<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 4. с. 49-76>

АСТМА.

I.

— А и глухая же сторона наша! — весело сказалъ землемѣръ своимъ груднымъ, слегка сиплымъ теноромъ.

И, наклонившись, худой волосатой рукой подсунулъ подъ сидѣнье телѣжки, стоявшей возлѣ хуторской конторы, старые пыльные ботики, завернутые въ газету.

Былъ теплый сухой вечеръ конца августа — вечеръ среди степныхъ полей, такихъ задумчивыхъ и мирныхъ въ засуху поздняго лѣта, послѣ уборки хлѣба. Солнце только-что закатилось за вишневымъ садомъ, окружавшимъ контору, и не оставило никакихъ красокъ послѣ себя. Развѣ вотъ стало блѣднѣе голубое однотонное небо, яснѣе луна на востокѣ, спокойнѣе лиловатыя волнистыя равнины, да слышнѣе осторожный трескъ пересохшихъ за лѣто стручковъ акаціи… Была во всемъ этомъ какая-то большая грусть, но землемѣру и она была пріятна. Все трогало его нынче, но почему — Богъ знаетъ. Это чувство, что все хорошо, все восхитительно, бывало у него послѣ долгихъ томленій въ астмѣ. Но астма не душила давно, уже больше мѣсяца.

Помѣщикъ Стоцкій, высокiй бѣлоглазый блондинъ въ батистовой косовороткѣ и лакированныхъ сапогахъ, посмотрѣлъ съ крыльца съ той благодушно-презрительной улыбкой, которая всегда появлялась у него на лицѣ послѣ двухъ-трехъ рюмокъ. Нынче ихъ было выпито пять, и угреватое лицо бывшаго семеновца стало такъ сизо, что рѣдкія бѣлые волосы, тщательно причесанные на косой рядъ, казались льняными, а глаза голубовато-оловянными. И глаза эти съ легкой улыбкой оглядѣли землемѣра — кожаную куртку на шитой малорусской рубахѣ, штаны, заправленные въ сапоги, по-цыгански загорѣлое и волосатое лицо съ добрыми блестящими глазами,

 

// 49

 

черную съ просѣдью бороду… К%ивнувъ работнику, державшему подъ уздцы коренника, помѣщикъ отвѣтилъ:

— Глухая-то глухая, а вотъ голову кореннику надо опустить.

Но землемѣръ замахалъ руками.

— Ни Боже мой! — поспѣшно и весело сказалъ онъ мягкимъ груднымъ голосомъ. — Люблю, грѣшный человѣкъ, съ шикомъ проѣхать. Вотъ свернемъ на дорожку, да и съ Господомъ.

— Да и курите же вы! — вставилъ помѣщикъ равнодушно.

— И покурить люблю! — отвѣтилъ землемѣръ, привычнымъ жестомъ доставая изъ бокового кармана камышевый мундштукъ и старый серебряный портсигаръ съ московскимъ кремлемъ на крышкѣ.

И, быстро крутя папиросу, еще разъ оглядѣлъ телѣжку.

Да, все въ исправности! Чуйка на сидѣньи, сундукъ съ причиндалами — подъ козлами, тренога — сзади. Про лошадей же и говорить нечего. Съ закрученными въ узлы хвостами и съ задраной мордой коренника — прямо щеголи: часъ ѣзды до неба!

— И, стало-быть, прощенія просимъ! — сказалъ землемѣръ, снявъ бѣлый, пропотѣвшій по околышу картузъ и по-военному щелкнувъ каблуками. — Тысячу рублей денегъ и дѣтей кучу! Дай, Боже, и на лѣто то же.

Вынулъ и помѣщикъ свой портсигаръ, — плоскiй, съ оранжевымъ жгутомъ, съ монограммами вкривь и вкось, — и, постукивая мундштукомъ папиросы о крышку, мутно усмѣхнулся.

— Живы ли еще будемъ, господинъ хорошій! — сказалъ онъ.

— Чтò? — воскликнулъ землемѣръ, поднимая большія черныя брови. — Да ни за что не умру! Вы тамъ какъ себѣ хотите, а я — пасъ. Нѣтъ на то моего полнаго согласія.

— Насъ съ вами не спросятъ, — сказалъ помѣщикъ.

— А безъ спросу — это ужъ не тае… не годится.

— Не годится-то не годится, — сказалъ помѣщикъ, — а признайтесь-ка, потрухиваете, небось? Не даромъ не любите разныхъ тамъ пятницъ, понедѣльниковъ и тому подобнаго…

Землемѣръ сдвинулъ кистью руки картузъ на затылокъ и слегка нахмурился.

— По совѣсти сказать, не знаю, — отвѣтилъ онъ, глядя въ землю. — Боюсь, если говорить правду, всю жизнь — и весьма основательно боюсь. Въ хорѣ пѣлъ, по покойникамъ читалъ, а не привыкъ вотъ…

— То-есть какъ по покойникамъ? — спросилъ помѣщикъ. — Развѣ вы изъ духовныхъ?

 

// 50

 

— Отчасти, — сказалъ землемѣръ. — Дѣдъ — дьячокъ, отецъ — землемѣръ, а я, вѣрно, въ дѣда. Въ молодости чуть не всю Библію наизусть зналъ. Теперь забывать сталъ…

— Стара стала, слаба стала, — вставилъ помѣщикъ армянскимъ голосомъ.

— Да нѣтъ, — простодушно возразилъ землемѣръ. — Мнѣ вѣдь всего сорокъ пятый. А вотъ — астма! Помните въ Долгомъ коричневаго рогатаго чорта на алтарной двери? Лежитъ съ высунутымъ языкомъ, а Гавріилъ наступилъ ему на грудь и копьемъ его… Такъ вотъ и смерть: наступитъ, а ты вывертывайся!

— Охъ, какая чертовщина! — прибавилъ онъ, закрывая глаза. — Гробъ, свѣчи, вѣнчикъ… А потомъ — погостъ, ночь, холодъ, темь, лозинки отъ вѣтра гудутъ… А ты лежишь безъ шапки, въ одномъ сюртучкѣ, весь гнилой, лиловый… Эхъ, умирать бы по-птичьему, по-звѣриному!

— Ну, это ужъ философія, — сказалъ помѣщикъ. — Звѣри тутъ ни при чемъ. Звѣрь издохъ — и дѣло съ концомъ.

— Вотъ именно! — воскликнулъ землемѣръ. — Попроще, понимаете, надо! Я, конечно, въ этихъ штукахъ — какъ кротъ въ соломѣ, но чтò такое смерть? «Я, Чувиль, веселая…»

Работникъ, державшій лошадей, засмѣялся и деликатно отвелъ глаза въ сторону.

Засмѣялся и помѣщикъ.

— Это еще чтò за Чувиль такой?

— Да сказка такая есть, отвѣтилъ землемѣръ съ разсѣянной улыбкой. — Жилъ-былъ, понимаете, какой-то Чувиль, и выросли у него на яблонькѣ золотые яблоки. Ну, конечно, съ ума сошелъ мужикъ, стережетъ пуще зѣницы ока… И вдругъ въ одну прекрасную ночь — шасть къ нему въ садъ Баба-Яга. Носъ крючкомъ, голова сучкомъ, но веселая-развеселая! «Дай яблочка…» Оробѣлъ мужикъ, тряхнулъ яблоньку… «Нѣтъ, ты, — говоритъ, — изъ ручки въ ручку дай!» И цапъ его за руку, да въ лѣсъ, въ избушку. А въ избушкѣ сидятъ, понимаете, дѣвки ея простоволосыя: Аленка и Акулька. Вотъ Яга и говоритъ этакъ безпечно: «Сжарь-ка мнѣ, Аленушка, Чувиля къ ужину, а я пока по дѣлу сбѣгаю…» Сейчасъ Аленка къ печкѣ, разжарила ее — чертямъ тошно, посадила мужика на лопату — и трахъ въ огонь! Да не тутъ-то было! Уперся мужичишка бокомъ, никакъ не всунетъ его Аленка. «Чтò жъ ты, — говоритъ, — не лѣзешь?» —«Да я не умѣю, — ты научи, какъ сѣсть-то». — «У, дуракъ, да вотъ такъ-то!..» Чувиль — шмыгъ ее въ печь!

— Да и говорунъ же вы! — сказалъ помѣщикъ. — Вотъ у

 

// 51

 

насъ въ полку былъ нѣкто Шаховъ не хуже васъ: уморительный субъектъ.

— Ну-съ, — не слушая, продолжалъ землемѣръ: — та же самая исторія происходитъ и съ Акулькой…

— Позвольте, — перебилъ помѣщикъ: — я не понимаю: опять, что ли, мужикъ дѣвку зажарилъ?

— Ну конечно! — воскликнулъ землемѣръ. — Да суть-то не въ томъ, а въ томъ, что все-таки добралась Яга до мужика. Посадила на лопату, тащитъ въ печь, да еще и посмѣивается: ужъ и легокъ же ты, мужикъ! «А ты кинь, — говоритъ мужикъ: — авось на вѣкъ налопаешься!» — «Да мнѣ и лопать-то не хочется…» — «Вотъ те на! Такъ чего жъ тебѣ хочется?» — «А поиграть, да силу твою попробовать: я вѣдь, Чувиль, веселая!..»

— Хороша, стерва, веселая! — сказалъ помѣщикъ.

Землемѣръ помолчалъ, разсѣянно глядя въ землю, и вдругъ засмѣялся.

— Дѣйствительно! — подхватилъ онъ, смѣясь и думая о чемъ-то своемъ. — Дѣйствительно! Есть, знаете, у насъ въ Долгомъ лавочникъ и ростовщикъ, Иванъ Павловъ… Плутъ первостатейный, но деликатенъ — на рѣдкость. Ростомъ подъ потолокъ, сюртукъ — по щиколотки, глаза косые, томные… И вотъ умираетъ въ прошломъ году у нашего попа сынъ… Является Иванъ Павловъ, краснѣетъ, какъ дѣвица, и говоритъ: «Имѣю честь, батюшка, поздравить съ новопреставленнымъ!»

