<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 4. с. 100-129>

ХРАМЪ_СОЛНЦА.

Путевыя поэмы.

Тѣнь Птицы.

I.

Второй день въ пустынномъ, пепельно-синемъ и спокойномъ Черномъ морѣ.

Начало апрѣля, но съ утра свѣжо и облачно. Воздухъ прозраченъ, краски нѣсколько дики.

Стая краснолапыхъ чаекъ долго провожала насъ вчера, долго плыла на тугихъ острыхъ крыльяхъ, скосивъ глаза на длинный малахитовый слѣдъ за кормою. Но низкіе, плоскіе берега Новороссіи скрылись еще въ полдень. Одинокій Змѣиный островокъ, каменистый Ѳеодонисъ, похожій на черепаху, остался вправо отъ насъ передъ вечеромъ. И передъ вечеромъ скрылись и чайки… И вспоминались жалобы Овидія на сарматскую нелюдимость этихъ мѣстъ:

Quocumque adspicas nihil est nisi pontus et aёr.

Сизо-алый закатъ былъ холоденъ и мутенъ. Огонекъ, еще при свѣтѣ заката вспыхнувшій на верхушкѣ мачты, былъ печаленъ, какъ лампада надъ могилой. Непріятный вѣтеръ, крѣпко дувшій по правому борту, не развелъ зыби, но рано согналъ всѣхъ съ палубы, и тяжелая черная труба хрипѣла, распуская по вѣтру космы дыма. А ночь съ мутно-блѣдной луной и неясными тѣнями, едва означавшимися отъ вантъ и дыма, была еще холоднѣе. Но зато какъ крѣпко спалось въ большой холодной каютѣ подъ мѣрные вздохи машины!

Шумно и тревожно было вчера утромъ. Съ тревожнымъ и радостнымъ чувствомъ спустился я съ одесской горы въ этотъ постоянно волнующій меня міръ порта — въ этотъ усѣянный мачтами городъ агенствъ, конторъ, складовъ, рельсовыхъ

 

// 100

 

путей, каменнаго угля и товаровъ, горами наваленныхъ на пристаняхъ. По жидкой весенней грязи, среди сброда босяковъ и грузчиковъ-кавказцевъ съ ихъ чалмами изъ башлыковъ и орлиными глазами, среди извозчиковъ, воловъ, влачащихъ нагруженныя телѣги, и жалобно кричащихъ паровозовъ, пробрался я къ черной китообразной громадѣ нашего переполненного людьми и грузомъ парохода, вымпела котораго, въ знакъ скораго выхода въ море, уже трепетали въ жидкомъ блѣдно-голубомъ небѣ. И, какъ всегда, безконечно долгими казались часы послѣднихъ торопливыхъ работъ, крики и споры на палубѣ, безтолковая суета ѣдущихъ и провожающихъ, топотъ ногъ по сходнямъ, грохотъ лебедокъ, проносящихъ надъ головами огромныя клади, и яростная команда капитанскихъ помощниковъ.

Но затихли лебедки, улеглась мало-по-малу суматоха, сошли, какъ сѣрыя лошади, рослые жандармы на каменную сорную пристань — и, съ грохотомъ сдвинувъ съ себя сходни, пароходъ сразу порвалъ всякую связь съ землей. Все ладно заняло на немъ свое опредѣленное мѣсто, — въ наступившей тишинѣ, подъ стеклянное треньканье телеграфа и отрывисто-четкую команду, начался медленный выходъ въ море. Тяжелая корма дрожитъ, плавно отдѣляясь отъ пристани и выбивая изъ-подъ себя клубы кипени, чайки жалобно визжатъ и дерутся надъ красной рачьей скорлупой въ радужныхъ кухонныхъ помояхъ. Съ берега, изъ затихшей черной толпы, и съ лодокъ машутъ бѣлыми платками. Но берегъ все отдаляется и все уменьшается. По правому борту уже тянется сѣрая каменная лента мола, а на ней — мальчишки-рыболовы въ подвернутыхъ штанахъ, праздничная пестрота женскихъ весеннихъ нарядовъ и зонтиковъ… Неожиданно выглянуло солнце — и сзади, за трубами и мачтами, рѣзче обозначился сивый силуэтъ города, а впереди, въ зеркальныхъ бликахъ отъ зеленой качающейся воды, засіяла бѣлая маячная башня… Но вотъ и маякъ прошелъ мимо, озаривъ насъ своимъ отблескомъ, бугшпритъ медленно и неуклонно сталъ заворачивать къ югу, огромной дугой выгнулись и широкій клубящійся слѣдъ винта, и черный хвостъ дыма надъ нимъ, солнечный свѣтъ и вѣтеръ перемѣнили по бортамъ мѣста — и вдали развернулся наконецъ вольный тысячемильный путь среди воды и воздуха…

Сутки въ этой пепельно-синей пустынѣ, легкимъ кольцомъ замкнувшейся подъ весеннимъ сиренево-облачнымъ небомъ, прошли незамѣтно. Просыпаешься подъ топотъ матросовъ, моющихъ палубу, съ отрадной мыслью, что ночь провелъ въ

 

// 101

 

морѣ, предавшись волѣ Божiей, возлѣ тонкой желѣзной стѣнки, за которой всю ночь шумно переливались волны. Одѣваешься возлѣ открытаго иллюминатора, въ который тянетъ апрѣльской свѣжестью моря, — и съ радостью вспоминаешь, что Россiя за триста миль отъ тебя. Ахъ, никогда-то я не чувствовалъ любви къ ней и, вѣрно, такъ и не пойму, чтò такое любовь къ родинѣ, которая будто бы присуща всякому человѣческому сердцу! Я хорошо знаю, что можно любить тотъ или иной укладъ жизни, что можно отдать всѣ силы на созиданiе его… Но при чемъ тутъ родина? Если русская революцiя волнуетъ меня все-таки болѣе, чѣмъ персидская, я могу только сожалѣть объ этомъ. И воистину благословенно каждое мгновенiе, когда мы чувствуемъ себя гражданами вселенной! И трижды благословенно море, въ которомъ чувствуешь только одну власть — власть Нептуна!

Въ пути со мною бейрутское изданiе исторiи Баальбека — Храма Солнца, къ которому я совершаю паломничество, да Тезкиратъ Саади, «усладительнѣйшаго изъ писателей предшествовавшихъ и лучшаго изъ послѣдующихъ, шейха Саади Ширазскаго, да будетъ священна память его!». Въ утренней свѣжести я сижу на ютѣ и упиваюсь жизнью поэта, мудреца и путешественника.

 Рожденiе шейха, — читаю я, — послѣдовало во дни Атабека Саади, сына Зенги.

— Родившись, употребилъ онъ тридцать лѣтъ на прiобрѣтенiе познанiй, тридцать — на странствованiе и тридцать — на размышленiя, созерцанiе и творчество.

— Сѣвъ на коврѣ богопочитанiя, на пути людей Божьей дороги, за каждое свое дыханiе разсѣивалъ Саади по жемчужинѣ очаровательнѣшихъ газелей — и безплотные на небесахъ, слушая его, говорили, что одинъ бейтъ Саади равняется годичному славословiю ангеловъ.

— И такъ протекли дни Саади въ богоспасаемомъ городѣ Ширазѣ, пока не воспарилъ фениксъ чистаго духа шейха на небо — въ пятницу въ мѣсяцѣ Шеввалѣ, когда погрузился онъ, какъ водолазъ, въ пучину милосердiя Божiя.

— Какъ прекрасна жизнь завоевавшаго землю мечомъ краснорѣчiя!

— Какъ прекрасна жизнь, потраченная на то, чтобы оставить по себѣ чеканъ души своей и обозрѣть красоту мiра!

Взволнованный прелестью этой поэмы, я ничего не вижу вокругъ себя.

— Много странствовалъ я въ дальнихъ краяхъ земли! — читаю я.

 

// 102

 

— Я короталъ дни съ людьми всѣхъ народовъ и срывалъ по колоску съ каждой нивы.

— Ибо лучше ходить босикомъ, чѣмъ въ узкой обуви, лучше терпѣть всѣ невзгоды пути, чѣмъ сидѣть дома!

— Ибо на каждую новую весну нужно выбирать и какую-нибудь новую любовь: другъ, прошлогоднiй календарь не годится для новаго года!

Въ округленныхъ сиренево-сѣрыхъ облакахъ все чаще начинаетъ проглядывать живая лазурь неба. Иногда появляется и солнце, — тогда кажется, что кто-то радостно и широко раскрываетъ ласковые глаза… Мгновенно мѣняются краски далей, мгновенно оживаетъ море въ золотистомъ, тепломъ свѣтѣ…

— Да, да! Да, да! — твердитъ машина, мимо которой твердо прохожу я, то попадая въ чадъ кухни, то вдыхая свѣжесть моря, по чистой и крѣпкой палубѣ, убѣгающей и повышающейся къ носу.

