<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 4. с. 130-145>
Море боговъ.
I.
Когда подняли якорь, въ толпу на спардэкѣ вошли молодые, французы. И, заглядѣвшись нихъ и на чемоданы, плэды, которые таскалъ въ ихъ каюту лакей, я не замѣтилъ, какъ поплыли кровли и купола Стамбула.
Былъ десятый часъ. Съ кормы, вмѣстѣ съ весенней свѣжестью, доносился запахъ сѣна. По глянцевидной мраморно-голубой водѣ черными кругами, показывая перо, шли дельфины. Утренніе пары таяли въ теплѣ и свѣтѣ, но матовая даль еще терялась въ туманѣ.
За мысомъ дорогу перерѣзалъ шумный колесный пакеботъ, переполненный фесками, и, мелькнувъ, обдалъ теплымъ дымомъ. Старыя стѣны дворца Константина и цвѣтущіе сады Сераля дремали, пригрѣтые золотистымъ солнцемъ. Въ оврагахъ алѣло искривленное iудино дерево. Блѣдно-розовые минареты Софіи уносились въ лазурное небо… И всѣ смотрѣли на профиль молодой, закрывшей глаза биноклемъ, на ея мужскую шляпу и на легкую вуаль болотнаго цвѣта, обвитую вокругъ тульи и трогательно, по-старинному завязанную въ бантъ у подбородка.
На кораблѣ, выходящемъ въ море, сперва всегда тихо. Такъ было и теперь. Извиваясь, протянулись, вслѣдъ за Сералемъ, стѣны Ѳеодосія, бѣлыя предмѣстья на холмахъ, полчища кипарисовъ въ Поляхъ Мертвыхъ… Стѣны кончились руиной Семибашеннаго зàмка… И сиренево-сѣрый очеркъ Стамбула сталъ уменьшаться и таять. Пошли, какъ изъ пемзы, обрывы плоскаго правобережья, покрытаго весенней зеленью. Держась возлѣ нихъ все къ югу, мы на много верстъ выгибали среди голубого опала слѣдъ отъ винта — точно полосу глетчера. А налѣво, до нѣжно-туманной сини
// 130
Принцевыхъ острововъ, и впереди, до еще болѣе туманныхъ горъ Азіи, все шире разбѣгались сіяющіе среди утренняго пара заливы. Надъ ихъ необозримой гладью кое-гдѣ висѣли дымки невинныхъ пароходовъ…
Нижнія палубы, заваленныя грузомъ въ Пирей и Александрію, наполняли фески и верблюжьи куртки, ласково-застѣнчивыя улыбки и блестящіе зубы, каріе глаза и сдержанный гортанный говоръ. Бѣлыми коконами сидѣли на коврахъ закутанныя въ фереджэ женщины. Мечтательно играли четками хаджи въ чалмахъ и халатахъ. Пѣли, пили мастику, страстно спорили и бились въ кости греки, похожіе на плохенькихъ итальянцевъ. Толстый сѣдобородый еврей въ люстриновомъ пальто, въ черной непримятой шляпѣ на затылокъ, съ пейсами и поднятыми бровями, ѣлъ, уединенно сидя на крышкѣ трюма, маслины съ бѣлымъ хлѣбомъ и обсасывалъ пальцы. Въ проходахъ несло кухоннымъ чадомъ, тепломъ изъ стальной утробы мѣрно работающей машины, бѣгали бѣлые повара съ помоями и матросы со швабрами. Наверху было чисто, просторно и солнечно.
Надо было надвигать на глаза фуражку, глядя на ослѣпительный блескъ подъ лѣвымъ бортомъ. За этимъ блескомъ разстилались и какъ будто наклонно скользили въ даль, къ чуть видной Азіи, зеркала Кіанскаго залива. Въ милѣ, въ полумилѣ отъ насъ проходили итальянскіе и греческіе грузовики съ низкими бортами и голыми мачтами. Медленно, стройно и плавно тянулись въ Стамбулъ, раскинувшись по всему морю, парусныя барки. Одна бригантина, ведя за собой маленькую лодочку, прошла такъ близко, что вся закачалась и закланялась, попавъ въ волну отъ парохода, и ярко озарила насъ снѣжнымъ шелкомъ парусовъ. Подъ ихъ серебристой тѣнью бѣжалъ загорѣлый человѣкъ въ полосатой фуфайкѣ и фескѣ. А зеленый хрусталь подъ бригантиной былъ такъ прозраченъ, что видно было все дно ея.
Ютъ загромождали тюки прессованного сѣна. Матросы натягивали надъ ними тентъ. Близился полдень, и въ проходахъ между сѣномъ стоялъ жаркій сладковатый запахъ степи. Я взглянулъ направо: тамъ, въ голубой ртути воды и неба, миражемъ висѣла и, суживаясь, терялась изъ глазъ безконечно-длинная полоска земли. Потомъ сѣлъ на припекѣ между сѣномъ и лѣвымъ ботомъ и сталъ смотрѣть изъ-подъ козырька на едва рисовавшіяся впереди, въ знойной дымкѣ, горы, — голубые «горбы верблюдовъ, идущихъ въ Мекку». Было похоже на хребты Крыма, если смотрѣть на нихъ въ лѣтнее утро издали… и все время легкая гряда свѣтлаго тумана отдѣляла ихъ подошвы отъ заливовъ.
// 131
За завтракомъ въ каютъ компаніи открыли всѣ иллюминаторы. По бѣлому низкому потолку переливались зеркальныя змѣи, отраженныя изъ-подъ лѣваго борта водою и солнцемъ. Съ цвѣтами въ петличкахъ, входили и садились за столъ франты-греки и рослые нѣмцы.
