<Полное собрание сочинений И. А. Бунина: [в 6 т.]. — Пг.: изд. Т-ва А.Ф. Маркс, [1915]. С. 222—225>

ВЪ АВГУСТѢ.

Уѣхала дѣвушка, которую я любилъ, которой я ничего не сказалъ о своей любви, и такъ какъ мнѣ шелъ тогда двадцать второй годъ, то казалось, что я остался одинъ во всемъ свѣтѣ. Былъ конецъ августа; въ малорусскомъ городѣ, гдѣ я жилъ, стояло знойное затишье. И когда однажды въ субботу я вышелъ послѣ работы отъ бондаря, на улицахъ было такъ пусто, что, не заходя домой, я побрелъ куда глаза глядятъ за городъ. Шелъ я по тротуарамъ мимо закрытыхъ еврейскихъ магазиновъ и старыхъ торговыхъ рядовъ; въ соборѣ звонили къ вечернѣ, отъ домовъ ложились длинныя тѣни, но было еще такъ жарко, какъ бываетъ въ южныхъ городахъ въ концѣ августа, когда даже въ садахъ, жарившихся на солнцѣ цѣлое лѣто, все покрыто пылью. Мнѣ было тоскливо, несказанно тоскливо, а вокругъ меня все замирало отъ полноты счастiя, ‑ въ садахъ, въ степи, на баштанахъ и даже въ самомъ воздухѣ и густомъ солнечномъ блескѣ.

На пыльной площади, у водопровода стояла красивая большая хохлушка въ расшитой бѣлой сорочкѣ и черной плахтѣ, плотно обтягивавшей ей бедра, въ башмакахъ съ подковками на босую ногу. Было въ ней что-то общее съ Венерой Милосской, если только можно вообразить себѣ Венеру загорѣлой, съ карими веселыми глазами и съ такой ясностью чела, которая бываетъ, кажется, только у хохлушекъ и полекъ. Наполнивъ ведра, она положила коромысло на плечо и пошла прямо навстрѣчу мнѣ, ‑ стройная, несмотря на тяжесть плескавшейся воды, слегка покачивая станомъ и постукивая башмаками по деревянному тротуаруЙ И помню, какъ почтительно я посторонился, давая ей дорогу, и какъ долго смотрѣлъ за нею! А въ улицу, которая шла съ площади подъ гору, на Подолъ, видна была огромная, мягко синѣющая

// л. 222

долина рѣки, луга, лѣса, смуглые золотистые пески за ними и даль, нѣжная южная даль...

Кажется, никогда не любилъ я такъ Малороссiю, какъ въ ту пору, никогда не хотѣлъ такъ жить, какъ въ ту осень, а между тѣмъ толковалъ я тогда только о борьбѣ съ жизнью, учился только бондарному ремеслу. И теперь, постоявъ на площади, я рѣшилъ отправиться въ гости къ толстовцамъ, за городъ. Спускаясь подъ гору на Подолъ, я встрѣтилъ много парныхъ извозчиковъ, которые шибко везли пассажировъ съ пятичасового поѣзда изъ Крыма. Огромныя ломовыя лошади медленно тащили въ гору гремящiя телѣги съ ящиками и тюками, и запахъ москательныхъ товаровъ, ванили и рогожи, извозчики, пыль и люди, которые ѣхали откуда-то, гдѣ должно быть хорошо, — все опять заставило мое сердце сжаться отъ какихъ-то мучительно-тоскливыхъ и сладкихъ стремленiй. Я свернулъ въ тѣсный переулочекъ между садами и долго шелъ по предмѣстью. ЗПанычѝИ этого предмѣстья, мастеровые и мѣщане, дико и чудесно Згук€лиИ въ лѣтнiя ночи по долинѣ да пѣли хорами на церковный ладъ красивыя и печальныя казацкiя пѣсни. Теперь ЗпанычиИ молотили. На окраинѣ, тамъ, гдѣ голубыя и бѣлыя мазанки стояли уже на левадѣ, при началѣ долины, мелькали на токахъ цѣпы. Но въ затишьѣ долины было жарко такъ же, какъ въ городѣ, и я поспѣшилъ взобраться на гору, въ открытую, ровную степь.

