи въ фескѣ, пиджакѣ и фартукѣ!

 

// 253

 

Потомъ мы покупаемъ какихъ-то желтыхъ сладко-пахучихъ цвѣтовъ у ласковаго турка, сидящаго на корточкахъ возлѣ своей корзины, поставленной прямо на мостовую, и по дрожащимъ отъ топота копытъ бревнамъ моста Валидэ спѣшимъ въ густой торопливой толпѣ въ Стамбулъ.

Уже становится жарко, запылились наши расчищенные сапоги, яркой бирюзой сквозитъ вода въ щели моста, ярки и нѣжны венеціанскіе тоны надъ Золотымъ Рогомъ, зеленѣютъ на горѣ Стамбула сады, съ шумомъ отходятъ отъ моста пакетботы, обдавая бѣгущую толпу теплымъ бѣлымъ дымомъ... Опять маскарадъ, но еще болѣе пестрый и праздничный чѣмъ вчера, — маскарадъ на воздухѣ, въ жаркое весеннее утро! И дружно мѣшаетъ этотъ маскарадъ вѣнскіе сюртуки съ рыжими верблюжьими куртками, панамы съ бараньями папахами, бирюзово-глазаго англичанина съ сизыми бедуинами, гиганта черногорца въ бѣломъ шерстяномъ нарядѣ, шитомъ золотомъ и обремененномъ оружіемъ съ худосочнымъ польскимъ евреемъ, коричневую рясу францисканца съ негромъ, сестру кармелитку съ китайцемъ съ неподвижной головой, съ черной косой до пятъ и въ лиловой кофтѣ... И какъ просто и легко льется эта цвѣтная толпа, унизанная мундирами и макомъ фесокъ, отъ Султань-Валидэ къ самому людному мѣсту Галаты — къ углу набережной, къ биржѣ и столикамъ уличныхъ мѣнялъ-сарафовъ, и отъ биржи — къ Султань-Валидэ, гдѣ останавливаются вагоны конки, гдѣ вѣчная тѣснота фіакровъ, разнощиковъ, цвѣточниковъ, нищихъ, полуголыхъ прокаженныхъ, сидящихъ на мостовой, и тѣснота базаровъ, заваленныхъ коврами, оружіемъ, мѣдной посудой, сырами, зеленью, шафраномъ, сбруей, фруктами и туфлями! — сотнями связокъ лиловыхъ, канареичныхъ, черныхъ и оливковыхъ туфель, висящихъ на стѣнахъ, подобно сушеной рыбѣ на шнуркахъ!..

Здѣсь, на маленькой площади, отъ которой направо ходятъ вагоны конки, раздѣленные бычьей кожей на мужскую и женскую половины, а налѣво поднимаются въ гору лаби-

 

// 254

 

ринты узкихъ, сырыхъ и вонючихъ базарныхъ переулковъ, — всегда тѣнь и влажная прохлада подъ гранитными стѣнами мечети, гдѣ, у фонтана возлѣ портала, проходящiе, сидя на корточкахъ спиной къ конкѣ, торопливо и таинственно совершаютъ омовенія среди солово-грязныхъ, коротко-шерстыхъ собакъ. Здѣсь надъ головой гуще синѣетъ небо, а дальше, возлѣ кофеенъ и за старыми стѣнами, ярко зеленѣютъ деревья. И чѣмъ дальше мы поднимаемся по улицѣ, идущей слегка въ гору, тѣмъ все тише и безлюднѣе становится вокругъ, все свѣжѣе и чище воздухъ... И уже совершенное безлюдіе царитъ у высокихъ воротъ Стараго Сераля, при входѣ въ его запущенные сады и широкіе дворы, заросшіе травою и бѣлѣющіе обломками греческихъ колоннъ, статуй и надгробныхъ плитъ...

Герасимъ косится на нѣкоторые изъ нихъ и мистически шепчетъ:

— Смотри, смотри, съ крестомъ!

Но какое мнѣ дѣло до смутныхъ надеждъ, еще живущихъ въ душахъ фанаріотовъ?

Я безконечно люблю Акрополь Стамбульскаго мыса именно за то, что это — кладбище не только Византіи, но и Сераля.

— Въ запустѣніи наслѣдіе падишаховъ! — вспоминаю я золотыя слова Мицкевича. — Въ трещины разноцвѣтныхъ оконъ лѣзутъ вѣтви плюща, взбираются на глухіе своды и стѣны и, овладѣвая дѣлами рукъ человѣческихъ во имя природы, чертятъ письмена Валтасара: ЗРуина!И

Говорятъ, однако, что наслѣдіе падишаховъ несовсѣмъ безлюдно: за внутренними стѣнами Сераля, охраняющими покои, недоступные для европейца, разцвѣтаютъ подъ надзоромъ евнуховъ тѣ рѣдкіе цвѣты дѣвичьей красоты, которые ежегодно даритъ, по древнему обычаю, Турція своему повелителю, а старыя одалиски готовятъ для султанскихъ гаремовъ... И весенней прелестью вѣетъ незримое присутствіе этихъ юныхъ затворницъ въ садахъ Сераля, гдѣ

 

// 255

 

зеленая яркая трава пробивается изъ древней земли, красный макъ свѣтитъ среди обломковъ мрамора и бѣлымъ и розовымъ цвѣтомъ цвѣтутъ чащи деревьевъ въ оврагахъ возлѣ Чинили-Кіоска, Стараго Музея, облицованнаго лазурными фаянсами, пригрѣтаго жаркимъ солнцемъ, окруженнаго бальзамическимъ ароматомъ кипарисовъ.

 

5.

