<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 4. с. 77-91>
СТАРАЯ ПѢСНЯ.
I.
Въ этотъ вечеръ мы встрѣтились на станціи.
Она кого-то ждала и была разсѣяна.
Поѣздъ пришелъ и затопилъ платформу народомъ. Пахло лѣсомъ послѣ дождя, каменнымъ углемъ. Знакомыхъ было такъ много, что мы едва успѣвали раскланиваться. Но того, кого она тревожно искала глазами, невпопадъ отвѣчая на мои вопросы, — не было.
Поѣздъ тронулся — и она остановилась, глядя широко раскрытыми синими глазами на мелькающіе вдоль платформы вагоны. Въ окнахъ, на площадкахъ — всюду были лица, лица… Но того лица, чтò было нужно, не было.
Наконецъ стѣна вагоновъ сразу оборвалась, мелькнулъ задній буферъ, поѣздъ, быстро уменьшаясь, сталъ таять въ пролетѣ между зелеными лѣсами… На опустѣвшей платформѣ тонко заблестѣли длинныя полоски дождевой воды, голубой отъ неба.
Платформа была въ тѣни, — солнце скрылось за ея навѣсомъ, сзади насъ, но дачи въ лѣсу, напротивъ, были еще озарены и весело горѣли стеклами, какъ золотой слюдой. Гдѣ-то страстно и отчаянно, въ носъ, пѣлъ граммофонъ; гдѣ-то щелкали шары крокета и раздавались крики… Я проводилъ глазами пѣгаго легаша, бѣжавшаго по рельсамъ, и уже взялся-было за козырекъ. Но тутъ она, даже не взглянувъ на меня, коротко сказала: «Пройдемтесь немного» — и я пошелъ.
За платформой въ глаза ударило яркое вечернее солнце; но дальше стоялъ тѣнистый лѣсъ. И мы долго шли его прохладной просѣкой, по корнямъ и утоптаннымъ, упругимъ тропинкамъ возлѣ грязной дороги, среди зеленыхъ лимовъ, осинъ и густого орѣшника, задѣвавшаго насъ бархатистой листвой.
// 77
Она шла впереди, — и я глядѣлъ на ея юбку, подоломъ которой она обвила себѣ ноги, на клѣтчатую кофточку, на тяжелый узелъ агатовыхъ косъ. Она ловко выбирала мѣста посуше, наклоняясь отъ вѣтокъ.
И, помню, мнѣ было скучновато.
Надоѣло молчать, надоѣло нести на рукѣ пальто…
— О чемъ вы думаете? — спросила она разъ, не оборачиваясь.
— О вашихъ ботинкахъ, — сказалъ я. — Ноги у васъ красивыя и обувь всегда отличная, — главное, не на французскихъ каблукахъ. Не вѣрю женщинамъ на французскихъ каблукахъ.
— А мнѣ вѣрите?
— Вѣрю…
Но вотъ просѣка кончилась, мы очутились на солнцѣ, на открытомъ зеленомъ бугрѣ, — и она вдругъ остановилась и обернулась.
Лицо ея было спокойно.
— Какой вы милый! — сказала она. — Идетъ себѣ и молчитъ… У меня неожиданный приливъ нѣжности къ вамъ.
Я отвѣтилъ сдержанно:
— Спасибо. Это въ горѣ бываетъ.
Она широко раскрыла заблестѣвшіе глаза.
— Въ горѣ? Да клянусь вамъ всѣмъ, чѣмъ угодно! Напротивъ…
— Толкуйте!
— Не вѣрите?
— Не вѣрю. Мало того: знаю, что сейчасъ вы предложите мнѣ догонять васъ.
— Браво! Угадали. Хотите?
Я подошелъ къ ней и, взявъ за руки, слегка притянулъ къ себѣ. Она отклонилась.
— Нѣтъ, — пробормотала она. — Нѣтъ… Пожалуйста!
И, помолчавъ, ловкимъ движеніемъ выдернула руки, подхватила юбки и побѣжала съ бугра въ разлужье.
Направо и налѣво были овраги, заросшіе лѣсомъ, впереди — широкая лощина, покрытая рядами скошеннаго сѣна, почти вся въ тѣни. Сбѣжавъ въ разлужье, она остановилась на границѣ этой тѣни, въ блескѣ низкаго солнца. Но, подпустивъ меня на шагъ, прыгнула черезъ канаву и пустилась по лощинѣ. Я прыгнулъ за нею — и вдругъ съ неба посыпался быстрый сухой шорохъ, а на взгорье налѣво внезапно пала легкая, чуть дымящаяся радуга.
— Дождь! — звонко крикнула она и еще быстрѣе побѣжала по засверкавшему подъ ливнемъ лугу.
