И. А. БУНИНЪ.
ПОЛНОЕ СОБРАНIЕ
СОЧИНЕНIЙ
ТОМЪ IV.
КНИГА 7
ИЗД. Т-ВА А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
Безплатное приложенiе къ «Нивѣ» 1915 г.
// обложка
ПОЛНОЕ СОБРАНIЕ СОЧИНЕНIЙ
И. А. БУНИНА
ТОМЪ ЧЕТВЕРТЫЙ
ИЗДАНIЕ Т-ва А. Ф. Маркс ПЕТРОГРАДЪ
Приложенiе къ журналу «Нива» на 1915 г.
// титул
Артистическое заведенiе Т-ва А. Ф. Марксъ, Измайл. просп., №29.
// оборот титула
РАЗСКАЗЫ 1903—1910 г.
_________________________
СНЫ.
Въ полѣ было холодно, туманно и вѣтрено, смерклось рано. Еле свѣтили подкрученные фитили лампъ въ пустомъ вокзалѣ, и по всему залу третьяго класса, гдѣ на буфетной стойкѣ спалъ подъ тулупомъ сторожъ, рѣзко воняло керосиномъ. Я прошелъ въ слѣдующую комнату, но и тамъ было не лучше: медленно постукиваютъ въ полусумракѣ часы, сонно смотрятъ со стѣнъ «правила для грузоотправителей», на столѣ желтѣетъ прошлогодняя вода въ графинѣ… Не снимая полушубка, я легъ на вытертый плюшевый диванъ и тотчасъ же уснулъ, утомленный тяжелой дорогой подъ дождемъ и снѣгомъ. Спалъ я, какъ мнѣ казалось, долго, но, открывъ глаза, съ тоской увидалъ, что на часахъ всего половина восьмого.
«И прошелъ тотъ день къ вечеру темныхъ осеннихъ ночей», — вспомнилась мнѣ печальная строка изъ какой-то старой русской книги.
Попрежнему было холодно и тихо, какъ въ мертвецкой, попрежнему чернѣла за окнами тьма… И казалось, что не будетъ конца этому.
Когда часы нерѣшительно, точно раздумывая, пробили девять, гдѣ-то завизжала и гулко хлопнула дверь, а на платформѣ жалобно занылъ звонокъ. Выйдя въ залъ третьяго класса, я увидалъ мѣщанина въ картузѣ и чуйкѣ, который, поставивъ локти на колѣни и положивъ въ ладони голову, неподвижно сидѣлъ на скамьѣ.
— Это поѣздъ вышелъ? — спросилъ я.
Мѣщанинъ встрепенулся и взглянулъ на меня испуганно. Потомъ что-то пробормоталъ и, нахмурившись, быстро пошелъ къ дверямъ на платформу.
// 3
— У него жена въ родахъ помираетъ, — сказалъ сторожъ, свертывая у буфетной стойки цыгарку изъ газетной бумаги. — У всякаго, значитъ, свое горе, — прибавилъ онъ разсѣянно и вдругъ, сладко зѣвнувъ, оживленно, съ непонятной злой радостью заговорилъ: — Вотъ тебѣ и женился на богатой! Второй день мучается, царскiя врата отворили — все не помогаетъ. Теперь въ городъ за докторомъ скачетъ, а къ чему, спрашивается?
— Думаешь, не поспѣетъ?
— Никакъ! — отвѣтилъ сторожъ. — Воротится онъ завтра вблизу вечера, а она къ тому времени помретъ. Безпремѣнно помретъ, — прибавилъ онъ убѣжденно. — Три раза, говоритъ, на оракулъ кидалъ, — кто, молъ, раньше помретъ, я али жена, и три раза выходило одно и то же. Перва… какъ это? «Нечего тебѣ простирать въ даль своихъ намѣренiй», а потомъ и того хуже: «Молись Богу, не пей вина и пива и готовься въ монастырь»… А вчерась, говоритъ, во снѣ видѣлъ: будто обрили его доголà и всѣ зубы вынули…
Онъ, вѣрно, говорилъ бы еще долго, но тутъ тяжело зашумѣлъ подходящiй товарный поѣздъ. Снова завизжала и заныла дверь, показался кондукторъ въ тяжелой мокрой шинели съ оторваннымъ на спинѣ хлястикомъ; за нимъ смазчикъ, съ тусклымъ фонаремъ въ рукахъ… Я ушелъ на платформу.