Въ Старомъ Музеѣ — нѣсколькихъ эллинскихъ изваяній, ассирійскихъ барельефовъ, египетскихъ мумій цвѣта умры и саркофаговъ, блещущихъ неувядаемымъ глянцемъ политуры и красокъ. Въ Новомъ Музеѣ — онъ стоитъ напротивъ Стараго — я когда-то былъ, поистинѣ, очарованъ непостижимымъ изяществомъ и свѣжестью бѣломраморнаго саркофага, именуемаго саркофагомъ Александра Великаго. Но какъ передать чувства, которыми волнуетъ мраморъ этихъ фрагментовъ, пожелтѣвшій отъ времени и отъ времени воспринявшій какую-то особую трогательность линій? А среди кипарисовъ и цвѣтущихъ садовъ на скатѣ горы возлѣ Чинили-Кіоска — весенняя синева воздуха, розово-палевыя краски Галаты, нагроможденной на горѣ за голубымъ рейдомъ, черныя и красныя полосы на бортахъ пароходовъ, которые отсюда кажутся игрушечными... Въ мipѣ, въ которомъ я существую, нынче весенній праздникъ, солнечное утро, а здѣсь — тишина и свѣжесть узорчатыхъ тѣней, пѣніе птицъ и незримое присутствіе дѣвушекъ за стѣнами мертвыхъ дворцовъ. Тамъ — прохлада полутемныхъ заповѣдныхъ покоевъ, но я только издали заглядываю въ ихъ ворота, въ аллею платановъ за воротами, выходя на горячій солнечный свѣтъ, на зеленый Дворъ Янычаръ. Все жарче, все гуще и ярче становится синее небо, — древній дуплистый Платанъ Янычаръ дремлетъ на припекѣ возлѣ тысячалѣтней св. Ирины, давно обветшалой и обращенной въ склады стараго оружія... Но когда мы выходимъ мимо Ирины въ другія ворота Сераля,

 

// 256

 

къ оврагамъ на обрывѣ мыса, насъ сразу охватываетъ широкая свѣжесть моря — и снѣга: въ ослѣпительномъ блескѣ солнца, въ золотисто-голубой дымкѣ тонетъ зыбкій просторъ Пропонтиды, миражемъ означаются лиловатые силуэты Принцевыхъ Острововъ и заступившихъ горизонтъ высокихъ Мало-Азійскихъ горъ — и уже совсѣмъ смутно рисуется въ небѣ что-то мертвенное — подобіе неподвижнаго золотисто-бѣлаго облака.

 Олимпъ! — говоритъ Герасимъ.

Я навожу морской бинокль — и вижу нѣчто похожее на существо иного міра: въ мои глаза глядитъ Мало-Азійскій Олимпъ, весь покрытый снѣгомъ. Я хорошо различаю блестящія пустыни его снѣжныхъ полей, различаю обрывы и тѣснины, полные утреннихъ фіолетовыхъ тѣней —  и мнѣ кажется, что прямо на меня тянетъ оттуда зимнимъ холодомъ. А когда я оборачиваюсь, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя, я, наконецъ, вижу на фонѣ яркой густой синевы, всю залитую жаркимъ солнцемъ, блѣдно-желтую съ красными полосами громаду Ая-Софіи: громаду неуклюжую, состоящую изъ циклопическихъ каменныхъ подпорокъ и пристроекъ, надъ которыми, въ каменномъ кольцѣ оконъ, царитъ одно изъ чудесь земли — древне-приземистый, первобытно-простой, огромный и единственный на землѣ по легкости полушаръ-куполъ. И четыре стража этой грубой громады, скрывающей въ нѣдрахъ своихъ сокровища тончайшаго искусства и роскоши, четыре бѣлыхъ минарета исполинскими копьями возносятся по угламъ ея въ синюю глубину другого, еще болѣе необъятнаго и легкаго купола.

— Гдѣ входъ? — говорю я.

Я опять не сразу нашелъ бы его, но Герасимъ уже идетъ въ какой-то узенькій жаркій переулокъ, гдѣ на солнцѣ пахнетъ сухими нечистотами.

Потомъ онъ поворачиваетъ налѣво и ведетъ меня по отлогому спуску, мощеному камнемъ, къ боковому порталу, завѣшенному тяжкой завѣсой изъ буйволовыхъ кожъ. Дико

 

// 257

 

это, первобытно, но великолѣпно, — по-кочевнически! Нравится мнѣ и обычай надѣвать на сапоги огромныя стоптанныя туфли: такъ когда-то у входа въ святилище оставляли пыльныя сандаліи... Нравится даже старинный восточный торгъ съ муллой за право входа... Вѣдь четырнадцать вѣковъ Софіи!

Сумракъ, холодъ и величавая громадность капища охватываютъ меня въ ея тройномъ порталѣ. А когда я вступаю въ храмъ, пигмеями кажутся среди его необъятнаго простора и необъятной высоты фигурки молящихся — сидящихъ на огромной площади ухабистаго отъ землетрясеній мраморнаго пола, сплошь покрытаго золотистыми скользкими циновками изъ тростника. Шестьдесятъ оконъ пробили исполинскій куполъ, и никогда мнѣ не забыть радостнаго солнечнаго свѣта, который столбами озаряетъ изъ этой опрокинутой чаши всю середину храма!

— Свѣтъ точно растетъ въ Софіи, — вспоминаются мнѣ слова Прокопія.