На кормѣ, на ютѣ пусто: второй классъ занятъ греками-коммерсантами, все время играющими въ кости въ дымной рубкѣ, да не выходящими изъ каютъ гречанками въ неизмѣнныхъ черныхъ платьяхъ. Ютъ, еще не покрытый тентомъ, напоминаетъ весеннюю террасу деревенскаго дома… Пройдешь мимо большого рулевого колеса въ сѣромъ грубомъ чехлѣ, среди наставленныхъ другъ на друга клѣтокъ, переполненныхъ мирно переговаривающимися курами, услышишь странный въ морѣ запахъ птичника и остановишься у рѣшетки борта… На цѣлую версту бѣжитъ изъ-подъ винта кипящая дорога, — дымчато-малахитовый ледъ со снѣгомъ, — вертится нѣжно-звенящая бечева лага…

 

Quocumque adspicas nihil est nisi pontus et aēr!

 

А подъ навѣсомъ спардэка, возлѣ рубки перваго класса, полулежитъ въ полотняномъ креслѣ рослая и величавая англичанка въ мужскихъ ботинкахъ со шнурами, въ сѣрой тяжелой юбкѣ, въ толстыхъ перчаткахъ и мѣховой накидкѣ. На колѣняхъ у нея палевый томикъ Таухница, въ рукѣ — лорнетъ. И когда я прохожу мимо, этотъ лорнетъ жестомъ императрицы прикладывается къ бѣлесымъ глазамъ, къ породистому красивому носу, и серьезно оглядываетъ меня съ ногъ до головы.

Красивъ и брюнетъ, съ которымъ мы въ сотый разъ расходимся возлѣ рубки. Широкое пальто, за карманъ котораго прицѣпленъ щегольской костыликъ, картузъ французскаго

 

// 103

 

фасона, башмаки на тостыхъ подошвахъ… Очень худъ, но сложенъ отлично, лицо смуглое, строгое, съ великолѣпными черными глазами и блестяще-черной бородой… Откуда онъ? Рѣшаю, что изъ Александріи, и прохожу мимо съ той же независимостью, съ какою проходитъ и онъ, — какъ и полагается незнакомымъ людямъ, совершающимъ одинъ и тотъ же рейсъ… И мѣрными вздохами соглашается машина, обвѣвая меня тепломъ и блестя безшумно ныряющими свѣтло-стальными поршнями.

Солнце между тѣмъ опять раскрыло свои милые глаза, опять озарило и море и палубу горячимъ свѣтомъ. Густымъ сине-лиловымъ масломъ свѣтитъ сквозь рѣшетку борта вода, бѣгущая навстрѣчу, и съ каждымъ часомъ дѣлается все болѣе тяжелой, все болѣе непохожей на жидкую, желтоватую воду возлѣ береговъ Новороссіи. Она своими красками говоритъ о близости другихъ береговъ. И моряки уже празднуютъ эту близость бѣлоснѣжными кителями, чистотой, которой они такъ любятъ щеголять въ морѣ.

Стриженый подъ гребенку, до половины лба красно-коричневый отъ загара старшій помощникъ, плотный хохолъ съ упорно-насмѣшливыми глазками, сидитъ въ своей каютѣ подъ командирскимъ мостикомъ возлѣ открытой двери. Широкоскулый рябой вѣстовой стоитъ невдалекѣ отъ этой двери босикомъ и, когда я прохожу мимо, вполголоса предлагаетъ обмѣнить русскія деньги на турецкія.

Дальше подъемный трапъ, перекинутый надъ шахтой трюма отъ спардэка къ носу. Изъ шахты глядятъ крупы лошадей и дымчатыхъ быковъ, по-деревенски пахнетъ стойломъ, прѣлымъ сѣномъ, — и я щурюсь отъ солнца и удовольствія. Ахъ, какъ ласково и нѣжно стало все! И вѣтеръ, и воздухъ, и мутно-голубое небо, въ которое такъ легко уносится тяжкая, зыбкая мачта. Небо по-весеннему блѣдно, кротко, какъ человѣкъ, съ застѣнчивой улыбкой вышедшій на воздухъ въ первый разъ послѣ болѣзни… Но солнце уже припекаетъ, на глазахъ превращаетъ мокрые портки и рубахи, лежащія возлѣ бугшприта, на цѣпи якоря, изъ сѣрыхъ — въ бѣлыя. Теплый вольный вѣтеръ тянетъ оттуда — съ юга, съ неогляднаго золотистаго моря. Стою на носу и смотрю внизъ, то на острую желѣзную грудь, грубо рѣжущую прозрачную синеватую воду, то на лежачую мачту бугшприта, медленно, но упорно лѣзущую въ голубой склонъ неба. Вода стекловидными валами разваливается нà стороны и бѣжитъ назадъ широкими снѣжными грядами; глубоко внизу краснѣетъ подводная часть носа, — и вдругъ изъ-подъ него стрѣлой вырывается остро-

 

// 104

 

рылая туша дельфина, за ней другая… и долго-долго мелькаютъ въ прозрачной водѣ ихъ летящія вперегонку спины. Моему тѣлу живо передается это буйное животное веселье, и вся душа моя содрогается отъ радости.

Черезъ нѣсколько часовъ я опять увижу святую Софію. Черезъ нѣсколько дней я буду въ Греціи. Потомъ на Нилѣ, близъ сфинкса, видѣвшаго лицо Моисея, — и пойду, черезъ страну Авраама и Сарры, къ Баальбеку, къ руинамъ капища, воздвигнутаго самимъ Каиномъ «въ гордости и безуміи»… Всякій дальній путь — таинство: онъ пріобщаетъ душу безконечности времени и пространства. А тамъ — колыбель человѣчества. И я подойду къ выходу изъ капища исторіи, — изъ руинъ, древнѣйшихъ въ мірѣ, загляну въ туманно-голубую бездну Миѳа.

II.

Въ четвертомъ часу надъ спардэкомъ появился бѣлый китель грузнаго старика-командира, и противъ солнца блеснули круглые глаза бинокля.

Я оборачиваюсь — и вижу въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ насъ качающуюся на зеленоватой водѣ фелюку. Подъ фелюкой отсвѣчиваетъ кремовый отблескъ повисшаго паруса, въ фелюкѣ — двѣ алыя фески, на вымпелѣ — алый флагъ съ бѣлой звѣздой въ бѣломъ полумѣсяцѣ. Гербъ Порты, Византіи и Артемиды Свѣтоносной! И уже открывается на южномъ горизонтѣ дальній волнистый призракъ земли: въ ясномъ воздухѣ, въ золотистомъ предвечернемъ свѣтѣ рисуются дымчатые силуэты Мало-Азійскихъ и Балканскихъ предгорій.

Подъ навѣсомъ спардэка императрицей стоитъ англичанка, за ней — александрійскій брюнетъ. Страстно жестикулируютъ и высокими обиженными тенорами объясняютъ что-то другъ другу греки. Хохолъ, ѣдущій на Аѳонъ, старикъ въ огромныхъ сапогахъ, въ короткомъ сѣромъ казакинѣ и съ очень маленькой головою, вышелъ на трапъ надъ трюмомъ и крестится, кланяясь берегамъ. По трапу бѣгутъ на бакъ босые, съ подвернутыми портками, матросы. Жадно смотрю впередъ — и наконецъ различаю, что предгорія, разступаясь, медленно открываютъ устье Босфора.

Пароходъ легко рѣжетъ заштилѣвшее море и какъ бы уменьшается, приближаясь къ четкимъ линіямъ вырастающихъ впереди каменистыхъ, сѣро-зеленыхъ холмовъ Азіи и Европы.

Вотъ поднялись справа и слѣва бѣлые маяки — и потянуло тепломъ берега и знакомымъ ароматомъ какихъ-то турецкихъ цвѣтовъ, — прелестнымъ сладковатымъ ароматомъ, похожимъ на ароматъ сухой трухи въ дуплистомъ деревѣ.

 

// 105

 

Затихая, замедляя ходъ, въ блескѣ отраженій отъ зеркальной воды на красноватыхъ скалахъ безшумно входимъ въ Коваки.

Воздухъ такъ прозраченъ и скалы, кажется, такъ близко, что хочется коснуться ихъ рукой.

А сверху надвигается сѣро-желтая руина генуэзской крѣпости, вѣнчающая высокій мысъ, ярко-изумрудный у подножія. На южной сторонѣ его, надъ заливомъ — казармы цвѣта охры, а рядомъ съ ними — первые турецкіе сады, первыя черепичныя крыши, первый минаретъ и первый шпицъ кипариса!

Вода зелено-голубая.

— Отдай! — ясно слышится въ тишинѣ, наступившей на пароходѣ.

И съ грохотомъ летитъ внизъ стопудовый якорь…

Когда-то я купилъ въ этой странѣ руинъ и кладбищъ, еще до сихъ поръ именуемой на языкѣ старой Турціи «Вратами счастія», нѣсколько лубочныхъ картинъ. На одной былъ турецкій богатырь въ желтомъ тюрбанѣ, бьющійся съ кентавромъ Полканомъ возлѣ исполинскаго ярко-зеленаго дерева. На другой — святой городъ, состоящій изъ однихъ мечетей, минаретовъ и надгробныхъ столбиковъ. На третьей — караванъ верблюдовъ, нагруженный гробами.

