<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 4. с. 23-28>
СОНЪ ОБЛОМОВА-ВНУКА.
Илѣ девять лѣтъ. На немъ гимназическій картузъ, шелковая коричневая косоворотка, козловые сапожки съ сафьяновымъ ободкомъ на голенищахъ. Онъ сидитъ сзади отца на бѣговыхъ дрожкахъ, дрожки шибко катятся большой дорогой, а вокругъ — поле, лѣтнее жаркое утро…
Старую донскую кобылу подали къ крыльцу чуть не на разсвѣтѣ. Но, Боже, сколько разъ заглядывалъ Иля въ кабинетъ отца, въ тщетной надеждѣ, что разговоръ со старостой конченъ! Уже и росистая трава въ тѣни отъ амбаровъ успѣла высохнуть, и запахло въ саду оцѣпенѣвшей на солнечномъ припекѣ черемухой… Даже кобыла, и та стала задремывать отъ скуки: осѣла на лѣвую заднюю ногу, прижала одно ухо, прикрыла глаза…
Но всему бываетъ конецъ, — кончилась и пытка ожиданія. Держится Иля за кожаную подушку сидѣнья, задравъ ноги на заднюю ось и почти касаясь лбомъ витыхъ стволовъ на спинѣ отца, поглядываетъ, какъ трепещутъ сверкающія на солнцѣ спицы, какъ бѣжитъ по пыли возлѣ нихъ бѣлая, съ подпалинами, Джальма, близко видитъ загорѣлую шею и широкій затылокъ подъ бѣлымъ картузомъ… Солнце стоитъ высоко и сильно припекаетъ, кожа на дрожкахъ стала горячая, — пріятно пахнетъ нагрѣтой кожей и колесной мазью. Душная густая пыль облакомъ встаетъ изъ-подъ колесъ, парусиновый пиджакъ на плечахъ отца темнѣетъ… Но вотъ и проселокъ — полевой рубежъ, длиннымъ узкимъ коридоромъ теряющійся межъ стѣнами высокой сѣро-зеленой ржи. Отецъ сдерживаетъ лошадь и закуриваетъ, пуская черезъ плечо клубъ душистаго дыма…
Ахъ, эти проселки! Весело ѣхать по глубокимъ колеямъ, заросшимъ муравой, повиликой, какими-то бѣлыми и желтыми цвѣтами на длинныхъ стебляхъ. Ничего не видно
// 23
ни впереди ни по сторонамъ, — только безконечный, суживающійся вдали коридоръ межъ стѣнами колосистой гущи, да небо, а высоко на небѣ — жаркое лучистое солнце. Синіе васильки, лиловый куколь и желтая сурѣпка цвѣтутъ во ржи. Дрожки задѣваютъ колосья, растущіе кое-гдѣ по дорогѣ, и они однообразно клонятся подъ колеса и выходятъ изъ-подъ нихъ черными, испачканными колесной мазью. Мелкіе кузнечики сухимъ дождемъ непрерывно сыплются изъ подорожника… Неожиданно потянуло откуда-то легкимъ вѣтеркомъ, солнечной теплотою… Отецъ подбираетъ вожжи… И опять заиграли спицы, закружились передъ глазами пестрые вѣнки навертѣвшихся на втулки цвѣтовъ, запрыгали дрожки по выбоинамъ… Тутъ надо держаться покрѣпче, но, ухватившись за сидѣнье обѣими руками, все-таки пристально слѣдишь за тѣмъ, какъ навстрѣчу, лоснясь, бѣгутъ сѣро-зеленыя волны, какъ тѣнь отъ облачка то тамъ, то здѣсь на мгновеніе затушевываетъ ихъ, какъ полоумная Джальма носится, хлопая ушами, за перепелами и жаворонками: иногда совершенно пропадаетъ во ржи, — только по волнистой линіи, струящейся за нею, видно, гдѣ она, — а иногда высоко выпрыгиваетъ изъ колосьевъ, удивленно озираясь по сторонамъ…