// 78
Половина его, еще озаренная солнцемъ, дрожала и сіяла въ стеклянной, переливающейся золотомъ сѣти, — рѣдкій крупный дождь сыпался торопливо и шумно. Видно было, какъ длинными иглами неслись съ веселаго голубого неба, изъ высокой дымчатой тучки, капли… Потомъ онѣ замелькали рѣже, радуга на взгорьѣ стала меркнуть — и шорохъ сразу замеръ.
Добѣжавъ до стога, она упала въ него и засмѣялась.
— Возьмите хоть пальто-то! — крикнулъ я.
— Да ужъ прошло все, — отвѣтила она, блестя счастливыми глазами.
Однако поднялась и накинула пальто на плечи.
— Недостаетъ надѣть набекрень вашъ картузъ, — сказала она. — И потомъ сняться, какъ это дѣлаютъ всѣ дачныя дѣвицы.
Смѣхъ еще искрился въ ея глазахъ, грудь дышала порывисто, въ волосахъ мерцали капельки.
— Попробуйте, какъ бьется сердце, — прибавила она, взявъ мою руку.
Я неловко приложилъ ладонь къ ея лѣвой груди. Потомъ обнялъ за талію.
— Лена…
— Чтò? — спросила она шопотомъ, глядя на меня большими синими глазами. — Ну, чтò?
Я наклонился къ ея полуоткрытымъ губамъ. Она не сопротивлялась.
Потомъ тихо отстранила меня, сѣла въ сѣно и отвернула отъ меня зардѣвшееся лицо. Она перекусывала сухой стебелекъ и блестящими глазами разсѣянно смотрѣла вдаль.
— Это первый и послѣдній разъ, — сказала она. — Хорошо?
— Хорошо, — отвѣтилъ я.
— Серьезно?
— Совершенно.
Она пристально посмотрѣла на меня.
— А вы хоть немножко любите меня?
— Мнѣ сейчасъ очень хорошо съ вами.
— И мнѣ… Впрочемъ, мнѣ ужъ давно… И не ревнуете меня ни къ кому… Мое чувство къ вамъ… не обычно, что ли, но никогда еще…
— Вѣрю и понимаю.
Она задумалась.
— А часто мы будемъ встрѣчаться?
— Каждый день.
— А то, что я ждала кого-то, право, не имѣетъ ни малѣйшаго отношенія къ намъ…
// 79
Она протянула мнѣ руки. Я поцѣловалъ сперва одну, потомъ другую.
— А теперь пойдемъ.
— Куда?
— Еще немного по лугу.
— А мамаша съ папашей?
— Это пустяки. Мама надуется, а папа — чудесный… Впрочемъ, всѣ дѣвицы обожаютъ отцовъ… Поднимите меня.
Я поднялъ ее — и она мелькомъ, застѣнчиво улыбнулась. Потомъ милыми женскими движеніями поправила волосы, глубоко вздохнула свѣжестью луга и подобрала юбки.
Въ лѣсу, то тамъ, то здѣсь, глухо куковала кукушка, оттѣняя глубину и звучность его послѣ дождя, высоко въ небѣ плыли и таяли теплыя дымчатыя облака съ золотисто-алыми краями… И, немного фальшиво поддерживая незначительный разговоръ, дѣлая видъ, что не случилось ничего особеннаго, мы легко пошли куда глаза глядятъ по лугу.
II.
На обратномъ пути мы заблудились.
Были сумерки, надвигались тучи… Я слегка растерялся.
Но она быстро сообразила, чтò гдѣ. И увѣренно повела меня.
Тутъ, уступая моей просьбѣ, кратко, намеками, не называя имени и волнуясь, она разсказала мнѣ свою исторію. Кончивъ, она долго шла молча.
Потомъ заглянула мнѣ въ лицо.
— А если я спрошу что-нибудь? — сказала она. — У васъ вѣдь тоже что-то было?
— Боже мой, у кого этого не было!
— И чтò же — вы были… счастливы?
— «На свѣтѣ счастья нѣтъ…» — сказалъ я шутливо.
— «А есть покой и воля…» — добавила она. — Да, да… Но все-таки?
— Одинъ вечеръ былъ чудесный.
— Милый, разскажите, — какъ это было?
— Въ морѣ, осенью. Мы съ ней сидѣли въ каютъ-компаніи. Она читала, я слушалъ, какъ шумѣлъ за тонкими стѣнами вѣтеръ, смотрѣлъ то въ круглые иллюминаторы, то на ея проборъ. Волосы у нея были черные, рѣсницы длинныя, кроткія. Темнѣло, пароходъ шелъ, кланяясь и раскачиваясь, по иллюминаторамъ, то опускаясь, то поднимаясь, двигалась полоска горизонта…
— А чтò такое иллюминаторъ?
— Окно.
// 80
— Корабельное? Ахъ, Боже мой, Боже мой! Какъ бы я хотѣла…
— Далеко, далеко?
— Ну да, далеко, далеко. Не смѣйтесь: это такая завѣтная мечта!.. Впрочемъ, разсказывайте лучше.