— Возвѣсти народамъ о путешествіи къ дому святому, дабы приходили они туда изъ дальнихъ странъ пѣшкомъ и на быстрыхъ верблюдахъ, — были начертаны надъ гробами слова Корана.

И какой сказочной стариной вѣяло отъ этихъ картинъ!

Но вѣдь они были когда-то, эти святые города. Были благочестивые старцы, отказывавшіе по смерти своей все имѣніе свое на нищихъ, калѣкъ и стамбульскихъ собакъ, завѣщавшіе доставить гробъ свой черезъ пустыню въ Мекку и восклицавшіе передъ смертью, подобно Абдъ-эль-Кадеру, молившемуся въ оградѣ меккскаго храма:

— Господи, воскреси меня въ день общаго возстанія слѣпымъ, дабы не стыдился я предъ лицомъ праведныхъ!

Были и шитыя золотомъ одежды, кривые ятаганы безцѣнной стали, тюрбаны изъ султанскихъ шалей… Но давно уже —

Паукъ заткалъ паутиной царскіе входы,

И ночная сова кричитъ на башнѣ Афразіаба…

Говорятъ, что, повторяя персидскаго поэта, сказалъ эти слова упоенный побѣдой Магометъ Второй, войдя въ разграбленное и поруганное жилище Константина вечеромъ 29 мая 1453 года, — въ часъ, когда первый муэззинъ поднялъ свой звонкій и печальный вопль надъ Византіей. Но

 

// 106

 

въ устахъ хитраго и свирѣпаго дикаря, украшеннаго всей премудростью восточной учености и втайнѣ почитавшаго даже самого Пророка плутомъ и разбойникомъ, персидское двустишіе звучало, вѣрно, совсѣмъ не меланхолично. Бренность человѣческой славы нисколько не мѣшала ему созидать собственную славу съ ненасытной жаждой. И понятна безграничная власть такихъ, какъ онъ. Но какъ понять безграничную власть старичка въ вѣнскомъ сюртукѣ и дамасской фескѣ, ради своей трусливой власти пренебрегающаго запустѣніемъ не византійскаго дворца, а всей Турціи? — Воздается, впрочемъ, каждому по вѣрѣ его!

Черезъ полчаса послѣ остановки въ Ковакахъ звонятъ къ обѣду, но какъ разъ въ то же время снова травятъ якорную цѣпь. Пароходъ левіаѳаномъ потянулся по извивамъ Босфора — и пошли въ круглыхъ иллюминаторахъ каютъ-компаніи зеленыя холмистыя побережья въ цвѣтущихъ садахъ и могильныхъ кипарисовыхъ рощахъ, въ виноградникахъ и паркахъ, въ мраморныхъ дворцахъ и виллахъ, въ развалинахъ крѣпостей и деревянныхъ турецкихъ домишкахъ, тѣсными уступами нагроможденныхъ среди развалинъ и зелени… Поднимаюсь на рубку и гляжу на голубыя волны горъ и плоскіе, четко выдѣляющіеся въ воздухѣ зонты синихъ пиній на ихъ гребняхъ…

Ветхость, запустѣніе — какъ странны эти слова для вступающаго въ Турцію по Босфору! Ветхость — и чудовищныя руины Румели-Гисаръ, ея зубчатыхъ твердынь и допотопной башни, глядящей изъ Европы въ Азію, на красноватыя развалины Анатоли-Гесаръ, отъ которой когда-то наводилъ мосты въ Европу самъ Дарій. Запустѣніе — и роскошь султанскихъ виллъ, пороги которыхъ купаются въ зелено-голубой водѣ пролива, многолюдство набережныхъ и кофеенъ, красота мраморныхъ арабскихъ фонтановъ, мраморныхъ кіосковъ подъ китайскими кровлями и мраморныхъ дворцовъ, итальянскіе, греческіе и арабскіе фасады которыхъ за своими золочеными рѣшетками такъ весело блистаютъ при вечернемъ солнцѣ стеклами оконъ, колоннадами и орнаментами. А эти сплошные сады и селенія, вѣковой Бѣлградскій лѣсъ съ платанами, дубами и буками, несмѣтные рыбачьи паруса и легкіе, острые, какъ стрѣлы, каики изъ золотой лакированной ясени, устланные пурпурно-бархатными коврами, на которыхъ полулежатъ щеголи-греки въ фескахъ, турецкіе офицеры съ меланхолически-прекрасными дѣвичьими глазами, гаремы, закутанные въ радужные брусскіе газы, и туристы въ пробковыхъ шлемахъ! А имена этихъ долинъ и виллъ, идущихъ справа и слѣва по

 

// 107

 

ломанымъ гористымъ берегамъ вплоть до Мраморнаго моря! — источникъ Платановъ, Долина Розъ, Долина Повелителя, Небесный Ручей, Звѣздный Дворецъ, Сладкія Воды… И чтò за гигантская картина развертывается вдали, — картина города, возлежащаго среди морей, на трехъ мысахъ, въ золотистой пыли заходящаго солнца, въ сизыхъ дымахъ величайшаго въ мірѣ рейда! Не сразу и замѣтишь среди виллъ, дворцовъ и садовъ подлинную Турцію — эти узкіе и высокіе деревянные домики съ черепично-оранжевыми крышами подъ зелеными тополями и синими кипарисами, домики, столь потемнѣвшіе отъ времени, столь ветхіе.

Свѣжѣетъ, и горы и холмы, овѣянные морскимъ воздухомъ, принимаютъ лиловые тоны. Босфоръ извивается, холмы впереди смыкаются — и кажется, что плывешь по зеркально-опаловымъ озерамъ. Но вотъ эти холмы разступились еще разъ, — и медленно принимаетъ насъ въ свою флотилію великій городъ. Налѣво, на холмистыхъ прибрежьяхъ Мало-Азійскихъ горъ, пестрятъ въ сплошныхъ садахъ несмѣтныя кровли и окна Скутари, древняго Хризополя — Города Золота. Направо, въ Европѣ, громоздится по высокой горѣ тѣсная, палеваго цвѣта, Галата съ возвышающейся надъ ней круглой громадой генуэзской Башни Христа. А впереди, на фонѣ заката — единственный въ мірѣ силуэтъ Стамбула, надъ которымъ — копья минаретовъ и темные абрисы полусферъ-куполовъ на султанскихъ мечетяхъ. Босфоръ расширяется въ огромное озеро между Скутари и Галатой, почти замыкаясь впереди большимъ Стамбульскимъ мысомъ. За мысомъ выходъ изъ Босфора въ серебристо-оловянное Мраморное море. А вотъ и Золотой Рогъ — дымный рейдъ возлѣ Галаты, ятаганомъ загибающій направо и отдѣляющій мысъ Галаты отъ Стамбула.

При заходящемъ солнцѣ, въ тѣснотѣ судовъ, бригантинъ, барокъ и лодокъ, при стоголосыхъ крикахъ фесокъ, тюрбановъ и шляпъ, качающихся на зеленой сорной водѣ вокругъ нашихъ высокихъ бортовъ, снова, почти на двое сутокъ, кидаемъ якорь… Столько вокругъ насъ мачтъ, дымящихъ трубъ, ржаво-красныхъ и черныхъ бортовъ, блестящихъ бѣлыхъ стаціонеровъ, быстро бѣгущихъ катеровъ, медленно двигающихся парусовъ и шумныхъ колесныхъ пакеботовъ! Сколько звуковъ, запаховъ и красокъ!

— Майна! — кричитъ подъ гремящей лебедкой боцманъ, стиснутый разноязычной толпой, уже образовавшейся и на нашей палубѣ. — Майна, матери твоей чортъ! Вира!

А возлѣ парохода яростно дерутся изъ-за сора розовыя отъ

 

// 108

 

заката чайки, качаются красные круги бакановъ и сотни лодокъ, наполненныхъ грязными фесками и узорчатыми чалмами, полосатыми фуфайками и черными пиджаками, рясами католическими и православными… Всѣ глаза и головы подняты на насъ, кверху, — и вдругъ сотни рукъ кидаются къ опустившемуся трапу, и начинается нѣчто еще болѣе яростное, чѣмъ драка чаекъ… Ревутъ уходящія трубы, въ терцію кричатъ колесные пакеботы, гудитъ отъ топота копытъ деревянный мостъ Султань-Валидэ, перекинутый черезъ Золотой Рогъ, хлопаютъ бичи и раздаются крики водоносовъ въ толпѣ, кипящей на набережной Галаты… Оттуда, изъ товарныхъ складовъ и конторъ, возбуждающе пахнетъ ванилью и рогожами колоніальныхъ товаровъ; съ пароходовъ — смолой, кокосомъ и зерновымъ хлѣбомъ, сыплющимся въ трюмы, отъ воды, взбудораженной винтами и веслами — огуречной свѣжестью…

Солнце межъ тѣмъ скрывается за Стамбуломъ — и багрянымъ глянцемъ загораются стекла въ далекомъ Скутари, мрачно краснѣетъ кипарисовый лѣсъ его Великаго кладбища, въ фіолетовые тоны переходитъ сизый дымный воздухъ надъ рейдомъ, розовѣютъ и все болѣе означаются на фонѣ заката легкіе лиловатые силуэты стамбульскихъ мечетей — и легко возносятся въ зеленѣющее небо минареты. И въ зеленѣющемъ небѣ тонутъ печальные, медленно возрастающіе и замирающіе голоса муэззиновъ…