И свѣтлая безмятежная тишина, чуждая всему міpy, царитъ кругомъ, — тишина, нарушаемая только плескомъ и свистомъ голубиныхъ крыльевъ въ куполѣ, да пѣвучими, печально-задумчивыми возгласами молящихся, гулко и музыкально замирающими среди высоты и простора, — среди древнихъ стѣнъ, въ которыхъ не мало скрыто пустыхъ амфоръ-голосниковъ. Первобытны эти милые голуби, ихъ известковый пометъ, падающій съ высоты на циновки. Первобытно-просты огромныя желѣзныя люстры, низко висящiя надъ циновками на желѣзныхъ цѣпяхъ. Величава и сумрачна окраска исполинскихъ темно-красныхъ стѣнъ, шершаво полинявшее золото сводовъ. И капищемъ вѣетъ отъ колоннъ, мутно-красноватыхъ, мутно-малахитовыхъ и голубовато-желтыхъ, — отъ этихъ серпентинныхъ, порфировыхъ, яшмовыхъ колоннъ изъ Аѳинъ и Сизика, изъ храмовъ Діаны въ Ефесѣ и Солнца въ Геліополисѣ...

Помню, капищемъ показался мнѣ венецiанскій св. Маркъ.

 

// 258

 

Но какъ юнъ Маркъ передъ Софіей, слабое и малое подражаніе ей! Таинственностью капища исполнены въ ней и призраки мертвыхъ византійскихъ мозаикъ, просвѣчивающихъ сквозь бѣлила, которыми покрыли ихъ турки, сквозь золотыя розеты и золотыя арабскiя письмена. Жутки чуть видные лики апокалипсическихъ шестикрылыхъ серафимовъ въ углахъ боковыхъ сводовъ. Строги фигуры святыхъ въ выгибахъ алтарной стѣны. И почти страшенъ возвышающiйся среди нихъ образъ Спасителя, этотъ тысячелѣтній Хозяинъ храма, по преданію, ежегодно проступающій сквозь ежегодную закраску...

Чувствуя и себя пигмеемъ, тихо брожу я среди этой высоты и простора, полнаго порфира, золота и цвѣтнаго мрамора. Надо мной — свѣтоносный куполъ, горячее солнце золотистымъ потокомъ льется на меня сверху... А налѣво и направо — два яруса хоръ. По отлогимъ каменнымъ всходамъ туда могли въѣзжать изъ пропиллей двѣ колесницы. Двѣ колесницы могли разъѣхаться и на тяжкихъ хорахъ, мраморныя плиты которыхъ покосились отъ землетрясеній. И какъ легко держатъ эту тяжесть два яруса аркадъ и мутныхъ, отшлифованныхъ временемъ колоннъ!

Безцѣнно тонкой работой считается кружевная рѣзьба ихъ бѣломраморныхъ капителей, ажурной слоновой костью кажется она, четко выдѣляясь на общемъ коричнево-красномъ фонѣ храма. Но совокупность древняго изящества съ древней примитивностью линій еще болѣе заставляетъ чувствовать, что ты — въ капищѣ, гдѣ девятьсотъ двадцать лѣтъ совершалось язычески пышное богослуженіе Византіи.

Не знаю путешественника, не укорившаго турокъ за то, что они оголили храмъ, лишили его изваяній, картинъ, мозаикъ. И особенно грубы и не искренни въ своихъ укорахъ путешественники русскіе.

— Это былъ чертогъ Божій, говоритъ одинъ, чертогъ изъ самоцвѣтныхъ камней, необъятный, чудесно покрытый сверху словно сводомъ неба, населенный сіяющими, какъ

 

// 259

 

солнце, ликами ангеловъ. Это было воплощеніе религіи восточнаго христіанина, канонъ церковнаго зодчества, идеалъ, къ которому стремились создатели храмовъ всего христіанскаго мipa.

— Триста шестьдесятъ пять престоловъ Софіи, говоритъ другой, были окованы серебромъ и золотомъ, покрыты драгоцѣнностями; ея безчисленныя двери были вылиты изъ позолоченой бронзы и мѣди; главный алтарь ея былъ украшенъ золотою трапезою, осѣненной золотымъ шатромъ, чудной чеканки, и обвѣшанной драгоцѣнными вѣнцами императоровъ...

 Я побѣдилъ тебя, Соломонъ! — съ восторгомъ вспоминаетъ третій слова тщеславнаго Юстиніана, этого варвара, загромоздившаго дивное созданіе зодчаго золотомъ и серебромъ.

 Нѣсть таковыя красоты и славы нигдѣ на землѣ! — повторяетъ четвертый слова кiевскихъ мужиковъ — пословъ Владиміра.

И всѣ въ одинъ голосъ клянутъ турокъ, осквернившихъ великую и несравненную святыню христіанъ.

Но, — во имя Бога Милостиваго и Милосерднаго, давшаго тростникъ для писанія! — зачѣмъ же приводить тогда слова лѣтописцевъ, изображавшихъ свирѣпое нашествіе на Софію Зхристовыхъ воиновъИ четвертаго крестоваго похода, — воиновъ, разбивавшихъ раки угодниковъ и гробницы императоровъ, сдиравшихъ одежды съ труповъ и мантіи съ мощей, топтавшихъ въ азартѣ грабежа образа, разливавшихъ изъ потировъ Тѣло и Кровь Христовы, вводившихъ въ алтари лошадей и муловъ, Зкои, пугаясь блестящаго пола, падали и оскверняли его каломъИ! Зачѣмъ вспоминать тогда христіанъ варварски пышной, садомски-развратной и люто-жестокой въ убійствахъ и вѣроломствѣ Византіи! Ея императоровъ, подобныхъ идоламъ, увѣшанныхъ золотомъ, парчей и самоцвѣтами, — идоловъ, которые почитали себя, при всей своей мерзости, воплощеніями Христа и требовали, чтобы

 

// 260

 

предъ ними свершали богослуженія! Ея городъ — Зскинію ВсевышнягоИ — вмѣщавшій, по словамъ тѣхъ-же лѣтописцевъ, сбродъ со всѣхъ концовъ міра и всѣ пороки человѣческіе!