— Да и разсказывать-то больше нечего. Иногда я видѣлъ только волны, синеватую волнистую равнину, идущую въ гору; иногда — только пустое облачное небо. Лакеи, присѣдая, стучали тяжелыми тарелками, раскладывали ихъ по столу; два нѣмца, скованные узкими модными костюмами и высокими воротничками, разсматривали свои письма, счеты и съ величайшимъ трудомъ поворачивали головы съ короткими, прилизанными волосами…
— Да нѣтъ, милый, вы серьезно разсказывайте!
— Самымъ серьезнымъ образомъ.
— Да, но совсѣмъ не о томъ. Мнѣ это ужасно нравится, но сейчасъ мнѣ не до нѣмцевъ.
— А безъ нѣмцевъ я не могу.
— Ну, разсказывайте, как можете.
— Ну, такъ вотъ я и говорю: сидѣли нѣмцы, слышался глухой и неравномѣрный грохотъ винта, работавшаго гдѣ-то глубоко подъ нами, да шумъ волнъ, бившихъ въ корму, царапавшихъ обшивку… Наступала ночь, качка, а мнѣ казалось, что все хорошо, все отлично, что я теперь могу ничего не бояться… Помню, она сказала: «темно» — и подняла на меня довѣрчивые дѣвичьи глаза… Встала, покачнулась, засмѣялась, схватилась за мою руку… И мы пошли по зыбкимъ, поминутно опускающимся лѣстницамъ въ рубку… Вѣтеръ вырвалъ изъ моихъ рукъ дверь, какъ только мы переступили порогъ на палубу, обдалъ насъ холодомъ, свѣжестью, запахомъ моря, оглушилъ смѣшаннымъ шумомъ волнъ и снастей… И такъ далѣе, и такъ далѣе…
Я замолкъ. Она опутила голову и что-то думала, разглядывая дорогу.
Въ лѣсу стояли долгія сѣверныя сумерки. А лѣсъ, молчаливый, темный, тянулся на много верстъ вокругъ. И весь этотъ лѣсной край былъ погруженъ теперь въ грустное и спокойное ожиданіе ночи, медленно нараставшей, безшумно приближавшейся по глухимъ тропинкамъ, подъ недвижными вѣтвями березъ и елей. Зыбкій полусвѣтъ таялъ, задремывалъ. Мелкое болотистое озеро, по берегу котораго мы пробирались, еще бѣлѣло межъ деревьевъ. Но и оно было тускло и печально — какъ все въ лѣсу.
— А потомъ? — вдругъ спросила она.
// 81
— Чтò жъ потомъ? Конечно, будни, ссоры, непониманіе другъ друга… Вы не устали?
— Нѣтъ,— отвѣтила она. — Я, мнѣ кажется, тысячу верстъ могу нынче пройти. Да скоро и линія, а тамъ, по шпаламъ, будетъ легче…
Надвинулись тучи, сливаясь съ темнотою лѣса. Цѣпенѣлъ теплый сонный воздухъ, напоенный прянымъ ароматомъ болотныхъ травъ и хвои. Свѣтляки золотистыми изумрудами тлѣли подъ кустами, задремывающими подъ таинственный шопотъ кузнечиковъ… Чтобы сократить путь, мы повернули отъ озера въ длинный и широкій коридоръ вѣковыхъ сосенъ. И, уже съ трудомъ различая дорогу, пошли по глубокому песку и корнямъ къ полянѣ.
И вдругъ… Что-то зашуршало въ сухой перепутанной хвоѣ — и оттуда коломъ вынырнула большая головастая сова. Она метнулась на насъ — я даже успѣлъ разглядѣть ея сѣрые штаники — и взвилась на своихъ широкихъ, круглыхъ крыльяхъ.
Она отшатнулась и стала.
А сова, беззвучно описавъ дугу, снова пала внизъ и плавно потонула въ чащѣ вѣтвей, во мракѣ.
— Не къ добру, — сказала она, покачавъ головой.
Я улыбнулся.
— Увѣряю васъ, не къ добру, — повторила она просто и настойчиво.
— Чтò же будетъ?
— Ахъ, да чтò всегда бываетъ! Впрочемъ, мнѣ все равно… Эти дни съ вами и особенно этотъ вечеръ я никогда не забуду. Дайте я поцѣлую васъ — на прощаніе. Мы почти пришли.
— Бросьте вы эту мистику, — сказалъ я.
— Да нѣтъ, я многаго вамъ не досказала…
— А условіе?
— Ну чтò жъ, и это по-женски… Вѣдь мы больше не увидимся. Ну?
Она обняла меня и крѣпко поцѣловала въ губы. Грустно и нѣжно посмотрѣла въ лицо, подумала и поцѣловала одинъ глазъ, другой…
И мы пошли черезъ поляну на зеленый огонекъ семафора, мерцавшій за деревьями. Совсѣмъ стемнѣло; тихо зашептался съ лѣсомъ дождь. А когда мы вбѣжали на балконъ дачи, подъ парусиновый навѣсъ, къ чайному столу, освѣщенному свѣчами въ колпачкахъ, дождь уже лилъ, какъ изъ ведра.
