<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 4. с. 17-22>

СЧАСТЬЕ.

I.

На закатѣ шелъ дождь, шумя по саду вокругъ дома, и въ незакрытую форточку въ залѣ тянуло сладкой свѣжестью мокрой майской зелени. Громъ грохоталъ надъ крышей, гулко разрастаясь, когда красноватая молнія мелькала по залу, отъ нависавшихъ тучъ темнѣло, и трудно было понять, дѣйствительно наступаютъ сумерки, или это только такъ кажется. Потомъ пріѣхали съ поля въ мокрыхъ чекменяхъ работники и стали распрягать у сарая грязныя сохи, потомъ пригнали стадо, наполнившее всю усадьбу блеяньемъ ягнятъ. Бабы бѣгали по двору за овцами, подоткнувъ подолы и блестя бѣлыми босыми ногами по травѣ; пастушонокъ въ огромной шапкѣ и растрепанныхъ лаптяхъ гонялся по саду за коровой и съ головой пропадалъ въ облитыхъ дождемъ лопухахъ, когда корова съ шумомъ кидалась въ чащу… Наступала ночь, дождь пересталъ, но отецъ, ушедшій въ поле еще утромъ, все не возвращался.

Я была одна дома, но не скучала; я еще не успѣла насладиться ни своею ролью хозяйки, ни свободой послѣ гимназіи. Братъ Паша учился въ корпусѣ, Анюта, вышедшая замужъ еще при жизни мамы, жила въ Курскѣ: мы съ отцомъ провели мою первую деревенскую зиму въ уединеніи. Однако зима прошла не скучно. Я была здорова и красива, нравилась самой себѣ… нравилась даже за то, что мнѣ легко ходить и бѣгать, работать что-нибудь по дому или отдавать какое-нибудь приказаніе. За работой я напѣвала какіе-то собственные мотивы, которые меня трогали. Увидавъ себя въ зеркалѣ, я невольно улыбалась… И, кажется, все было мнѣ къ лицу, хотя одѣвалась я просто.

Какъ только дождь прошелъ, я накинула на плечи шаль и,

// 17

подхвативъ юбки, побѣжала къ варку, гдѣ бабы доили коровъ. Нѣсколько капель упало съ неба на мою открытую голову, но легкія неопредѣленныя облака, высоко стоявшія надъ дворомъ, уже расходились, и на дворѣ рѣялъ странный, блѣдноватый полусвѣтъ, какъ всегда бываетъ у насъ въ майскія ночи. Свѣжесть мокрыхъ травъ доносилась съ поля, мѣшаясь съ запахомъ дыма изъ топившейся людской. На минуту я заглянула туда, — работники, молодые мужики въ бѣлыхъ замашныхъ рубахахъ, сидѣли вокругъ большого стола за чашкой похлебки и при моемъ появленіи встали, а я подошла къ столу и, улыбаясь надъ тѣмъ, что я бѣжала и запыхалась, сказала:

— А папа гдѣ? Онъ былъ в полѣ?

— Они были не надолго и уѣхали, — отвѣтило мнѣ нѣсколько голосовъ сразу.

— На чемъ? — спросила я.

— На дрожкахъ, съ барчукомъ Сиверсомъ.

— Развѣ онъ пріѣхалъ? — чуть не сказала я, пораженная этимъ неожиданнымъ пріѣздомъ, но, вò-время спохватившись, только кивнула головой и поскорѣй вышла.

Сиверсъ, кончивъ Петровскую академію, отбывалъ тогда воинскую повинность. Меня еще въ дѣтствѣ называли его нѣвестой, — мы были сосѣди, — и въ дѣтствѣ онъ не нравился мнѣ за это. Но потомъ мнѣ уже нерѣдко думалось о немъ, как о женихѣ; а когда онъ, уѣзжая въ августѣ въ полкъ, приходилъ къ намъ въ солдатской блузѣ съ погонами и, какъ всѣ вольноопредѣляющіеся, съ удовольствіемъ разсказывалъ о «словесности» фельдфебеля-малоросса, я начала свыкаться съ странной мыслью, что буду его женой. Веселый, загорѣлый — рѣзко бѣлѣла у него только половина лба — он былъ очень милъ мнѣ тогда.

