<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А.Ф. Маркс, [1915]. С. 238—242>

 

 

ТИШИНА.

Мы прiѣхали въ Женеву подъ дождемъ, ночью, но къ разсвѣту отъ дождя осталась только свѣжесть въ воздухѣ. Отворивъ дверь на балконъ, мы почувствовали упоительную прохладу ранняго осенняго утра. Въ улицахъ таялъ молочный туманъ съ озера, солнце тускло, но уже бодро блистало въ туманѣ, а влажный вѣтеръ тихо покачивалъ кроваво-красные листья дикаго винограда на столбахъ балкона. Мы умылись и одѣлись быстро и вышли изъ отеля, освѣженные крѣпкимъ сномъ, готовые на какiя угодно скитанiя и съ молодымъ предчувствiемъ чего-то хорошаго, чт˜ сулитъ намъ день.

— Славное утро опять послалъ намъ Богъ! — сказалъ мнѣ товарищъ. — Ты замѣтилъ, что первый день послѣ нашего пріѣзда куда-нибудь — непремѣнно погожiй? Не курить, ѣсть только молоко, зелень, жить на воздухѣ и просыпаться вмѣстѣ съ солнцемъ — какъ это облагораживаетъ духъ! Скоро объ этомъ будутъ говорить не доктора, а поэты... Не кури, не кури — это даетъ ощущенiе, давно не испытанное, ощущенiе чистоты и юношеской свѣжести.

Но гдѣ озеро? И на минуту мы остановились въ недоумѣнiи. Вдалекѣ все было въ легкомъ свѣтломъ туманѣ, а мостовая въ концѣ улицы блестѣла подъ солнцемъ, какъ золотая. И мы быстро пошли къ тому, чт˜ казалось мокрой и блестящей мостовой.

Солнце на пустой набережной уже сильно пригрѣвало сквозь туманъ, и все сiяло передъ глазами. Но долины, озеро и дальнiя Савойскiя горы еще дышали холодомъ. Выйдя на набережную, мы невольно остановились въ томъ радостномъ изумленiи, которое испытываешь всегда, внезапно увидавъ просторъ моря, озера или долинъ съ высоты. Савойскiя горы таяли въ свѣтломъ утреннемъ пару, и подъ солнцемъ

// л. 238

 

 

едва можно было различить ихъ: приглядишься — и уже только тогда увидишь тонкую золотистую линiю хребта, вырѣзывающуюся въ небѣ, а потомъ почувствуешь и самую массивность горныхъ громадъ. Вблизи, въ огромномъ пространствѣ долины, въ прохладной и влажной свѣжести тумана, лежало голубое, прозрачное и глубокое озеро. Оно еще дремало, какъ дремали и косые паруса лодокъ, столпившихся у города. Точно сѣрыя поднятыя крылья возвышались они въ воздухѣ, но были еще безпомощны въ тишинѣ утра. Двѣ-три чайки низко и плавно скользнули надъ водою, и одна изъ нихъ вдругъ блеснула мимо насъ и метнулась въ улицу. Мы разомъ обернулись за ней и видѣли, какъ она, испуганная непривычнымъ зрѣлищемъ, сдѣлала рѣзкiй и быстрый поворотъ назадъ... Счастливы люди, въ города которыхъ залетаютъ чайки въ солнечное утро!

И насъ потянуло въ горы, на озеро, куда-то въ даль... Пока испарялся туманъ, мы сходили въ городъ, купили въ кабачкѣ вина и сыру, полюбовались чистотой и привѣтливостью улицъ, живописными тополями и платанами въ тихихъ золотыхъ садахъ. Бирюзовое небо стало уже ярко и чисто надъ ними.