Порою встрѣчалась телѣга, а въ ней — баба съ бѣлоголовымъ мальчикомъ на колѣняхъ, которая неумѣло держитъ веревочныя вожжи, неумѣло сворачиваетъ, заѣзжая въ рожь, а бокастая лошаденка съ жадностью хватаетъ губами колосья… Встрѣтился однажды мужикъ: онъ безъ шапки сидѣлъ на грядкѣ телѣги, возлѣ длиннаго узкаго гробика изъ золотистаго теса, и веселое лучистое солнце жарко пекло его лохматую голову… Встрѣчался урядникъ верхомъ на худой длинношеей клячѣ, или бородатый, могучій о. Алексѣй въ широкополой шляпѣ, высоко возсѣдавшій на своей телѣжкѣ, за которой бѣжалъ жеребенокъ мышинаго цвѣта на длинныхъ, тонкихъ ножкахъ… Все это портило дѣло: вѣдь такъ хотѣлось чувствовать себя въ совершенно безлюдномъ краю! Но бывало и хуже: иногда вдали показывался тарантасъ, а въ тарантасѣ — загорѣлый помѣщикъ въ крылаткѣ, въ дворянскомъ картузѣ, съ изумленно выкаченными бѣлками. Увидавъ сосѣда, онъ изумлялся еше болѣе, радостно таращилъ глаза и разводилъ руками, а кучеръ въ плисовой безрукавкѣ и круглой дѣтской шапочкѣ съ павлиньими перьями останавливалъ тройку. Останавливалъ лошадь и отецъ, слѣзалъ съ дрожекъ навстрѣчу вылѣзавшему изъ тарантаса толстяку — и начинались безконечные разговоры. Помѣщикъ говоритъ страшно громко, размахиваетъ руками и все кого-то бра-
// 24
нитъ… Потомъ надъ чѣмъ-то долго, съ мучительнымъ наслажденіемъ хохочетъ, сотрясаясь всѣмъ тѣломъ… Отецъ тоже кричитъ и тоже хохочетъ…
— Ну, до свиданья, до свиданья! — наконецъ говоритъ онъ, нахохотавшись.
— До свиданія, батюшка, — очень радъ былъ встрѣтиться!
— Мой поклонъ вашему семейству!
— И вашимъ также передайте мой сердечный привѣтъ!
— Восемнадцатаго будете?
— Обязательно, обязательно!
Помѣщикъ становится на подножку тарантаса, накренивая его, съ трудомъ усаживается… Но не проходитъ и минуты, какъ сзади опять раздается крикъ:
— Сосѣдъ! На минуточку!
И опять стоянка, опять разговоры…
Утомленная, но счастливая своими хлопотами Джальма сидитъ у колесъ и жарко дышитъ, изрѣдка, съ короткимъ стукомъ, ловя зубами мухъ. Въ небѣ блестятъ и кудрявятся бѣлыя облака, всюду столько свѣта и радости, какъ бываетъ лишь въ іюнѣ, и все неподвижнѣе становится воздухъ къ полудню. Два желтыхъ мотылька, какъ два лепестка розы, беззвучно и однообразно играютъ надъ склонившимися въ оцѣпенѣніи колосьями, надъ цвѣтами и травами, нагрѣтыми зноемъ. Сладко пахнетъ васильками. И, щурясь отъ солнца, Иля въ забытьѣ слѣдитъ за облакомъ, похожимъ на пуделя, которое, медленно тая, плыветъ по свѣтозарной сини неба, прислушивается, какъ сипятъ въ травѣ кузнечики, а надъ головою на тысячу ладовъ сонно звенитъ жалобными дискантами воздушная музыка насѣкомыхъ, неумолчно воспѣвающихъ дали, млѣющія въ маревѣ зноя, радость и свѣтъ солнца, безпричинную, божественную радость жизни…
— Уснулъ? — раздается вдругъ бодрый голосъ.