Въ старыхъ святыхъ городахъ Ислама для этихъ вечернихъ славословій еще до сихъ поръ предпочитаются слѣпые глашатаи: да не смущаетъ ихъ земная прелесть наступающей ночи! А тѣ, которыхъ Творецъ не лишилъ счастья зрѣнія, закрываютъ въ часъ изана глаза… Закрываютъ ли глашатаи константинопольскіе? Не думаю, но голоса ихъ все же звучатъ великой печалью старины и пустыни. И я вспоминаю пыль и ветхость бревенчатого моста Валидэ, черные деревянные сараи возлѣ него… Вспоминаю сгнившія въ труху и почернѣвшія лачуги Стамбула, его развалины, тихія кофейни и кладбища… Потомъ гляжу на приземистый абрисъ Софіи, въ которомъ есть что-то непередаваемо-древнее, какъ въ куполѣ синагоги… Вижу, возлѣ нея, среди запущеннаго серальскаго сада, на берегу стамбульскаго мыса, остатки древнихъ стѣнъ Византіи и дворца Константина…

— Возвышается Софія надъ городомъ, какъ корабль на якорѣ! — говорили когда-то.

Теперь она осѣла, затерялась среди новыхъ мечетей. Издалека она кажется даже небольшою. Не великъ и дворецъ. Онъ изъ сѣраго камня, простъ, грубъ, какъ крѣпостная

 

// 109

 

тюрьма, крыша на немъ безъ выступа, окошечки узкія, высоко пробитыя… И  какъ чуждъ онъ всѣмъ — онъ и Софія — даже здѣсь, въ старомъ Стамбулѣ!

Солнце закатилось, на турецкихъ часахъ двѣнадцать — и меня постигаетъ участь, подобная участи турецкихъ женщинъ: женщинамъ нельзя послѣ заката выходить изъ дому, путешественникамъ — вступать въ городъ. Но, стоя возлѣ борта и глядя внизъ, на лодку аѳонскихъ монаховъ, высматривающихъ, нѣтъ ли паломниковъ, которымъ они даютъ пріютъ на своихъ подворьяхъ въ Галатѣ, я вдругъ замѣчаю среди нихъ мѣшковатую фигуру проводника-грека Герасима и радостно кричу ему по-русски, по-гречески и по-арабски:

— Герасиме! Добрый вечеръ! Калиспера! Меса бель хайръ!

Герасимъ поднимаетъ кверху очки, ищетъ меня въ толпѣ и не спѣша — ему уже за сорокъ — улучаетъ среди качки удобный моментъ, чтобы ухватиться за перила трапа…

— Узналъ? — говорю я, встрѣчая его въ толкотнѣ входящихъ на пароходъ и сходящихъ внизъ.

И Герасимъ, поднимая плечо и улыбаясь, какъ всегда, нѣсколько грустно и застѣнчиво, отвѣчаетъ нѣжнымъ греческимъ теноромъ:

— Ну да, узналъ!

Проводникъ мнѣ не нуженъ, но Герасимъ теперь безъ дѣла, семья у него большая… да и не проберешься одинъ послѣ семи часовъ въ городъ… И Гѣрасимъ немедленно вступаетъ въ свои обязанности.

— Каикчи! — кричитъ онъ, осторожно спускаясь по трапу.

Старая черная шляпа, толстый мѣшковатый пиджакъ, пыльные штаны и пыльные башмаки — разбитые башмаки стараго проводника, скромнаго, ласковаго, дѣтски говорящаго почти на всѣхъ языкахъ и такого покорнаго подъ тяжкимъ крестомъ ради куска хлѣба! Бережно несетъ онъ подъ мышкой тяжелый черный зонтъ, съ которымъ никогда не разлучается, бережно снимаетъ шляпу и вытираетъ ситцевымъ платкомъ свою большую, коротко стриженую, серебристо-сизую голову… Жарко подъ черной шляпой! Но Герасимъ является на пароходъ всегда въ парадѣ: въ шляпѣ, въ бумажныхъ отложныхъ воротничкахъ и ветхомъ черномъ галстухѣ въ видѣ летучей мыши.

III.

«Тѣнь Аллаха», какъ и всякая тѣнь, такъ боится свѣта, что не допускаетъ въ Константинополѣ электричества. Да святится воля падишаха! Но если падишахъ строитъ на этомъ

 

// 110

 

какіе-либо политическіе расчеты, то не великъ разумъ тѣни твоей, Аллахъ!

Возлѣ какой-нибудь маленькой, полуразвалившейся мечети въ Скутари, — въ этомъ старинномъ ханѣ всѣхъ каравановъ Азіи, — на какомъ-нибудь пыльномъ базарѣ, окруженномъ кофейнями, изъ которыхъ несетъ чадомъ жаровенъ, облитыхъ кипящимъ бараньимъ саломъ, и пестрѣютъ халаты толстыхъ хозяевъ въ большихъ тюрбанахъ, не рѣдкость видѣть грязно-грифельную груду верблюда и погонщика, въ еще бòльшемъ тюрбанѣ и овчинной курткѣ. На главной скутарійской улицѣ, среди левантинскаго люда, есть кофейни почище, гдѣ такъ сладко мечтать за чашечкой кофе на длинныхъ диванахъ въ пестромъ ситцѣ, тихо поглаживая спины кошекъ и опустивъ одну ногу, въ туфлѣ, на полъ, а другую, въ чулкѣ, поставивъ на сидѣнье. Въ переулкахъ Скутари, среди пекаренъ, шорныхъ мастерскихъ и лавочекъ, заваленныхъ мѣдными болванами для глаженія фесокъ, среди облѣзлыхъ собакъ, скитающихся по пыли и ослиному помету, въ жаркіе и нѣжные дни ранней приморской весны цвѣтутъ благоухающія жасминомъ бѣлыя акаціи, цвѣтутъ розовыми восковыми пирамидками густые платаны, изъ-за древнихъ садовыхъ стѣнъ снѣгомъ бѣлѣютъ плодовыя деревья, глядитъ осыпанное кроваво-лиловымъ цвѣтомъ голое іудино дерево, раскидываются широковѣтвистыя айвы и золотыми кружевами льются мимозы.

— Селямъ! — ласково и сдержанно говорятъ сидящіе подъ деревьями возлѣ кофеенъ крупные старики въ бѣлыхъ и зеленыхъ чалмахъ, въ мѣховыхъ безрукавкахъ и халатахъ, отороченныхъ мѣхомъ. — Селямъ! — говорятъ они подходящимъ, легко и красиво касаясь груди и лба, и опять замолкаютъ, отдаваясь дыму нергиле и спокойному созерцанію собакъ, туристовъ, ковыляющихъ женщинъ, закутанныхъ въ розовыя и черныя фереджэ, и медленно качающихся на ходу, важныхъ горбуновъ-верблюдовъ.

И мнѣ никогда не забыть сладкой, деревенской тишины Скутари, его стѣнъ, кладбищъ, густыхъ садовъ, запутанныхъ переулковъ, гдѣ двухъэтажные деревянные домики далеко выступаютъ надъ пѣшеходными тропинками своими шакнизирами — сѣрыми рѣшетчатыми окнами гаремовъ. Сколько въ этой сплошной садовой глуши, называемой Скутари, старыхъ мраморныхъ фонтановъ, въ хрустальной водѣ которыхъ моютъ загорѣлыя ноги странники, благословляющіе именемъ Бога и воду, и легкую весеннюю тѣнь развѣсистаго дерева подъ фонтаномъ, и дремотное жужжаніе пчелъ на цвѣтущихъ абрикосахъ, и сладкое благоуханіе акацій! Сколько тамъ бѣлыхъ

 

// 111

 

минаретовъ, выглядывающихъ изъ-за мшистыхъ развалинъ, и сколько мечетей, на куполахъ которыхъ растетъ трава, а внутри воркуютъ голуби! Сколько кладбищъ, затерявшихся между садами, мечетями и стѣнами, темно-зеленыхъ кипарисовъ съ голыми стволами тѣлеснаго цвѣта и могильныхъ бѣлыхъ столбиковъ въ чалмахъ и золотыхъ надписяхъ, гдѣ такъ мирно, ласково и съ такой трогательной вѣрой говорится о весеннихъ радостяхъ жизни, о холодныхъ вѣтрахъ рока, о соловьяхъ и розахъ въ странѣ Блаженной!