«Значитъ, онъ взялъ отпускъ», — взволнованно думала я, и мнѣ было и пріятно, что онъ пріѣхалъ, очевидно, для меня, и жутко. Я торопилась въ домъ приготовить отцу ужинъ, но, когда я вошла в лакейскую, отецъ уже ходилъ по залу, стуча сапогами. Почему-то я необыкновенно обрадовалась ему и крѣпко поцѣловала его лѣвую руку. Шляпа у него была сдвинута на затылокъ, борода растрепана, длинные сапоги и чесучевый пиджакъ закиданы грязью, но онъ показался мнѣ въ эту минуту олицетвореніемъ мужской красоты и силы.

— Чтò жъ ты въ темнотѣ? — спросила я.

— Да я, Натàта, — ответилъ онъ, называя меня, какъ въ дѣтствѣ, — сейчасъ лягу и ужинать не буду. Усталъ ужасно,

// 18

и притомъ, знаешь, который часъ? Почти десять. Развѣ стаканъ молока, — прибавилъ онъ разсѣянно.

Я потянулась к лампѣ, но онъ замахалъ головою, и, разглядывая стаканъ на свѣтъ, нѣтъ ли мухи, выпилъ молоко медленными глотками. Соловьи уже пѣли въ саду, и въ тѣ три окна, чтò были на сѣверо-западъ, виднѣлось далекое свѣтло-зеленое небо надъ лиловыми весенними тучками нѣжныхъ и красивыхъ очертаній. Все было неопредѣленно и на землѣ и въ небѣ, все смягчено легкимъ сумракомъ ночи, и все можно было разглядѣть въ полусвѣтѣ непогасавшей зари. Я спокойно отвѣчала отцу на вопросы по хозяйству, но, когда онъ внезапно сказалъ, что завтра къ намъ придетъ Сиверсъ, я почувствовала, что краснѣю.

— Зачѣмъ? — пробормотала я.

— Свататься за тебя, — отвѣтилъ отецъ съ принужденной улыбкой. — Мы уже пропили тебя. Чтò жъ, малый красивый, умный, будетъ хорошій хозяинъ… Чѣмъ вамъ не пара, сударыня?

— Не говори такъ, папочка! — сказала я, и на глазахъ у меня навернулись слезы.

Отецъ долго глядѣлъ на меня.

— Ну, до этого еще далеко! — проговорилъ онъ, подымаясь.

И, поцѣловавъ меня въ лобъ, быстро пошелъ къ дверямъ кабинета.

— Утро вечера мудренѣе, — прибавилъ онъ, оборачиваясь въ дверяхъ. — Просыпайся завтра пораньше, мнѣ на станцію надо съѣздить…

II.

Сонныя мухи, потревоженныя нашимъ разговоромъ, тихо гудѣли на потолкѣ, мало-по-малу задремывая, часы зашипѣли и звонко и печально прокуковали одиннадцать, — позднее время для деревенской усадьбы…

— Ну, до этого еще далеко! — пришли мнѣ въ голову успокоительныя слова отца, и опять мнѣ стало легко и какъ-то счастливо-грустно…

Отецъ спалъ, — въ кабинетѣ было давно тихо, и все въ усадьбѣ, тоже спало. И что-то блаженное было въ тишинѣ ночи послѣ дождя и старательномъ выщелкиваніи соловьевъ, что-то неуловимо-прекрасное рѣяло въ далекомъ полусвѣтѣ зари. Стараясь не шумѣть, я стала осторожно убирать со стола, переходя на цыпочкахъ изъ комнаты въ комнату, поставила въ холодную печку въ прихожей молоко, медъ и масло, прикрыла чайный сервизъ салфеткой и прошла въ

// 19

свою спальню. Это не разлучало меня съ соловьями и зарей. Ставни въ моей комнатѣ были закрыты, но комната моя была рядом съ гостиной, и въ отворенную дверь, черезъ гостиную, я видѣла полусвѣтъ въ залѣ, а соловьи были слышны во всемъ домѣ. Распустивъ волосы, я долго сидѣла на постели, все собираясь что-то рѣшить, потомъ закрыла глаза, облокотясь на подушку, и внезапно заснула. Кто-то явственно сказалъ вдругъ надо мною: «Сиверсъ!» — и, вздогнувъ, я очнулась.