— Да, это правда, — сказалъ мнѣ сосѣдъ, морякъ съ нагло-открытымъ лицомъ, — на Крымъ похоже. Похоже и на Архипелагъ. Только тутъ этихъ Крымовъ видимо-невидимо…
Открылись, теряясь въ солнечной дали, новые огромные заливы. Но часа въ два слѣва опять заголубѣли каменистыя прибрежья древней Фригіи. Близко прошла дикая горбина острова Марморы, и было весело смотрѣть на его блиставшіе надъ водой обрывы, на сѣроватую зелень, покрывавшую его ребра и скаты, на бѣлыя точки какого-то селенья, разсыпаннаго въ одной изъ его впадинъ. Необъяснимое очарованіе таится въ ломаныхъ линіяхъ этихъ горъ и острововъ, — линіяхъ столь мягкихъ и четкихъ въ чистомъ воздухѣ!
Очень близко прошелъ передъ вечеромъ и Галлиполи, желтѣвшій на обрывахъ праваго берега. Пустынныя горы, изрѣзанныя моремъ, уходили къ востоку, пустынныя горы, изрѣзанныя моремъ, уходили къ востоку, пустынная степь разстилалась за маякомъ Галлиполи…
Но уже приближались врата Турціи — Геллеспонтъ. Опять сходились, смыкались голые холмы, увѣнчанные редутами и крѣпостями… Скрылось солнце — и быстро стемнѣло.
И въ темнотѣ, усѣянной зоркими огнями, осторожно, осторожно пропустила насъ тѣснина Дарданеллъ.
II.
Троя, Скамандръ и холмы Ахиллеса на пустынной равнинѣ близъ Иды — сколько прелести и меланхоліи въ этихъ звукахъ! И равнина Скамандра серебрилась въ эту ночь легкимъ туманомъ и печальнымъ луннымъ свѣтомъ. Я видѣлъ ее смутно… Но это была уже Греція.
Шерстяная вишневая занавѣска была на открытомъ иллюминаторѣ въ моей каютѣ, и, проснувшись на другой день, я засмѣялся отъ радости: противъ солнца занавѣска стала прозрачно-рубиновой, сладкій вѣтеръ ходилъ по каютѣ. Быстро одѣвшись, я выбѣжалъ на недавно вымытую, еще темную палубу.
Былъ опять тонкій паръ, полный блеска, былъ легкій, слегка влажный воздухъ и свѣжій запахъ сѣна. Но море было уже не то. Это было густое сине-лиловое масло. И впереди и влѣво по его равнинѣ таяли въ свѣтлой дымкѣ фіолетовые
// 132
силуэты Аю-Даговъ. А направо тянулись зелено-сиреневыя горы — совсѣмъ какъ мысы и обрывы возлѣ Балаклавы.
— Чтò это? — спросилъ я моряка, шедшего съ вахты.
— Эвбея, — отвѣтилъ онъ.
И все утро выгибалась мимо насъ эта каменистая страна, вся въ складкахъ, какъ кожа бегемота. А въ десять, когда солнце жгло плечи и я съ изумленіемъ глядѣлъ на горящее масло, лизавшее пароходъ и порою плескавшее языками бирюзоваго пламени, — открылись наконецъ пустынныя горы Гимета.
По мертвенно-бѣлымъ волоокимъ статуямъ, по тысячелѣтнимъ толкамъ о вакханкахъ и дріадахъ, о богахъ и празднествахъ съ цвѣтами и хорами, — какъ будто въ древней Греціи только и дѣлали, что праздновали! — тысячи тысячъ людей рисуютъ себѣ какой-то пошлый элизіумъ вмѣсто этой каменистой страны, очаровательной именно своей знойностью и дикостью. Каковъ-то Акрополь? Всѣ бинокли искали его, греки съ юта съ азартомъ тыкали пальцами въ даль — въ туманно-фіолетовую котловину хребтовъ, открывшихся за мысомъ… И вотъ, на разстояніи почти двадцати миль отъ насъ, нашелъ наконецъ и я нѣчто смутно-желтѣвшее на каменистомъ холмѣ, одиноко стоящемъ за моремъ крышъ въ долинѣ, — нѣчто въ родѣ небольшой дикой крѣпости.
— Акрополисъ! — упавшимъ голосомъ сказалъ возлѣ меня какой-то человѣкъ, похожій на караима.
И, взглянувъ на этотъ голый холмъ пелазговъ, я впервые въ жизни всѣмъ существомъ своимъ ощутилъ древность. Средневѣковые зàмки и соборы, Св. Маркъ и Софія — это старина изъ нашего міра. А эти руины, — я живо почувствовалъ это, — изъ другого, отъ тѣхъ временъ, когда и человѣчество было иное…
Въ гавани, гдѣ въ жаркій полдень мы бросили якорь, насъ окружили гиды, комиссіонеры отелей, лодочники, похожіе на лодочниковъ Неаполя и Венеціи. Въ улицахъ возлѣ порта кипѣла обычная портовая жизнь Одессы, Генуи, Марселя. А путь, соединяющій Аѳины съ Пиреемъ, вокзалы и цвѣтистые плакаты съ видами Ривьеры и Оберланда уже и совсѣмъ переносятъ въ Европу. Европейцемъ хочетъ казаться и провожающій меня въ Акрополь худенькій, загорѣлый старичокъ въ кэпи, въ ветхомъ узкомъ сюртучкѣ, въ широкихъ и короткихъ панталонахъ: сдержанъ, изысканно вѣжливъ, говоритъ чуть не на всѣхъ языкахъ.
— Позволяю себя обращать вниманіе мосье на окрестность, — говоритъ онъ, сидя рядомъ со мной въ вагонѣ, наполненномъ обычной южно-европейской публикой.
// 133
Сидитъ прямо, бодрится, но, видимо, измученъ бѣготней, нуждой, куреньемъ. Стриженая головка подъ кэпи вся серебряная.