— Знаешь, — говорилъ мнѣ товарищъ: — мнѣ часто не вѣрится, что я дѣйствительно въ тѣхъ мѣстахъ, о которыхъ, бывало, только мечталъ, глядя на карту, и все хочется напомнить себѣ объ этомъ. Чувствуешь ты, что вотъ за этими горами, такъ близко отъ насъ — Италiя? Чувствуешь ты югъ въ этой удивительной осени? А вонъ Савойя — родина тѣхъ самыхъ мальчиковъ-савояровъ съ обезьянками, о которыхъ читалъ въ дѣтствѣ такiя трогательныя исторiи!

У мостковъ пристани дремали на солнцѣ и лодки и лодочники. Въ голубой прозрачной водѣ видны были песчаное дно, сваи и кили лодокъ. Было совсѣмъ лѣтнее утро, и только по тому спокойствiю, которое царило въ прозрачномъ воздухѣ, чувствовалось, что это спокойствiе послѣднихъ дней осени. Отъ тумана не осталось и слѣда, озеро было необыкновенно далеко видно по долинѣ. И, снявъ пиджаки, мы засучили рукава и взялись за весла. Пристань отошла, стала отдаляться. Уходилъ и сiявшiй подъ солнцемъ городъ, набережная, парки... Впереди вода блестѣла ослѣпительно, около лодки становилась все глубже, тяжелѣй и прозрачнѣй. Весело было погружать въ нее весла, чувствовать ея упругость и смотрѣть, какъ взлетаютъ изъ-подъ веселъ брызги. А когда я оглядывался, я видѣлъ раскраснѣвшееся лицо моего спутника и голубую ширь, вольно и спокойно лежавшую среди покатыхъ

// л. 239

 

 

горъ, покрытыхъ желтѣющими лѣсами, виноградниками и виллами въ паркахъ. На минуту мы опустили весла — и наступила глубокая тишина. Прикрывъ глаза, мы долго слышали только однообразное журчанiе воды, бѣгущей вдоль бортовъ лодки. И даже по звуку можно было угадать, какъ чиста и прозрачна она.

— Ѣдемъ? — спросилъ я.

— Погоди — слушай!

Я совсѣмъ поднялъ весла, и журчанiе стало медленно замирать. Съ веселъ упала капля, другая... Солнце все жарче пригрѣвало намъ лица... И вотъ издалека-издалека долетѣлъ до насъ мѣрный и звонкiй голосъ колокола, одиноко звонившаго гдѣ-то въ горахъ. Такъ далеко былъ онъ, что порою мы едва улавливали его.

— Помнишь колоколъ Кёльнскаго собора? — вполголоса спросилъ меня товарищъ. — Я проснулся раньше тебя, еще утренняя заря чуть брезжила, — сталъ у раскрытаго окна и долго слушалъ, какъ онъ одиноко и звонко кричалъ надъ своимъ старымъ городомъ. Помнишь орг€нъ въ соборѣ и всю средневѣковую красоту его? Рейнъ, старые города, старыя картины, Парижъ... Но это не то, это лучше...

Звонъ колокола, чистый и нѣжный, доносился до насъ, сладко было слушать его, сидѣть съ закрытыми глазами и чувствовать ласку солнца на лицѣ и мягкую прохладу отъ воды. Съ отдаленнымъ, глухимъ и сердитымъ ропотомъ колесъ прошелъ верстахъ въ двухъ отъ насъ весь бѣлый и сверкающiй пароходикъ. Плавные, стекловидные перекаты воды долго и широко бѣжали къ намъ и наконецъ ласково заколыхали лодку.

— Вотъ мы и въ горахъ, — сказалъ мнѣ товарищъ, когда пароходъ сталъ, сокращаясь, удаляться. — Жизнь осталась гдѣ-то тамъ, за этими горами, а мы вступаемъ въ благословенную страну той тишины, которой нѣтъ имени на нашемъ языкѣ.

Медленно работая веслами, онъ говорилъ и слушалъ, а озеро все шире обнимало насъ. Звонъ колокола казался то ближе, то дальше.