— Это великолѣпно! — воскликнулъ помѣщикъ. — Имѣю честь поздравить съ новопреставленнымъ!

— Такъ вотъ, — докончилъ землемѣръ: — мнѣ все и лѣзетъ въ голову: задохнешься ночью, а Иванъ Павловъ войдетъ этакъ вѣжливо, поздоровается со всѣми за ручку — и радостно поздравитъ… Но однако пора и честь знать. Добраго здоровья, Николай Николаевичъ! Спасибо за ласку.

— Прощайте, Егоръ Гаврилычъ, — сказалъ помѣщикъ. — Не забывайте.

— Не прощайте, а до свиданія! — шутливо подчеркнулъ землемѣръ, разбирая вожжи.

И легко вскочилъ въ телѣжку.

Работникъ посторонился, и лошади сразу тронули рысью. Помѣщикъ помотрѣлъ на широкую и слегка сутулую спину землемѣра и вдругъ, посинѣвъ отъ натуги, заоралъ не своимъ голосомъ:

— Домой!... Дом-мой, тебѣ говорятъ!... Тишка, лови!

Землемѣръ обернулся и увидалъ со всѣхъ ногъ бѣгущаго

 

// 52

 

работника. Оказалось, что пѣгій легашъ Кадо выскочилъ изъ окна и кинулся слѣдомъ за телѣжкой. Но, услыхавъ крикъ, тотчасъ же прижался къ землѣ и виновато поползъ въ сторону. Землемѣръ посмотрѣлъ, какъ работникъ ловилъ собаку за ошейникъ, и засмѣялся, какъ ребенокъ.

— Боже, чтò за чудесный песъ! — подумалъ онъ съ нѣжностью.

А лошади уже вынесли телѣжку, мимо картофельныхъ ямъ и старыхъ ометовъ, въ поле.

II.

Съ полчаса землемѣръ разсѣянно слушалъ ладный топотъ копытъ по гладкой августовской дорогѣ.

Еще свѣтло было, и дорога, убѣгавшая на востокъ, между пожухнувшими картофельными клинами, казалась фіолетовой.

Землемѣръ смотрѣлъ въ даль, гдѣ поля замыкались линіей узкоколейной чугунки, курилъ и пріятно пьянѣлъ отъ несвязныхъ пѣвучихъ мыслей.

Огромный чистый западъ, чуть тронутый розовымъ тономъ надъ горизонтомъ, былъ еще свѣтелъ. Но сиротливо было въ поляхъ. Сиротливо дремали на кочкахъ кроткіе хохлатые жаворонки: услышитъ топотъ копытъ, сонно побѣжитъ по пашнѣ — и опять замретъ на кочкѣ… Вяло и терпко пахло картофельной ботвой, горько тянуло дымкомъ откуда-то издалека: это мальчишки стерегутъ въ поляхъ лошадей и отъ скуки жгутъ сухую полынь, суволоку… А по дорогѣ попадались корки мелкихъ воронежскихъ арбузовъ и напоминали о томъ, что скоро большая осенняя ярмарка въ городѣ и что надо ѣхать продавать пристяжную, покупать капусту, поправлять зимнія рамы — и начинать новый скучный годъ.

И землемѣръ съ пѣвучей грустью посмотрѣлъ направо, на пустынныя сѣроватыя поля, надъ которыми уже рѣялъ чуть серебристый и, как всегда въ засуху, разсѣянный лунный свѣтъ.

— Любопытно однако знать, — подумалъ онъ, — чтò это со мною сегодня? Чего я разболтался и развеселился? Положимъ, не былъ дома уже двѣ недѣли… дѣлъ передѣлалъ кучу… Да нѣтъ, не то! Можетъ-быть, водка? Но много ли было выпито? Сущій вздоръ, — двѣ-три рюмки… Чтò же, въ такомъ случаѣ?

Но тутъ лошади стали: шлагбаумъ на переѣздѣ черезъ линію былъ опущенъ, — значитъ, нужно было слѣзать и стучать въ будку.

Спокойный, безцвѣтный свѣтъ запада, подобный свѣту бѣ-

 

// 53

 

лыхъ ночей, еще отражался въ окнѣ будки, и будка показалась землемѣру необитаемой, почти страшной съ этимъ тусклымъ блескомъ стеколъ и тишиной вокругъ.

— Переѣзжать ли? — подумалъ онъ.

Можно было переѣхать тутъ и держать путь на Пальну, Каменку… Можно и возлѣ слѣдующей будки: тогда дорога пойдетъ по опушкѣ большой Кастюриной Дубровки, а потомъ по глухимъ лугамъ на Ястребинъ-Колодецъ…

И землемѣръ остановился въ нерѣшительности.

Но послышался ровный, медленный скрипъ телѣги. И, взглянувъ направо, землемѣръ увидалъ въ легкомъ лунномъ сіяніи большую бѣлую лошадь, — старую, сѣдловатую, въ гречкѣ, съ отвислыми губами. Черепъ ея былъ огроменъ, похожъ на тѣ лошадиные черепа, чтò валяются среди бурьяна въ южныхъ степяхъ; пукъ соломы, засунутый подъ узду, дико торчалъ возлѣ праваго полуприкрытаго глаза.

— Куда прешь! — крикнулъ землемѣръ, замахиваясь кнутовищемъ.

Но лошадь точно и не слыхала.

Звонко сипя отъ запала, она прошла возлѣ самаго его плеча, а за нею показалась скрипучая телѣга, пахнущая дегтемъ и рогожей. Лохматый рыжій мужикъ, въ распоясанной красной рубахѣ, лежалъ въ телѣгѣ внизъ лицомъ. Подолъ рубахи завернулся на спину, и видна была голая поясница, а ниже — ошкуръ низко спущенныхъ портокъ, крѣпко врѣзавшійся въ тѣло.

— Эй, дядя! — шутливо крикнулъ землемѣръ дрогнувшимъ голосомъ. — Ай померъ?

Но мужикъ не поднялъ головы, не отозвался на крикъ.

И землемѣръ, уже не раздумывая, ударилъ правой вожжой. Телѣжка чуть не перевернулась отъ крутого поворота и шибко покатила возлѣ линіи, за которой неясно серебрилось надъ полями лунное сіяніе.

Попрежнему на душѣ было и хорошо, и грустно, и тревожно… Все благополучно, все слава Богу, но чего-то недостаетъ… людей, можетъ-быть, жилья, пріятеля… Хотѣлось пѣть, разсказывать свою жизнь… Спросить кого-нибудь: чтò же наконецъ, будетъ на томъ свѣтѣ что-нибудь или нѣтъ? Райскія яблочки и черти въ неугасимомъ пламени, конечно, вздоръ… Но вѣдь вздоръ и полное исчезновеніе. Зачѣмъ родился? Зачѣмъ росъ, любилъ, страдалъ, восхищался? Зачѣмъ такъ жадно думалъ о Богѣ, о смерти, о жизни?

— Зачѣмъ, позвольте васъ спросить? — сказалъ землемѣръ вслухъ.

 

// 54

 

Существовать на томъ свѣтѣ въ теперешнемъ видѣ онъ, конечно, не будетъ. Ибо, если онъ будетъ существовать, значитъ, и эти лошади будутъ существовать… и миріады миріадъ всѣхъ прочихъ лошадей, звѣрей, птицъ, жучковъ, несмѣтныхъ мошекъ… Но и безслѣдно исчезнуть онъ не можетъ. Онъ этому никогда не вѣрилъ. Истомленъ заботами, болѣзнью, а жить, сохранить себя хочетъ жадно. И поминутно трепещетъ за свою жизнь, во всемъ чуетъ злобу, тайну, враждебность… Лунный свѣтъ въ пустынныхъ поляхъ, тишина, темный камень вдали, коренникъ, который вдругъ насторожитъ уши, — все страшно. Днемъ, когда вспоминаешь, просто, незначительно, а ночью — страшно…

— Какъ васильки, — подумалъ землемѣръ. — Днемъ синіе, а погляди вечеромъ, при лампѣ: лиловые!

— Пи-пи-пи! — тонко и хищно зазвучало вдругъ гдѣ-то вверху, въ разсѣянномъ лунномъ свѣтѣ.

Землемѣръ оглянулся, увидалъ поле, телеграфные столбы, тусклый блескъ, бѣгущій навстрѣчу ему по рельсамъ, — и на душѣ у него стало еще тревожнѣе. Этотъ пискъ, пискъ кобчика или совки, затерявшійся въ лунномъ свѣтѣ, напомнилъ ему, что безмолвный вечеръ кончился и въ поляхъ начинается таинственная ночная жизнь. Кроткіе хохлатые жаворонки, проводящіе свои послѣдніе дни въ осиротѣвшей степи, теперь спятъ. Но зато проснулись и всю ночь будутъ съ жалкимъ пискомъ голода гоняться другъ за другомъ всѣ эти мелкіе и крупные хищники, дремавшіе днемъ на телеграфныхъ проводахъ, таившіеся во рвахъ и на лѣсныхъ опушкахъ… Позѣвывая, выползла изъ своей норы въ каменистомъ оврагѣ лисица, вышла на лунный свѣтъ и осторожно потянула по скату, поводя пушистымъ правѝломъ… Электрическими зелеными огоньками вспыхнули волчьи глаза въ дубовомъ кустарникѣ… И, представивъ себѣ красоту этихъ глазъ, землемѣръ почувствовалъ приступъ жуткаго восторга.

Да, какъ жалко тявкаетъ лисица, если она худа, тоща, выгнана изъ своей норы болѣе сильнымъ звѣремъ, — какимъ-нибудь угрюмымъ когтистымъ барсукомъ! Какъ плаксиво и зло скулитъ соколокъ голодный! И какъ томно потягивается и улыбается лисица сытая, съ густой лоснящейся шкурой! Какимъ звонкимъ и дерзкимъ смѣхомъ заливается этотъ тонкоголосый соколокъ, выбивши добычу у другого, слабаго!