Но жизнь не терпитъ покоя. Время разрушаетъ стѣны, мечети, кладбища; нищета разрушаетъ кварталы Скутари, Стамбула, Галаты, Фанара и превращаетъ ихъ въ вертепы и трущобы. Но жизнь творитъ неустанно, а на землѣ слишкомъ мало мѣстъ, подобныхъ Золотому Рогу и Босфору. Галату, сердце этой лабораторіи, часто называютъ помойной ямой Европы, Галату сравниваютъ съ Содомомъ. Но Галата не погибнетъ: сбродъ, населяющій ее, кипитъ въ работѣ. Онъ нищъ и бѣшено жаждетъ жизни. Самъ того не сознавая, онъ созидаетъ новую вавилонскую башню — и не боится смѣшенія языковъ: въ Галатѣ уже нарождается новый языкъ — языкъ труда, нарождается безпримѣрная терпимость ко всѣмъ языкамъ, ко всѣмъ обычаямъ, ко всѣмъ вѣрамъ.

Грудами пчелиныхъ сотовъ — уступами многоэтажныхъ узкихъ домовъ — покрываютъ Галата и Пера гору, увѣнчанную круглой громадой Башни Христа. Эти соты съ верху до низу набиты семьями армянъ, евреевъ, грековъ, франковъ, всю жизнь проводящихъ въ порту или на улицахъ, въ работѣ и торговлѣ. И только въ домахъ Галаты существуетъ то, чего нѣтъ нигдѣ въ мірѣ: бываетъ, что четверть дома принадлежитъ армянину, четверть — греку, четверть — румыну, четверть — человѣку совершенно неизвѣстнаго происхожденія. Въ кофейняхъ, въ парикмахерскихъ, въ конторахъ, въ магазинахъ зачастую висятъ рядомъ портреты властителей всѣхъ странъ земли — и ни къ одному-то изъ этихъ властителей Галата и Пера не чувствуютъ ни даже малѣйшаго почтенія! Можно быть монархистомъ, анархистомъ, республиканцемъ — до этого въ Галатѣ нѣтъ никому никакого дѣла… Можно быть язычникомъ, христіаниномъ, поклонникомъ дьявола или Пророка — это тоже никого не касается… И дружно, чуть не на всѣхъ языкахъ и нарѣчіяхъ Европы и Азіи пишетъ свои вывѣски Галата! По ея покатымъ, узкимъ улицамъ и переулкамъ, по каменнымъ уступамъ, отшлифованнымъ миріадами ногъ, среди ословъ, собакъ, аргамаковъ и вагоновъ конки, движется единственный во вселенной ма-

 

// 112

 

скарадъ. И никого-то и ничѣмъ не удивишь на этомъ маскарадѣ: ни бѣлой кэфіей араба, ни чернымъ атласомъ цилиндра, ни золотомъ каски, ни даже наготой негра, которую кто-то такъ хорошо назвалъ эбеновой!

Среди несмѣтныхъ каиковъ, стоящихъ возлѣ потемнѣвшихъ отъ воды и времени деревянныхъ свай, я выхожу вслѣдъ за Герасимомъ на Галатскую набережную, отдаю паспортъ турецкому чиновнику, сидящему въ сараѣ таможни, и вступаю въ Галату въ тотъ часъ, когда замираютъ призывы муэззиновъ, день, по закону ислама, кончается и лавки должны закрываться.

Но какое дѣло до изана Галатѣ!

По пыльной и ухабистой набережной, заставленной съ одной стороны желѣзными боками тупоносыхъ, гремящихъ лебедками гигантовъ съ разноцвѣтными знаками на трубахъ, а съ другой — сплошными кофейнями, шумными и уже ярко освѣщенными, непрерывно текутъ навстрѣчу другъ другу потоки разноязычнаго народа. И я съ наслажденіемъ теряюсь въ этой толкотнѣ теплаго и темнаго южнаго вечера, въ той возбуждающей атмосферѣ толпы, которая охватываетъ душу и тѣло горячимъ вѣяніемъ жизни и тянетъ къ сліянію съ жизнью всего міра.

Зеленоватое яшмовое небо еще свѣтло надъ темнымъ и четкимъ восточнымъ силуэтомъ Стамбула, надъ сиренево-стальной водой и надъ шестами мачтъ въ Золотомъ Рогѣ. Но надъ набережной и надъ рейдомъ уже виситъ опускающійся книзу дымъ, пыль и сумракъ. Между носами и кормами пароходовъ я вижу темную Скутарійскую гору, засыпанную роями огненно-золотыхъ пчелъ. Тысячи самоцвѣтныхъ камней — крупныхъ изумрудовъ, брильянтовъ и рубиновъ — разсѣяны по кораблямъ темнѣющаго рейда… Блѣдные топовые огни, какъ лампадки, высоко висятъ на всѣхъ мачтахъ возлѣ набережной… Но это — огни ночного отдыха.

Совсѣмъ другими огнями горятъ раскрытыя настежь окна и двери въ галатскихъ домахъ, въ кофейняхъ, въ табачныхъ и фруктовыхъ лавочкахъ, въ парикмахерскихъ. И отъ огней и отъ народа, играющаго въ кости, въ шашки, пьющаго виски, мастику, кофе и воду и занявшего своими табуретами, кальянами и столиками еще и половину набережной, идетъ пестрый смѣхъ и говоръ. Отъ тѣсноты, отъ запаха цвѣтовъ, пыли, сигаръ и жаровенъ, на которыхъ уличные повара подшквариваютъ кофейныя зерна, кебабъ и лепешки, воздухъ зноенъ и душенъ. Изъ вторыхъ этажей, изъ освѣщенныхъ оконъ несутся звуки граммофоновъ, дешевыхъ піа-

 

// 113

 

нино. Въ толпѣ, текущей по набережной, раздаются бѣшено-сиплые басы водоносовъ, звонкіе альты чистильщиковъ сапогъ и продавцовъ газетъ, сладкіе тенора греческихъ кондитеровъ, хлопаютъ бичами худые черномазые извозчики въ фескахъ и пыльныхъ пиджакахъ. И по всѣмъ лицамъ и разноцвѣтнымъ одеждамъ то и дѣло легкими гигантскими взмахами проходятъ свѣтлые столпы прожекторовъ: одинъ за другимъ бѣгутъ къ мосту шумные колесные пакеботы, переполненные народомъ съ загородныхъ гуляній, и лучи электрическихъ солнцъ, разгорающихся на ихъ носахъ все ярче по мѣрѣ приближенія, легко и таинственно скользятъ по Галатѣ, по Перѣ, по набережной и по рейду, внезапно озаряя и снова потопляя во мракѣ высокіе сѣрые паруса, пароходы и флотиліи лодокъ. А съ моста текутъ на набережную все новыя и новыя толпы, полныя страстнаго и волнующаго зноя жизни. И когда въ этотъ зной врывается свѣжее дыханіе ночи и моря, я пьянѣю отъ сладкаго сознанія, что и я въ этомъ новомъ Содомѣ и свободенъ такъ, какъ можетъ быть свободенъ человѣкъ только въ Галатѣ.

IV.

Ночь провожу въ одномъ изъ аѳонскихъ подворій, теперь совершенно пустыхъ.

Позднимъ вечеромъ покидаю я набережную и вхожу въ узкіе проходы между высокими домами.

Окна верхнихъ этажей еще свѣтятъ, но лавки и склады нижнихъ давно заперты, и въ проходахъ мракъ: только бродятъ кой-гдѣ, низко надъ мостовою, фонарики нищихъ, выбирающихъ изъ уличнаго сора корки хлѣба, окурки, жестянки, бутылки изъ-подъ оливковаго масла… Поминутно натыкаясь на спящихъ собакъ, на сторожей, звонко бьющихъ на ходу желѣзными дубинами въ мостовую, на огоньки сигаръ, на разговоры мелькающихъ мимо матросовъ и другихъ ночныхъ гулякъ. Изъ освѣщенныхъ оконъ тоже слышится говоръ и смѣхъ или прыгающіе звуки шарманокъ съ позвонками… Но четырехъэтажный домъ подворья тихъ и теменъ.

Привратникъ, спящій въ прохладныхъ сѣняхъ, за тяжелыми полукруглыми дверями, не спѣша отворяетъ — и, вмѣстѣ съ темнотою, меня охватываетъ знакомый русскій запахъ — плѣсени и отхожаго мѣста.

Тотъ же запахъ и въ гулкихъ каменныхъ коридорахъ, по которымъ, со свѣчой въ рукѣ, бѣжитъ впереди меня молодой монахъ въ мужицкихъ сапогахъ, въ черномъ подрясникѣ и черной вязаной шапкѣ, рябой, съ бирюзовыми живыми глазами, съ торопливо- услужливыми движеніями.

 

// 114

 

— Пожалуйте-съ, пожалуйте-съ, — бормочетъ онъ.

И съ умиленіемъ предлагаетъ мнѣ то то, то другое на томъ противномъ русскомъ языкѣ, который почти сплошь состоитъ изъ уменьшительныхъ и ласкательныхъ именъ.

Но въ пустомъ высокомъ номерѣ, крашеномъ масляной краской, чисто, кровать покрыта грубымъ, но свѣжимъ бѣльемъ. Быстро раздѣваюсь, тушу свѣчу и засыпаю среди криковъ, несущихся съ улицы, стука сторожей, говора проходящихъ подъ окнами и нескладной, страстно-радостной и въ то же время страстно-скорбной восточной музыки, прыгающей въ ладъ съ позвонками.