Откинувъ одѣяло, я быстро подколола волосы, осторожно сняла ботинки, стараясь не стукнуть ими, потомъ стала раздѣваться… И вдругъ мысль о мужѣ сладкимъ холодомъ пробѣжала по всему моему тѣлу, краска стыда залила мнѣ лицо…

Я лежала долго, безъ мыслей, точно въ забытьѣ… Потомъ стало представляться, что я одна во всей усадьбѣ, уже замужняя, и что вотъ въ такую же ночь мужъ вернется когда-нибудь изъ города, войдетъ въ домъ и неслышно сниметъ въ прихожей пальто, а я предупрежу его — и тоже неслышно появлюсь на порогѣ спальни… Какъ радостно подниметъ он меня, полураздѣтую, на руки! И мнѣ уже стало казаться, что я люблю. Сиверса я знала тогда мало; мужчина, съ которымъ я мысленно проводила эту самую нѣжную ночь моей первой любви, былъ не похожъ на него, и все-таки мнѣ казалось, что я думаю о Сиверсѣ. Я почти годъ не видала его, а ночь дѣлала его образъ еще болѣе неопредѣленнымъ, красивымъ и желаннымъ. Было тихо, темно; я лежала, не двигаясь, и все болѣе теряла чувство дѣйствительности. «Чтò жъ, — красивый, умный…» И, улыбаясь, я глядѣла въ темноту закрытыхъ глазъ, гдѣ плавали какія-то свѣтлыя пятна и лица. «Милый!» — повторила я нѣсколько разъ.

А межъ тѣмъ чувствовалось, что наступилъ глубокій часъ ночи. «Если бы Маша была дома, — подумала я про свою горничную, — я бы пошла сейчасъ къ ней, и мы проговорили бы до разсвѣта… Но нѣтъ, — опять подумала я: — одной лучше… Я возьму ее къ себѣ, когда выйду замужъ…» Что-то робко треснуло въ залѣ. Я насторожилась. Какъ хорошо, что такъ жутко и такъ странно все! И когда я наконецъ открыла глаза, мнѣ показалось, что въ залѣ стало темнѣе. И все вокругъ меня и во мнѣ самой уже измѣнилось и жило иной жизнью, особой ночной жизнью, которая непонятна утромъ. Соловьи умолкли, — медленно щелкалъ только одинъ, жившій въ эту весну у балкона, маятникъ въ залѣ тикалъ осторожно и размѣренно-точно, а тишина въ домѣ стала напряженной. И, прислушиваясь къ каждому шороху, я приподнялась на постели и почувствовала себя въ полной

// 20

власти этого таинственнаго часа, созданного для поцѣлуевъ, для воровскихъ объятій, и самыя невѣроятныя предположенія и ожиданія стали казаться мнѣ вполнѣ естественными. Я вдругъ вспомнила шутливое обѣщаніе Сиверса прійти какъ-нибудь ночью въ нашъ садъ на свиданіе со мной… А чтò, если онъ не шутилъ? Чтò если онъ медленно и неслышно подойдетъ къ балкону?

— Боже мой, — подумала я съ восторгомъ: — жизнь можно отдать за такое счастье!

Облокотившись на подушку, я пристально смотрѣла въ зыбкій сумракъ гостиной и переживала въ воображеніи все, чтò я сказала бы ему едва слышнымъ шопотомъ, отворяя дверь балкона, сладостно теряя волю и позволяя увести себя по сырому песку аллеи въ глубину мокраго, душистаго сада… Сколько разъ я мечтала въ молодости о такихъ свиданіяхъ, начитавшись стиховъ плохихъ поэтовъ, воспѣвающихъ соловьевъ и свиданія, и какъ странно, что за всю молодость я пережила только одно это, вымышленное свиданіе!

III.

Подавляя внутреннюю дрожь, я стала одѣваться… Куда? Къ нему, — отвѣчала я себѣ твердо. Въ августѣ, въ жаркую темную ночь, я вотъ такъ же не спала, а онъ бродилъ по деревнѣ и всю ночь пѣлъ гдѣ-то далеко казацкія пѣсни. Развѣ это не можетъ повториться? И, помню, никакого стыда у меня не было, когда я собиралась. Зубы у меня изрѣдка стучали, лицо горѣло, но я одѣвалась тщательно, нашла въ темнотѣ все, чтò нужно, накинула шаль на плечи и, выйдя въ гостиную, съ бьющимся сердцемъ остановилась у двери на балконъ. Потомъ, убѣдившись, что въ домѣ не слышно ни звука, кромѣ мѣрнаго тиканья часовъ и соловьинаго эхо, сильно и безшумно повернула ключъ въ замкѣ. И тотчасъ же соловьиное щелканье, отдававшееся по саду, стало слышнѣе, напряженная тишина исчезла — и грудь свободно вздохнула душистой сыростью ночи.

