<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А.Ф. Маркс, [1915]. С. 215—218>

ТУМАНЪ.

Вторыя сутки мы были въ морѣ. На разсвѣтѣ первой ночи мы встрѣтили густой туманъ, который закрылъ горизонты, задымилъ мачты и медленно возрасталъ вокругъ насъ, сливаясь съ сѣрымъ моремъ и сѣрымъ небомъ. Была зима, но всѣ послѣднiе дни стояла оттепель. На Кавказскихъ горахъ таяли снѣга, а море дышало обильными предвесенними испаренiями. И вотъ раннимъ сумрачнымъ утромъ машина внезапно затихла, а пассажиры, разбуженные этой неожиданной остановкой, гремучими свистками и топотомъ ногъ по палубѣ, полусонные, озябшiе и встревоженные, одинъ за другимъ стали появляться у рубки. Шелъ безпорядочный говоръ, а сѣрыя космы тумана, какъ живыя, медленно ползли по пароходу.

Помню, что вначалѣ это сильно безпокоило. Колоколъ почти непрерывно звонилъ на бакѣ, изъ трубы съ тяжкимъ хрипомъ вырывался угрожающiй ревъ; и всѣ тупо смотрѣли на растущiй туманъ. Онъ вытягивался, изгибался, плылъ дымомъ и порою такъ густо окутывалъ пароходъ, что мы казались другъ другу призраками, двигающимися во мглѣ. Похоже было на хмурыя осеннiя сумерки, когда непрiятно дрогнешь отъ сырости и чувствуешь, какъ зеленѣетъ лицо. Потомъ туманъ сдѣлался немного свѣтлѣй, ровнѣй и, значитъ, безнадежнѣе. Пароходъ снова шелъ, но такъ робко, что дрожь отъ работающей машины была почти беззвучна. Не переставая звонить, онъ направлялся теперь все дальше отъ береговъ, къ югу, гдѣ непроницаемая густота тумана наливалась уже настоящими сумерками, — тоскливой аспидной мутью, за которой въ двухъ шагахъ чудился конецъ свѣта, жуткая пустыня пространства. Съ рей, съ навѣсовъ и снастей капала вода. Мокрая угольная пыль, летѣвшая изъ трубы,

// л. 215

чернымъ дождемъ сыпалась возлѣ нея. Хотѣлось хоть что-нибудь разсмотрѣть вь ненастной дали, но туманъ окутывалъ, какъ сонъ, притуплялъ слухъ и зрѣнiе; пароходъ быль похожъ на воздушный корабль, передъ глазами была сѣрая муть, на рѣсницахъ — холодная паутина, и матросъ, который курилъ невдалекѣ отъ меня, обсасывая мокрые соленые усы, казался мнѣ порою такимъ, точно я видѣлъ его во снѣ... Въ шесть часовъ мы снова стали.

Вспыхнуло сквозь туманъ живымъ глазкомъ электричество въ фонарѣ на мачтѣ, черными клубами величаво повалилъ дымъ изъ жерла тяжелой и приземистой трубы и повисъ въ воздухѣ. Колоколъ безъ смысла и однообразно звонилъ на носу, гдѣ-то мрачнымъ и тоскливымъ голосомъ простонала ЗсиренаИ... можетъ-быть, и не существующая, а созданная напряженнымъ слухомъ, которому всегда чудится что-нибудь въ таинственной безбрежности тумана... Туманъ темнѣлъ все угрюмѣе. Вверху онъ сливался съ сумракомъ неба, внизу бродилъ вокругъ парохода, едва касаясь воды, которая слабо плескалась въ пароходные бока. Наступала долгая зимняя ночь.

Тогда, чтобы вознаградить себя за тоскливый день, истомившiй всѣхъ ожиданiями бѣды, пассажиры сбились вмѣстѣ съ моряками въ каютъ-компанiи. Вокругъ парохода была уже непроглядная тьма, а внутри его, въ нашемъ маленькомъ мipкѣ, было свѣтло, шумно и людно. Играли въ карты, пили чай, вина, лакеи бѣгали изъ буфета въ буфетъ, хлопая пробками. Я лежалъ внизу, въ своемъ помѣщенiи, слушалъ топотъ ногъ, раздававшiйся надъ головою. Кто-то заигралъ манерно-печальный модный вальсъ на пiaнинo, и мнѣ захотѣлось на люди. Я одѣлся и вышелъ.

Должно-быть, всѣмъ было весело въ тотъ вечеръ. По крайней мѣрѣ казалось такъ, и было прiятно, что вечеръ прошелъ незамѣтно. Всѣ забыли про туманъ и опасности, танцовали, пѣли, ходили съ сiяющими глазами. Потомъ устали и захотѣли спать... И большая, душная и жаркая каютъ-компанiя, въ которой уже болезненно-ярко блестѣли огни, наконецъ oпустѣлa. А когда я заглянулъ туда черезъ полчаса, то тамъ былъ уже полный мракъ, какъ почти и всюду на пароходѣ. Сверху доносился иногда звонъ колокола и былъ очень страненъ въ наступившей тишинѣ. Потомъ и онъ сталъ слышенъ все рѣже и рѣже... И все точно вымерло.