— Я, Чувиль, веселая! — вспомнилъ землемѣръ, зорко глядя на качавшуюся дугу, и содрогнулся отъ сладострастной жути.

 

// 55

 

III.

Опять лошади стали передъ будкой на переѣздѣ черезъ рельсы, и опять загородила дорогу перекладина шлагбаума.

Но на дворѣ уже ночь — блѣдная, сухая, лунная — и будка не похожа на первую. Эта живая, привѣтливая, манитъ къ себѣ внутрь, гдѣ горитъ лампа и топится печь: видна яркая пасть печи, пляшущая большими языками красно-оранжеваго пламени.

— Эй, добрые люди! — слабо крикнулъ землемѣръ, обрадованный жильемъ. — Пропустите старичка за-ради Бога!

И тотчасъ же ожесточенно, захлебываясь, залаяла возлѣ лошадей маленькая лохматая шавка, и босая дѣвочка, лѣтъ шести, скромненько и дѣловито подошла къ столбу шлагбаума.

Загремѣла цѣпь, и огромный журавль, медленно и плавно вырастая, потянулся головой къ небу.

— Ты будочникова, дѣвочка? — спросилъ землемѣръ ласково.

— Будочникова, — сдержанно отвѣтила дѣвочка и, наклонивъ головку и мелко перебирая босыми ножками, пошла поднимать вторую перекладину шлагбаума, за которой лунный свѣтъ и пустынное жнивье сливались во что-то легкое, свѣтлое и серебристое, какъ далекое море.

— А самъ будочникъ дома? — спросилъ землемѣръ, чтобы проболтать нѣсколько лишнихъ минутъ съ живымъ существомъ.

Дѣвочка, не оборачиваясь, отвѣтила:

— Онъ у городи.

Землемѣръ постоялъ, подумалъ.

— Жалко! — сказалъ онъ. — А что у васъ печь топится?

— Мать воду грѣетъ, — отвѣтила дѣвочка.

— Ай хлѣбы ставитъ?

— Нѣтъ, у насъ малый померъ.

Землемѣръ широко раскрылъ глаза.

— Какъ померъ? — сказалъ онъ тревожно. — Когда?

— Сейчасъ только.

— А великъ малый-то?

— Семой мѣсяцъ пошелъ.

Землемѣръ облегченно вздохнулъ.

— Ну ничего! — сказалъ онъ. — Мать еще родитъ.

— Да намъ его не жалко, — просто отвѣтила дѣвочка. — У насъ ихъ пятеро. Да еще одного недавно зарѣзало.

— Машиной?

— Машиной. Мать валяла пироги, а онъ выползъ изъ будки и заснулъ... Насъ судили за него, изъ могилы его откапывали, думали, что мы нарочно положили.

 

// 56

 

Землемѣръ засмѣялся:

— Ахъ, ты, злодѣйка этакая! Ну, прощай, спасибо за хлопоты!

— Часъ добрый, — сдержанно отвѣтила дѣвочка.

И лошади съ грохотомъ перенесли телѣжку по деревянной настилкѣ[1] къ тому свѣтлому и легкому, чтò было впереди, взяли немного вправо, и опять колеса, сорвавшись съ настилки, съ мягкимъ шорохомъ покатились въ однообразно ладномъ стукѣ копытъ, который безстрастно слушало только блѣдное и все выше поднимавшееся лицо луны.

— Просто къ перемѣнѣ погоды, — подумалъ землемѣръ, подбадривая себя и стараясь опредѣлить причины своего безпокойства. — Эй, эй милыя, не рано!

Но теперь, когда осталось сзади послѣднее жилье, бодрыя слова уже не помогали. Глаза жадно всматривались въ даль… Чтò это на томъ дальнемъ косогорѣ, за лощиной, въ свѣтлой дымкѣ? Что-то длинное, темное, зубчатое… Стѣна, остатки жилья? Нѣтъ, просто безхозяйная, забытая въ полѣ копна… За ней — опять косогоръ и опять лужокъ, выходящій въ разлатую голую долину, серебристо-туманную подъ луной… Но тамъ что-то болѣе блестящее, чѣмъ все остальное… И на немъ что-то двигается… Волкъ?

Землемѣръ вставилъ два пальца въ ротъ, рѣзко свистнулъ, и натянулъ вожжи. Постромки пристяжной обвисли, коренникъ насторожилъ уши и пошелъ тише… Ѣдко и пріятно запахло лошадинымъ потомъ… Что-то темное, двигавшееся на косогорѣ, блестящемъ отъ озими, подняло голову… Стало страшно…

Но прошло нѣсколько минутъ — и по чему-то тупому, чтò было въ приближающейся фигурѣ, землемѣръ узналъ, что это — теленокъ… Вѣрно, пѣгій, съ бѣлыми рѣсницами, глупый… Поднялъ голову и уставился…

Есть что-то глухое, дикое въ этихъ осеннихъ безпризорныхъ скитаніяхъ телятъ. Какъ только начинаютъ прорастать озими, они надолго и далеко уходятъ въ опустѣвшую степь. И по цѣлымъ недѣлямъ бродятъ по ней, дичаютъ, пріобщаются къ таинственной жизни звѣрей и хищныхъ птицъ…

— А свиньи! — подумалъ землемѣръ. — Черные упрямые борова, съ туго завернутыми винтами хвостиковъ! Тѣ совсѣмъ отбиваются осенью отъ дому, Богъ знаетъ куда уходятъ по лугамъ и косогорамъ… Роютъ подъ кустами, по пригоркамъ, что-то выкапываютъ, чавкаютъ и прутъ дальше, повиливая крѣпкой тушей… Иной разъ обомрешь со страху, когда этакій чортъ вдругъ хрюкнетъ и выставитъ изъ куста удивленное рыло… А какая злоба, силища!

 

// 57

 

Мелькала серебристая полынь вдоль дороги, проходили темныя равнины пашенъ, полосы радужно-зеленыхъ озимей, тускло поблескивали подковы пристяжной, женственно отвернувшей голову отъ коренника… Гордо несъ голову могучій коренникъ, шедшій дробной рысью… Землемѣру хотѣлось курить, надоѣло сидѣть… Волнуясь все болѣе при мысли о томъ сильномъ, безпощадномъ и красивомъ, чтò окружало его со всѣхъ сторонъ и точно вызывало на состязаніе, онъ все безпокойнѣе ждалъ чего-то. Надоѣло и волноваться, — отъ этого безпричиннаго волненія сдавливало виски и холодѣли руки, — надоѣло ждать, но внутренній голосъ все настойчивѣе говорилъ, что ожиданія не напрасны. И, какъ бы подтверждая это, коренникъ вдругъ фыркнулъ. Землемѣръ вздрогнулъ, глянулъ на него — и увидалъ, что онъ идетъ съ чутко и строго поднятыми ушами, съ какою-то преувеличенной бодростью, почти съ наглостью.

Страхъ холодомъ прошелъ по всему тѣлу землемѣра. Чтобы поскорѣе увидать то, чтò должно увидать, онъ откинулся на лѣвый бокъ и пристально взглянулъ впередъ. Впереди то же, чтò и было: пустое поле и лунное сіяніе. Но поле это идетъ слегка подъ изволокъ, дальше опять повышается — и замыкается темной, высокой и такой красивой въ лунномъ свѣтѣ стѣной старой Кастюриной рощи…

Вотъ она приближается и приближается, темнѣетъ все гуще… Ясно видна широкая спокойная тѣнь, падающая отъ ея стѣны на поле… Доносится легкая лѣсная свѣжесть вмѣстѣ съ сухимъ и душистымъ тепломъ дуба… А вотъ роща уже и совсѣмъ близко — и тѣнь стала рѣзче, лунный свѣтъ ярче, роща подъ луною чернѣе, выше, значительнѣе… Еще минута — и телѣжка въ тѣни, катится по гладкой и слегка влажной дорогѣ вдоль опушки… Направо — пашни, налѣво — роща… И далеко видны свѣтлыя поляны среди живописныхъ старыхъ дубовъ.

— Ахъ, хорошо! — съ жуткимъ восхищеніемъ хотѣлъ сказать землемѣръ — и вдругъ замеръ съ широко открытыми глазами.

Изъ тѣнистой рощи легко и быстро, прямо на него, бѣжала большая бѣлая лошадь.

IV.

— Неужели та самая, чтò съ звонкимъ сипомъ прошла давеча возлѣ будки?

Сладострастный трепетъ ужаса еще разъ колючимъ холодомъ прошелъ отъ корней волосъ по всему тѣлу, — и земле-

 

// 58

 

мѣръ потянулъ вожжи, чтобы разглядѣть шибко бѣгущую къ нему лошадь.

Но уже ясно было, что не та.

Медленно тащила скрипучую телѣгу бѣлая кобыла, встрѣтившаяся возлѣ будки. Годы, тяжкая работа, голодъ, неволя сдѣлали ее страшной, костлявой, почти съ крикомъ хватающей воздухъ легкими… Эта же шла бодро, чисто, едва касаясь земли. И такъ гордо и граціозно несла свою голову, что сразу было видно, что она молода, породиста, ни одного дня не знала упряжи…

Но въ этомъ-то и былъ ужасъ. И ошеломленный землемѣръ съ размаху рванулъ вожжи.