Утромъ вскакиваю очень рано отъ свѣжести, плывущей въ окно съ моря, отъ звона колокола въ верхнемъ этажѣ подворья и отъ криковъ продавцовъ зелени и рыбы. И, одѣваясь, вижу въ окно блѣдно-голубое небо, вымпела за домами, а внизу узкую улицу, еще влажную, въ прохладной тѣни, но уже полную деревенскими бараньими шапками погонщиковъ и цѣлыми стадами ословъ, на которыхъ качаются корзины дровъ, овощей и сыра… Слава Богу, день солнечный — я опять увижу Ая-Софію въ солнечное весеннее утро!

Герасимъ стоитъ возлѣ подворья и разсѣянно болтаетъ съ монахами, поминутно пожимая, по южному обычаю плечомъ. Сегодня онъ въ старомъ картузикѣ съ пуговкой, но зонтъ, который никогда не раскрывается, опять съ нимъ.

Обмѣниваемся улыбками и пускаемся въ путь.

Изъ оконъ верхнихъ этажей тянетъ вонью оливковаго масла, въ которомъ шкварятъ рыбу, летятъ на улицу помои, и слышится бранчивая скороговорка гречанокъ. Дурачокъ въ лохмотьяхъ и въ двухъ рваныхъ шляпахъ, криво надѣтыхъ одна на другую, со всѣхъ ногъ бросается мимо меня въ стаю соловыхъ шелудивыхъ собакъ и, отбивъ у нихъ тухлое яйцо, съ жадностью выпиваетъ его, дико косясь на проходящихъ бѣльмомъ краснаго глаза. Сплошная волнующаяся масса черныхъ барановъ, мелко перебирающихъ копытцами, тѣснится подъ азартные крики чабана, а среди нихъ, на худенькой лошадкѣ, на деревянномъ сѣдлѣ, опутанномъ веревками, пробирается старикъ турокъ, лопоухій, лилово-бурый отъ загара, въ тюрбанѣ и бараньей курткѣ, съ сѣдыми курчавыми волосами на раскрытой груди. За нимъ бѣжитъ и на бѣгу оретъ дикимъ голосомъ босоногій водоносъ съ мокрымъ сизымъ бурдюкомъ на спинѣ… Дальше идутъ длинноухіе задумчивые ослики подъ корзинами съ мусоромъ и кирпичами, тяжело и быстро сѣменитъ по сырому сору и помету носильщикъ-армянинъ, согнувшійся въ три погибели подъ огромнымъ

 

// 115

 

зеркальнымъ шкапомъ, отъ котораго по домамъ мелькаютъ большіе веселые блики солнца… Неуклюжей толпой проходятъ русскіе лохматые ротозѣи, наступающіе всѣмъ на ноги, замученные тяжестью теплыхъ поддевокъ… Ковыляютъ на французскихъ каблучкахъ двѣ толстенькихъ турчанки, съ головой закутанные въ фереджэ: одна — въ легкое, цвѣта засушенной розы, другая — въ черное, какъ монахиня.

— Лица ихъ, — думаю я словами Корана, — похожи на яйца страуса, сохраненныя въ пескѣ.

Но приподнялось, какъ будто случайно, покрывало — и я убѣждаюсь, что правъ Саади:

— Не всякая раковина беременна жемчугомъ!

Зато сколько красивыхъ, умныхъ и энергичныхъ мужскихъ лицъ, особенно среди турокъ изъ простонародья, изъ провинцій, съ береговъ моря! Сколько гордыхъ и привѣтливыхъ глазъ!

Переулки между этими высокими домами возлѣ набережной похожи на переулки въ Старомъ городѣ Ниццы, въ порту Генуи, Марселя. — Сюда, сюда! — говоритъ Герасимъ, въ десятый разъ поворачивая за уголъ. И вотъ опять пахнуло ванилью, рогожами, арбузной свѣжестью зелено-голубой воды, — и въ глаза глянули ослѣпительное солнце, голубой просторъ рейда, крылья бѣлыхъ рыбалокъ, мачты барокъ, черныя съ разноцвѣтными полосами трубы, мелькающія стеклянными полосками вёсла, бѣлая башня Леандра у береговъ Скутари… Опять хлопаютъ бичами извозчики, опять въ быстро текущей толпѣ кричатъ газетчики, водоносы съ кувшинами розовыхъ напитковъ, продавцы бубликовъ и приторно-сладкихъ греческихъ печеній, насквозь пропитанныхъ орѣховымъ масломъ… И не успѣваю я сѣсть на крохотный табуретикъ возлѣ кофейни, жарко нагрѣтой солнцемъ, какъ лиловый арабчонокъ въ одной синей женской рубахѣ уже тянетъ мой сапогъ на скамеечку, расцвѣченную фольгой, колокольчиками, жестью и мѣдными гвоздями.

— Рухъ! — говорю я сердито.

Но въ это время надо мной раздается оглушительный басъ.

— Газо-осъ! — оретъ онъ, удаляясь.

И мой сосѣдъ справа, миловидный турецкій офицеръ въ малиновой фескѣ, въ синемъ мундирѣ съ иголочки и съ блестящимъ мѣднымъ полумѣсяцемъ на груди, скромно улыбается, а сосѣдъ слѣва, черный старикъ въ бѣломъ халатѣ и бѣлой чалмѣ, въ большихъ желто-зеленыхъ очкахъ, безъ носа, съ голой верхней губой въ лиловыхъ швахъ, важно поднимаетъ свою мертвую голову, булькая кальяномъ.

 

// 116

 

И я покоряюсь арабчонку.

Въ это жаркое солнечное утро все хорошо: и блескъ сапога, и новенькій мундиръ офицера, и стаканъ воды съ розой, который быстро ставитъ передо мною молодой кафеджи.

Потомъ мы покупаемъ какихъ-то желтыхъ сладко-пахучихъ цвѣтовъ у ласковаго турка, сидящаго на корточкахъ возлѣ своей корзины, поставленной прямо на мостовую, и по дрожащимъ отъ топота копытъ бревнамъ моста Валидэ спѣшимъ въ густой торопливой толпѣ въ Стамбулъ.

Уже становится жарко, запылились наши расчищенные сапоги, яркой бирюзой сквозитъ вода въ щели моста, ярки и нѣжны венеціанскіе тонà надъ Золотымъ Рогомъ, зеленѣютъ на горѣ Стамбула сады, съ шумомъ отходятъ отъ моста пакеботы, обдавая бѣгущую толпу теплымъ бѣлымъ дымомъ… Опять маскарадъ, но еще болѣе пестрый и праздничный, чѣмъ вчера — маскарадъ на воздухѣ, въ жаркое весеннее утро! И дружно мѣшаетъ этотъ маскарадъ вѣнскіе сюртуки съ рыжими верблюжьими куртками, панамы съ бараньими папахами, бирюзовоглазаго англичанина съ сизыми бедуинами, гиганта-черногорца въ бѣломъ шерстяномъ нарядѣ, шитомъ золотомъ и обремененномъ оружіемъ, съ худосочнымъ польскимъ евреемъ, коричневую рясу францисканца съ негромъ, сестру-кармелитку съ китайцемъ съ неподвижной головой, съ черной косой до пятъ и въ лиловой кофтѣ… И какъ просто и легко льется эта толпа, унизанная мундирами и макомъ фесокъ, отъ Султань-Валидэ къ самому людному мѣсту Галаты — къ углу набережной, къ биржѣ и столикамъ уличныхъ мѣнялъ, сарафовъ, и отъ биржи — къ Султань-Валидэ, гдѣ останавливаются вагоны конки, гдѣ вѣчная тѣснота фіакровъ, разносчиковъ, цвѣточниковъ, нищихъ, полуголыхъ прокаженныхъ, сидящихъ на мостовой, и тѣснота базаровъ, заваленныхъ коврами, оружіемъ, мѣдной посудой, сырами, зеленью, шафраномъ, сбруей, фруктами и туфлями — сотнями связокъ лиловыхъ, канареечныхъ, черныхъ и оливковыхъ туфель, висящихъ на стѣнахъ подобно сушеной рыбѣ на шнуркахъ!

Здѣсь, на маленькой площади, отъ которой направо ходятъ вагоны конки, раздѣленные бычьей кожей на мужскую и женскую половины, всегда тѣнь и влажная прохлада подъ стѣнами мечети, гдѣ, у фонтана возлѣ портала, проходящіе, сидя на корточкахъ спиной къ конкѣ, торопливо и таиственно совершаютъ омовенія среди солово-грязныхъ, короткошерстыхъ собакъ. Здѣсь надъ головой гуще синѣетъ небо, а дальше, возлѣ кофеенъ и за старыми стѣнами, ярко зеленѣютъ деревья. И чѣмъ дальше мы поднимаемся по улицѣ, идущей

 

// 117

 

слегка въ гору, тѣмъ все выше и безлюднѣе становится вокругъ, все чище воздухъ. И уже совершенное безлюдье царитъ у высокихъ воротъ Стараго Сераля, при входѣ въ его запущенные сады и широкіе дворы, заросшіе травою и бѣлѣющіе обломками греческихъ колоннъ, статуй и надгробныхъ плитъ.