Я прошелся внизу, по коридорамъ, посидѣлъ въ рубкѣ, прислоняясь къ холодной мраморной cтѣнѣ... Вдругъ и въ ней погасло электричество, а я сразу точно ослѣпъ. Bну-

// л. 215

тренно напѣвая то, чт˜ пѣли и играли въ этотъ вечеръ, я ощупью добрался до трапа, поднялся на нѣсколько ступеней къ верхней палубѣ — и остановился, пораженный красотою и печалью лунной ночи.

О, какая странная была эта ночь! Былъ уже очень позднiй, — можетъ-быть, предразсвѣтный часъ. Пока мы пѣли, пили, говорили другъ другу вздоръ и смѣялись, здѣсь, въ этомъ чуждомъ намъ мipѣ неба, тумана и моря, взошла кроткая, одинокая и всегда печальная луна, и воцарилась глубокая полночьЙ совершенно такая же, какъ пять, десять тысячъ лѣтъ тому назадъ... Туманъ тѣсно стоялъ вокругъ, и было жутко глядѣть въ него. Среди тумана, озаряя круглую прогалину для парохода, вставало нѣчто подобное свѣтлому мистическому видѣнiю: желтый мѣсяцъ поздней ночи, опускаясь на югъ, замеръ на блѣдной завѣсѣ мглы и, какъ живой, глядѣлъ изъ огромнаго, широко-раскинутаго кольца. И что-то апокалиптическое было въ этомъ кругѣ... что-то неземное, полное молчаливой тайны, стояло въ гробовой тишинѣ, — во всей этой ночи, въ пароходѣ и въ мѣсяцѣ, который удивительно близокъ былъ на этотъ разъ къ землѣ и прямо смотрѣлъ мнѣ въ лицо съ грустнымъ и безстрастнымъ выраженiемъ.

Медленно поднялся я на послѣднiя ступеньки трапа и прислонился къ его периламъ. Подо мной былъ весь пароходъ. По выпуклымъ деревяннымъ мосткамъ и палубамъ тускло блестѣли кое-гдѣ продольныя полоски воды, — слѣды тумана. Отъ перилъ, канатовъ и скамеекъ, какъ паутина, падали легкiя дымчатыя тѣни. Въ срединѣ парохода, въ трубѣ и машинѣ, чувствовалась колоссальная и надежная тяжесть, въ мачтахъ — высота и зыбкость. Но весь пароходъ все-таки представлялся легко и стройно выросшимъ кораблемъ-привидѣнiемъ, оцѣпенѣвшимъ на этой блѣдно-освѣщенной прогалинѣ среди тумана. Вода низко и плоско лежала передъ правымъ бортомъ. Таинственно и совершенно беззвучно колеблясь, она уходила въ легкую дымку подъ мѣсяцъ и поблескивала въ ней, словно тамъ появлялись и исчезали золотыя змѣйки. Блескъ этотъ терялся въ двадцати шагахъ отъ меня, — дальше онъ мерцалъ уже чуть видно, какъ мертвый глазъ. А когда я смотрѣлъ кверху, мнѣ опять чудилось, что этотъ мѣсяцъ — блѣдный образъ какого-то мистическаго видѣнiя, что эта тишина — тайна, часть того, чт˜ за предѣлами познаваемаго...

Внезапно зазвонили на бакѣ въ колоколъ. Звуки уныло побѣжали одинъ за другимъ, нарушая молчанiе ночи, и тот-

// л. 216

часъ же послышался гдѣ-то впереди смутный шумъ и ропотъ. Мгновенно предчувствiе опасности заставило меня впиться глазами въ сумрачный туманъ, и вдругъ кровавый сигнальный огонь, похожiй на крупный рубинъ, выросъ изъ тумана и сталъ быстро приближаться къ намъ. Подъ нимъ мутно-золотыми пятнами расплывались и шли длинной цѣпью освѣщенныя окна, а въ шумѣ колесъ, который былъ похожъ сперва на приближающiйся шумъ каскада, уже выдѣлялись звуки быстро вертящихся лопастей, и можно было различить, какъ шипитъ и сыплется вода. Вахтенный на нашемъ пароходѣ съ поспѣшностью очнувшагося отъ сна человѣка машинально и нескладно забилъ въ колоколъ, а затѣмъ тяжко захрипѣла труба, и изъ нея съ трудомъ пробился широкiй и мрачный гулъ, потрясающiй весь остовъ парохода. Изъ тумана раздался тогда отвѣтный голосъ, похожiй на гулкiй крикъ паровоза, но онъ быстро затерялся въ туманѣ, а за нимъ медленно сталъ таять и шумъ колесъ, и красный сигнальный огонь. Въ этомъ крикѣ и шумѣ чувствовалось что-то задорное и суетное, — вѣрно, и капитанъ встрѣчнаго парохода былъ молодъ и дерзокъ, — но чт˜ значила эта суетная смѣлость передъ лицомъ такой ночи!