Мы отряхивались и притворно-весело разсказывали, какъ мы заблудились, какъ искали дорогу. И вдругъ смолкли: изъ
// 82
темнаго угла балкона, съ качалки, поднялся непомѣрно высокій, худой и широкоплечій человѣкъ лѣтъ тридцати, съ красивымъ голымъ черепомъ, чудесной черной бородой и блестящими глазами. Старики смутились, она поблѣднѣла… Мы пожали его большую руку, и, сдѣлавъ надъ собой усиліе, я посмотрѣлъ ему въ лицо и сказалъ:
— Боже, какой вы высокій!
— Дальше видно, — отвѣтилъ онъ машинально, оглядывая меня.
— Изъ васъ вышелъ бы отличный средневѣковый латникъ.
— Да? — живо спросилъ онъ. — Чтò жъ, могло быть. Меня зовутъ графъ Маммуна. Я немного арабъ.
Я съ притворнымъ изумленіемъ раскрылъ глаза:
— Эль-Маммуна?..
И поспѣшилъ проститься.
Мнѣ отыскали старый огромный зонтъ, раскрывавшійся съ трескомъ, какъ какая-то высушенная черная птица, надавали совѣтовъ, гдѣ лучше пройти, и я спустился съ мокрыхъ ступеней балкона въ непроглядную тьму.
Она стояла на порогѣ, въ свѣтломъ треугольникѣ парусиннаго шатра. Когда я добрался до калитки, она, не повышая голоса, сказала:
— Вѣдь это его я ждала на станціи…
И еще тише прибавила:
— Прощайте.
И это было послѣднее слово, слышанное мною отъ нея.
III.
«Дорогой другъ мой, — писала она мнѣ черезъ четыре мѣсяца послѣ этого: — помните ли, чтò я говорила вамъ про сову-то? Я была права.
Не вините меня, что я исчезла, даже не предупредивъ васъ. Онъ въ тысячу разъ сильнѣе меня. Я потеряла волю, упустила страшный моментъ, когда еще можно было все переломить — и, можетъ-быть, такъ хорошо переломить! Но дѣло сдѣлано — и теперь у меня нѣтъ уже почти никакихъ надеждъ на встрѣчу съ вами. Да и какъ бы мы встрѣтились? Мнѣ кажется, я нисколько, нисколько не обманываю себя насчетъ вашего чувства. Для васъ это былъ очень неожиданный и очень маленькій романъ. Но все равно: клянусь вамъ, — если я кого-нибудь любила за всю свою жизнь, то это васъ. Старая пѣсня, какъ вы говорите…
Чтò такое эта миріады разъ воспѣтая людьми любовь? Мнѣ часто казалось, что пора бы постыдиться воспѣвать
// 83
ее. Но, можетъ-быть, дѣло-то и не въ самой любви. Въ письмахъ одного умершаго писателя я недавно прочла:
— Любовь — это когда хочется того, чего нѣтъ и не бываетъ.
Да, да, никогда не бываетъ! Но все равно. Нужно нести въ себѣ хоть какой-нибудь, хоть слабенькій огонекъ!
Вспоминаю я васъ чаще всего въ сумерки. Въ сумерки мы простились, въ сумерки я пишу вамъ это первое и, вѣрно, послѣднее письмо.
Въ тѣ вечера, чтò бываютъ похожи на тотъ золотой, единственный вечеръ, когда я поцѣловала васъ, я не могу думать. Мнѣ хочется тогда закричать, заплакать страшными, отчаянными слезами.
Другое дѣло — ночь, сумерки…
Пишу вамъ Богъ знаетъ откуда: изъ Альпъ, изъ ледяного пустого отеля за облаками, въ октябрьскій вечеръ. У него начинается чахотка — и я безсовѣстно издѣваюсь надъ его жизнью. Я не только держу его въ Альпахъ въ самую нелѣпую пору — я еще таскаю его въ самые скверные туманные дни по озерамъ, въ горы… Мы теперь совсѣмъ чужіе другъ другу, но теперь онъ покоренъ мнѣ.
Онъ молчитъ по цѣлымъ днямъ, блеститъ глазами, но покоренъ. Молча шелъ и на Риги. Когда мы вошли сюда, прислуга отеля, доживающая здѣсь послѣдніе дни простой, крестьянской жизнью въ кухнѣ, ахнула отъ изумленія: вотъ такъ гости! Но, можетъ-быть, и потому, что онъ былъ блѣденъ и огроменъ, какъ смерть.