А вагоны летятъ въ сухомъ зноѣ и блескѣ, среди запыленныхъ садовъ, возлѣ дачныхъ стѣнъ, ярко-бѣлыхъ на яркой лазури. Вокругъ — зеленая долина съ разбросанными по ней кактусами и невысокими вѣерными пальмами, вся усѣянная алымъ цвѣтомъ мака. Впереди таютъ въ полуденной пепельной дымкѣ горы, направо, за долиной, горящей сѣрой вспыхиваетъ полоса залива… Потомъ вагонъ опять озаряется отсвѣтомъ домовъ съ крышами то плоскими, то черепичными; проносятся разноцвѣтные лоскуты бѣлья на веревкахъ, черномазыя дѣтишки, стоящія на оградахъ оливковыхъ садиковъ, мышастый куцый осликъ возлѣ яслей въ каменномъ дворѣ…
По ослѣпительно-бѣлымъ улицамъ ѣдемъ мы, выйдя изъ вагона. Высоко сидитъ на козлахъ кучеръ въ соломенной шляпѣ, хлопая бичомъ надъ парой рѣзвыхъ клячъ въ дышлѣ. Яркая лента неба льется вдоль коридора улицы съ бѣлой мостовой и запыленными кипарисами, вытянувшимися между домами. Даже и въ тѣни чувствуешь и видишь, какъ прозраченъ сухой жаркій воздухъ. Спущены зеленыя жалюзи на окнахъ, спущены маркизы надъ витринами. Быстро выѣзжаемъ, миновавъ площадь, королевскій дворецъ и предмѣстье, на мѣловое шоссе, — и холмъ пелазговъ съ руинами храмовъ поражаетъ меня своей золотистой желтизной и наготой. Громадная подкова горъ, громадная долина, а среди долины одиноко высится желто-каменый конусъ, воедино слитый двадцатипятивѣковой древностью съ голымъ остовомъ Акрополя, — останками стѣнъ, колоннадъ и порталовъ. Зной и вѣтеръ давно обожгли кости этой чуждой и уже непонятной намъ жизни. Медленно тянутъ лошади по мѣлу, хруститъ щебень шоссе, кольцомъ охватившаго холмъ и поднимающагося все въ гору, — со всѣхъ сторонъ оглядываю я загорѣлый камень стѣнъ и желобчатыхъ колоннъ… Наконецъ коляска останавливается на самомъ припекѣ — какъ разъ противъ входа въ гранитной стѣнѣ, за которымъ широкая лѣстница изъ лоснящагося мрамора поднимается къ Пропилеямъ и Парѳенону… И на мгновенье я теряюсь… Боже, какъ все это просто, старо и прекрасно!
Налѣво, въ сквозной тѣни маслинъ, стоитъ парная коляска. Высокій, очень прямой человѣкъ съ биноклемъ черезъ плечо, въ сѣромъ костюмѣ и тропическомъ шлемѣ, и высокая худая женщина тоже въ сѣромъ шлемѣ, въ фильдекосовыхъ перчаткахъ, съ длинной тонкой палочкой въ одной рукѣ и съ книж-
// 134
кой въ другой, направляются ко входу. Но даже и эти спокойнѣйшіе люди изумленно смотрятъ круглыми глазами на то, чтò блещетъ передъ нами золотыми руинами въ жаркомъ синемъ небѣ, на то, чтò такъ божественно-легко и стройно громоздится на гранитныхъ укрѣпленіяхъ, вросшихъ въ темя этого алтаря Солнца, заваленнаго глыбами камня. Они входятъ, поднимаются по лѣстницѣ, дѣлаются маленькими среди колоннъ, уцѣлѣвшихъ отъ Пропилей, — и скрываются. За Пропилеями высится многоколонный храмъ Аѳины.
Я оставляю проводника въ коляскѣ — и тоже вхожу… Но я уже все видѣлъ!
Я иду, но души древности, создавшей это, я коснулся еще съ парохода. А совершенство Акрополя раскрываетъ одинъ взглядъ на него. И моя душа уже такъ полна и такъ счастлива этой полнотой, что я разсѣянъ.
Вотъ я поднялся по скользкимъ плитамъ къ Пропилеямъ и Храму Побѣды. Я теряюсь въ безпредѣльномъ пространствѣ Эгейскаго моря и вижу отсюда и маленькій портъ въ Пиреѣ, и безконечно-далекіе силуэты какихъ-то голубыхъ острововъ, и Саламинъ, и Эгину; правѣе, въ громадной долинѣ — озеро черепичныхъ крышъ, стѣнъ, садовъ и среди нихъ — конусъ-холмъ, Мусейонъ. А когда я оборачиваюсь, меня озаряетъ лиловатый пламень неба, налитаго между руинами храмовъ, между золотисто-обожженнымъ мраморомъ колоннадъ и капителей, между желобчатыми столпами такой красоты, мощи и стройности, предъ которыми слово безсильно. Я вступаю въ громаду раскрытаго Парѳенона — и меня волнуютъ, какъ тѣло Венеры, скользкія мраморныя плиты этого перваго на моемъ пути алтаря Солнца, зеленая тонкая трава и легкій макъ въ ихъ разсѣлинахъ… Чтò иное, кромѣ неба и солнца, могло создать все это? Какой воздухъ, кромѣ воздуха Архипелага, могъ сохранить въ такой чистотѣ этотъ мраморъ? Глыбамъ гранита и мрамора, кряжамъ каменистыхъ горъ, накаленныхъ зноемъ, поклонялись древнѣйшія греческія племена. Яркая лазурь, на которой порой воздвигался величавый снѣжно-облачный Зевсъ, озаряла эти горы — и вотъ небо сочеталось съ землею и породило Аполлона, Афродиту, Акрополь. Амфіонъ, древнѣйшій изъ поэтовъ, извлекалъ изъ лиры столь сладкіе звуки, что вѣчный мраморъ, въ которомъ заключена высшая чистота земли, самъ сталъ складываться въ колоннады, стѣны и ступени. А Гомеръ изваялъ образы боговъ-людей: вѣдь Эллада только устами поэтовъ и философовъ созидала пантеоны и культы. И уста поэтовъ высшей религіей признали красоту, высшимъ загробнымъ блаженствомъ —
// 135
Элизіумъ, «отъ вѣка не знавшій тьмы и холода», высшей загробной мукой — лишеніе свѣта… Но отчего же сердце и душу мою тянетъ все-таки въ даль — за это сіяющее море?