Герасимъ косится и мистически шепчетъ:

— Смотри, смотри, съ крестомъ!

Но какое мнѣ дѣло до смутныхъ надеждъ, еще живущихъ въ душахъ фанаріотовъ?

Я безконечно люблю Акрополь Стамбульскаго мыса именно за то, что это — кладбище не только Византіи, но и Сераля.

— Въ запустѣніи наслѣдіе падишаховъ! — вспоминаю я золотыя слова Мицкевича. — Въ трещины разноцвѣтныхъ оконъ лѣзутъ вѣтви плюща, взбираются на глухія своды и стѣны и, овладѣвая дѣлами рукъ человѣческихъ во имя природы, чертятъ письмена Валтасара: «Руина!».

Говорятъ однако, что наслѣдіе падишаховъ не совсѣмъ безлюдно: за внутренними стѣнами Сераля, охраняющими покои, недоступные для европейца, расцвѣтаютъ подъ надзоромъ евнуховъ тѣ рѣдкіе цвѣты дѣвичьей красоты, которые ежегодно даритъ, по древнему обычаю, Турція своему повелителю, а старыя одалиски готовятъ для султанскихъ гаремовъ. И весенней прелестью вѣетъ незримое присутствіе этихъ юныхъ затворницъ въ садахъ Сераля, гдѣ зеленая трава пробивается изъ древней земли, красный макъ свѣтитъ среди обломковъ мрамора, и бѣлымъ и розовымъ цвѣтомъ цвѣтутъ чащи деревьевъ въ оврагахъ возлѣ Стараго Музея, облицованнаго лазурными фаянсами, пригрѣтаго жаркимъ солнцемъ подъ бальзамически благоухающими кипарисами.

V.

Въ Старомъ музеѣ — нѣсколько эллинскихъ изваяній, ассирійскихъ барельефовъ, египетскихъ мумій цвѣта умры и саркофаговъ, блещущихъ неувядаемымъ глянцемъ политуры и красокъ. Въ Новомъ музеѣ — онъ стоитъ напротивъ Стараго — я когда-то былъ очарованъ непостижимымъ изяществомъ бѣломраморнаго саркофага, именуемаго саркофагомъ Александра Великаго. Но какъ передать чувства, которыми волнуетъ мраморъ этихъ фрагментовъ, пожелтѣвшій отъ времени и отъ времени воспринявшій какую-то особую трогательность линій? А среди кипарисовъ и цвѣтущихъ садовъ на скатѣ горы — весенняя синева воздуха, розово-палевыя

 

// 118

 

краски Галаты, нагроможденной на горѣ за голубымъ рейдомъ, черныя и красныя полосы на бортахъ пароходовъ, которые отсюда кажутся игрушечными… Въ мірѣ, въ которомъ я существую, нынче весенній праздникъ, солнечное утро, а здѣсь — тишина и свѣжесть узорчатыхъ тѣней, пѣніе птицъ и незримое присутствіе дѣвушекъ за стѣнами мертвыхъ дворцовъ. Тамъ — прохлада полутемныхъ заповѣдныхъ покоевъ… И я только заглядываю въ ихъ ворота, въ аллею платановъ за воротами, выходя на горячій солнечный свѣтъ, на зеленый Дворъ Янычаръ. Все жарче, все гуще и ярче становится синее небо, — древній дуплистый Платанъ Янычаръ дремлетъ на припекѣ возлѣ тысячелетней Св. Ирины, давно обветшалой и обращенной въ склады стараго оружія. Но когда мы выходимъ мимо Ирины въ другія ворота Сераля, къ обрыву мыса, насъ сразу охватываетъ широкая свѣжесть моря — и снѣга: въ ослѣпительномъ блескѣ солнца, въ золотисто-голубой дымкѣ тонетъ зыбкій просторъ Пропонтиды, миражемъ означаются силуэты Принцевыхъ острововъ и заступившихъ горизонтъ Мало-Азійскихъ горъ — и уже совсѣмъ смутно рисуется въ небѣ что-то мертвенное, подобіе неподвижнаго золотисто-бѣлаго облака.

— Олимпъ! — говоритъ Герасимъ.

Я навожу морской бинокль — и вижу нѣчто похожее на существо иного міра: въ мои глаза глядитъ Мало-Азійский Олимпъ, весь покрытый снѣгомъ. Я хорошо различаю блестящія пустыни его снѣжныхъ полей, его тѣснины, полныя утреннихъ фіолетовыхъ тѣней, — и мнѣ кажется, что прямо на меня тянетъ оттуда зимнимъ холодомъ.

А когда я оборачиваюсь, я вижу на фонѣ яркой густой синевы блѣдно-желтую съ красными полосами громаду Ая-Софіи: громаду неуклюжую, состоящую изъ циклопическихъ каменныхъ подпорокъ и пристроекъ, надъ которыми, въ каменномъ кольцѣ оконъ, царитъ одно изъ чудесъ земли — древне-приземистый, первобытно-простой, огромный и единственный на землѣ по легкости полушаръ-куполъ. И четыре стража этой грубой громады, скрывающей въ недрахъ своихъ сокровища тончайшаго искусства и роскоши, четыре бѣлыхъ минарета исполинскими копьями возносятся по угламъ ея въ синюю глубину неба.

— Гдѣ входъ? — говорю я.

Я опять не сразу нашелъ бы его, но Герасимъ уже идетъ въ какой-то узенькій переулокъ, гдѣ на солнцѣ пахнетъ сухими нечистотами, потомъ поворачиваетъ налѣво, и по отлогому спуску, мощеному камнемъ, мы подходимъ къ боко-

 

// 119

 

вому порталу, завѣшенному тяжкой завѣсой изъ буйволовыхъ кожъ. Дико это, первобытно, но великолѣпно — по-кочевнически! Нравится мнѣ и обычай надѣвать на сапоги огромныя стоптанныя туфли: такъ когда-то у входа въ святилище оставляли пыльныя сандаліи; нравится старинный торгъ съ муллой за право входа… Вѣдь четырнадцать вѣковъ Софіи!

Сумракъ, холодъ и величавая громадность капища охватываютъ меня въ тройномъ порталѣ. А когда я вступаю въ храмъ, пигмеями кажутся среди его необъятнаго простора и необъятной высоты фигурки молящихся — сидящихъ на огромной площади ухабистаго отъ землетрясеній мраморнаго пола, сплошь покрытаго золотистыми скользкими цыновками изъ тростника. Шестьдесятъ оконъ пробили куполъ, и никогда мнѣ не забыть радостнаго солнечнаго свѣта, который столпами озаряетъ изъ этой опрокинутой чаши всю середину храма! И свѣтлая безмятежная тишина, чуждая всему міру, царитъ кругомъ, — тишина, нарушаемая только плескомъ и свистомъ голубиныхъ крыльевъ въ куполѣ, да пѣвучими, печально-задумчивыми возгласами молящихся, гулко и музыкально замирающими среди высоты и простора, — среди древнихъ стѣнъ, въ которыхъ немало скрыто пустыхъ амфоръ-голосниковъ. Первобытны эти милыя голуби, ихъ известковый пометъ, падающій съ высоты на цыновки. Первобытно-просты огромныя желѣзныя люстры, низко висящія надъ цыновками на желѣзныхъ цѣпяхъ. Величава и сумрачна окраска исполинскихъ стѣнъ, шершаво полинявшее золото сводовъ. И капищемъ вѣетъ отъ колоннъ, мутно-красныхъ, мутно-малахитовыхъ и голубовато-желтыхъ.

Помню, капищемъ показался мнѣ венеціанскій Маркъ. Но какъ юнъ Маркъ перед Софіей! Таинственностью капища исполнены и призраки мертвыхъ византійскихъ мозаикъ, просвѣчивающихъ сквозь бѣлила, которыми покрыли ихъ турки. Жутки чуть видные лики апокалиптическихъ шестикрылыхъ серафимовъ въ углахъ боковыхъ сводовъ. Строги фигуры святыхъ въ выгибахъ алтарной стѣны. И почти страшенъ возвышающійся среди нихъ образъ Спасителя, этотъ тысячелѣтній Хозяинъ храма, по преданію, ежегодно проступающій сквозь ежегодную закраску…

Чувствуя себя пигмеемъ, тихо брожу я среди этой высоты и простора. Надо мной — свѣтоносный куполъ, горячее солнце золотистымъ потокомъ льется на меня сверху. А налѣво и направо — два яруса хоръ. По отлогимъ каменнымъ всходамъ туда могли въѣзжать изъ пропилей двѣ колесницы. Двѣ колесницы могли разъѣхаться и на тяжкихъ хорахъ,

 

// 120

 

мраморныя плиты которыхъ покосились отъ землетрясеній. И какъ легко держатъ эту тяжесть два яруса аркадъ и колоннъ!

Безцѣнно-тонкой работой считается кружевная рѣзьба бѣломраморныхъ капителей, ажурной слоновой костью кажется она, выдѣляясь на коричневомъ фонѣ. Но совокупность древняго изящества съ древней примитивностью линій еще болѣе заставляетъ чувствовать, что ты — въ капищѣ, гдѣ девятьсотъ лѣтъ совершалось язычески-пышное богослуженіе Византіи.