Коренникъ высоко задралъ морду и заплясалъ, пристяжная со всего разбѣга осѣла на заднія ноги. Но тутъ бѣлая лошадь, какъ перышко, перенеслась черезъ канаву возлѣ опушки и вся выскочила на ея высокій валъ. И, увидавъ ее, коренникъ дико всхрапнулъ, пристяжная такъ шарахнулась къ оглоблѣ, что она треснула, — и телѣжка вихремъ, вприпрыжку понеслась по пашнѣ. Землемѣръ, не помня себя, вскочилъ на ноги, въ два взмаха замоталъ на руки вожжи и, откинувшись назадъ, изо всей силы рванулъ къ себѣ лѣвую вожжу. И коренникъ, мотая головою отъ удилъ, раздиравшихъ ему челюсти, понесъ обратно, на дорогу, къ лошади, стòрожко стоявшей на валу.

Она казалась литой изъ серебра. Но, какъ только колеса телѣжки стукнулись о дорогу, тотчасъ же прыгнула съ вала, дала телѣжкѣ мелькнуть мимо себя, — землемѣръ близко видѣлъ ея прекрасные блестящіе глаза, — и весело побѣжала слѣдомъ.

— Грабятъ! — крикнулъ землемѣръ альтомъ и бросилъ вожжи.

Мелькнули послѣдніе дубки рощи, телѣжка, какъ по рубелю, сдѣлала нѣсколько отчаянныхъ прыжковъ по перекопамъ — и опять въ глаза грянуло широкое пустое поле и неясный лунный свѣтъ надъ нимъ. Землемѣръ обернулся — и увидѣлъ, что и лошадь уже въ полѣ — бѣжитъ за телѣжкой по сѣрой дорогѣ. Только поблѣднѣла немного, какъ поблѣднѣлъ въ полѣ и самый лунный свѣтъ…

— Съ нами крестная сила! — пробормоталъ землемѣръ, съ трудомъ переводя свистящее дыханіе и опять натягивая вожжи.

И опять оглянулся.

Увы, и бѣлая лошадь пошла тише!

И, попрежнему, выраженіе ея морды было спокойно и вызывающе.

 

// 59

 

— Ну, притворюсь, что мнѣ все равно, — рѣшилъ землемѣръ, снова чувствуя приступъ ужаса, но уже не рѣзкаго и сладостнаго, а холоднаго, безнадежнаго, кошмарнаго.

И погналъ пару подъ изволокъ, въ безконечный Ястребинъ-Колодецъ.

Мелкая безыменная рѣчка поблескивала и бѣжала по его широкой долинѣ, — настолько мелкая и прозрачная, что можно было сосчитать подъ водой бѣлые камешки днища. Какъ чешуя рыбы, поблескивала она подъ луною, печаленъ былъ въ эту лунную ночь каменистый и пустынный Ястребинъ-Колодецъ!

Но любоваться было не время.

Нужно было зорко править, чтобы не вылетѣть на выбоинахъ спуска, нужно было ловко повернуть полной рысью вправо, а потомъ — въ бродъ, не давъ парѣ заартачиться. Но лошади и сами понимали дѣло — цѣпко пронеслась пристяжная по узкой тропочкѣ надъ обрывомъ косогора, какъ разъ вò-время вильнулъ влѣво коренникъ и увѣренно кинулся въ рѣчку… Прѣсно и тепло пахнуло водой — и колеса съ шумомъ заклубились въ серебрѣ и алмазахъ, сыплющихся въ стороны, глухо застучали по размытымъ бѣлымъ камнямъ…

— Глянуть ай нѣтъ? — подумалъ землемѣръ. — Нѣтъ, не надо.

И тотчасъ же оглянулся.

Бѣлая лошадь опять была въ двухъ шагахъ отъ него!

Она какъ разъ по слѣду телѣжки вбѣжала въ воду — и почему-то остановилась. Остановилась и, балуясь, била воду тонкой ногой, поднимая бѣлоснѣжную пѣну. Блѣдное, блестящее лицо луны плавало возлѣ телѣжки слѣва, а сзади стояла красивая и страшная лошадь съ темными человѣчьими глазами.

— Пропалъ я! — съ радостнымъ отчаяніемъ подумалъ землемѣръ и погналъ на берегъ.

И черезъ минуту грохотъ колесъ рѣзко оборвался — и, блестя мокрыми шинами, ровно покатились они по мелкому щебню прибрежья въ смутную, слегка сизую даль безконечнаго луга… Луна осталась сзади.

Чтобы узнать, цѣла ли тренога, землемѣръ еще разъ взглянулъ назадъ и, къ удивленію своему, лошади не увидалъ. Глянулъ влѣво, на скатъ голаго косогора, глянулъ вправо, на прозрачную воду, бѣгущую по бѣлымъ плитамъ, потомъ опять назадъ… Только широкій лугъ, весь, какъ свѣтлымъ дымомъ, напоенный луннымъ сіяніемъ! Но зато на дрогахъ телѣжки, скрестивъ длинныя, тонкія ноги въ разбитыхъ лаптяхъ и повернувъ къ землемѣру беззубое лицо, на-

 

// 60

 

половину освѣщенное луною, сидитъ и смотритъ круглыми глазами нищенка. И землемѣръ, увидавъ ее, ляскнулъ зубами и сипло засмѣялся безсмысленнымъ смѣхомъ.

— Хороша! — сказалъ онъ. — Красива! Ты смерть, что ли?

Нищенка молчала.

— Молчишь? — сказалъ землемѣръ. — Значитъ, это правда?

Нищенка молчала и смотрѣла ему въ лицо неподвижными глазами, положивъ лѣвую руку — большую, костлявую, лиловатую отъ загара — на привязанную къ сидѣнью треногу.

И землемѣръ задумался.

— Нашла съ кѣмъ шутки шутить! — сказалъ онъ горько. — Или мало тебѣ, что ты всю жизнь издѣвалась надо мною?

И вдругъ почувствовалъ такую острую боль горя и обиды, что, не помня себя, взмахнулъ кнутовищемъ. Сладкія слезы злобы сдавили горло, но, какъ только онъ взмахнулъ кнутовищемъ, старуха точно растаяла въ воздухѣ. И внезапно опять зазвенѣлъ гдѣ-то въ небѣ тонкій, радостно-хищный смѣхъ какой-то ночной птицы:

— Пи-пи-пи-пи!

И, замирая, затерялся надъ лугами…

Землемѣръ пришелъ въ себя и медленно перекрестился.

V.

Въ Долгое онъ пріѣхалъ передъ разсвѣтомъ.

Нищенка исчезла возлѣ подъема на хохлацкіе выселки Ярѐськи. И тотчасъ же послѣ этого онъ безсильно опустилъ вожжи. Рубашка на немъ была мокрая, сердце билось. Крестясь, онъ снялъ картузъ, вытеръ рукавомъ потный лобъ и, почувствовавъ ознобъ, накинулъ на плечи чуйку.

— Чтò за чушь! — сказалъ онъ изумленно и посмотрѣлъ въ лугъ.

Но въ лугу было пусто.

Онъ посмотрѣлъ съ горы въ поля за лугомъ, къ юго-востоку — и что-то грозное глянуло ему въ глаза. А, это поднимается зимнее небо! Уже встаютъ яркія полуночныя созвѣздія: треугольникъ изъ алмазовъ Тельца съ рубиномъ Альдебарана посрединѣ, мистическое Всевидящее Око…

Землемѣръ закурилъ съ жадностью, съ упоеніемъ. Потомъ почувствовалъ такую жажду сна, какая бываетъ только въ дѣтствѣ, послѣ долгаго лѣтняго дня.

— Спать, спать! — сказалъ онъ, закрывая глаза и опуская голову.

Лошади шли шагомъ, темныя, ѣдко пахнущія потными хомутами и разгоряченнымъ тѣломъ. Землемѣръ смотрѣлъ на

 

// 61

 

сбитую на бокъ шлею коренника, хотѣлъ поправить кнутовищемъ — и не могъ.

— Спать,спать! — сумрачно говорилъ онъ, закрывая глаза. — Я, кажется, съ ума схожу.

И тотчасъ же начинало казаться, что телѣжка бѣжитъ подъ гору, и отъ этого замирало сердце, путались мысли…

Вотъ, чувствуется, случилось что-то. Онъ слабо открываетъ глаза и видитъ, что телѣжка стоитъ — и коренникъ съ шумомъ дѣлаетъ то, для чего остановился.

Луна поднялась высоко-высоко, свѣтлая, блѣдная ночь стала еще блѣднѣе, и далеко вокругъ разстилается равнина, покрытая блѣдной полынью… Степь, поздно, тишина, свѣжесть…

И опять коренникъ трогаетъ съ мѣста, и опять все путается. Кажется, что по землѣ, по полыни свѣтлой мглой бѣжитъ туманъ, а въ туманѣ — бѣлая легкая лошадь… Землемѣръ открываетъ глаза — и видитъ, что коренникъ опять стоитъ: большой дымчатый волъ лежитъ посреди глинистой улицы, половина которой покрыта косой зубчатой тѣнью, а кругомъ — хаты, хохлацкіе выселки. Мѣсто ровное, по-степному голое, улица широкая, а направо и налѣво — блѣдно-голубыя мазанки съ квадратными глиняными трубами, такія молчаливыя и грустныя въ этотъ поздній часъ долгой лунной ночи. И ни звука! Только осторожно и прерывисто трюкаютъ сверчки въ блѣдно-голубыхъ стѣнахъ съ темными окошечками, слюдой поблескивающими противъ луны.

— Ахъ, дуракъ, дуракъ! — съ ласковой укоризной говоритъ землемѣръ кореннику и легонько ударяетъ его вожжой, объѣзжая важно дремлющаго дымчатаго вола съ огромными рогами.

А въ третій разъ онъ открываетъ глаза уже въ Долгомъ, упершись оглоблями въ ворота своего помѣстья. Похоже на Яреськи, — только улица еще шире и длиннѣе, а хаты тонутъ въ палисадникахъ. Набѣжалъ туманъ на луну, стало совсѣмъ прохладно, за воротами хрипло и бодро кричитъ басомъ красно-золотой пѣтухъ. Землемѣръ слѣзаетъ съ телѣжки, расправляетъ ноги съ родственнымъ чувствомъ къ своему помѣстью, съ легкой тревогой — благополучно ли въ домѣ? — и чуть слышно стучитъ кнутовищемъ въ кухню, въ крайнее окно длиннаго кирпичнаго дома подъ желѣзной крышей, почти невиднаго за высокими мальвами.