А пошла я сюда ради васъ. Чтобы думать, вспоминать въ тишинѣ, въ безнадежности…
Такъ хорошо, такъ задумчиво синѣютъ поздней осенью долины, уходя другъ за другомъ въ горы. А вершины горъ, дикія, сумрачныя, по плечи тонутъ въ облачномъ небѣ. Небо равнодушно и низко виситъ надъ озерами, и неподвижно лежатъ темно-свинцовыя озера, налитыя между туманно-сизыми кряжами. Когда я гляжу въ это облачное небо, меня всегда тянетъ уйти въ его туманы, провести ночь въ какомъ-нибудь пустомъ горномъ отелѣ… Я бы полжизни отдала, чтобы вы были здѣсь со мною, а не онъ, — буду же хоть писать вамъ…
Мы уѣхали изъ города на пароходѣ утромъ, а послѣ полудня были уже далеко въ горахъ. Немного жутко было, — а вдругъ пойдутъ мятели? Но какая-то старенькая обезьяна въ деревянныхъ башмакахъ, бритая, съ черной трубочкой въ зубахъ, встрѣтившаяся намъ на забытой до весны зубча-
// 84
той дорогѣ, утѣшила насъ: «О, нѣтъ, это еще не пора мятелей».
Зато какъ печально тутъ!
Низкорослый лѣсъ на обрывахъ и скатахъ былъ рѣдокъ, дремалъ и скупо ронялъ мелкіе желтые листья. Иногда изъ-за деревьевъ глядѣли тупыя, изумленныя морды большихъ красныхъ коровъ. Иногда слышался птичій свистъ мальчишекъ-пастуховъ, собиравшихъ по кустарникамъ хворостъ…
Когда замерли и эти звуки, въ воздухѣ очень посвѣжѣло…
Въ глубочайшей тишинѣ мы шагали все выше и выше, а съ горъ, съ кручъ, сумрачно синѣвшихъ сосновыми лѣсами, сѣрымъ дымомъ спускалась зима.
Останавливаясь, чтобы передохнуть, я подолгу смотрѣла въ долины, слабо лиловѣвшія въ деревьяхъ далеко внизу. Тогда слышно было паденіе каждаго листика. Мокрые кустарники плакали — тихо, тихо…
Близъ какого-то тоннеля, чернѣвшаго своимъ жерломъ въ туманѣ, встрѣтили какой-то поселокъ — пять-шесть сонныхъ хижинъ на скатѣ. Только не спѣша можно было одолѣвать трудный подъемъ по грязнымъ, скользкимъ шпаламъ. Но очень скоро отъ поселка осталось одно пятно внизу, а съ горъ уже повѣяло сыростью осенняго снѣга.
Тутъ онъ остановился и предложилъ вернуться.
Я наотрѣзъ отказалась.
— Не остроумно, — сказалъ онъ задумчиво. — Я весь мокрый.
И прибавилъ:
— Похоже на бабій капризъ.
Мнѣ сдѣлалось страшно неловко, потому что и правда — послѣ этого разговора стало похоже.
Но тѣмъ глупѣй было бы вернуться…
Туманъ все густѣлъ и темнѣлъ, а мы шли ему навстрѣчу, миновали черную, закопченную и гулкую дыру тоннеля, прошли почти отвѣсный мостъ надъ дымнымъ бездоннымъ ущельемъ… Если мой невольный спутникъ отставалъ, онъ мгновенно расплывался въ туманѣ. И когда мы перекликались, голоса наши были глухи и странны.
Разъ онъ окликнулъ меня, — онъ все сзади шелъ, — и, когда я остановилась, подошелъ и протянулъ мнѣ руку.
— Будь ласкова, — несмѣло сказалъ онъ: — заберись мнѣ въ рукавъ и вытяни фуфайку. У меня такія лапищи…
И мнѣ стало жаль его. Онъ уловилъ это, опустилъ глаза и прибавилъ:
— И потомъ, поѣдемъ куда-нибудь, гдѣ тепло, и займемся
// 85
оба какимъ-нибудь дѣломъ. Я попробую поправиться… А такъ очень тяжело.
Разойтись намъ надо, — отвѣтила я.
Онъ помолчалъ. И пробормоталъ, сдвигая брови:
— Трудно это…
— Тогда я возьму на себя этотъ трудъ — сказала я. — Эта драма начинаетъ становиться пошлой. Ты не смѣешь дѣлать меня жертвой своей нелѣпой страсти.
— Я все смѣю, — сказалъ онъ, въ упоръ глядя на меня. — Мнѣ терять нечего.
Я отвернулась и пошла…
Настою ли я на своемъ или нѣтъ, не знаю. Но внутренняя увѣренность въ этомъ у меня такъ сильна, что мнѣ не хочется даже обдумывать, какъ выйдетъ.