ЗГдѣ-то въ горахъ, — думалъ я, — прiютилась маленькая колокольня и одна славитъ своимъ звонкимъ голосомъ миръ и тишину воскреснаго утра, призывая итти къ ней по горнымъ тропинкамъ, надъ голубымъ озеромъ...И

Далеко по горамъ пестрѣли нѣжными осенними красками лѣса и рощи, одиноко проводили ясный осеннiй день живописныя виллы въ садахъ... Чтобы вымыть стаканъ, я зачерпнулъ въ

// л. 240

 

 

него воды и бросилъ ее въ воздухъ. Она взвилась и блеснула въ воздухѣ.

— Помнишь ты ЗМанфредаИ? — сказалъ товарищъ. — Манфредъ въ Бернскихъ Альпахъ, у водопада. Полдень. Онъ произноситъ заклинанiя, беретъ въ пригоршни воды и бросаетъ ее въ воздухъ. Въ радугѣ водопада появляется Дѣва Горъ... Какъ это прекрасно! Вотъ сейчасъ я подумалъ, что влагѣ можно поклоняться, какъ поклонялись огню... До чего это понятно — обожествленiе природы! Какое это великое счастье — жить, существовать въ мiрѣ, дышать, видѣть небо, воду, солнце! И все же мы несчастны! Въ чемъ дѣло? Въ кратковременности нашей, въ одиночествѣ, въ неправильности нашей жизни? Вотъ на этомъ озерѣ были когда-то Шелли, Байронъ... потомъ Мопассанъ, одинокiй и носившiй въ своемъ сердцѣ жажду счастья цѣлаго мipa. И всѣ мечтатели, всѣ любившiе и молодые когда-то, всѣ, которые приходили сюда за счастьемъ, всѣ уже прошли и скрылись навсегда. Такъ пройдемъ и мы съ тобой... Хочешь вина?

Я подставилъ стаканъ, онъ налилъ и прибавилъ съ грустной улыбкой:

— Мнѣ кажется, что когда-нибудь я сольюсь съ этой предвѣчной тишиной, у преддверiя которой мы стоимъ, и что счастье только къ ней. Помнишь Ибсена: ЗТы слышишь, Майя, тишину?И Слышишь ли ты ее, эту тишину горъ?

Мы долго глядѣли на горы и на чистое нѣжное небо надъ ними, въ которомъ была безнадежная грусть осени. Мы представили самихъ себя далеко въ сердцевинѣ горъ, гдѣ не бывала еще нога человѣка... Солнце стоитъ надъ глубокими и со всѣхъ сторонъ замкнутыми долинами, орелъ паритъ въ огромномъ пространствѣ между ними и небомъ... И только насъ двое, и мы идемъ все дальше въ глубину горъ, какъ тѣ, что гибнутъ въ поискахъ эдельвейса...

Не спѣша работая веслами и прислушиваясь къ замирающему звону, мы говорили о путешествiи въ Савойю, о томъ, сколько времени мы можемъ пробыть тамъ-то и тамъ-то, но мысли наши снова невольно возвращались къ мечтамъ о счастьѣ. Красота новой для насъ природы, красота искусства и религiи всюду волновала насъ юношеской жаждой возвысить до нея нашу жизнь, наполнить ее истинными радостями и раздѣлить эти радости съ людьми. Женщины, за которыми мы всюду слѣдили въ пути, дразнили насъ жаждой любви, возвышенной, романтической, утонченно-чувственной, почти обожествляющей тотъ идеально-женствен-

// л. 241

 

 

ный образъ, который мелькалъ передъ нами... Но не сказочное ли это счастье, которое уходитъ за темные лѣса и горы все дальше по мѣрѣ того, какъ идешь за нимъ?

Товарищу, съ которымъ я пережилъ такъ много въ пути, одному изъ немногихъ, которыхъ я люблю, посвящаю эти немногiя строки. Посылаю мой привѣтъ всѣмъ друзьямъ нашимъ по скитанiямъ, мечтамъ и чувствамъ.

1901 г.

____

// л. 242