И черезъ минуту щелкаетъ задвижка, и на крыльцѣ, ежась и зѣвая, появляется солдатка Василиса, босая, въ короткой юбкѣ, вся теплая и томная со сна.

 

// 62

 

— Здоровы? — спрашиваетъ землемѣръ, отводя глаза отъ ея голыхъ полныхъ плечъ.

— Слава Богу, живы, здоровы, — улыбаясь и почесывая подъ мышками, говоритъ Василиса.

— Ну, возьми лошадей, вели Кузькѣ распречь…

VI.

Дома все было благополучно, жизнь текла обычно, и, какъ всегда по воскреснымъ днямъ, утромъ изъ зала запахло ладаномъ. Землемѣръ, спавшій не раздѣваясь, плеснулъ на лицо водою изъ умывальника и вышелъ въ залъ. Въ залѣ было солнечно. На столѣ, въ простѣнкѣ между окнами, выходящими въ палисадникъ, кипѣлъ золотой самоваръ. Кусочекъ ладана, брошенный Марьей Яковлевной въ его трубу — для праздника — распространялъ сладкій церковный запахъ. Марья Яковлевна, небольшая женщина лѣтъ сорока, похожая лицомъ на Фонзивина, мыла чашки. И, какъ всегда, землемѣръ поздоровался съ ней ласково-иронически и въ томъ же тонѣ поговорилъ о дѣлахъ.

Новостей было мало: только ссора съ Иваномъ Павловымъ, который опять приписалъ въ книжкѣ.

— Такой свинья! —воскликнула Марья Яковлевна. — Да покаралъ Господь! Помнишь его бланжеваго быка? Картошкой подавился!

— Издохъ? — спросилъ землемѣръ.

— И часу не прожилъ! — сказала Марья Яковлевна, раздувая ноздри. — Покаралъ Господь!

Потомъ взглянула въ открытое окно и взволновалась еще больше.

— Ну вотъ! Полюбуйтесь! — сказала она. — Боже, какія мои дѣти пошлыя! Опять босикомъ!

Дѣти были въ палисадникѣ. Толстый трехлѣтній Котикъ, одѣтый, какъ дѣвочка, важно ходилъ среди мальвъ, переваливаясь на кривыхъ ножкахъ. Десятилѣтній Павликъ, худенькій, хорошенькій, съ черными и всегда гнѣвными глазками, закатавъ до самаго паха штанишки, цѣлился изъ лука въ воробьевъ. Таня и Оля, бѣлобрысыя и некрасивыя, съ замираніемъ сердца слѣдили за нимъ.

Землемѣръ посмотрѣлъ въ окно, слабо крикнулъ:

— Здравствуйте наслѣдники! — и, улыбаясь, сказалъ: — При чемъ же тутъ пошлость?

— Ну, конечно! — воскликнула Марья Яковлевна. — У  тебя все ни при чемъ. Ты ужъ привыкъ потакать имъ!

 

// 63

 

И, видя, что землемѣръ слушаетъ разсѣянно, съ изумленіемъ прибавила:

— Да чтò это ты какъ блаженный какой?

— Уморился, — виновато сказалъ землемѣръ и отвелъ глаза въ сторону…

Передъ обѣдомъ онъ опять спалъ и поднялся съ тяжелой головой.

Ѣсть не хотѣлось, и, какъ среди мухъ въ жаркій день, было томительно сидѣть среди густого терпкаго запаха картофельнаго супа съ бараниной, среди баловавшихся дѣтей и крика Марьи Яковлевны. «Тоже — залъ называется!» — думалъ землемѣръ, съ кислой улыбкой оглядывая знакомую комнатку, вдругъ показавшуюся нестерпимо тѣсной, и противныя украшенія на ея стѣнахъ: Тамару въ гробу, крещеніе Руси и выцвѣтшіе фотографическіе снимки, на одномъ изъ которыхъ былъ онъ самъ — въ солдатской позѣ, въ сюртукѣ, въ бѣломъ галстукѣ, въ старомодныхъ штанахъ съ раструбами — и Марья Яковлевна, въ фатѣ, съ безсмысленно-выпученными глазами. Жадно хотѣлось пива, и, когда принесли изъ лавочки холодную бутылку темнаго толстаго стекла, землемѣръ осушилъ ее почти залпомъ. Потомъ вышелъ за калитку палисадника, на скамейку.

Вечеръ былъ ясный, улица, мирная и красивая отъ бѣлыхъ мазанокъ и разноцвѣтныхъ мальвъ, вся розовѣла противъ заходящаго солнца, блестѣла стеклами. Стрижи сверлили воздухъ, кружась надъ площадью направо, надъ куполомъ деревянной церкви. И, какъ всегда въ хорошій вечеръ, съ площади, изъ оконъ сидѣльца винной лавки, неслись рѣзкіе, ухабистые басы и альты аристона — звуки краковяка.

Землемѣръ слушалъ, весь наполняясь этими вызывающими и бьющими по нервамъ звуками, и тщетно заставлялъ себя обдумать что-то.

— Ну, привидѣніе такъ привидѣніе, — тупо говорилъ онъ себѣ, съ болѣзненнымъ наслажденіемъ вспоминая подъ краковякъ только одно, — что бѣлая лошадь была сильна, прекрасна, — и возвращался къ другой мысли.

Мысль эта пришла ему въ голову еще утромъ и затѣмъ уже не покидала его даже во снѣ.

— Почему, — напряженно думалъ онъ: — почему дѣти такъ любятъ игру въ войну, въ охоту и въ какія-то далекія поѣздки?

Чтобы разсѣяться, онъ всталъ и пошелъ къ хатѣ о. Нифонта, жившаго черезъ улицу, напротивъ.

Загорѣлый подпасокъ въ старомъ дворянскомъ картузѣ гналъ по улицѣ кучку темно-лиловыхъ барановъ, тѣснившихся другъ на друга, мелко перебиравшихъ ножками и поднима-

 

// 64

 

вшихъ золотисто-розовую пыль. Бѣлоголовые ребятишки катали визгливую телѣжку на деревянныхъ кружкахъ вмѣсто колесъ. По тропинкамъ возлѣ палисадниковъ, среди засохшей глинистой грязи, шли бабы съ подоткнутыми подолами и съ коромыслами на плечахъ и низко кланялись поповой хатѣ, не глядя на нее и виляя кострецами. А попъ, тучный, лысый, сидѣлъ на лавочкѣ возлѣ палисадника, одной рукой разбиралъ большую енотовую бороду, а другой гладилъ ходившего по его плечу тощаго котенка мышинаго цвѣта.

— Здравствуйте, здравствуйте, Юрій Милославскій! — благодушно сказалъ онъ. — Давненько не были. Небось, весь земной шаръ смѣрили?

Землемѣръ подсѣлъ на лавочку и, принужденно улыбаясь, небрежнымъ тономъ рассказалъ, какая «глупѣйшая» исторія приключилась съ нимъ въ дорогѣ.

Но на о. Нифонта бѣлая лошадь не произвела никакого впечатлѣнія.

— Бываетъ, — сказалъ онъ. — То ли еще бываетъ! Вонъ мои работники недавно жаловались: какъ только они въ сарай, на боковую, такъ сейчасъ же козелъ за стѣной: бя-я! А я и козловъ-то отроду не водилъ… Слышали, какъ бычокъ-то подковалъ Ивана Павлова?

Землемѣру стало скучно. Вспомнилъ онъ однообразіе зимнихъ и лѣтнихъ дней въ Долгомъ, вспомнилъ сонъ послѣ обѣда, Марью Яковлевну, выходящую послѣ сна къ чаю съ желтымъ смятымъ лицомъ, засиженнымъ мухами… И, раздражаясь сказалъ:

— А быка жалко, батюшка! Великолѣпный былъ быкъ! Бывало, бѣжитъ — земля дрожитъ… Глаза огненной кровью налиты… Не намъ чета…

— То-есть какъ не намъ чета? — удивленно спросилъ о. Нифонтъ, опуская руку, гладившую головастого котенка.

— А такъ, — рѣзко сказалъ землемѣръ и почувствовалъ, что у него похолодѣли руки. — Сила! Я вотъ поѣхалъ какъ-то прошлой осенью въ городъ, а въ городѣ звѣринецъ, а въ звѣринцѣ — левъ. Сижу вечеромъ въ номерѣ, а стекла такъ и заливаются! У меня, понимаете, свѣчка едва коптитъ, номеришка вонючій, зеркальце на стѣнѣ отъ духоты и самоварнаго пара побѣлѣло, а онъ — какъ хватитъ, хватитъ! Открылъ я окно — темь, дождь, всѣ забились въ хибарки, а онъ такъ и пануетъ надъ городомъ!.. Ахъ, о. Нифонтъ — страстно прибавилъ землемѣръ, начиная дрожать отъ волненія: — все-таки нѣтъ ничего на свѣтѣ хуже безсилія!