«Богъ — жизнь, свѣтъ и красота», — сказалъ народъ, населившій землю въ этомъ прелестнѣйшемъ изъ морей и воспринявшій миѳы, рожденные солнцемъ, моремъ и камнемъ. — «Богъ — это мое тѣло», — сказалъ онъ, возмужавъ и забывъ, что земля его, какъ и всюду, щедро насыщается кровью и что смерть, какъ и всюду, разрушаетъ и на его землѣ плотскую радость. — «Я завоевалъ высшую мудрость», — сказалъ онъ — и отлилъ свои завоеванья въ мраморъ — воздвигъ «Алтарь Возврата», какъ Александръ на границахъ Индіи. И, чтобы не слышать о новыхъ завоеваніяхъ, умертвилъ Сократа. Но духъ искалъ и жаждалъ. Александръ, снѣдаемый этой жаждой, раздвинулъ предѣлы земли, смѣшалъ народы и, возвратясь, сказалъ: «Міръ — безконеченъ и Богъ тысячеликъ. Я поклонялся всѣмъ ликамъ; но истинный — невѣдомъ. Iудея говоритъ, что ликъ Его — мощь и пламя гнѣва; Египетъ, что ликъ Его — Солнце въ ликѣ Сфинкса и Ястреба. Но слова ихъ — кимвалъ бряцающій. Iудея — это горючее Мертвое море, Египетъ — могила въ пустынѣ: онъ тоже совершилъ свой путь — отъ поклоненія вѣчно возрождающемуся «сыну Солнца», Гору, до своего Алтаря Возврата — до Великой пирамиды. И храмы Солнца нынѣ пусты и безмолвны» Тогда Греція снова послала поэтовъ и философовъ искать Бога. И они пошли въ Сирію и Александрію — и среди смѣшавшагося человѣчества зачалось смутное и радостное предчувствіе новаго разсвѣта. Впервые случилось, что завоеватель міра не дерзнулъ покорить міръ богу своей націи и своихъ побѣдъ. И всемірная монархія, смѣшавъ человѣчество, распалась. Человѣчество пресытилось кровью, землею и смертью — и возжаждало братства, неба, безсмертія. И когда наконецъ снова взошло Солнце, — «Радуйся! — сказалъ міру ясный Голосъ. — Нѣтъ болѣе ни рабовъ, ни царей, ни жрецовъ, ни боговъ, ни отечества, ни смерти. Я — Египтянинъ, Iудей и Эллинъ, сынъ плотника и Солнца, сынъ земли и Духа. Духъ животворитъ и роднитъ все сущее: и лиліи полевыя, и птицы небесныя, и Соломона въ славѣ его, и раба Соломона. Сила и жизнь Его такъ велики во Мнѣ, что вотъ Я полагаю руку Мою на голову умирающаго — и слышу, какъ трепетно исходитъ изъ Меня любовь и жизнь. Просыпаюсь на Ѳаворѣ въ росистое солнечное утро — и міръ, въ блескѣ и голубыхъ туманахъ лежащій подо Мною, наполняетъ Мою душу такимъ восторгомъ, свѣтомъ Отца Моего, что лицо Мое повергаетъ на землю братьевъ Моихъ…»
// 136
III.
На предвечернее солнце было больно смотрѣть, когда я возвращался на рейдъ. Зеркальныя отраженія струились, переливались по нагрѣтому за день борту. Мѣдные ободки открытыхъ иллюминаторовъ искрились. Шлюпка тихо подошла къ трапу, и загорѣлый лодочникъ, работавшій весломъ стоя, опернымъ жестомъ снялъ широкополую шляпу. Лебедки ужъ затихли, трюмы были нагружены и закрыты, но на спардэкѣ еще стоялъ капризный греческій говоръ, еще тѣснилась толпа провожающихъ и подростковъ, завалившихъ всѣ скамьи ящиками съ коралломъ, альбомами и открытками… Ровно въ шесть заревѣла, сотрясая всѣ палубы, труба и забурлилъ винтъ.
Въ несказанной пышности и нѣжности червонной пыли и воздушно-фіолетовыхъ вулкановъ пламенѣло солнце за безпредѣльнымъ Эгинскимъ заливомъ, изъ котораго мы уходили отъ Акрополя къ югу. Потомъ оно сразу потеряло весь свой блескъ, стало огромнымъ малиновымъ дискомъ, стало меркнуть — и скрылось. Тогда въ золотисто-бирюзовую глубину небосклона высоко поднялись дымчато-аметистовые радіусы. Но на острова и на горы за заливомъ уже палъ вечерній пепелъ, а все необозримое пространство заштилѣвшаго моря внезапно покрыла мертвенная, малахитовая блѣдность. Я стоялъ на ютѣ, облокотясь на рѣшетку борта, и смотрѣлъ то на этотъ малахитъ, то на западъ. Вдругъ по кораблю тамъ и сямъ тепло и весело вспыхнуло электричество. На минуту оно отвлекло меня, а когда я снова взглянулъ на западъ, его уже настигла тьма южной ночи. Скоро въ ней потонули и море и небо. Но тогда за бортомъ сталъ рѣять слабый таинственный свѣтъ — и темно-лиловый полукругъ моря явственно отдѣлился отъ болѣе легкаго неба: это былъ серебристый свѣтъ звѣздъ — и воды.
— Миль десять идемъ? — спросилъ я забѣлѣвшаго въ сумракѣ матроса, по шороху за бортомъ угадывая ровный полный ходъ.
— Миль тринадцать идемъ!
И по тому, какъ мелькали навстрѣчу мнѣ, когда я пошелъ на бакъ, горбы волнъ, полныхъ голубого, порой крутившагося и дымившаго фосфора, видно было, что правда.