Благословенны земля и время, скрывающіе въ нѣдрахъ своихъ слѣды человѣческой низости, слѣды свирѣпыхъ и пышныхъ деспотовъ и кровавой славы завоевателей! Былъ, говорятъ священныя легенды Востока, нѣкто Карунъ, превзошедшій въ богатствахъ всѣхъ людей міра. И земля поглотила его, живаго, со всѣми его богатствами, и покрыла его могилу простыми полевыми цвѣтами! И самъ Пророкъ съ восхищеніемъ говорилъ о казни Каруна въ своемъ Коранѣ... Кто знаетъ, — можетъ быть, и Христосъ сказалъ бы также въ минуту Своего гнѣва!

И Христосъ, и Магометъ были исполнены страстной и всепокоряющей вѣры, не нуждавшейся въ золотѣ, парчѣ, брилліянтахъ, капеллахъ и органахъ. Первыя суры Корана горѣли такими огненными буквами въ юной душѣ Пророка, что посѣдѣли волосы его. Старый, больной, покорившій всю Аравію, онъ жилъ и умиралъ въ мазанкѣ и со слезами перебиралъ въ сундукѣ бараньи лопатки, на которыхъ, съ его словъ, записывали Коранъ. И въ простыхъ, порою свирѣпыхъ душахъ его поклонниковъ и до нынѣ живетъ несравненная въ своей простотѣ и силѣ вѣра: ибо чт˜, кромѣ Ислама, владѣетъ въ наши дни такимъ страшнымъ и такъ пламенно соединяющимъ въ одну душу милліоны душъ стягомъ, какъ зеленая полуистлѣвшая тряпочка, сохраняемая отъ дней Пророка!

Турецкая простота Софіи возвращаетъ меня къ началу Ислама, рожденнаго въ пустынѣ и уже въ Европѣ изукрашеннаго мавританской роскошью. Я знаю цѣну кружевному мавританскому зодчеству, арабескамъ и письму, узорчатая вязь котораго зачастую не только письмо, а и произведеніе великаго мастерства. Но, къ счастью, ничего этого нѣтъ въ Софіи. Есть въ ней, кое-гдѣ на стѣнахъ, только огромные зеленые щиты съ пышными турами калифовъ. Но они не

 

// 261

 

нарушаютъ общей простоты. Пышно и грозно звучатъ и гортанныя восклицанія Шейхъ-уль-Ислама, читающаго съ рѣзнаго Михраба Коранъ съ кривой, обнаженной саблей въ рукѣ. Но даже и въ этомъ есть простота пустыни. Всего же проще обычный турецкій ритуалъ. Онъ спокоенъ и правдиво-трогателенъ.

Босыми входятъ сюда молящіеся, — входятъ когда кому вздумается, ибо всегда и для всѣхъ открыты двери мечети. Съ сыновней довѣрчивостью, съ поднятымъ къ небу лицомъ и съ поднятыми открытыми ладонями обращаютъ они свои мольбы къ Богу въ этомъ свѣтоносномъ и тихомъ храмѣ — пріютѣ голубей:

Во имя Бога, Милосерднаго и Милостиваго!

Хвала Ему, властителю вселенной!

Милосердному, Милостивому!

Владыкѣ Дня Суда и Воздаянія!

Но великъ и непостижимъ Владыка — и вотъ, покорно падаютъ руки вдоль тѣла, а голова на грудь. И еще покорнѣе отдаются эти руки въ узы Его, соединяясь послѣ паденія подъ грудью, и быстро и безшумно начинаетъ вслѣдъ за этимъ падать человѣкъ на колѣни и касаться челомъ праха... И тайныя мольбы и славословія падающаго ницъ человѣка со всѣхъ концовъ мipa несутся всегда къ единому мѣсту — къ святому городу, къ ветхозавѣтному камню въ пустынѣ Измаила и Агари...

Медленно и сдержанно подвигаемся мы въ огромныхъ боковыхъ проходахъ за колоннами, шмыгая туфлями по скользкимъ циновкамъ. Потомъ шмыгаемъ по еще болѣе скользкому мрамору пропилей, гдѣ девять огромныхъ и тяжкихъ бронзовыхъ дверей — все въ одинъ рядъ — еще хранятъ рельефы византійскихъ крестовъ. Потомъ поднимаемся по широкимъ отлогимъ всходамъ на хоры — и съ высоты я еще разъ наслаждаюсь головокружительной бездной темно-краснаго капища и маленькими фугурками сидящихъ глубоко-глубоко подо мною, на полу, въ широкомъ столпѣ свѣта, падающаго

 

// 262

 

изъ купола. А изъ древней амбразуры открытаго окна снова тянетъ на меня тепломъ солнечнаго свѣта и свѣжестью снѣга. Я подхожу — и ласковый вѣтеръ ударяетъ мнѣ въ лицо, розовая голубка срывается съ подоконника, плавно падая въ просторъ весенняго воздуха... И опять развертывается предо мною зыбкая синева Мраморнаго Моря въ блескѣ солнца, лиловато-пепельныя силуэты горныхъ вершинъ и мертвенно-бѣлое облако Олимпа...

 

6.

Взглянуть на Константинополь я хотѣлъ съ башни Сераскеріата. Но Герасимъ сказалъ, что она закрыта. Пошли на башню Христа.