Мокрые рельсы, покрытые тающимъ снѣгомъ, сбѣгали сверху, сосны и ели шли оттуда по обрывамъ. Въ сумеркахъ, въ туманѣ можно было скорѣе чувствовать, чѣмъ различать ихъ лиловыя пятна. И надо всѣми этими хмурыми горами стояла такая тяжкая тишина заоблачнаго царства, которая исключала малѣйшій признакъ жизни…
Но вотъ въ старой ели, стоявшей возлѣ дороги, послышался шорохъ. Помните сову? Я именно здѣсь вспомнила ее и послѣ этого рѣшила непремѣнно написать вамъ. Эта была, конечно, не сова, это былъ королекъ, кажется, самая маленькая изъ всѣхъ существующихъ птицъ. Сѣренькій, вспорхнулъ онъ съ мокраго, дымящагося рукава ели, сѣлъ-было на дорогу — и тихо перелетѣлъ къ обрывамъ налѣво, въ туманъ…
Представляете себѣ этотъ вечеръ? Мглистыя стѣны бора, мокрый блѣдный снѣгъ вдоль дороги, дымныя пропасти, гдѣ виситъ густая аспидная мгла… А королекъ спокоенъ. Онъ занятъ какимъ-то тихимъ дѣломъ. Его не пугаетъ зимняя горная ночь. Онъ проведетъ ее гдѣ придется — предоставивъ себя чьей-то высшей защитѣ… У меня же нѣтъ вѣры въ эту защиту!
Сейчасъ лягу спать въ этомъ пустомъ ледяномъ номерѣ, пахнущемъ сосною, и, когда потушу электричество, буду думать, что я за облаками, въ настоящемъ царствѣ смерти. Онъ лежитъ въ сосѣднемъ номерѣ и глухо кашляетъ. Это не человѣкъ, а какія-то погребальныя дроги. Я ненавижу его всей душою!
Больше я писать вамъ, вѣрно, не буду. Если встрѣтимся и я буду свободна, поцѣлую ваши руки отъ радости — дѣлайте тогда со мной, чтὸ хотите. Нѣтъ — такъ тому и быть.
Ради Бога напишите мнѣ хоть словечко — въ Веве. Ваша Лена».
// 86
IV.
Но и это письмо дошло до меня Богъ знаетъ когда. Изъ Москвы переслали его въ деревню. Тамъ оно провалялось чуть не три мѣсяца, потомъ колесило по югу. И получилъ я его уже въ началѣ марта, передъ отъѣздомъ изъ Крыма.
Тронуло оно меня, взволновало — ужасно.
Но чтὸ написать въ отвѣтъ, чтὸ сдѣлать? Я долго думалъ надъ этимъ и придумалъ только одно, прости меня, Боже:
— Поѣду-ка и я черезъ горы, на лошадяхъ.
На крымскихъ горахъ тоже висѣлъ туманъ. Но была весна, мнѣ было двадцать восемь лѣтъ…
На Ляй-Лю, въ грязной корчмѣ на перевалѣ, я пилъ кислое красное вино, пока перепрягали тройку. Все тонуло во мглѣ, проносившейся по вѣтру мимо окошечка корчмы — и вспоминались осенніе вечера, пастухи, проводящіе здѣсь почти всю свою жизнь среди облаковъ и свиста горнаго вѣтра, овцы, жмущіяся другъ къ другу въ загонахъ… Я вынулъ письмо съ Риги, перечиталъ его — и у меня забилось сердце.
— Ахъ, милая, чудесная! Но чтὸ сдѣлать? Чтὸ сдѣлать?
Въ корчмѣ не сидѣлось. Я вышелъ на воздухъ…
Туманъ розовѣлъ, таялъ. Въ мглистой вышинѣ свѣтлѣло, теплѣло. Въ небесахъ, въ дыму облаковъ обозначалось что-то радостное, нѣжное… Оно росло, ширилось — и внезапно засіяло лазурью…
Надо написать, — непремѣнно!
Но чтὸ?
У нея синіе прелестные глаза, грудной голосъ… У нея есть и красота, и умъ, и вкусъ, и здоровье, и молодость… «Поцѣлую ваши руки отъ радости, если буду свободна и встрѣчу васъ». А я ничего не могу! Я самъ едва выпутался изъ не менѣе тяжелой исторіи…
Въ величавомъ храмѣ горной пустыни, окружавшей меня, сіялъ легкій, легкій куполъ. Но еще долго рѣяла по Ляй-Лю тонкая разсѣянная мгла, еще долго, какъ жертвенники, курились зубчатые утесы надъ стремнинами, пока не блеснуло наконецъ солнце. И тогда отъ тумана не осталось и слѣда. Небо раскрылось надъ горами во всей своей необъятности, далеко зазеленѣло въ чистомъ воздухѣ волнистое плоскогорье… Вѣтеръ тянулъ съ сѣвера, но онъ былъ ласковъ, мягокъ… И, опьяненный солнечнымъ тепломъ, этимъ вѣтромъ, я быстро пошелъ къ обрывамъ, чтобы еще разъ взглянуть на море.