Тамъ, въ темнотѣ вѣтреной сырой ночи, я долго бродилъ мимо дверей вокзала. Медленно текли минуты за минутами, — наконецъ, сотрясая зазвѣневшiя рельсы, передъ платформой загорѣлся своими огромными неморгающими глазами пассажирскiй паровозъ. Захвативъ вещи, я направился въ полутемный, теплый и вонючiй вагонъ, переполненный спящимъ народомъ, и, уже на ходу поѣзда, нашелъ свободную скамейку въ углу около двери въ другое отдѣленiе. Въ зыбкомъ сумракѣ вокругъ меня безпорядочно темнѣли фигуры лежащихъ на лавкахъ и на поднятыхъ спинкахъ лавокъ, глухо гудѣлъ ропотъ колесъ, сливаясь съ храпомъ и соннымъ дыханiемъ, и, закрывая глаза, я уже начиналъ терять представленiе, въ какую сторону убѣгаетъ поѣздъ. Но прошелъ истопникъ съ кочергой, похожiй на негра, и не затворилъ возлѣ меня двери. Послышался говоръ, потянуло махоркой… Мѣщанинъ, ѣхавшiй въ городъ за докторомъ, лежалъ съ закрытыми глазами, съ угрюмо-сосредоточеннымъ выраженiемъ лица, на четвертой отъ двери скамьѣ, а возлѣ двери, въ дымномъ сумракѣ подъ фонаремъ, тѣсной кучкой курили мужики и слушали кого-то сидѣвшаго напротивъ.
// 4
— Да-а, братцы мои, — слышался сквозь гулъ бѣгущаго вагона чей-то голосъ: — да-а. И попадись въ это самое разнесчастное село старичокъ-священникъ изъ Епифани. Перевели его, значитъ, изъ города въ самый чтò ни на есть бѣдный приходъ, а за что перевели — пилъ дюже… Значитъ, и перевели въ родѣ какъ бы за наказанiе… А старичокъ пить-то пилъ, да оказался такой, что лучше и не надо. «Сколько, молъ, отецъ Петръ, за кстины аль за похороны берете?» — «Не я, свѣтъ, беру, а нуждишка! Сколько силы твоей есть…» И вотъ такъ-то всегда. Перевели его, значитъ, весной, пробылъ онъ честь-честью лѣто, а осенью и захворай. Годà, что ли, такiе, али простудился онъ, — лѣто-то сами знаете, какое было, — только, видимое дѣло, слабѣть сталъ. И вотъ, братцы мои, почуявши такую исторiю, вышелъ онъ на Покровъ послѣ обѣдни къ народу — и простился со всѣми: «Должно, говоритъ, скоро я представлюсь къ Господу Богу, мiряне, — простите, ежели согрѣшилъ чтò…» И, сказавши такимъ манеромъ, поклонился, значитъ, народу и ушелъ въ алтарь. А пришедчи домой, сѣлъ-было обѣдать, ѣсть не наѣлъ, а только ложкой помутилъ, всталъ и говоритъ сторожу, чтò при ёмъ замѣсто служки былъ: «Что-й-то, говоритъ, мнѣ холодно, свѣтъ, и какъ-то скушно, — просто мочи нѣту. Все дочка-покойница вспоминается, все будто ждетъ она меня къ себѣ… Убирай, молъ, со стола — не идетъ мнѣ ѣда на умъ». — «Напрасно вы такiя рѣчи говорите, папаша, — это сторожъ-то ему: — напрасно, молъ, убиваетесь. Какiе ваши года? Какая-такая кончина?» — «Нѣтъ, говоритъ, помру! Только дюже, говоритъ, вездѣ горя много, и ужли никакой тому перемѣны не буде, ужли не дожить мнѣ до ней?..» А на дворѣ, не хуже теперешняго, дождь, незгода, и ужъ вечеръ заходитъ. Поглядѣлъ этакъ старичокъ въ окошечко, — «все, говоритъ, погнiетъ въ полѣ», — махнулъ ручкой и ушелъ къ себѣ въ горницу. А въ горницѣ оправилъ лампадку да и прилегъ на часокъ. То ли онъ спалъ, то ли такъ въ забытьѣ лежалъ, — только ужъ и ночь на дворѣ, а онъ все лежитъ да лежитъ…
— Вонъ она, дѣло-то какая! — сказалъ кто-то съ глубокимъ вздохомъ. — На Покровъ, говоришь, вышло-то все это?