На мраморной паперти Софіи, когда мы покидаемъ ее, лежитъ деревенскій нищій, въ лохмотьяхъ овчины, темный, какъ мумія, съ большими оттопыренными ушами и потухшими умоляющими глазами. ЗТѣло его — палка, изъѣденная червями нищетыИ, но лежитъ онъ на мраморѣ, подъ девятью бронзовыми дверями.

— Бакшишъ! — жалобно говоритъ онъ старческимъ отдаленнымъ голосомъ, и правая рука его несмѣло касается сердца, губъ и лба.

Но въ его лѣвой рукѣ деревянная мисочка съ варенымъ рисомъ — и просьба о милостынѣ звучитъ безжизненно: Богъ уже послалъ ему дневное пропитаніе, въ остальномъ же онъ не нуждается. Скоро полдень, въ Галатѣ и порту — у франковъ — самый разгаръ торга и работы; а здѣсь, въ пpiютѣ правовѣрныхъ, на чистомъ и широкомъ дворѣ мечети, апрѣльское утро такъ же мирно и беззаботно, какъ и триста лѣтъ назадъ: солнечная тишина и воркованье голубей, кипарисы и синева неба, бѣлые высокіе минареты и нарядная весенняя зелень возлѣ свѣтлаго павильона, за окнами котораго пышно и мрачно чернѣютъ султанскіе саркофаги, покрытые бархатомъ...

 

// 263

 

Со двора выходимъ на Атмейданъ, славный когда-то по всему міру Ипподромъ Византіи, — ухабистую, безлюдную площадь, въ видѣ продолговатаго квадрата. Слѣва Атмейданъ замыкается одной изъ великолѣпнѣйшихъ султанскихъ мечетей — колоссальной бѣлой мечетью Ахметіэ, свѣтлой, просторной, до половины облицованной небесно-голубыми фаянсами внутри и окруженной платанами и шестью исполинскими минаретами снаружи. Но Боже, чѣмъ замыкается площадь съ другихъ сторонъ! Ветхія бревенчатыя хибарки подъ черепицей, старозавѣтныя кофейни, тощія, полузасохшiя акаціи... Славный Ипподромъ теперь пустъ и пыленъ, и печально стоятъ на немъ въ ямахъ, обнесенныхъ рѣшотками, три памятника, почти доисторической древности: гигантъ-обелискъ розоваго гранита, когда-то сторожившій входъ въ храмъ Солнца въ Иліополѣ, грубая каменная колонна, — термосъ Константина Багрянороднаго, — облицованная имъ нѣкогда мѣдью и ободранная крестоносцами, и бронзовая, позеленѣвшая[11] отъ времени Змѣиная Колонна — три исполинскихъ змѣи, перевившихся и вставшихъ на хвосты: слава Дельфійскаго капища, воспѣтая Геродотомъ.

— Магометъ Второй... — начинаетъ, не выдержавъ молчанія, Герасимъ.

Но я уже давно знаю, что и Змѣиная Колонна не избѣгла рукъ доблестныхъ завоевателей, упорно задающихъ человѣчеству работу Сизифа: Константинъ перетащилъ Колонну на Ипподромъ, Магометъ сбилъ палицей головы змѣямъ... совсѣмъ какъ тотъ французскій генералъ, который приказалъ выпалить изъ пушки по профилю сфинкса возлѣ пирамиды Хеопса, или смоленскій губернаторъ, отдавшій мраморный саркофагъ великаго князя Давида на ясли въ пожарную команду!

— Бинъ-биръ-дирекъ... Тысяча и одна колонна... — опять робко напоминаетъ Герасимъ, когда мы проходимъ надъ мрачными исполинскими подземельями византійскихъ водохранилищъ, уставленныхъ цѣлыми лѣсами мраморныхъ баобабовъ и вмѣщавшихъ нѣкогда, во время осадъ, цѣлыя озера.

 

// 264

 

Но меня уже тяготитъ пребываніе среди гробницъ Византіи, среди тысячелѣтнихъ останковъ ея Акрополя, — можетъ-быть, самаго кроваваго мѣста на всей землѣ...

Немного пыльна малолюдная Большая улица Стамбула, по которой мы возвращаемся въ Галату, но видъ у нея милый, южный и такой простой послѣ развалинъ Августеона и Ипподрома: много солнца, акацій, турецкихъ тавернъ, гдѣ всегда такъ весело отъ чистоты мраморныхъ столиковъ, цвѣтовъ на нихъ и привѣтливости хозяина въ бѣломъ фартукѣ и фескѣ... Веселъ даже надгробный павильонъ султана Махмута — большой кіоскъ подъ вѣковыми деревьями, за высокой рѣшоткой, отдѣляющей его отъ тротуара.

— Султану всегда хорошо! — улыбается и вздыхаетъ Герасимъ.

И правда: въ павильонѣ широкія красивыя окна, надъ саркофагами, стоящими въ немъ, виситъ огромная хрустальная люстра чудесной работы; на саркофагахъ — черно-лиловый бархатъ, шитый серебромъ и повитый въ возглавіяхъ дамасскими шалями... При взглядѣ на эти саркофаги мнѣ всегда вспоминаются Аписы; но мрачная пышность этихъ Аписовъ смягчается юными колѣнопреклоненными софтами, читающими поочередно передъ саркофагами Коранъ, золотыми пятнами солнца, горящими на полу, тиканьемъ часовъ на стѣнахъ... И за завтракомъ въ тавернѣ мы съ Герасимомъ долго толкуемъ о томъ, какъ хорошо быть мертвымъ султаномъ.