Наговорившись, отецъ гонитъ лошадь шибко, и дрожки точно сами собою бѣгутъ по наклонной дорогѣ, къ какому-то широкому и неглубокому логу среди степныхъ косогоровъ. За этимъ логомъ слѣдуетъ длинный подъемъ на покатую гору, залитую зелеными овсами, а съ горы открывается видъ на новый, еще болѣе широкій и разлатый логъ. Тутъ были заливные болотистые лужки, и мелкая степная рѣчка, извивающаяся по нимъ, дѣлала много широкихъ затоновъ, густо заросшихъ зелеными щетками куги. Оттого, что горизонтъ былъ со всѣхъ сторонъ замкнутъ этими похожими на ржаные хлѣбы косогорами, глухо тутъ было на рѣдкость, но какая милая, своеоб-
// 25
разная жизнь — жизнь куличковъ, бекасовъ и дикихъ чирковъ — чувствовалась въ тишинѣ и глуши этихъ мелкихъ затоновъ!
— Держись! — кричитъ отецъ сквозь дребезжаніе бѣгущихъ подъ гору дрожекъ.
И вдругъ дребезжаніе сразу обрывается.
Подъ горою вѣтерокъ спадаетъ. Солнце печетъ, колеса шуршатъ въ густой, насыщенной водой травѣ. Прѣсно пахнетъ теплымъ иломъ, разогрѣтой кугою; белая, какъ снѣгъ, рыбалка неожиданно вырывается изъ кочкарниковъ и сверкаетъ въ воздухѣ острыми крыльями… А вотъ и болото — серебристо-зеркальные затоны съ островками тонколистой осоки…
Не спуская съ нихъ глазъ, отецъ передаетъ Илѣ вожжи, осторожно слѣзаетъ съ дрожекъ и, скинувъ ружье, торопливо, но безшумно направляется къ нимъ.
— Джальма! — строго, отрывисто и негромко говоритъ онъ какимъ-то особымъ, условнымъ тономъ Джальмѣ, которая перепрыгиваетъ съ кочки на кочку съ высунутымъ языкомъ. Длинные сапоги его тонут въ мягкихъ кочкарникахъ, серебристые пузыри остаются въ его слѣдахъ, отпечатывающихся въ бархатистой и влажной травѣ…Отъ солнца и блеска воды свѣтло такъ, что больно смотрѣть…
— Джальма!
И Джальма, быстро оглянувшись, вдругъ — бултыхъ въ воду и, наслаждаясь прохладой, медленно плыветъ по затону къ камышамъ. Изъ воды видна только ея вытянутая прилизанная голова съ опущенными ушами и длинный хвостъ, который плыветъ за ней, какъ чужой, какъ палка. Потомъ и голова и хвостъ заворачиваютъ въ камыши, отецъ входитъ по колѣна въ воду и тоже скрывается въ камышахъ. Проходитъ десять, двадцать минутъ напряженного молчанія… Гдѣ-то далеко раздается тяжкій глухой выстрѣлъ… Весь встрепенувшись, пристально глядитъ Иля впередъ, но за камышами ничего не видно. Въ камышахъ что-то осторожно попискиваетъ и булькаетъ; по широкой лужѣ недалеко от дрожекъ, граціозно извиваясь, проплываетъ ужъ; перламутрово-голубыя стрекозы съ трескомъ распускаютъ длинныя стеклянныя крылышки, вылетая изъ горячей травы, а высоко въ небѣ медленно вырастаетъ и вытягивается большое бѣлоснѣжное облако… Вотъ оно приняло образъ сказочнаго исполина, а изъ затона, въ которомъ, углубляя его, ярко свѣтитъ отраженiе этого исполина, что-то глухо, угрюмо и жалобно ухнуло… Ухнуло и выжидательно замолчало…
— Бычки! — вспоминаетъ Иля загадочное слово, оброненное отцомъ, и весь замираетъ отъ сладкаго ужаса.