— Да вѣдь сказали — на Покровъ! — сумрачно перебилъ сиплымъ голосомъ большой рыжiй мужикъ съ злыми глазами, въ рваномъ полушубкѣ, сидѣвшiй на краю скамьи противъ разсказчика.
— На Покровъ, на Покровъ, — подтвердилъ разсказчикъ. — Вечеромъ. Ушелъ, говорю, въ горницу и легъ. Да-а… Ушелъ и лежитъ, а на дворѣ темь, вѣтеръ, и такъ будто
// 5
угрѣлся старичокъ на лежаночкѣ насупротивъ лампадки, что никакъ не можетъ подняться, помолиться да лечь какъ слѣдуетъ. Лежу, говоритъ, гляжу на лампадку, чувствую — въ сонъ клонитъ, и вдругъ отворяется тихенько-тихенько этакъ дверь — и входитъ ко мнѣ дочь-покойница. «Чтò такое, думаю, чтò за притча такая, Господи?» А она проходитъ прямо ко мнѣ и кладетъ мнѣ руку на руку. Сама вся въ черномъ, а лицо бѣлое-бѣлое да красивое! И этакъ вполголоса: «Встань, говоритъ, батюшка, поди поскорѣе въ церковь». Я р-разъ съ постѣли, а ужъ нѣту! Чтò тутъ дѣлать? Посидѣлъ я, посидѣлъ, и чтò больше сижу, все чуднѣй и страшнѣй мнѣ становится. Вскочилъ, наконецъ того, на ноги, накинулъ шубенку, — самъ зубъ на зубъ не попадаю, — выбрался въ сѣнцы, нашелъ ключи на стѣнѣ… Темь, жуть, сѣнцы такъ и гудутъ отъ бури, — нѣтъ, думаю, надо итить! — спѣшу на гору, дохожу до церкви, — глядь, а тамъ огонекъ теплится, ровно бы покойникъ на ночь поставленъ… Оторопѣлъ я опять, однако перекрестился — и на паперть. Насилу ключомъ въ замòкъ попалъ, отворяю, наконецъ того, двери — нѣтъ тебѣ никакого покойника, а только горитъ лампадка надъ царскими вратами, и такая жуть вездѣ, что и сказать нельзя! Кто же это, думаю, лампадку зажегъ, чтò такое буде? Стою ни живъ ни мертвъ, — вдругъ — р-разъ! — отдернулась занавѣсь на царскихъ вратахъ и растворяются этакъ широко и тихо двери — и выходитъ изъ темени, изъ самаго алтаря, агромадный красный кочетъ! Вышелъ, остановился, затрепыхалъ крыльями и какъ закричитъ на всю церкву: ку-ка-ре-ку! Пропѣлъ до трехъ разъ — и пропалъ. И только, значитъ, пропалъ, выходитъ изъ алтаря другой, — бѣлый, какъ кипень, и запѣлъ еще громче прежняго! И опять до трехъ разъ… У меня, разсказывалъ священникъ поутру, руки-ноги отнялись въ ту пору, а я все стою и жду, чтò будетъ дальше, а дальше, немного этакъ годя, выходитъ и третiй: черный, какъ головешка, изъ себя сумрачный — только гребешокъ свѣтится — и запѣлъ онъ, братцы мои, таково жутко и строго, что опустился я на колѣнки наземь и говорю этакъ внятно и раздѣльно на всю церкву: «Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его!..» И только, это, сказалъ я — нѣтъ тебѣ никакихъ кочетовъ, а стоитъ предо мною, замѣстъ ихъ, сѣденькiй-сѣденькiй монашекъ и говоритъ мнѣ тихимъ голосомъ: «Не пужайся, служитель Божiй, а объяви всему народу, чтò, молъ, означаетъ твоя видѣнiе. А означаетъ она бо-ольшiя дѣла!..»