Черный и въ темнотѣ особенно упорный бугшпритъ неуклонно велъ въ звѣздный склонъ неба. На сѣверо-востокѣ широко раскидывалась Большая Медвѣдица, любимое созвѣздіе Гомера. На юго-западѣ низко, но ярче и великолѣпнѣе всѣхъ
// 137
сверкала розово-серебристая Венера. Надъ нею — янтарный Юпитеръ. Темно-синяя глубь была переполнена повисшими въ Млечномъ Пути алмазами. Къ тропикамъ уходилъ призракъ Корабля Арго. И отовсюду лились въ море нити тонкаго дивнаго свѣта. Но свѣтъ моря былъ воздушнѣй и прекраснѣе.
— Эй, не курить на бакѣ! — раздался звучный молодой голосъ съ капитанскаго мостика, надъ которымъ высоко теплился топовый огонь.
И опять наступила глубокая тишина, полная шороха волнъ и дыханій машины.
Спотыкаясь на цѣпи и паруса, я добрался до бугшприта. Острая желѣзная грудь рѣзала кипѣвшую блѣдно-синимъ пламенемъ воду — и все пространство моря, озареннаго и полнаго таинственнымъ свѣтомъ, быстро бѣжало навстрѣчу. Звѣзды дрожали отъ едва уловимаго, теплаго воздушнаго тока. Вахтенный, какъ мертвый, неподвижно темнѣлъ возлѣ меня… Но мертвыхъ въ мірѣ нѣтъ, — подумалъ я. Свѣтъ и во тьмѣ свѣтитъ. Вотъ закатилось солнце, породившее нѣкогда Акрополь, но и во тьмѣ только солнцемъ живемъ и дышимъ мы — на землѣ, его частицѣ. Это оно вращаетъ винтъ парохода, оно несетъ навстрѣчу мнѣ море; оно, неизсякаемый родникъ всѣхъ силъ, льющихся на землю, правитъ и непостижимымъ для моего разума стремленіемъ своего необъятнаго царства въ безконечность — къ Вегѣ, и безумной радостью этого стрѣлой летящаго подо мною, вслѣдъ за килемъ парохода дельфина — какъ бы сплошной массы дымно-синяго фосфора. Высшая тайна вселенной, мое сознаніе — свѣтъ отъ силы солнца, какъ солнце — свѣтъ неизрѣченной Силы. И только къ свѣту стремится все въ мірѣ. Миріады едва зримыхъ сѣмянъ жизни, лишенныхъ солнца тьмою ночи и глубинами водъ, все же свѣтятъ сами себѣ — тѣми атомами его, которыми рождена въ нихъ жизнь. И надъ всѣмъ этимъ моремъ, видѣвшимъ на берегахъ своихъ всѣ служенія Богу, всегда имѣвшія въ основѣ своей служеніе солнцу, стоитъ какъ бы голубой дымъ: дымъ кажденія Ему…
Въ полночь я, счастливый и спокойный, уснулъ въ темной каютѣ, противъ открытаго иллюминатора, за которымъ шумно переливались и разсыпались голубымъ серебромъ волны, — и вдругъ почувствовалъ невыразимую тоску: откуда-то доносились вопли — страшные, тоскливые, чисто-животные! Я вскочилъ — и въ ту же минуту услыхалъ низкій и безконечно скорбный ревъ трубы, потрясшій всю каюту. Вздохи машины падали; волны за смутно бѣлѣвшимъ жерломъ иллюминатора чуть плескались.
// 138
— Туманъ!
Я быстро и какъ попало одѣлся и въ темнотѣ нащупалъ ручку двери. Въ коридорѣ было свѣтло. Какая-то высокая дѣвушка, похожая на мулатку, въ желтомъ японскомъ халатѣ, съ черными волосами и черными расширенными глазами, неподвижно стояла у своей каюты. Я быстро прошелъ мимо и изъ темной каютъ-компаніи выбѣжалъ на палубу… Но туманъ уже рѣдѣлъ. Надъ бакомъ стоялъ блѣдный полумѣсяцъ, и свѣжая муть, озаренная имъ, быстро бѣжала по небу, по снастямъ и спардэку. Нѣжно, солено пахло моремъ. Я прошелъ на корму, подошелъ къ рѣшеткѣ борта — и моя огромная тѣнь, широко охваченная радужнымъ ореоломъ, встала на бѣлесой мглѣ предо мной. И какъ разъ въ это же время задрожала корма, заворочались, взрывая шумные клубы кипени, лопасти винта. Обернувшись, я увидѣлъ, что блѣдный профиль луны сталъ уже ясенъ. Очищалось и небо. Ярко засверкали позднія звѣзды, машина стала дышать ровнѣй и глубже…
Вотъ и Хаосъ Гезіода, то первобытное и безликое, изъ чего возникъ міръ! Сколько боговъ рождалось на берегахъ этого моря и сколько ихъ поглотилъ этотъ Хаосъ, подобно титану Кроносу, поглощавшему всѣхъ чадъ своихъ отъ Реи! Первый богъ, почувствованный человѣкомъ, былъ столь страшенъ, что человѣкъ даже въ молитвѣ не дерзалъ произносить его именъ, — какъ это было въ Халдеѣ, въ Египтѣ, у племенъ семитическихъ и даже у греческихъ — въ дикихъ горахъ и лѣсахъ Аркадіи, гдѣ долго поклонялись только Волчьему Зевсу, требовавшему жертвъ человѣческихъ… Человѣческихъ жертвъ требовало и Солнце, воплощавшееся въ капищахъ по берегамъ этого моря то въ Бэла, то въ Молоха, то въ Илу-Самаса, то въ Iегову — «огнь поѣдающій»… А Время все поглощало и поглощало его образы. Поглотило оно и Озириса и Зевса… Поглотило и Гора и Аполлона, «дѣтей Солнца»… Затмеваетъ своимъ дыханьемъ и ликъ Iисуса… Но Солнце все же существуетъ!
IV.
На Критъ мы не заходили.