// 26
Воображеніе мгновенно создаетъ образъ какого-то фантастическаго существа, одного изъ тѣхъ страшныхъ подводныхъ жителей, чтò глубоко скрываются въ болотахъ и только изрѣдка высовываютъ свои лобастыя, рогатыя головы съ выпученными глазами на свѣтъ Божій. Чтò, если выглянетъ такой бычокъ именно теперь, въ этотъ безмолвный часъ знойнаго полдня? И, косясь на затонъ, Иля не замѣчаетъ, что картузъ его съѣхалъ на затылокъ, что комары облѣпили ему потную шею и руки, и что ослѣпительно-жаркое солнце бьетъ прямо въ лицо…
Вдругъ раздается кашель. Иля вздрагиваетъ и мгновенно возвращается къ дѣйствительности. Отецъ идетъ, по поясъ мокрый, хлюпаетъ тяжелыми сапогами, налитыми болотной водой.
— Тутъ… бычки, — говоритъ Иля нерѣшительно.
— Ну, и чтò же?
— Они очень большіе?
— Кто? Бычки-то? Да вѣдь это жучки. Водяные жучки!
— Какъ жучки? — бормочетъ Иля, пораженный и разочарованный.
Отецъ раскраснѣлся, разстегнулъ воротъ рубахи, лицо у него доброе и оживленное. Подойдя къ дрожкамъ, онъ бросаетъ Илѣ убитаго чирка, и, мгновенно забывъ о бычкахъ, Иля съ жадностью ловитъ его налету. Чирокъ еще теплый! Головка съ закатившимися глазами, подернутыми бѣлесою пленкой, безсильно падаетъ на радужный зобикъ, брюшко въ запекшейся крови… Но какъ оно славно пахнетъ тиной и порохомъ! И Джальма вылѣзаетъ изъ осоки тоже веселая и удовлетворенная. Глаза безумные, съ длиннаго краснаго языка льетъ слюна, бѣлая атласная шерсть вся прилизана, уши висятъ, ноги въ илѣ, — точно въ черныхъ чулкахъ…
Мокрыя, блестящія шины колесъ снова шуршатъ по бархатной сочной травѣ, изрѣдка врѣзываясь въ воду и разбрасывая во всѣ стороны свѣтлыя длинныя брызги. Лужи, въ которыхъ золотыми полосами то тамъ, то здѣсь вспыхиваетъ жаркій солнечный блескъ, мелькаютъ передъ глазами. Изъ куги то и дѣло съ жалобными стонами вырываются кулички… Потомъ мягкій кочкарникъ сразу обрывается, — дрожки снова трещатъ по дорогѣ, убѣгающей въ гору… Но Иля едва замѣчаетъ все это.
Ахъ, когда онъ вырастетъ, онъ будетъ самымъ счастливымъ человѣкомъ въ мірѣ! Онъ поселится на хуторѣ, будетъ жить только охотой, будетъ каждый день чистить кирпичомъ и промывать свое ружье, будетъ варить себѣ кулешъ, спать
// 27
прямо возлѣ порога флигеля, на войлокѣ, а просыпаться еще въ ту пору, когда едва-едва брезжитъ зелено-серебристый разсветъ…
Да и теперь чудесно. Дышитъ Иля чистымъ полевымъ вѣтромъ, слушаетъ хохлатыхъ жаворонковъ, распѣвающихъ надъ полями, въ облакахъ, въ безконечномъ просторѣ… Степь вокругъ, куда ни кинь взоръ, зеленая, ровная, вольная. И ни души въ степи, ни кустика, ни деревца, — только далеко впереди машетъ, какъ утопающій руками, чья-то мельница…
Сонъ, сонъ!
1903 г.
___________
// 28