По длинной аллеѣ молодыхъ березокъ, по мокрому песку дорожки я быстро шла въ полусвѣтѣ зари, затемненной тучками на сѣверѣ, къ гущѣ въ концѣ сада, гдѣ была сиреневая бесѣдка среди тополей о осинъ. Было такъ тихо, что слышно было рѣдкое паденіе капель съ нависшихъ вѣтвей. Все дремало, наслаждаясь своей дремотой, только соловей томился своей сладкой пѣсней. Въ каждой тѣни мнѣ чудилась человѣческая фигура, сердце у меня поминутно замирало, и когда я наконецъ вошла въ темноту бесѣдки и на

// 21

меня пахнуло ея теплотой, я была почти увѣрена, что кто-то тотчасъ же неслышно и крѣпко обниметъ меня!

Никого однако не было, и я стояла, дрожа отъ волненія и вслушиваясь въ мелкій сонный лепетъ осинъ… Потомъ сѣла на сырую скамью… Я еще чего-то ждала, порою быстро взглядывала въ сумракъ разсвѣта… И еще долго близкое и неуловимое вѣяніе счастья чувствовалось вокругъ меня, — то страшное и большое, чтò въ тотъ или иной моментъ встрѣчаетъ почти всехъ насъ на порогѣ жизни. Оно вдругъ коснулось меня — и, можетъ-быть, сдѣлало именно то, чтò нужно было сдѣлать: коснуться и уйти. Помню, что всѣ тѣ нѣжныя слова, которыя раздавались въ моей душѣ и къ которымъ я прислушивалась, вызвали наконецъ на мои глаза слезы. Прислонясь къ стволу сырого тополя, я ловила, какъ чье-то утѣшеніе, слабо возникающій и замирающій лепетъ листьевъ и была почти счастлива своими беззвучными слезами.

Я прослѣдила весь сокровенный переходъ ночи въ разсвѣтъ. Я видѣла, какъ сумракъ сталъ блѣднѣть, какъ заалѣло непогожее бѣлесое облачко на сѣверѣ, сквозившее сквозь вишенникъ въ отдаленіи. Свѣжело, я крѣпче куталась въ шаль, а въ свѣтлѣющемъ просторѣ неба, который на глазахъ дѣлался все больше и глубже, дрожа, вставала чистая, какъ слеза, яркая Венера. Я ни о комъ уже не думала, но кого-то еще любила, и любовь моя была во всемъ: въ холодѣ и въ ароматѣ утра, въ свѣжести зеленаго сада, въ этой утренней звѣздѣ… Но вотъ послышался рѣзкій визгъ водовозки — мимо сада, на рѣчку… Потомъ на дворѣ кто-то крикнулъ сиплымъ, утреннимъ голосомъ… Я выскользнула изъ бесѣдки, быстро дошла до балкона, легко и безшумно отворила дверь и, войдя въ теплую темноту своей спальни, не раздѣваясь, сжалась на постели.

Сиверсъ утромъ стрѣлялъ въ нашемъ саду галокъ, а мнѣ казалось, что въ домъ вошелъ пастухъ и хлопаетъ большимъ кнутомъ. Но это не мѣшало мнѣ спать крѣпко, крѣпко. Когда же я очнулась, въ залѣ раздавались голоса и грѣмели тарелками. Потомъ Сиверсъ подошелъ къ моимъ дверямъ и весело крикнулъ мнѣ:

— Наталья Алексѣевна! Стыдно! Заспались!

А мнѣ и правда было стыдно, — стыдно выйти къ нему, стыдно, что я откажу ему, — теперь я знала это уже твердо, — и, торопясь одѣться и поглядывая въ зеркало на свое поблѣднѣвшее лицо, я что-то шутливо и привѣтливо крикнула въ ответъ, но такъ слабо, что онъ вѣрно, не разслышалъ.

1903 г.

_________

// 22