Тихо, покойно и просторно было тамъ. Вся степь, насколько хваталъ глазъ, была золотая отъ густого и высокаго жнивья. На широкомъ, безконечномъ шляхѣ лежала глубокая пыль: казалось, что идешь въ бархатныхъ башмакахъ. И все вокругъ, — и жнивья, и дорога, и воздухъ, ‑ сiяло отъ низкаго вечерняго солнца. Прошелъ черный отъ загара, пожилой хохолъ въ тяжелыхъ сапогахъ, въ бараньей шапкѣ и толстой свиткѣ цвѣта ржаного хлѣба, и палка, которой онъ попирался, блестѣла на солнцѣ, какъ стеклянная. Крылья грачей, перелетавшихъ надъ жнивьями, тоже блестѣли и лоснились, и нужно было закрываться полями жаркой шляпы отъ этого блеска и зноя. Далеко, почти на горизонтѣ, можно было различить телѣгу и пару воловъ, которые медленно влекли ее, да шалашъ сторожа на бахчахъ... Ахъ, славно было среди этой тишины и простора! Но всю душу мою тянуло къ югу, за долину, въ ту сторону, куда уѣхала она...

Въ полуверстѣ отъ дороги, надъ долиной краснѣла черепичная кровля маленькаго хутора, — помѣстье толстовцевъ,

// л. 223

братьевъ Павла и Виктора Тимченковъ. И я пошелъ туда по сухому, колкому жнивью. Вокругъ хаты было пусто. Я заглянулъ въ окошечко — тамъ гудѣли однѣ мухи, гудѣли цѣлыми роями: на стеклахъ, подъ потолкомъ, въ горшкахъ, стоявшихъ на лавкахъ. Къ хатѣ былъ пристроенъ скотникъ; и тамъ не оказалось никого. Ворота были открыты, и солнце сушило дворъ, заваленный навозомъ...

— Вы куда? — внезапно окликнулъ меня женскiй голосъ.

Я обернулся: на обрывѣ надъ долиной, на межѣ бахчи сидѣла жена старшаго Тимченки, Ольга Семеновна. Не вставая, она подала мнѣ руку, и я сѣлъ съ ней рядомъ.

— Скучно? — спросилъ я, помолчавъ и глядя ей прямо въ лицо.

Она опустила глаза на свои босыя ноги. Маленькая, загорѣлая, въ грязной рубахѣ и старенькой плахтѣ, она была похожа на дѣвочку, которую послали стеречь баштаны и которая грустно проводила долгiй солнечный день. И лицомъ она была похожа на дѣвочку-подростка изъ русскаго села. Однако, я никакъ не могъ привыкнуть къ ея одеждѣ, къ тому, что она босыми ногами ходитъ по навозу и колкому жнивью, даже стыдился смотрѣть на эти ноги. Да она и сама все поджимала ихъ и часто искоса поглядывала на свои испорченные ногти. А ноги были маленькiя и красивыя.

— Мужъ ушелъ на леваду молотить, — сказала она: — а Викторъ Николаичъ уѣхалъ... Павловскаго опять арестовали за отказъ отъ солдатчины. Вы помните Павловскаго?

— Помню, — сказалъ я машинально.

И мы смолкли и долго смотрѣли на синеву долины, на лѣса, пески и меланхолично зовущую даль. Солнце еще грѣло насъ; круглые, тяжелые арбузы лежали среди длинныхъ пожелтѣвшихъ плетей, перепутанныхъ, какъ змѣи, и тоже грѣлись.

— Отчего вы не откровенны со мной? — началъ я. — Зачѣмъ вы насилуете себя? Вы любите меня.

Она съежилась, подобрала ноги и прикрыла глаза; потомъ сдунула волосъ, упавшiй на щеку, и съ рѣшительной улыбкой сказала:

— Дайте мнѣ папироску.

Я далъ. Она затянулась раза два, закашлялась, далеко бросила папиросу и задумалась.

— Я съ самаго утра такъ сижу, — сказала она. — Куры приходятъ съ самой левады расклевывать арбузы... И не знаю, почему вамъ кажется здѣсь скучно. Мнѣ очень нравится здѣсь, очень...

// л. 224

Надъ долиной, верстахъ въ двухъ отъ хутора, куда я пришелъ на закатѣ, я сѣлъ, снялъ шляпу... Сквозь слезы я смотрѣлъ въ даль, и гдѣ-то далеко мнѣ грезились южные знойные города, синiй степной вечеръ и образъ какой-то женщины, который сливался съ дѣвушкой, которую я любилъ, но дополнялъ ее своею таинственностью и той дѣтской печалью, которая была въ глазахъ маленькой женщины на баштанахъ...

1901 г.

____

// л. 225