Густая толпа въ перепутанныхъ вонючихъ переулочкахъ, въ которые мы вступаемъ послѣ этого, кажется еще пестрѣе и крикливѣй отъ зноя и духоты. Хорошо еще, что на пути два оазиса — Голубиная Мечеть Баязета и крытые ряды Чарши, Большого Базара!

Дворъ мечети плѣнителенъ своей восточной патріархальностью. Ограждаетъ его сквозная мавританская аркада, посреди его — фонтанъ, платаны, отдыхающіе странники, нищіе, дѣти, тысячи голубей, а кругомъ — цѣлый базаръ четокъ, которыми, сидя на коврахъ, торгуютъ старыя пре-

 

// 265

 

старыя обезьяны въ тюрбанахъ. Прохожіе покупаютъ, исполняя старинный обычай, у одной изъ нихъ чашку пшена, кидаютъ пшено въ воздухъ — и тогда весь дворъ превращается на минуту въ живой, свистящій, дрожащій несмѣтными крыльями, а дѣти начинаютъ прыгать и на всѣ лады вопить:

— Бакшишъ! Бакшишъ!

Въ полутемномъ крытомъ лабиринтѣ Чарши, самаго большого базара въ мірѣ, тоже вопятъ — по-турецки, по-армянски, по-гречески, по-французски — и хватаютъ за руки, завлекая въ лавки, но отрадная прохлада споконъ вѣку царитъ въ этихъ сводчатыхъ коридорахъ, старыхъ, сырыхъ, прянно пахучихъ и вмѣстившихъ въ себя все, что есть на всѣхъ базарахъ Востока и въ пассажахъ Европы.

Но пальма первенства все же остается за Галатой: шумнѣй и пестрѣе Галаты нѣтъ ничего на свѣтѣ!

Улица, ведущая въ гору, къ Перѣ, полита, но политая и уже согрѣвшаяся пыль не уменьшаетъ духоты. Ярки бѣлыя маркизы надъ окнами магазиновъ, ярки красные лоскуты — вывѣски съ полумѣсяцемъ и арабскими письменами, еще ярче разноцвѣтная толпа, переполненная военными мундирами, усѣянная макомъ фесокъ и плывущая по каменнымъ скользкимъ уступамъ... И ослѣпительно ярка синяя лента неба надъ толпой и коридоромъ домовъ... Во имя Бога Милостиваго, хоть бы здѣсь-то, по улицѣ, ведущей въ европейскую Перу, не пускали верблюдовъ! Но, нѣтъ, арабъ полицейскій, въ короткомъ синемъ мундирѣ и въ фескѣ, совершенно равнодушно смотритъ на эту горбатую важную груду, шагающую среди толпы за босоногимъ проводникомъ...

Зато какъ прохладно въ исполинскомъ жерлѣ башни Христа!

Сладокъ, среди вони и плесѣни базарныхъ улицъ, среди чада простонародныхъ тавернъ и пекарень, свѣжій запахъ овощей и лимоновъ, но еще слаще послѣ галатской духоты чистый морской воздухъ. Медленно поднимаемся мы по тем-

 

// 266

 

нымъ лѣстницамъ возлѣ стѣнъ башни, достигаемъ ея круглой вышки, гораздо болѣе узкой, чѣмъ сама башня, — и, наконецъ, снова выходимъ на веселый солнечный день, — на каменной покатый балконъ, кольцомъ охватывающій вышку и огражденный желѣзными перилами. Легкое головокруженіе туманитъ меня при взглядѣ въ бездну подо мною, но я дѣлаю усиліе — и оглядываюсь. И тогда предо мною, въ ясномъ морскомъ воздухѣ развертывается цѣлая страна, — страна занятая городами, морями и голубовато-туманными, таинственными хребтами Мало-Азійскихъ горъ, — страна, на которую пала тѣнь птицы Хумай!

Кто знаетъ, что такое птица Хумай? Никто. Но о ней говоритъ Саади въ своемъ ЗДиванѣИ:

— Нѣтъ жаждущихъ пpіютa подъ тѣнью совы, хотя бы птица Хумай и не существовала на свѣтѣ!

И комментаторы Саади поясняютъ, что это — легендарная птица и что тѣнь ея приноситъ всему, на что она падаетъ, царственность и безсмертіе.

И, если такъ, гдѣ, какъ ни здѣсь, пала она?

Прямо подо мною и налѣво — уступами бѣгутъ внизъ по горѣ несмѣтныя плоскія кровли, соты галатскихъ домовъ и сады — вплоть до бѣлаго султанскаго дворца, далекаго Иль-дизъ-Kiocкa. Ниже дворца — голубая лента Босфора, теряющаяся за холмами въ сплошныхъ паркахъ, рощахъ, виллахъ и селеніяхъ. Напротивъ, за огромнымъ зеркальнымъ рейдомъ, — красноватая розсыпь черепичныхъ крышъ на холмахъ Скутари, тонущихъ въ зелени, черный кипарисный боръ его Великаго Кладбища и пустынныя горы, уходящія и повышающіяся къ горизонту. Направо — Золотой Рогъ, весь усѣянный мачтами; за нимъ, по холмамъ — неоглядная пестрота Стамбульскихъ кварталовъ, копья минаретовъ и полусферы — купола султанскихъ мечетей; за мечетями — опять холмы и предмѣстья; за предмѣстьями — развалины циклопической, девятиверстной, тройной стѣны Ѳеодосія; за развалинами — Поля Мертвыхъ, погостъ величайшiй въ

 

// 267

 

мірѣ. А между Скутари и Стамбуломъ — Оранійскій Боофоръ и морская даль на двѣсти миль: великій миражъ солнечнаго блеска и зыбкой воздушной синевы Пропонтиды, лиловатые конусы призрачныхъ Принцевыхъ Острововъ и едва зримые Мало-Азійскія вершины... Тамъ, уже третій разъ сегодня, я вижу облако Олимпа... А подо мной — Пѣснь Пѣсней.