Исполинская дымчатая тѣнь въ радужномъ ореолѣ пала отъ меня въ густой зыбкій паръ подъ обрывомъ. Безконечная,
// 87
изрытая равнина сгустившихся облаковъ — цѣлая страна бѣлыхъ рыхлыхъ холмовъ — развернулась передъ моими глазами. Вмѣсто бездонныхъ стремнинъ и скалъ, вмѣсто прибрежій и заливовъ, до самаго горизонта — и къ югу, и къ востоку, и къ западу — простиралась подо мною эта равнина, необозримымъ слоемъ повисшая надъ моремъ… И вся сила моей души, вся печаль и радость — печаль о той, другой, которую я еще любилъ тогда, и безотчетная радость весны, молодости — все ушло туда, гдѣ, на самомъ горизонтѣ, за южнымъ краемъ облачнаго слоя, длинной, яркой лентой синѣло море…
Надо написать, надо что-то сдѣлать… Но чтὸ?
Колокольчикъ однообразнымъ дорожнымъ напѣвомъ говорилъ о долгомъ пути, о томъ, что прошлое — отжито, что впереди — новая жизнь… «И все это мое, и все это во мнѣ, и все это — я», подумалъ я словами Пьера Безухова, глядя въ голубое небо. Старая дорожная коляска, старая почтовая тройка, ушастый ямщикъ-татаринъ на высокихъ козлахъ рядомъ съ увязанными чемоданами, дружный топотъ копытъ подъ несмолкающій плачъ колокольчиковъ, безконечная лента шоссе… Долго я оборачивался и глядѣлъ на сизые зубцы скалъ, вырѣзывающихся на фонѣ пустого неба… А тройка, подъ заливающійся звонъ и топотъ, катилась и катилась все ниже и ниже, все глубже и глубже, въ лѣсистыя живописныя пропасти, все дальше и дальше отъ перевала, вырастающаго и уплывающаго въ небо…
Здѣсь, въ этихъ молчаливыхъ горныхъ долинахъ, стояла прозрачная тишина первыхъ весеннихъ дней, красота блѣдно-ясной лазури, черныхъ голыхъ деревьевъ, прошлогоднихъ коричневыхъ листьевъ, слежавшихся въ кустахъ, первыхъ томныхъ фіалокъ, дикихъ тюльпановъ…
Здѣсь еще только начинали зеленѣть горные скаты, отдыхая отъ стужи и снѣга. Здѣсь хрустально-чистъ и свѣжъ былъ воздухъ, какъ бываетъ онъ чистъ и свѣжъ только ранней, ранней весной…
И казалось, что ничего не нужно, кромѣ весны, молодости, неопредѣленныхъ думъ о счастьѣ…
И я отложилъ отвѣтъ на письмо съ Риги. Все откладывалъ и послѣ — дома, на сѣверѣ.
А въ концѣ марта пошелъ какъ-то на почту, въ село верстъ за пять отъ усадьбы, и получилъ записку изъ Женевы:
«Исполняя волю дочери, сообщаю вамъ, что она скончалась отъ преждевременныхъ родовъ 17 сего марта».
// 88
V.
Были зимне-весеннія сумерки, только-что начало таять. Я вышелъ изъ села, перешелъ желѣзную дорогу, вскинулъ ружье на плечи и пошелъ цѣликомъ.
За Каменкой я сбѣжалъ съ горы въ луга, къ нашему лѣсочку «Ключики». Хотѣлось сдѣлать что-нибудь необыкновенное, и, дойдя до караулки, я постучалъ въ окошечко. Вышелъ Сибирка, рябой, широкогрудый и приземистый мужикъ въ косматой волчьей шапкѣ.
— Вотъ, Сибирка, — сказалъ я ни съ того ни съ сего: — получилъ я нынче письмо: померъ одинъ мой пріятель. Дома скука, хочу у тебя переночевать.
Сибирка тряхнулъ шапкой, зорко глянулъ мнѣ на ноги.
— Чтὸ жъ, — сказалъ онъ: — царство небесное, вѣчный покой. Всѣ помремъ, да не въ одноё время.
И сейчасъ же попросился домой сбѣгать, ребятишекъ провѣдать.
Я согласился и прибавилъ:
— Ѣхалъ я домой, Сибирка, было мнѣ въ родѣ какъ восемнадцать лѣтъ. А теперь мнѣ сорокъ.
— Горе-то хушь кого смотаетъ, — отозвался Сибирка.
И, кивнувъ головой, зашагалъ по темной тропинкѣ, убѣгавшей въ дубнякъ, по оврагамъ.
Скоро его коротконогая фигура слилась вдали съ сумракомъ, скрылась за изгородью пустого пчельника въ разлужьѣ, гдѣ изъ снѣга торчали ульи, прикрытые корой и похожіе на грибы. И такая тишина была въ тепломъ зимнемъ воздухѣ, что хотѣлось закрыть глаза и стоять такъ долго, долго… И неподвижно сидѣли и сонно жмурились у ногъ моихъ собаки, — черный въ бѣломъ жилетѣ Цыганъ и остромордый рыжій Волчокъ въ своей пушистой шубкѣ.