— Вотъ за это-то вашего брата и чертями-то называютъ, — громко сказалъ мѣщанинъ, открывая глаза и угрожающе на-
// 6
хмуриваясь. — Ночь, скука, а онъ ишь какiя суевѣрiя сидитъ-разводитъ! Ты къ чему все это гнешь-то, а?
— Да вѣдь я ничего плохого, — несмѣло пробормоталъ разсказчикъ.
— Позволь, — ты откуда взялъ-то все это?
— Какъ откуда? Самъ священникъ, говорятъ, разсказывалъ.
— Священникъ энтотъ померъ, — перебилъ мѣщанинъ.
— Это вѣрно, вѣрно… померъ… вскорости и померъ…
— Ну, значитъ, и брешутъ на него, чтò въ голову влѣзетъ. Вѣдь это сновидѣнiе, дуби-ина!
— Да я-то про что жъ? Извѣстно, сновидѣнiе. Ночь-то — годъ…
— Ну и молчи, — опять перебилъ мѣщанинъ, укладывая голову на чуйку. — Да и курить-то пора бросить: вѣдь ужъ день скоро, а вы ишь надымили — овинъ чистый!
— Въ первый класс иди, коли не ндравится, — сипло и зло сказалъ рыжiй мужикъ.
— Побреши еще!
— Брешутъ собаки да твои свояки.
Мѣщанинъ быстро поднялъ голову съ чуйки и какъ будто даже съ радостнымъ изумленiемъ раскрылъ глаза.
Ну, смо-отри! — сказалъ онъ, покачивая головою. — Смотри, какъ бы я не потолковалъ съ тобой посурьезнѣй.
— Ужли побьешь? — съ радостной злобой спросилъ и рыжiй мужикъ, оборачиваясь къ мѣщанину и глядя на него веселыми глазами.
— А ты чтò жъ, сукинъ сынъ, думаешь, на васъ теперь и управы нѣту?
— Не суйся, носъ сшибешь!
— Буде, буде, ребята! — закричали мужики, заволновавшись.
Бранившiеся смолкли, и въ вагонѣ на время наступила тишина. Потомъ мѣщанинъ вздохнулъ и снова положилъ голову на чуйку.
— Ну и стерва, прости Ты меня господи! — задумчиво и серьезно сказалъ онъ такимъ тономъ, точно былъ въ вагонѣ одинъ.
И опять наступила тишина, нарушаемая только глухимъ говоромъ колесъ, храпомъ и ровнымъ дыханiемъ спящихъ.
— А за что ругаться-то? — спросилъ немного погодя разсказчикъ, видя, что бранившiеся угрюмо успокоились. — Кто первый началъ-то? Вѣдь ты! Мы балакали промежъ себя…
— Чо-ортъ! — отвѣтилъ мѣщанинъ поспѣшно, и въ голосѣ
// 7
его дрогнула страдальческая нота. — Вѣдь ночь, скука, а у меня, можетъ, жена и дите помираютъ. Пойми!
— Горя-то и у другихъ не мѐнѣ твоего, — отвѣтилъ рыжiй мужикъ.