Пѣснью Пѣсней, чудомъ чудесъ, столицей земли называли городъ Константина греческіе лѣтописцы. Молва всего міра упорно объясняла его происхожденіе божественнымъ вмѣшательствомъ. Одна древняя легенда говоритъ, что на мѣстѣ Византіи орелъ Зевса уронилъ сердце жертвеннаго быка. Другая — что основателю ея было повелѣно основать городъ свыше — знаменіемъ креста, явившемся въ облакахъ надъ скутарійскими холмами, при сліяніи водныхъ путей и путей караванныхъ...

Восточный поэтъ сказалъ бы, что здѣсь пала тѣнь птицы Хумай.

Много разъ меркла эта тѣнь. Но за обладаніе мѣстомъ, гдѣ пала она, проливались въ теченіи почти тридцати вѣковъ рѣки крови. И раздоры, и пророчества о будущемъ этого мѣста, наиболѣе благословеннаго природой для человѣческаго благоденствія и общежитія, не смолкаютъ еще и до сихъ поръ.

Я думаю о немъ только какъ о великомъ космополитическомъ царствѣ будущаго.

Царства древнія, созидавшіяся на костяхъ и рабствѣ, земля уже много разъ пожирала со всѣми ихъ богатствами[12], какъ легендарнаго Каруна. Великую, свободную семью, которая въ будущемъ займетъ мѣсто свирѣпаго византійскаго и султанскаго деспотизма, земля пощадитъ.

Поля Мертвыхъ — такъ хотѣлъ я назвать свою путевую поэму. Развѣ не Поля Мертвыхъ — Баальбекъ и Пальмира, Вавилонъ и Ассирія, Iудея и Египетъ? Развѣ не сплошное Поле Мертвыхъ и Константинополь? Его погосты — величай-

 

// 268

 

шіе въ мірѣ — такъ и называются: Поля Мертвыхъ. И сколько ихъ, этихъ погостовъ!

Сто тысячъ древнихъ кипарисовъ съ голыми стволами чернѣють на Великомъ Кладбищѣ въ Скутари и болѣе милліона памятниковъ, подобно костямъ, бѣлѣетъ подъ ними. Въ Галатѣ, въ Перѣ стоятъ цѣлыя полчища этихъ мрачныхъ гробовыхъ деревьевъ. Въ священномъ Эюбѣ, гдѣ почиваетъ Эюбъ, знаменосецъ пророка, убитый въ VII в., при первой осадѣ Византіи, на весь Востокъ славится погостъ возлѣ мечети Эюба. Стамбулъ окруженъ Полями Мертвыхъ. Но мало того: нѣтъ ни одной, самой людной улицы, гдѣ бы ни было развалинъ стѣны, кипариса и могильнаго мраморнаго столбика. И нѣтъ ни одной султанской мечети, при которой не стоялъ-бы павильонъ, а въ немъ — черный катафалкъ, похожій на Аписа.

Но Востокъ — царство солнца. Востоку принадлежитъ будущее.

Богъ Сетъ, богъ пустыни и смерти, былъ въ долгой бoрьбѣ съ богомъ свѣта, Озирисомъ. И Сетъ побѣдилъ — при дружной помощи дьявола алчности, крови и рабства превратилъ Востокъ въ Поля Мертвыхъ.

Но недаромъ всѣ славные капища Востока, начиная съ Баальбека — съ древнѣйшаго, воздвигнутаго братоубійцей, Каиномъ — были посвящены Солнцу: капище Солнца-Аммона, Артемиды Свѣтоносной, Солнца-Аполлона...

И въ честь солнца, даже и до нынѣ, въ двухъ шагахъ отъ меня, возлѣ Галатской башни, совершаются мучительно-сладостныя мистеріи Кружащихся Дервишей.

Ихъ монастырь совершенно затерялся теперь среди высокихъ европейскихъ домовъ на верху Галаты, возлѣ Перы. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, въ одинъ изъ такихъ-же жаркихъ весеннихъ дней, Герасимъ привелъ меня къ его старой каменной оградѣ, и мы вошли, вмѣстѣ съ другими франками, въ небольшой каменный дворъ.

Помню Фонтанъ и старое зеленое дерево посреди его,

 

// 269

 

направо — гробницы шейховъ-настоятелей, налѣво — кельи въ ветхомъ деревянномъ домѣ подъ черепицей, а противъ входа — деревянную мечеть.

Мы отдали нѣсколько мелкихъ монетъ и насъ впустили въ ея восьмигранный высокій залъ, обведенный съ трехъ сторонъ хорами и украшенный только люстрой да сурами Корами.

На хорахъ, надъ входомъ, помѣстились музыканты съ длинными флейтами и барабанами, по бокамъ — зрителя.

Когда наступила тишина, вошелъ шейхъ-настоятель, а за нимъ десятка два дервишей — всѣ босые, въ коричневыхъ мантіяхъ, въ войлочныхъ черепенникахъ, съ опущенными рѣсницами, съ руками, смиренно сложенными на груди.

Шейхъ сѣлъ у стѣны противъ входа, раздѣлившіеся дервиши — по сторонамъ, другъ противъ друга.