Проснувшись на разсвѣтѣ, я увидѣлъ волнистый силуэтъ высокаго мыса, голубѣвшаго въ утреннемъ парѣ. Родина Зевса Олимпійскаго! Пусть Кроносъ поглотилъ-таки его — легенда его дѣтства такъ трогательна! Рея укрылась отъ Кроноса въ гротѣ, озаряемомъ золотымъ отблескомъ отъ хрустально-кобальтовой влаги; пчелы кормили его янтарнымъ
// 139
медомъ, коза давала ему свои лиловые сосцы. А когда ребенокъ плакалъ, воины били копьями въ мѣдные щиты — и ребенокъ смолкалъ, тараща на нихъ свѣтлые глазки, и Кроносъ ничего не слыхалъ за веселымъ трезвономъ!
Къ часу Критъ остался уже далеко за нами — пепельной чертой, таявшей на горизонтѣ.
Первый классъ былъ пустъ. Бѣлая каютъ-компанія вся была озарена солнцемъ. Матово блестѣлъ мраморъ стѣнъ, жарко горѣлъ рытый пунцовый бархатъ дивановъ. Въ раскрытый люкъ потолка видно было небо. Мулатка въ японскомъ халатѣ канареечнаго цвѣта сидѣла за піанино и одной рукой играла кэкъ-уокъ. Въ другой она держала большой японскій вѣеръ и, помахивая имъ, качала головой, отягченной черными безъ блеска волосами, на которые былъ накинутъ свѣтло-оранжевый газъ. И отъ кэкъ-уока было смѣшно и немножко грустно, отъ канареечнаго халата — весело.
Послѣ завтрака, она лежала подъ навѣсомъ спардэка, вытянувъ гибкое тѣло въ камышевомъ лонгъ-шезѣ. Мелкія родинки были разсѣяны по ея нѣжному, желтому, немного скуластому лицу. Большіе, широко раскрытые и очень блестящіе глаза кофейнаго цвѣта внимательно и безсмысленно слѣдили за мной. Вдругъ они заискрились, — и я услыхалъ какую-то путаную французскую фразу, сказанную очень вульгарнымъ голосомъ. Я подошелъ съ вопросительно поднятыми бровями. Она, не вставая, вытянула изъ моего кармана портсигаръ, взяла папиросу и кивнула, требуя огня. Я зажегъ турецкій сѣрникъ. Она закурила, посмотрѣла на меня и, очевидно, признавъ во мнѣ человѣка совершенно неинтереснаго, съ наивной грубостью махнула рукой. И потомъ ужъ не замѣчала меня.
На припекѣ возлѣ бугшприта крѣпко спали молодые крестьяне въ фескахъ, въ короткихъ верблюжьихъ курткахъ и верблюжьихъ анатолійскихъ штанахъ. Загорѣлый русскій матросъ, сидя возлѣ нихъ и щурясь отъ солнца, красилъ черной, быстро сохнущей краской сундучокъ, поставленный между широко раскинутыми босыми ногами.
— Дальній? — спросилъ я, насмотрѣвшись на его работу.
— Отсюда не видать, — отвѣтилъ онъ, не поднимая головы.
Потомъ съ нижней палубы вылѣзъ на бакъ какой-то бритый старикъ въ широкополой соломенной шляпѣ, въ очень широкихъ шароварахъ. Помолчавъ и поглядѣвъ на югъ, онъ обернулся ко мнѣ.
— Mer! — сказалъ онъ и, ласково улыбаясь, кивнулъ на огромное пространство неба и моря.
//140
— Mer, mer, — отвѣтилъ я.
Старикъ тихонько потрепалъ меня по плечу и сѣлъ на горячія якорныя цѣпи.
— Cairo? — прибавилъ онъ тѣмъ снисходительнымъ тономъ, какимъ говорятъ съ дѣтьми.
— Cairo, — подтвердилъ я.
И мы опять улыбнулись другъ другу, стараясь выразить какое-то милое чувство.
Нѣжно-сиреневый просторъ моря, искрясь на солнцѣ, плавно бѣжалъ навстрѣчу, съ шелковистымъ шорохомъ неслись мимо и, блестя, переливались валы густого лиловаго масла… Я взглянулъ на острую грудь бака, рѣзавшую живой сапфиръ среди снѣжной кипени, — и миѳъ о рожденіи Афродиты показался мнѣ самымъ жизненнымъ и самымъ радостнымъ изъ всѣхъ миѳовъ!