— Ну это дѣло другое, — сказалъ о. Нифонтъ. — А то я не

 

// 65

 

понялъ сперва, какую мысль вы хотите провести. Понятно, страшная сила! Пишутъ, будто левъ можетъ хвостомъ быка убить…

Землемѣръ вдругъ ляскнулъ зубами. Раскраснѣвшееся солнце только-что сѣло за площадью, и все сразу потускнѣло, поблекло. Непріятный вѣтеръ, пыля по площади, добѣжалъ до поповой хаты, зашумѣлъ въ мальвахъ, и землемѣръ вдругъ дернулся и стукнулъ зубами отъ холода. Торопливо простившись съ о. Нифонтомъ, онъ торопливо перешелъ улицу, торопливо вошелъ въ домъ и, не зажигая огня, бросился на постель въ своемъ кабинетѣ — узкой комнатѣ возлѣ зала. Въ головѣ, пѣвшей краковякъ, вертѣлась назойливо-мучительная мысль о дѣтской любви къ войнѣ, а нывшее тѣло жадно просило одѣялъ, шубъ, полушубковъ. Перепуганная Марья Яковлевна бѣгала по темнымъ комнатамъ, одѣвала его чѣмъ попало, а онъ видѣлъ, что со всѣхъ сторонъ сыплются на него бѣлыя лошадиные черепа, заваливаются столы, стулья — и задыхался отъ духоты, жары и неловкости подъ этими черепами… А стекла дрожали отъ далекаго львинаго рева… Онъ вспомнилъ однако, что это не ревъ, а громъ, и, открывъ глаза, услышалъ шумъ вѣтра за окномъ, увидалъ какой-то золотой сполохъ, озарившій комнату…

— Марья Яковлевна! — крикнулъ онъ слабо.

— Лампу заправляю, — откликнулась Марья Яковлевна изъ зала.

И землемѣръ опять потерялъ сознаніе.

Пріѣхавшій на другой день къ вечеру земскій врачъ, человѣкъ съ изумленными глазами, въ очкахъ, съ густой огненной бородой и въ парусиновомъ балахонѣ, сказалъ, что у больного крупозное воспаленіе легкихъ.

VII.

Воспаленіе протекло быстро. Но до кризиса землемѣръ пришелъ въ сознаніе только два раза.

Открывъ глаза въ первый разъ, онъ узналъ Марью Яковлевну, понялъ, что онъ дома, что на столикѣ возлѣ кровати горитъ свѣчка. Но бока были такъ крѣпко скованы острыми нестерпимо рѣжущими при каждомъ вздохѣ желѣзными обручами, глазныя яблоки такъ ломило, а дрожащее пламя свѣчи было окружено такимъ печальнымъ и большимъ мутно-радужнымъ шаромъ, что онъ поспѣшилъ повернуть голову къ стѣнѣ, къ ковру, на которомъ былъ изображенъ очень прямо сидящій турок въ тюрбанѣ, въ огромныхъ шальварахъ и съ мундштукомъ кальяна въ рукѣ.

 

// 66

 

— Ну, какъ ты себя чувствуешь? — сдерживая слезы и стараясь говоритъ ровнымъ голосомъ, спросила Марья Яковлевна.

Но больной не отвѣтилъ.

Все было такъ чуждо ему, такъ скучно, что отвѣтить не хватило силы. А свѣтъ дрожалъ, краснѣлъ, турокъ въ тюрбанѣ росъ, расплывался, принималъ фантастическія очертанія…

Второй разъ сознаніе держалось дольше. Въ комнатѣ было темно, Марья Яковлевна всхрапывая въ креслѣ, за окномъ синѣла лунная ночь. И землемѣръ вспомнилъ, какъ, много лѣтъ тому назадъ, когда у него было первое воспаленіе, онъ вотъ такъ же пришелъ въ себя поздней ночью, въ темной комнатѣ… И всю душу его хватила невыразимая тоска. Какъ молодъ онъ былъ тогда, какъ восхитительна была даже болѣзнь! Онъ цѣлый годъ жилъ тогда дома, выгнанный за куреніе изъ пятаго класса реальнаго училища, готовился въ землемѣрное, пропадалъ въ полѣ съ ружьемъ и собакой… Въ жаркій апрѣльскій день напился изъ ледяного хрустальнаго ключа въ голомъ веселомъ лѣсу — и слегъ въ постель. Болѣзнь была тяжелая, осложненная разлитіемъ желчи, по ночамъ температура доходила до сорока, но чтò за ночи стояли тогда! Голова пылаетъ, по тѣлу идетъ острый колючій холодъ, лунный свѣтъ такъ дерзко и ярко сквозитъ въ щели ставни, и соловьи наполняютъ весь садъ такимъ яркимъ ликованіемъ, что весь міръ кажется сновидѣніемъ… И во всемъ существѣ была непоколебимая увѣренность въ выздоровленіи.

Увѣренность эта была, впрочемъ, и теперь. И такъ оно и случилось. На шестой день былъ кризисъ, а на десятый больной уже ѣлъ въ постели бульонъ, пилъ чай и просто, спокойно разговаривалъ.

Былъ онъ желтъ, слабъ, голова и борода у него сильно посѣдѣли, — не сдались только однѣ густыя строгія брови, — но это очень шло къ нему. Лицо его стало чище, красивѣе. Марья Яковлевна съ радостью разсказывала, какъ онъ бредилъ, какую чепуху онъ говорилъ иногда, — и землемѣръ улыбался съ ласковой снисходительностью къ самому себѣ.

И съ такой же улыбкой, съ груснымъ и пріятнымъ сознаніемъ своей слабости, вышелъ онъ въ первый разъ послѣ болѣзни въ залъ, въ прихожую… Казалось, что уже давно-давно не видалъ онъ знакомыхъ комнатъ!

Глаза у него стали темнѣе, больше и смотрѣли на все удивленно, внимательно. На ногахъ были мягкія туфли, подъ пиджакомъ и рубашкой ласково грѣлъ тѣло лифчикъ изъ

 

// 67

 

лисьей шкурки. Никуда не нужно спѣшить, ни о чемъ не нужно заботиться, — давно не бывало у него такихъ отрадныхъ дней! Но онъ уже твердо зналъ: это его послѣдняя осень. Изъ головы не выходили воспоминанія о бѣлой лошади, — онъ теперь ужъ не сомнѣвался, что видѣлъ ее, — и мысль о звѣриной хитрости астмы: не спроста дала она ему такой долгій отдыхъ!

Положимъ, на то были причины. Астма не уживается съ покоемъ. А онъ жилъ очень покойно. Дѣтей цѣлый день нѣтъ дома, — почти до вечера уходятъ въ школу, — Котикъ ребенокъ тихій, Марья Яковлевна занята по дому. Только и слышишь: «Ахъ, Господи, куда жъ это я ключи забельшила?..» И дни текутъ въ тишинѣ, въ беззаботномъ одиночествѣ… Но почему астма не трогала его все лѣто?

Вся его жизнь была связана съ нею. Съ ранней молодости онъ отдавалъ треть всѣхъ своихъ силъ на борьбу съ нею, на изученіе ея нрава. Она казалась ему живымъ существомъ, безпощаднымъ, злымъ, внимательнымъ. Малѣйшій упадокъ силъ, малѣйшее разстройство ихъ, малѣйшая слабость — и астма уже спѣшитъ обвиться вокругъ его шеи и радостно начинаетъ сдавливать ее…

— Живая, живая! — подумалъ землемѣръ, волнуясь и бродя по залу, уже полному сумерками, и, взглянувъ въ зеркало, со страхомъ увидалъ въ немъ свое худое лицо, свои расширенные темные глаза, сурово сдвинутыя большія брови, свою чистую, гробовую сѣдину.

Онъ вспомнилъ канунъ Ивана Постнаго, — вечеръ, въ который онъ уѣхалъ отъ Стоцкаго, — вспомнилъ свою безпричинную радость, тоску и тревогу въ дорогѣ, жуткій восторгъ передъ таинственной и злой ночной жизнью… до осязаемости увидѣлъ внутреннимъ зрѣніемъ бѣлую лошадь съ прекрасными человѣческими глазами… заставилъ себя удивиться нелѣпости этого призрака — и не могъ! Былъ въ немъ теперь только холодъ отчаянія, сознаніе, что бѣлая лошадь всѣмъ существомъ своимъ сказала ему о красотѣ и безпощадности той живой, той страшной силы, чтò со всѣхъ сторонъ окружила его, безсильнаго.

Онъ весь вѣкъ чувствовалъ, что она стережетъ его, издѣвается надъ нимъ, приходитъ къ нему воровски и внезапно, выжидаетъ ночи. И если онъ былъ слабъ, ночь не проходила ему даромъ. Томительная радость, перемѣшанная со смертельной тоской, овладѣвала имъ еще задолго до заката. И какъ только онъ, обезсиленный, дрожащій, ложился въ постель и тушилъ свѣчу, тотчасъ же радостно и безшумно па-

 

// 68

 

дала ему на грудь астма. Онъ пытался бороться. Онъ вскакивалъ, зажигалъ свѣчу, зеленѣлъ, синѣлъ отъ натуги, отъ жажды хоть единаго глотка воздуха — и бѣдное сердце трепетало и кричало въ немъ дикими беззвучными криками… Теперь это сердце опять ждало борьбы, — можетъ-быть, послѣдней… А съ какою жаждой начиналась она, съ какой страстью и любовью ко всему живому, сильному, — ко всему, чтò теперь такъ безпощадно вытѣсняетъ его изъ міра!

Онъ ушелъ въ кабинетъ, снялъ съ полки Библію и развернулъ давно знакомую книгу Iова. На столѣ лежали какіе-то гвозди, старые планы, разсыпанные патроны папиросъ… Онъ приладился съ краю и зачитался.

Потомъ положилъ локти на книгу и заглядѣлся на кривую лѣсовку, росшую на пустырѣ за окномъ.

Да, вотъ былъ человѣкъ непорочный, справедливый, богобоязненный. Былъ онъ богатъ, здоровъ, счастливъ. Но истребилъ сатана, съ изволенія Господня, все его имущество, истребилъ всѣхъ чадъ его и поразилъ его проказою отъ подошвы по самое темя. И взялъ человѣкъ черепицу, чтобы скоблить себя ею, и сѣлъ въ пепелъ внѣ селенія. И открылъ уста свои и страстно проклялъ день свой. «Погибни, — сказалъ онъ, — день, въ который я родился, и ночь, въ которую сказано: зачался человѣкъ! Дыханіе мое ослабѣло; дни мои прошли; думы мои — достояніе сердца моего — разбиты; ночью ноютъ во мнѣ кости мои: ибо лѣтамъ моимъ приходитъ конецъ, и отхожу я въ путь невозвратный. — Скажу Богу: за что Ты со мною борешься? За что гонишься за мною, какъ левъ, и нападаешь на меня, и чуднымъ являешься во снѣ? Но не отвѣтитъ мнѣ Богъ!»