— Не мѐнѣ! — передразнилъ мѣщанинъ. — Я, можетъ, тысячи не пожалѣлъ бы теперь на доктора, а онъ за сто верстъ, а дорога — ни проходу ни проѣзду, а ночь — хоть глазъ выколи! Вчерась измаялся, ткнулся въ чемъ былъ на постель и вижу — будто обрили меня доголà и всѣ зубы вынули! Пойми — сладко?
— Ага! — сказалъ рыжій мужикъ. — Спокаялся! Повѣрилъ! А то — сновидѣ-ѣніе!
— До Туровки кто имѣетъ билеты? — прокричалъ кондукторъ, проходя по вагону. — Билеты до Туровки кто имѣетъ?
И, освѣтивъ фонаремъ чьи-то ноги, крѣпко хлопнулъ возлѣ меня дверью.
Поднявшись съ мѣста, я снова отворилъ ее и сталъ на порогѣ. Но разговоръ между мѣщаниномъ и мужиками уже прекратился. Мѣщанинъ лежалъ лицомъ къ спинкѣ дивана, а рыжій мужикъ, какъ бы забывъ о его существованіи, сидѣлъ со спокойно сдвинутыми бровями и говорилъ тому, который разсказывалъ:
— Ну, ну, доказывай дальше.
Нѣсколько полушубковъ стѣснилось вокругъ разсказчика, нѣсколько серьезныхъ глазъ блестѣло въ дымномъ сумракѣ глухо гудящаго и бѣгущаго вагона. Разсказчикъ вздохнулъ и уже хотѣлъ-было начать говорить, но въ это время рыжій поднялъ на меня глаза и сипло сказалъ:
— А тебѣ, господинъ, чтò надо?
— Послушать хотѣлъ, — отвѣтилъ я.
— Не господское это дѣло мужицкія побаски слушать.
Я возвратился на свое мѣсто и посмотрѣлъ на часы. Было уже поздно. Долгая дорога въ полѣ, подъ дождемъ и снѣгомъ, долгій вечеръ на станціи, полутемный вонючій выгонъ, безконечная осенняя ночь, мрачные вѣщіе сны, порожденные ею… Но эти сны такъ шли къ этой ночи и такъ жадно хотѣлось слушать ихъ!
— Да-а, братцы мои, — снова заговорилъ разсказчикъ прежнимъ тономъ, какъ только я отошелъ, — и стоитъ, значитъ, передъ нимъ сѣденькій-сѣденькій монашекъ и говоритъ ему тихимъ голосомъ: «Не пужайся, молъ, служитель Божій, а слушай и объяви народу, чтò, молъ, означаетъ твоя видѣніе. А означаетъ она…»
Но, начавъ громко, разсказчикъ мало-по-малу сталъ по-
// 8
нижать голосъ и послѣднія слова проговорилъ уже полушопотомъ. Тщетно я вслушивался — все тонуло въ ропотѣ колесъ и въ тяжкомъ храпѣ спящихъ. Заслышавъ сквозь этотъ ропотъ далекій заунывный свистокъ паровоза, возвѣщавшій о станціи, съ лавки возлѣ меня поспѣшно вскочилъ юнкеръ въ очкахъ, оглянулся вокругъ странными глазами и, быстро опустившись на скамью и облокотившись на свой сундучокъ, тотчасъ же снова заснулъ. Какая-то пожилая женщина въ темномъ ситцевомъ платьѣ, спавшая съ ребенкомъ у раскрытой груди, поднялась, болѣзненно морщась, и поплелась въ сѣни. Фигуры лежащихъ, мѣшки, сундуки и полушубки составляли грубую и печальную картину, которая раскачивалась передо мною. Мужикъ, разсказывавшій про пѣтуховъ, сидѣлъ, подавшись къ рыжему, и что-то негромко, но горячо говорилъ, но, когда я настораживался, чтобы разслышать, чтò онъ говоритъ, изъ дымнаго сумрака противъ меня только блестѣли загадочно-серьезные и злые глаза.
1903 г.
// 9