ЗГдѣ мы?И — пришло мнѣ въ голову. Вахтенные, вѣроятно, уже снова дремлютъ, пассажиры спятъ непробуднымъ сномъ, — туманъ сбилъ меня съ толку... Я не представляю себѣ, гдѣ мы, потому что въ этихъ мѣстахъ на Черномъ мopѣ я никогда не бывалъ... Я не понимаю молчаливыхъ тайнъ этой ночи, какъ и вообще ничего не понимаю въ жизни. Я совершенно одинокъ, я не знаю, зачѣмъ я существую. И зачѣмъ эта странная ночь, и зачѣмъ стоитъ этотъ сонный корабль въ сонномъ морѣ? А главное — зачѣмъ все это не просто, а полно какого-то глубокаго и таинственнаго значенiя?

Околдованный тишиной ночи, тишиной, подобной которой никогда не бываетъ на землѣ, я отдавался въ ея полную власть. На мгновенiе мнѣ почудилось, что въ невыразимой дали гдѣ-то прокричалъ пѣтухъ... Я усмѣхнулся. ЗЭтого не можетъ бытьИ — подумалъ я съ какой-то странной радостью; и все, чѣмъ я жилъ когда-то, показалось мнѣ такимъ маленькимъ и жалкимъ! Если бы въ этотъ часъ выплыла на мѣсяцъ наяда, — я не удивился бы... Не удивился бы, если бы утопленница вышла изъ воды и, блѣдная отъ мѣсяца, сѣла въ лодку, спущенную около оконъ пассажирскихъ каютъ... Теперь мѣсяцъ смотритъ прямо въ эти круглыя окошечки и озаряетъ угасающимъ свѣтомъ спящихъ, а они лежатъ, какъ мертвые... Не разбудить ли кого-нибудь? Но нѣтъ, — зачѣмъ?

// л. 217

Мнѣ никто не нуженъ теперь, и я никому не нуженъ, и всѣ мы чужды другъ другу...

И невыразимое спокойствiе великой и безнадежной печали овладѣло мною. Думалъ я о томъ, чт˜ всегда влекло меня къ себѣ, — о всѣхъ жившихъ на этой землѣ, о людяхъ древности, которыхъ всѣхъ видѣлъ этотъ мѣсяцъ и которые, вѣрно, казались ему всегда настолько маленькими и похожими другъ на друга, что онъ даже не замѣчалъ ихъ исчезновенiя съ земли. Но теперь и они были чужды мнѣ: я не испытывалъ моего постояннаго и страстнаго стремленiя пережить всѣ ихъ жизни, — слиться со всѣми, которые когда-то жили, любили, страдали, радовались и прошли и безслѣдно скрылись во тьмѣ временъ и вѣковъ. Одно я зналъ безъ всякихъ колебанiй и сомнѣнiй, — это то, что есть что-то высшее даже по сравненiю съ глубочайшею земною древностью... можетъ-быть, та тайна, которая молчаливо хранилась въ этой ночи... И впервые мнѣ пришло въ голову, что, можетъ-быть, именно то великое, чт˜ обыкновенно называютъ смертью, заглянуло мнѣ въ эту ночь въ лицо, и что я впервые встрѣтилъ ее спокойно и понялъ такъ, какъ должно человѣку...

Утромъ, когда я открылъ глаза и почувствовалъ, что пароходъ идетъ полнымъ ходомъ, и что въ открытый люкъ тянетъ теплый, легкiй вѣтерокъ съ прибрежiй, я вскочилъ съ койки, снова полный безсознательной радости жизни. Я быстро умылся и одѣлся и, такъ какъ по коридорамъ парохода громко звонили, сзывая къ завтраку, распахнулъ дверь каюты и, весело стуча ярко-вычищенными сапогами по трапу, побѣжалъ наверхъ. Улыбаясь, я сидѣлъ потомъ на верхней палубѣ и чувствовалъ къ кому-то дѣтскую благодарность за все, чт˜ должны переживать мы. И ночь и туманъ, казалось мнѣ, были только затѣмъ, чтобы я еще болѣе любилъ и цѣнилъ утро. А утро было ласковое и солнечное, — ясное бирюзовое небо весны сiяло надъ пароходомъ, и вода легко бѣжала и плескалась вдоль его бортовъ.

1901 г.

___

// л. 218