Сталъ падать снѣжокъ, вывелъ меня изъ оцѣпенѣнія — и мрачно взглянула на меня пустая изба, когда я отворилъ ея тяжелую потную дверь. Низкая, просторная, съ маленькими окошечками и огромной широкоплечей печью, она производила впечатлѣніе жилища почти дикаго. Дубки уже гудѣли въ бѣлесой темнотѣ за нею. Возвращалась зима. И, когда я зажегъ въ печи лучины, поставилъ на нихъ таганчикъ и чугунъ съ водою и вышелъ въ сѣни за хворостомъ, навстрѣчу мнѣ понесло свѣжестью мятели. Нервно хотѣлось работать, и, прозябнувъ въ сѣняхъ, я съ наслажденіемъ вбѣжалъ опять въ избу и крѣпко прихлопнулъ ея черную, липкую дверь.
Изба наполнялась душистымъ запахомъ сырыхъ дубовыхъ
// 89
дровъ, сказочно была озарена яркой пастью печки. Длинные оранжево-красные языки вырывались изъ нея, — дрожа, переплетаясь, бѣжали и лизали устье, и стѣны, покрытыя сажей отъ топки по-курному, трепетно блестѣли, какъ смоляныя. Черно-бархатная кошка примостилась на концѣ широкой лавки у загнѣтки, ежилась, мурлыкала и жмурилась. Красный голенастый пѣтухъ, разбуженный огнемъ, тупо бродилъ по соломѣ, въ тепломъ кругу свѣта. А изъ-подъ лавки зелеными самоцвѣтами вспыхивали иногда глаза Волчка.
Чугунъ съ кулешомъ межъ тѣмъ нагрѣвался. Онъ ужъ шипѣлъ и запѣвалъ задумчивыми жалобными голосами. Дикой красотой старой русской сказки притягивала къ себѣ широкая ярко-цвѣтная игра пламени. И, присѣвъ на дубовый обрубокъ среди полутемной избы, я долго смотрѣлъ на бѣгущія оранжевыя ленты.
— Умерла! — говорилъ я себѣ — и, вздрагивая, смѣялся.
Черный хлѣбъ былъ липокъ, какъ замазка, отъ чугуна воняло саломъ, но ѣлъ я съ жадностью. Свѣтъ замирающаго пламени дрожалъ подъ низкимъ потолкомъ, озарялъ то окно, то покоробленную доску иконы, стоявшей въ переднемъ углу на лавкѣ. Образъ былъ суздальскій, большіе косые глаза Кого-то, похожаго на Будду, были страшны въ этомъ мерцаніи… Страшны пути Твои, Господи!
Я настелилъ на лавкѣ соломы, кликнулъ въ избу Цыгана, кинулъ въ изголовье полушубокъ… Собаки подошли, посмотрѣли и, съ визгомъ зѣвая, легли… И все вокругъ стало тихо и печально.
Чтобы не угорѣть, я не закрылъ трубы и не задвинулъ печку заслонкой. Дрова прогорѣли, свѣтъ медленно меркнулъ. На мгновенье въ сумракѣ у дверей мнѣ померещилась высокая темная фигура…
— Цыганъ! — слабо крикнулъ я, приподнявшись, съ застучавшимъ сердцемъ.
Цыганъ перекосилъ и насторожилъ ухо. Насторожился и Волчокъ. Однако, прислушавшись, оба поглядѣли на меня и успокоились. «Спи, никого нѣтъ», — сказали мнѣ эти взгляды.
Но красноватая темнота все сгущалась. На мгновенье со страшной живостью увидѣлъ я ее на лавкѣ противъ печки. Она была въ короткой юбкѣ, свѣтъ углей освѣщалъ ея ноги. Приподнявъ руки, она поправляла волосы и, ласково глядя мнѣ въ лицо, беззвучно смѣялась… Нѣжность, боль и ужасъ охватили меня…
Темнота подошла къ устью, и послѣдній уголекъ на загнѣткѣ глядѣлъ въ нее, подобно закрывающемуся глазу. Вотъ
// 90
и онъ померкъ… Вѣтеръ шуршалъ по завалинкѣ, заносилъ снѣгомъ окошечки. Окошечки тускло сѣрѣли… Кто-то подошелъ и заглянулъ въ одно изъ нихъ… Чья-то высокая тѣнь промелькнула и скрылась…
Я зналъ: это оборвавшаяся притуга. Но тяжело и страшно было мнѣ, какъ въ могилѣ. То, чтὸ такъ радостно сыпало дождемъ сквозь солнце подъ Москвою, чтὸ такъ вольно звало въ даль надъ Ляй-Лю, теперь смотрѣло въ окошечко такимъ тусклымъ, тусклымъ окомъ!
1908 г.
‑‑‑‑‑‑‑‑‑
// 91