Было въ простотѣ этихъ словъ, въ образѣ безумно-вдохновеннаго прокаженнаго, сидящаго въ пустынѣ за селеніемъ, скребущаго черепкомъ гнойныя раны и проклинающаго жизнь отъ колыбели до гроба, что-то столь древнее и въ то же время столь близкое во всѣ времена каждому человѣческому сердцу, что прежде землемѣръ былъ не въ силахъ читать этихъ словъ. Но теперь онъ прочелъ ихъ спокойно и медленно, чувствуя себя почти равнымъ Iову въ безнадежности. Потомъ просмотрѣлъ середину книги — она никогда не нравилась ему запутаннымъ пустословіемъ друзей Iова, — и остановился только на словахъ Сафара:

«Можешь ли ты постигнуть Вседержителя? Онъ превыше небесъ: чтò можешь сдѣлать? Глубже преисподней: чтò можешь узнать? Но пустой человѣкъ мудрствуетъ, хотя человѣкъ рождается подобно дикому осленку…»

 

// 69

 

— Ну, вотъ и отвѣтъ! Вотъ и отвѣтъ дикому осленку! — сказалъ землемѣръ, глядя въ сумерки. — Гдѣ жъ спасеніе? Гдѣ пріютъ безсильному?

— Ей, Господи, приди и возьми! — вслухъ сказалъ онъ, и брови у него страдальчески сморщились и задрожали.

— Я покоряюсь, — сказалъ онъ, восторженно всхлипнувъ, и, вставъ съ мѣста, трясущимися руками закурилъ папиросу.

Но тутъ изъ прихожей послышались голоса вернувшихся изъ школы дѣтей, потомъ чьи-то тяжелые шаги, и въ комнату быстро вошла взволнованная, вся пахнущая осенней свѣжестью Марья Яковлевна.

— Полюбуйтесь! — воскликнула она. — Иванъ Павловъ капусту прислалъ! Ну, пря-ямо смотрѣть не на что! Кочерыжки однѣ!

Землемѣръ сморгнулъ слезы, нѣжно и жалко улыбнулся ей и отвернулся къ окну.

VIII.

Вечеромъ на столѣ горѣла лампа подъ абажуромъ изъ розовой бумаги и стояла миска со щами. Марья Яковлевна медленно и аккуратно ѣла, вся поглощенная думами о капустѣ, а дѣти щипали другъ друга за ноги, вскрикивали отъ боли, хохотали и хватали другъ у друга изъ тарелокъ, расплескивая по столу. Землемѣръ, сгорбившись, сидѣлъ съ дымящимся мундштукомъ въ рукахъ и глубоко затягивался.

Возня дѣтей волновала его, и онъ глядѣлъ на нихъ почти съ ненавистью. Руки у него дрожали, глаза лихорадочно блестѣли, темя ломило, сердце трепетало, въ груди, гдѣ-то глубоко внутри, чесалось… Было похоже на отравленіе табакомъ, на угаръ.

— Я не буду ужинать, — сказалъ онъ, вставая, — лягу спать сейчасъ, вели не шумѣть дѣтямъ…

И затворился въ кабинетѣ.

Тамъ онъ сѣлъ въ кресло, согнувшись и крѣпко, съ цѣпкостью сумасшедшаго стиснувъ ледяными пальцами ручки. Ротъ его изрѣдка раскрывался, со свистомъ ловя воздухъ, блестящіе глаза были расширены. Лицо посинѣло отъ натуги, и посѣдѣвшая борода казалась страшной.

Потомъ, собравъ всѣ силы, съ поднятыми плечами, онъ сталъ жечь на свѣчкѣ селитренную бумагу и жадно втягивать ѣдкій дымъ ртомъ и ноздрями. Стало немного легче, и тогда онъ поспѣшилъ раздѣться, дунулъ на свѣчку и тотчасъ же забылся въ наступившей темнотѣ.

 

// 70

 

Но темнота начала сгущаться, чернѣть и давить грудь. Онъ сдѣлалъ усиліе, вздохнулъ и перевернулся на бокъ. Черная темнота заколебалась, поплыла — и колокольня, обозначившаяся въ ней, стала наклоняться, наклоняться — и вдругъ вся рухнула на него. Онъ барахтался, силясь освободиться отъ сыплющихся на него камней, пыли, известки, — и наконецъ, глухо, по-животному, заревѣвъ всѣмъ нутромъ, раскинулъ ихъ. Раскинулъ — и, весь въ ледяномъ поту, съ трепещущимъ сердцемъ порывисто сѣлъ на постели… Нужно было нашарить въ темнотѣ коробку со спичками, поскорѣе зажечь свѣчу и закурить черную, пахнущую горящимъ вѣникомъ сигару Эспикъ… По крышѣ шумѣлъ проливной дождь, и этотъ шумъ, вмѣстѣ съ лихорадочнымъ шумомъ въ ушахъ, съ каждой минутой становился все пѣвучѣе, наполняясь вызывающими звуками краковяка.

Подъ утро землемѣръ забылся и, свистя запухшими бронхами, крѣпко спалъ до десяти часовъ утра. Мирный величавый гулъ, отъ котораго нѣжно дребезжали стекла, слышался ему сквозь сонъ. Онъ открылъ глаза и понялъ, что это колоколъ: было первое октября, престольный праздникъ въ Долгомъ. Нѣжно звенящія стекла были матово-голубыя, — значитъ, передъ утромъ былъ крѣпкій морозъ, чистый легкій воздухъ, яркое небо… Землемѣръ освѣжилъ водой свое точно заплаканное лицо. Въ домѣ было тихо, — всѣ были въ церкви, — на столѣ въ залѣ стоялъ остывшій самоваръ. Землемѣръ выпилъ стаканъ теплаго чаю и на минутку вышелъ на крыльцо, — первый разъ послѣ болѣзни.

Боже, какое невыразимое счастіе — дышать! Думать, смотрѣть, двигаться — это дивно, сладко, но дышать… люди даже и представить себѣ не могутъ, чего они лишатся, утравивъ блаженство пить этотъ божественный напитокъ жизни!

И, сладостно слабѣя отъ душистой свѣжести, проникавшей до самой глубины наболѣвшей груди, землемѣръ прислонился къ двери.

На крыльцѣ — яркое радостное тепло, изъ палисадника тянетъ холодкомъ сырой земли и вялымъ ароматомъ гніющихъ цвѣтовъ и листьевъ. Противоположная сторона улицы еще въ тѣни, и въ прозрачномъ воздухѣ такъ близки кажутся голубовато-бѣлыя стѣны мазанокъ. Вѣтви лозинъ за ними уже голы и четко рисуются на чистой лазури… Какой просторъ сіяетъ теперь за селомъ, въ степи, — на мерзлыхъ кочковатыхъ дорогахъ, на озимяхъ, надъ которыми дрожатъ острыя крылья ястребковъ и кобчиковъ! — Но стоять было трудно, воздухъ пьянилъ и рѣзалъ грудь.

 

// 71

 

Онъ повернулся и столкнулся съ Василисой, выносившей изъ дому мѣдный подносъ съ самоваромъ и чашками. «Вотъ здоровье!» — острой завистью мелькнуло у него въ головѣ. Не то кукла, не то истуканъ какой-то! Черные глаза безсмысленно блестятъ, лицо сизо отъ густого румянца и цинковыхъ бѣлилъ, бордовое шерстяное платье, неуклюже сшитое по модѣ и надушенное «персидской сиренью», чуть не трещитъ по швамъ, въ черныхъ волосахъ краснѣетъ бумажная роза, на шеѣ разноцвѣтныя бусы…

— Съ праздникомъ, баринъ! — сказала Василиса бойко. — Чуть было не задавила васъ!

И ловко захлопнула дверь ногою.

А въ залѣ, на высокомъ стулѣ возлѣ стола, сидѣлъ Котикъ, ѣлъ съ блюдечка яйцо всмятку и таращилъ глаза, засовывая въ ротъ чайную ложечку. За столомъ стояла недавно нанятая нянька, бѣдная мѣщанка Пелагея, очень худая и высокая съ длиннымъ лицомъ, съ длинными зубами, въ темномъ старушечьемъ платьѣ горошкомъ, и говорила печально и разсѣянно:

— Вы, батюшка, яичка-то поменьше, а хлѣбца побольше, — вотъ и сыти будете…

Въ одиннадцать пришли изъ церкви дѣти и Марья Яковлевна, нарядныя, церемонныя, — какъ гости. Марья Яковлевна — въ лиловомъ шелковомъ платьѣ, маленькой старомодной шляпкѣ; дѣвочки, блѣдныя, некрасивыя, — обѣ въ розовомъ, Павликъ, стройный, хорошенькій, — въ темно-синемъ суконномъ костюмчикѣ, похожемъ на матросскій. И только одинъ Павликъ вошелъ въ комнату бодро, блестя черными злыми глазками. А дѣвочки и Марья Яковлевна еле двигались.

— Ахъ, Боже мой! — жеманно сказала Марья Яковлевна, поставивъ въ уголъ зонтикъ и развязывая подъ подбородкомъ ленты черной корзиночки, чуть державшейся на макушкѣ ея прилизанной головы съ широкимъ проборомъ.

И дѣвочки, крутя головками, томно повторили въ одинъ голосъ:

— Ахъ, Боже, какая духота была въ храмѣ!

— Давайте поскорѣе обѣдать, — сказалъ землемѣръ, чувствуя отвращеніе ко всему своему дому.

Ѣсть не хотѣлось, но чѣмъ, кромѣ ѣды, наполнить долгій праздничный день въ этомъ скучномъ и противномъ домишкѣ, гдѣ интересенъ только одинъ черноглазый Павликъ?