Шейхъ, медленно повышая жалобный, строгій и печальный голосъ, началъ молитву, флейты внезапно подхватили ее на верхней страстной нотѣ — и въ тотъ же мигъ, столь же внезапно и страстно, дервиши ударили ладонями въ полъ съ крикомъ во славу Бога, откинулись назадъ — и снова ударили.

И вдругъ всѣ замерли, встали — и, сложивъ на груди руки, двинулись гуськомъ за шейхомъ вокругъ зала, обертываясь и низко кланяясь другъ другу возлѣ его мѣста.

А, кончивъ поклоны, быстро скинули мантію, остались въ однихъ бѣлыхъ юбкахъ и бѣлыхъ кофтахъ съ длинными широкими рукавами — и закружились въ танцѣ: взвизгнула флейта, ухнулъ барабанъ — и дервиши стали подбѣгать съ поклономъ къ шейху, какъ мячъ, отпрядывать отъ него и, раскинувъ руки, волчкомъ пускаться по залу.

И скоро весь залъ наполнился бѣлыми вихрями съ раскинутыми руками и раздувшимися въ колоколъ юбками.

И, по мѣрѣ того, какъ все выше и выше поднимались голоса флейтъ, жалобная печаль которыхъ уже перешла въ упоеніе этой печалью, все быстрѣе неслись по залу бѣлые кресты-вихри, все блѣднѣе становились лица, склонявшіяся

 

// 270

 

на бокъ, все туже надувались юбки и все крѣпче топалъ ногою шейхъ.

— Крѣпче! Крѣпче! — внутренно восклицалъ и я, уже опьяненный музыкой и кружащимися, среди которыхъ все ярче и ярче мелькали черныя полоски смыкающихся рѣсницъ на помертвѣвшихъ отъ счастья лицахъ.

И голова мутилась — приближалось сладострастное Зисчезновеніе въ Богѣ и вѣчностиИ...

Теперь, на башнѣ Христа, я переживаю нѣчто подобное тому, что пережилъ въ теккэ дервишей. Теплый, сильный вѣтеръ гудитъ за мною въ вышкѣ, пространство точно плыветъ подо мною, туманно-голубая даль Востока тянетъ въ безконечность... Этотъ вихрь вкругъ шейха зародился тамъ, — у истоковъ человѣчества, въ мистеріяхъ индусовъ, въ таинствахъ огнепоклонниковъ, въ ЗрасплавкѣИ и ЗопьяненіиИ суфійства съ его мистическимъ языкомъ, въ которомъ подъ виномъ и любовью разумѣлось упоеніе Божествомъ, и съ его ЗРубищемъИ — символомъ отрѣшенія отъ видимаго міра. Отъ древнѣйшихъ хороводовъ, знаменовавшихъ сперва вихрь планетъ вкругъ солнца, а потомъ вихрь міровъ вокругъ Творца, идутъ и вихри дервишей. Отъ экстаза ЗотрѣшеніяИ суфи идетъ экстазъ, которому предаются Ревущіе и Кружащіеся дервиши и до нынѣ.

Въ Константинополѣ большинство изъ нихъ — плуты и актеры, холодно доводящіе себя до головокруженія... какъ современные поэты.

Но когда-то были иные дервиши.

Они по праву носили имена поэтовъ, святыхъ, созерцателей. И были они внѣ узаконенныхъ религій, внѣ государствъ, внѣ обществъ.

И мнѣ хочется сказать:

Братья-дервиши, я не ищу отрѣшенія отъ видимаго міра. Можетъ-быть, искажая ваше слово, я говорю, что ищу ЗопьяненіяИ въ созерцаніи земли, въ любви къ ней и въ свободѣ, къ которой призываю и васъ предъ лицомъ этого

 

// 271

 

безсмертнаго, великаго, въ будущемъ — общечеловѣческаго города. Будемъ служить людямъ земли и Богу вселенной, — Богу, котораго я называю Красотою, Разумомъ, Любовью, Жизнью и который проникаетъ все сущее!

И пребудемъ въ любви къ жизни и въ веселіи.

И закончимъ словами Саади, употребившаго жизнь свою на то, что бы обозрѣть красоту міpa:

— Ты, который нѣкогда пройдешь по могилѣ поэта, вспомяни поэта добрымъ словомъ!

— Онъ отдалъ сердце землѣ, хотя и кружился по свѣту, какъ вѣтеръ, — какъ вѣтеръ, который, послѣ смерти поэта, разнесъ по вселенной благоуханіе цвѣтника его сердца.

— Ибо онъ всходилъ на башни Ма‡на, Созерцанія, и слышалъ Сим‡а, Музыку Mipa, влекущую въ халетъ — веселіе.

— Цѣлый міръ полонъ этимъ вeceлieмъ, танцемъ — ужели одни мы не чувствуемъ его вина?

— Хмѣльной верблюдъ легче несетъ свой вьюкъ. Онъ, при звукахъ арабской пѣсни, приходитъ въ восторгъ. Какъ же назвать человѣка, не чувствующаго этого восторга?

— Онъ оселъ, сухое полѣно.

Ив. Бунинъ[13]

 

// 272



[1] В тексте ошибочно: Просыпаешся

[2] В тексте ошибочно: себя себя

[3] В тексте ошибочно: подлнную

[4] В тексте ошибочно: старчскими

[5] В тексте ошибочно: сгнивщiя

[6] В тексте ошибочно: крисиво

[7] В тексте ошибочно: черепицеей

[8] В тексте ошибочно: нишеты

[9] В тексте далее ошибочно: на

[10] В тексте ошибочно: русским

[11] В тексте ошибочно: позелѣнѣвшая

[12] В тексте ошибочно: богаствами

[13] Роспись автора.