Я ушелъ въ тѣнь, подъ жаркій навѣсъ спардэка — на потолкѣ его переливался глянецъ отъ воды и солнца — и легъ въ камышевое кресло. Афродиту смѣнила гордость, что завтра я увижу Африку, Египетъ…
— Тамъ Богъ въ своемъ лучезарномъ теченіи покрываетъ кожу людей мрачнымъ блескомъ сажи и, изсушая, курчавитъ ихъ волосы…
«Ахъ, какъ хорошо это сказано! — подумалъ я, закрывая глаза. — Если бы я былъ арабскимъ поэтомъ, я прибавилъ бы:
— Тамъ земля — золото, воздухъ — опрокинутое пламя, синее сверху. Въ золотѣ и пламени пустыни тамъ растетъ пальма…
Вѣтеръ чуть касался лица и рѣсницъ, — и вотъ я увидѣлъ на пескѣ, въ сквозной тѣни твердаго, тонкоствольнаго и чешуйчатаго дерева голубого ослика, сѣдого курчаваго старика въ кунбазѣ, — легкой, до колѣнъ рубахѣ, — съ раскрытой и бурой отъ загара грудью, молодую женщину въ кубовомъ хитонѣ, съ прелестными, скорбно опущенными глазами, черноглазаго Ребенка на ея колѣняхъ… Ахъ, какъ томно и жарко подъ пальмой! Какъ запеклись уста отъ жажды! «О, если бы я уже давно умерла и всѣ меня позабыли! — шепчутъ они грустныя слова, записанныя въ святомъ Коранѣ и сохраненныя въ благочестивыхъ арабскихъ преданіяхъ. — Вотъ я сожжена пустыней и солнцемъ, а Дитя мое и мужъ мой страждутъ еще болѣе»… И вдругъ съ неба звучитъ ясный голосъ: «Не печалься! Господь посылаетъ къ ногамъ твоимъ воду и оплодотворяетъ для тебя дерево»… И между длинными вайями внезапно появляется чешуйчатая почка. Она лопается, и изъ
// 141
нея выходитъ золотая цвѣточная кисть финика… Растутъ плоды, окрашиваются въ пурпуръ, наливаются сокомъ и сладостью… Журчитъ холодный ключъ изъ-подъ камня… И я вижу, какъ изумленно поднялись черныя рѣсницы женщины, какъ засіяли глазки Ребенка и преобразилось лицо старика… какъ осликъ, все время сгонявшій ударами задней ноги слѣпней съ брюха, повернулъ къ ключу голову, насторожилъ длинное ухо — и вдругъ восторженно, захлебываясь, зарыдалъ оглушительнымъ скрипомъ…
Я заснулъ тѣмъ неожиданнымъ сномъ, какимъ засыпалъ только въ ранней молодости, въ саду, на скользкой сухой травѣ, подъ жаркой и прозрачной тѣнью яблони. А когда открылъ глаза, солнце ужъ глядѣло подъ навѣсъ, сине-лиловая вода за рѣшеткой борта стала еще ярче. И лакей въ бѣломъ пиджакѣ, проходя мимо, настойчиво звонилъ къ чаю…
Греки сидѣли послѣ чая на ютѣ и долго пѣли какія-то жалостно-счастливыя пѣсни. Солнце склонялось, необозримый кругъ воды становился все нѣжнѣе и задумчивѣе. Мулатка, сонно и тоскливо полузакрывъ рѣсницы, подпѣвала низкимъ груднымъ голосомъ. Младшій механикъ сидѣлъ напротивъ, и она, слабо улыбаясь, изрѣдка поводила на него глазами.
— Мутно будетъ на закатѣ, — сказалъ мнѣ механикъ разсѣянно.
Я не дообѣдалъ, не повѣривъ ему, но солнце, и правда, потонуло въ блѣдно-сизой мути. Въ небѣ было еще свѣтло, но море быстро темнѣло. Волны, мелькавшія за бортомъ, становились кубовыми. Вспыхнуло электричество — и сразу отдѣлило пароходъ отъ ночи.
Внутри, въ каютъ-компаніяхъ и рубкахъ, было ярко и уютно, за бортами была тьма, теплый вѣтеръ и шорохъ волнъ, бѣжавшихъ качающимися холмами. Маслянисто-золотыя полосы падали на нихъ изъ иллюминаторовъ и извивались, какъ змѣи. Теплый вѣтеръ усиливался, — и вдругъ одна изъ полосъ провалилась въ черную пропасть, а вся глыба парохода зыбко приподнялась съ носа и еще болѣе зыбко и плавно опустилась среди закипѣвшей почти до бортовъ голубовато-дымной воды. Мулатка, показавшаяся въ это время въ свѣтломъ пространствѣ входа въ рубку, ухватилась-было за притолку, но въ ту же минуту оторвалась и со смѣхомъ, съ протянутыми руками побѣжала по наклонной палубѣ. А немного погодя, изъ той же двери вышелъ младшій механикъ, оглянулся и, увидѣвъ меня, неестественно запѣлъ что-то и твердыми шагами пошелъ по опускающейся и поднимающейся палубѣ слѣдомъ за ней…
// 142
Около полуночи надъ темно-лиловой равниной моря взошелъ оранжевый печальный полумѣсяцъ. Сѣя на горизонтѣ шафранный свѣтъ, онъ наклонно висѣлъ надъ бѣгущей на насъ и качающей зыбью, и отъ него несло теплымъ, теплымъ вѣтромъ…
Дуло изъ Аравіи.
V.
Это сказочное слово волновало меня ночью, а утромъ открылся берегъ Африки.
Сильно припекало, и на южномъ горизонтѣ залегала полоса тумана. Небо было знойно и бѣлесо, море тускло блестѣло оловомъ. Вода подъ кормой бурлила жидкая, зелено-голубая.
Командиръ, весь въ бѣломъ, стоялъ на мостикѣ, не отводя отъ глазъ бинокля. Медленнѣй вздыхала машина: шли уже среднимъ ходомъ, ждали араба-лоцмана, ибо взморье передъ Александріей густо усѣяно подводными камнями. Промелькнула первая чайка… Прошелъ слѣва, въ Портъ-Саидъ, огромный, тупоносый и весь черный пароходъ… И я увидѣлъ на немъ бѣлыя буквы: Menzaleh.
Александрія, Дельта, Нилъ! Я хорошо зналъ, что почти ни единаго слѣда великолѣпнѣйшаго въ древнемъ мірѣ города не осталось теперь на песчаной косѣ, между моремъ и огромной лагуной Мареотисъ. Но вѣдь именно на этой косѣ впервые осуществилось и измѣнило лицо земли то «великое смѣшеніе народовъ», о которомъ грезилъ человѣкъ, равный Колумбу. Изъ мути на горизонтѣ медленно выдѣлялась башня, преемница того знаменитаго маяка, чтò былъ когда-то «символомъ свѣта александрійской мудрости» и однимъ изъ чудесъ міра, ибо велъ къ городу полубога, дошедшаго отъ столповъ Геркулеса до индійскихъ деревьевъ, «вершинъ которыхъ не достигаютъ стрѣлы», былъ посвященъ «богамъ, спасающимъ плавающихъ», блисталъ зеркаломъ — «Талисманомъ Александріи», — отражавшимъ «землю, небо и всѣ паруса Средиземнаго моря», и такъ возвышался, что «камень, брошенный съ него на закатѣ, падалъ въ воду только въ полночь»… Потомъ слабо обозначилась бѣлая полоска города, палочки — мачты порта, колонна Помпея и крестики — крылья вѣтряныхъ мельницъ. Вправо отъ нихъ тянулась блѣдно-желтая линія пустыни, терявшаяся на западѣ, — линія безграничной плоскости, сосѣдней съ Дельтой. Это былъ еще миражъ земли, уходившій въ стекловидную даль. Но тамъ, въ стекловидной дали, висѣли призраки тѣхъ единственныхъ по своимъ очертаніямъ
// 143
деревьевъ, видъ которыхъ, какъ воспоминаніе о чемъ-то дорогомъ и близкомъ съ дѣтства, волнуетъ каждое человѣческое сердце: финиковыя пальмы!