— Я золъ, измучился за ночь, — подумалъ землемѣръ и съ тяжелымъ камнемъ на сердцѣ легъ въ постель.

Но сердце дрожало, замирало, и, какъ только землемѣръ

 

// 72

 

закрылъ глаза, постель полетѣла въ бездну. Онъ съ трудомъ приподнялся, снялъ пиджакъ, ситцевую рубашку и швырнулъ въ уголъ жаркую лисью курточку. Но и рубашка была противна: еще ни разу не мытая, горячая, съ запахомъ галантерейной лавки. Отъ этого запаха тошнило и ломило голову… Потомъ поднялся мучительный затяжной кашель съ насморкомъ… И замученнаго землемѣра охватила страстная жажда смерти, нечеловѣческаго вздоха, отъ котораго сразу лопнуло бы сердце… Съ этой жаждой онъ и забылся.

Въ три часа онъ внезапно очнулся, услыхавъ какую-то возню въ залѣ, и слабо крикнулъ:

— Кто тамъ?

Но никто не отозвался.

Марья Яковлевна ушла съ дѣтьми въ гости къ становому. Прислуга была за воротами. И въ душѣ вдругъ такъ ясно, такъ отчетливо послышались рѣзкіе ухабистые звуки, хриплые басы и альты аристона, играющаго краковякъ, что на головѣ зашевелились волосы. И опять съ ужасающей яркостью представилась бѣлая лошадь, вошедшая въ темнѣющій залъ.

— Боже, какой вздоръ! — подумалъ землемѣръ, закрывая глаза и силясь освободиться отъ этого нестерпимо живого образа. — Боже, какое издѣвательство!

Вдругъ что-то стукнуло. По столу мелькнулъ длинный хвостъ большой сѣрой крысы. Землемѣръ затаилъ дыханіе и сталъ поджидать, чтò будетъ дальше.

— Придетъ или нѣтъ? — думалъ онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ. — Если придетъ, — значитъ, нынче конецъ мнѣ!

И, не дождавшись, снова заснулъ глубокимъ сномъ. А когда открылъ глаза, весь похолодѣлъ отъ страха: въ комнатѣ почти темно, тишина гробовая, а крыса стоитъ на столѣ на заднихъ лапкахъ, задомъ къ окну, и пристально смотритъ на постель… Ушки подняты и розовѣютъ на свѣтъ… Значитъ, конецъ! Онъ спалъ, какъ спятъ передъ казнью!

И, весь дрожа отъ страха и холода, землемѣръ уронилъ голову на подушку.

— Помилуй мя, Боже, по велицѣй милости Твоей! — пробормоталъ онъ умоляюще-безсильно.

Онъ представилъ себѣ свое дѣтство, младенчество — и почувствовалъ невыразимую жалость къ этому бѣдному маленькому осленку, неизвѣстно зачѣмъ пришедшему въ міръ и осмѣлившемуся мудрствовать. Чтò отвѣтитъ ему Богъ въ шумѣ бури? Онъ только напомнитъ безумцу его ничтожество, напомнитъ, что пути Творца неисповѣдимы, грозны, радостны,

 

// 73

 

и развернетъ бездну величія Своего, скажетъ только одно: Я — Сила и Безпощадность. И ужаснетъ великой красотой проявленія этой силы на землѣ, гдѣ отъ вѣка идетъ кровавое состязаніе за каждый глотокъ воздуха и гдѣ безпомощнѣй и несчастнѣй всѣхъ — человѣкъ.

— Кто сей, омрачающій Провидѣніе словами безъ смысла? — вспомнилъ онъ страшныя слова, звучавшія когда-то въ шумѣ бури. — Препояшь нынѣ чресла свои, какъ мужъ: Я буду спрашивать, а ты отвѣчай Мнѣ…

— О, какая красота! — сказалъ землемѣръ, и горячія слезы выступили изъ-подъ его рѣсницъ.

— Знаешь ли ты время, когда рождаютъ дикія козы на скалахъ? — Онѣ изгибаются, рождая дѣтей своихъ, а дѣти ихъ приходятъ въ силу, растутъ въ полѣ и не возвращаются къ нимъ. Знаешь ли ты, кто разрѣшилъ узы онагру, которому степь я назначилъ домомъ, а солончаки жилищемъ? Захочетъ ли единорогъ служить тебѣ и переночуетъ ли у яслей твоихъ? Ты ли далъ перья и пухъ страусу? Онъ оставляетъ яйца свои на пескѣ и забываетъ, что полевой звѣрь можетъ растоптать ихъ. Онъ жестокъ къ дѣтямъ своимъ, какъ бы не своимъ…

— Все сила, сила и — звѣриная свобода! — воскликнулъ землемѣръ, садясь на постели и почти видя въ темнотѣ передъ собой свою гибель, свою смерть — бѣлую лошадь съ дико-веселымъ, вызывающимъ и безпощаднымъ взглядомъ.

— Храпѣніе ноздрей ея — ужасъ, — съ безумнымъ восторгомъ вспомнилъ онъ стихи о лошади въ книгѣ Iова. — Роетъ ногою землю и восхищается силою. Въ порывѣ ярости глотаетъ землю и не можетъ устоять при звукѣ трубы. При звукѣ трубы издаетъ голосъ: Гу! Гу! и издалека чуетъ битву, громкіе голоса вождей и крикъ…

— А верхъ путей Его! — дерзко и громко, точно въ бреду, сказалъ землемѣръ. — Верхъ путей Его — быкъ Ивана Павлова… бегемотъ… левіаѳанъ…

— Сила въ чреслахъ бегемота и крѣпость въ мускулахъ его. Поворачиваетъ хвостомъ своимъ, какъ кедромъ. Жилы же на бедрахъ его переплетены. Ноги у него, какъ мѣдныя трубы. Кости у него какъ желѣзные прутья. Это — верхъ путей Божіихъ.

— Астма Ты, — сказалъ землемѣръ, блестящими бѣшеными глазами глядя въ темноту и свистя бронхами.

IX.

Ночью въ тускломъ воздухѣ кабинета тускло горѣла лампа. Тяжело пахло холоднымъ дымомъ сигаръ и жженой бумаги.

 

// 74

 

Землемѣръ, съ опухшимъ пятнистымъ лицомъ, съ расширенными черными глазами и густой бѣлой бородой, въ разорванной съ верху до низу рубашкѣ, полулежалъ на высоко взбитыхъ подушкахъ. Грудь его, покрытая сѣдѣющими курчавыми волосами, была въ круглыхъ кровоподтекахъ: вернувшаяся въ десять часовъ отъ станового Марья Яковлевна нашла его безъ сознанія и поставила ему банки, зажигая вату и быстро прикрывая стаканами… Стало легче, и онъ уговорилъ Марью Яковлевну итти спать. И въ домѣ, послѣ суматохи и бѣготни, наступила тишина.

Въ полночь землемѣръ привсталъ съ постели, потушилъ лампу и закрылъ глаза въ смертельной жаждѣ отдыха. Но лампа внезапно зажглась снова — сама собою. Отъ страха у землемѣра опять заколотилось сердце, и онъ опять пошелъ тушить ее. И увидалъ, что онъ въ людномъ дымномъ вагонѣ, бѣгущемъ среди зыбкихъ снѣжныхъ полей, — лежитъ на диванѣ и смотритъ на кавалериста-офицера, сидящаго напротивъ. Офицеръ молодъ, красивъ и крѣпко-крѣпко затянутъ въ рейтузы и смѣшно-короткій китель. Глаза у него блестятъ, губы яркія, короткіе курчавые волосы черны, какъ смоль. Усики маленькіе, нахальные. И, нахально наклоняясь къ землемѣру, офицеръ глухо кричитъ ему на ухо:

— Вы все-таки счастливецъ! Скоро пріѣдете!

И, наклоняясь все ниже и ниже и чувствуя, что землемѣръ почти не слышитъ его, кричитъ еще громче и еще невнятнѣе:

— А надо вамъ сказать, что я безумно люблю свою жену…

Но землемѣръ съ отчаяніемъ чувствуетъ, что не слышитъ его. По лицу офицера видно, что онъ кричитъ, — но голоса не слышно. И, задыхаясь отъ напряженія, землемѣръ вскочилъ и побѣжалъ къ воротамъ скотнаго двора, упалъ на землю и нырнулъ въ подворотню, но ворота тотчасъ же осѣли — и стопудовой тяжестью притиснули его къ землѣ. Онъ крикнулъ и сдѣлалъ нечеловѣческое усиліе освободиться… И, вскочивъ съ постели, кинулся къ окну, за которымъ бѣлѣлъ разсвѣтъ, и съ размаху ударилъ ладонью въ раму. Рама распахнулась, въ комнату ворвался свѣжій сырой воздухъ, но землемѣръ не успѣлъ глотнуть его: онъ упалъ въ кресло и такъ и остался на мѣстѣ съ закинутой назадъ головой, выкатившимися бѣлками и раскрытыми посинѣвшими губами… И долго тянуло въ эти раскрытыя губы холодной пахучей сыростью ненастного осенняго разсвѣта…

А въ полдень, когда землемѣръ уже спокойно лежалъ на

 

// 75

 

столѣ, на сѣнѣ, застланномъ простынею, вымытый, причесанный, въ сюртукѣ и крахмальной рубашкѣ, въ залъ на цыпочкахъ вошелъ Иванъ Павловъ, поклонился ему до земли, поцѣловалъ въ ледяной лобъ, въ лиловатыя выпуклости закрытыхъ глазъ и, увидавъ выходящую изъ кабинета заплаканную Марью Яковлевну, вѣжливо, кротко и радостно сказалъ:

— Имѣю честь поздравить съ новопреставленнымъ.

1907 г.

_________

 

// 76

 



[1] В тексте ошибочно: «пастилкѣ»