Сзади сладко и торопливо говорили по-гречески, — вѣрно, о хлопкѣ, о рисѣ… Вѣдь сюда и донынѣ текутъ торговые пути Европы и Азіи, Нубіи и Аравіи, Индостана и Австраліи. А когда-то стеклись чуть не всѣ древнія религіи и цивилизаціи, которыя уже свершили свои пути и, воздвигнувъ имъ памятники, искали спасенія въ космополитизмѣ, готовыя возвратиться къ первобытному братству и къ первобытному Безыменному Богу. Черезъ пятьдесятъ лѣтъ послѣ основанія Александрія стала величайшимъ портомъ, черезъ сто — городомъ, блистающимъ мраморными театрами, храмами, портиками, библіотеками, Серапеумомъ — «храмомъ погребеннаго Солнца», — и вотъ въ немъ сошлись жрецы, философы, грамматики, софисты, поэты и ученые всѣхъ странъ, дабы Солнце возродилось…
«Ты — путь, соединяющій небо съ землею», — сказали Нилу гимны. Не таковы ли и всѣ пути въ чужія земли? Они рождаютъ неутолимую жажду духа и теряются, какъ море, въ небѣ. Александръ, котораго увлекла къ предѣламъ земли не только слава, но и молодость, проведенная близъ Аристотеля, увлекъ за собою въ море исканій и все древнее человѣчество. Недаромъ персидскія легенды говорятъ, что Искандеръ мечталъ найти «воду жизни». И походы его изумили, раздвинули грани земли до сказочнаго, породили тысячи сказаній, покрыли тысячи свитковъ разсказами о невѣдомыхъ прежде богахъ и странахъ… Заложивъ городъ и гавань въ Дельтѣ, въ Месопотаміи Египта, онъ какъ бы снова созвалъ человѣчество на равнину Сенаарскую — къ построенію новой Вавилонсой башни. Пусть снова смѣшаются языки! Даже одна попытка достигнуть неба перерождаетъ міръ!
Такъ была пустынна песчаная отмель Мареотиса, что не сыскали куска мѣла, чтобы начертать планъ города: пришлось чертить мукой. Но Геростратъ недаромъ сжегъ послѣднее изъ величайшихъ капищъ въ ночь рожденія Александра. Человѣкъ, стершій грани почти всѣхъ царствъ земли, совершившій жертвы во всѣхъ ея капищахъ, но поклонявшійся, можетъ-быть, только Невѣдомому Богу Сократа и Платона, родился для того, чтобъ, соединивъ царства востока и запада, построить первый международный городъ и заложить первыя основанія какого-то новаго храма, взамѣнъ опустѣвшихъ храмов Греціи, Iудеи и Египта. И на его городъ выпала безпримѣрная въ исторіи роль — стать центромъ всѣхъ религій и всѣхъ знаній древности, стать предшественникомъ
// 144
Назарета… а потомъ и «великимъ полемъ битвы за имя Христово», — полемъ печальнымъ, впрочемъ… Развѣ есть мѣсто, котораго не могли бы осквернить жрецы и схоласты?
Мы идемъ медленно, но растеть и приближается песчаный берегъ съ пальмами, безчисленныя мачты гаваней, каменныя ленты волнорѣзовъ и сіяющій бѣлизной маякъ на полуостровѣ, гдѣ когда-то, вдали отъ городского шума, трудились, «омывая руки въ морѣ», старцы-толковники. Но и Александра и толковниковъ вытѣсняетъ радостное сознаніе: это Африка! И зной африканскаго утра все увеличивается по мѣрѣ того, какъ мы все тише и глубже входимъ въ тѣсноту внутреннихъ гаваней Стараго Порта, переполненнаго судами, красными кругами бакановъ, разноцвѣтными лодками съ разноцвѣтными флагами отелей и загорѣлымъ людомъ въ фескахъ, обмотанныхъ платками, въ фуфайкахъ или длинныхъ синихъ рубахахъ. Все это тянется среди пароходовъ за нами, а справа надвигается сѣро-песчаный берегъ, на обрывахъ котораго, среди однообразныхъ желтоватыхъ кубиковъ уносятся въ небо шероховатые стволы въ перистыхъ султанахъ. Долгій морской путь конченъ — и, взглянувъ назадъ, на бѣлый волнорѣзъ, я не вижу больше моря: вижу только небо, мачты да синюю ленту надъ волнорѣзомъ. А здѣсь вода зеленая, здѣсь пестрота людей и лодокъ, палевые кубы и пальмы — и все залито сухимъ ослѣпительнымъ свѣтомъ…Африка!
На набережной — чалмы, шляпы, обычныя портовыя зданія. Набережная медленно близится, спардэкъ заваленъ чемоданами, сундуками… Вереницей бѣгутъ по горячей палубѣ матросы, таща на корму тяжелый канатъ. Отступая, оборачиваюсь и вижу мулатку. Она въ бѣлыхъ ботинкахъ, въ легкомъ ярко-розовомъ платьѣ съ прошивками на груди, въ большой розовой шляпкѣ и подъ розовымъ зонтомъ съ кружевами. На пальцахъ — перстни, въ ушахъ — большія золотыя кольца. Глаза изумленно блестятъ, на пухлыя губы и большія ноздри падаетъ отъ зонтика теплый розовый отблескъ. Она жадно высматриваетъ кого-то въ толпѣ на набережной, куда вдругъ змѣей летитъ «конецъ» съ нашей кормы…
1907 г.
_________
// 145