Не знаю путешественника, не укорившаго турокъ за то, что оголили храмъ, лишили его изваяній, картинъ, мозаикъ. И особенно грубы въ своихъ укорахъ путешественники русскіе.

— Я побѣдилъ тебя, Соломонъ! — съ восторгомъ вспоминаетъ одинъ слова тщеславнаго Юстиніана, этого варвара, загромоздившаго дивное созданіе зодчаго золотомъ и серебромъ.

— Нѣсть таковыя красоты и славы нигдѣ на землѣ! — повторяетъ другой слова кіевскихъ мужиковъ — пословъ Владимира.

И всѣ въ одинъ голосъ клянутъ турокъ, осквернившихъ великую и несравненную святыню христіанъ.

Но, во имя Бога милостиваго и милосердаго, зачѣмъ же приводить тогда слова лѣтописцевъ, изображавшихъ свирѣпое нашествіе на Софію «христовыхъ воиновъ» четвертаго крестоваго похода, — воиновъ, разбивавшихъ раки угодниковъ и гробницы императоровъ, сдиравшихъ одежды съ труповъ и мантіи съ мощей, топтавшихъ въ азартѣ грабежа образà, разливавшихъ изъ потировъ Кровь Христову, вводившихъ въ алтари лошадей и муловъ, «кои, пугаясь блестящаго пола, падали и оскверняли его каломъ»! Зачѣмъ вспоминать христіанъ варварски-пышной, содомски-развратной и люто-жестокой въ убійствахъ и вѣроломствѣ Византіи! ея императоровъ, подобныхъ идоламъ, увѣшанныхъ золотомъ, парчей и самоцвѣтами, — идоловъ, которые почитали себя, при всей своей мерзости, воплощеніями Христа и требовали, чтобы предъ ними свершали богослуженія! ея городъ — «скинію Всевышняго» — вмѣщавшій, по словамъ тѣхъ же лѣтописцевъ, сбродъ со всѣхъ концовъ міра и всѣ пороки человѣческіе!

Благословенны земля и время, скрывающіе въ недрахъ своихъ слѣды человѣческой низости, слѣды свирѣпыхъ и пышныхъ деспотовъ и кровавой славы завоевателей! Былъ, говорятъ священныя легенды Востока, нѣкто Карунъ, превзошедшій въ богатствахъ всѣхъ людей міра. И земля по-

 

// 121

 

глотила его, живого, со всѣми его богатствами, и покрыла его могилу простыми полевыми цвѣтами! И самъ Пророкъ съ восхищеніемъ говорилъ о казни Каруна въ своемъ Коранѣ… Кто знаетъ, — можетъ быть, и Христосъ сказалъ бы такъ же въ минуту гнѣва.

И Христосъ и Магометъ были исполнены страстной и всепокоряющей вѣры, не нуждавшейся въ золотѣ, парчѣ, брильянтахъ, капеллахъ и оргàнахъ. Первыя суры Корана горѣли такими огненными буквами въ юной душѣ Пророка, что посѣдѣли волосы его. Старый, больной, покорившій всю Аравію, онъ жилъ и умиралъ въ мазанкѣ и со слезами перебиралъ въ сундукѣ бараньи лопатки, на которыхъ, съ его словъ, записывали Коранъ. И въ простыхъ, порою свирѣпыхъ душахъ его поклонниковъ и донынѣ живетъ несравненная въ своей простотѣ и силѣ вѣра: ибо чтò, кромѣ Ислама, владѣетъ въ наши дни такимъ страшымъ и такъ пламенно соединяющимъ въ одну душу милліоны душъ стягомъ, какъ зеленая полуистлѣвшая тряпочка, сохраняемая съ дней Пророка!

Турецкая простота Софіи возвращаетъ меня къ началу Ислама, рожденнаго въ пустынѣ и уже потомъ изукрашеннаго мавританской роскошью. Я знаю цѣну кружевному мавританскому зодчеству, арабескамъ и письму, узорчатая вязь котораго зачастую не только письмо, а и произведеніе великаго мастерства. Но, къ счастью, ничего этого нѣтъ въ Софіи. Есть въ ней только огромные зеленые щиты съ пышными турами калифовъ. Но они не нарушаютъ общей простоты. Пышно и грозно звучатъ и гортанныя восклицанія Шейхъ-уль-Ислама, читающаго съ рѣзного михраба Коранъ съ кривой обнаженной саблей въ рукѣ. Но даже и въ этомъ есть простота пустыни. Всего же проще обычный турецкій ритуалъ. Онъ спокоенъ и правдиво-трогателенъ.

Босыми входятъ сюда молящіеся, — входятъ когда кому вздумается, ибо всегда и для всѣхъ открыты двери мечети. Съ сыновней довѣрчивостью, съ поднятымъ къ небу лицомъ и съ поднятыми открытыми ладонями обращаютъ они свои мольбы къ Богу въ этомъ свѣтоностномъ и тихомъ храмѣ — пріютѣ голубей:

Во имя Бога, милосердаго и милостиваго!

Хвала Ему, Властителю вселенной!

Владыкѣ Дня Суда и Воздаянія!

Но великъ и непостижимъ Владыка — и вотъ покорно падаютъ руки вдоль тѣла, а голова на грудь. И еще покорнѣе отдаются эти руки въ узы Его, соединяясь послѣ паденія

 

// 122

 

подъ грудью, и быстро и безшумно начинаетъ вслѣдъ за этимъ падать человѣкъ на колѣни и касаться челомъ праха… И тайныя мольбы и славословія падающаго ницъ человѣка со всѣхъ концовъ міра несутся всегда къ единому мѣсту — къ святому городу, къ ветхозавѣтному камню въ пустынѣ Измаила и Агари…

Медленно подвигаемся мы въ боковыхъ проходахъ за колоннами, шмыгая туфлями по скользкимъ цыновкамъ. Потомъ шмыгаемъ по еще болѣе скользкому мрамору пропилей, гдѣ девять огромныхъ и тяжкихъ бронзовыхъ дверей — всѣ въ одинъ рядъ — еще хранятъ рельефы византійскихъ крестовъ. Потомъ поднимаемся по широкимъ отлогимъ всходамъ на хоры, и съ высоты я еще разъ наслаждаюсь головокружительной бездной этого капища и маленькими фигурками сидящихъ глубоко-глубоко подо мною, на полу, въ широкомъ столпѣ свѣта, падающаго изъ купола. А изъ древней амбразуры открытаго окна снова тянетъ на меня тепломъ солнечнаго свѣта и свѣжестью снѣга. Я подхожу — и ласковый вѣтеръ ударяетъ мнѣ въ лицо, розовая голубка срывается съ подоконника, въ просторъ весенняго воздуха… И опять развертывается предо мною зыбкая синева Мраморнаго моря въ блескѣ солнца, лиловато-пепельные силуэты горныхъ вершинъ и мертвенно-бѣлое облако Олимпа…

VI.

На мраморной паперти Софіи, когда мы покидаемъ ее, лежитъ деревенскій нищій, въ лохмотьяхъ овчины, темный, какъ мумія, съ большими оттопыренными ушами и потухшими умоляющими глазами.

— Бакшишъ! — жалобно говоритъ онъ старческимъ отдаленнымъ голосомъ, и правая рука его несмѣло касается сердца, губъ и лба.

Но въ его лѣвой рукѣ деревянная мисочка съ варенымъ рисомъ — и просьба о милостынѣ звучитъ безжизненно: Богъ уже послалъ ему дневное пропитаніе, въ остальномъ онъ не нуждается. Скоро полдень, въ Галатѣ и порту — у франковъ — самый разгаръ торга и работы; а здѣсь, въ пріютѣ правовѣрныхъ, на чистомъ и широкомъ дворѣ мечети, апрѣльское утро такъ же мирно и беззаботно, какъ и триста лѣтъ назадъ: солнечная тишина и воркованье голубей, кипарисы и синева неба, бѣлые высокіе минареты и нарядная весенняя зелень возлѣ свѣтлаго павильона, за окнами котораго пышно и мрачно чернѣютъ султанскіе саркофаги, покрытые бархатомъ…

 

// 123

 

Со двора выходимъ на Атмейданъ, славный когда-то по всему міру Ипподромъ Византіи, — ухабистую площадь. Слѣва Атмейданъ замыкается одной изъ великолѣпнѣйшихъ султанскихъ мечетей — колоссальной бѣлой мечетью Ахмедіэ, окруженной платанами и шестью исполинскими минаретами. Но, Боже, чѣмъ замыкается площадь съ другихъ сторонъ! Ветхія бревенчатыя хибарки подъ черепицей, старозавѣтныя кофейни, полузасохшія акаціи… Ипподромъ теперь пустъ и пыленъ, и печально стоятъ на немъ въ ямахъ, обнесенныхъ рѣшетками, три памятника, почти доисторической древности: обелискъ розоваго гранита, когда-то сторожившій входъ въ храмъ Солнца въ Геліополѣ, грубая каменная колонна Константина Багрянороднаго и бронзовая, позеленѣвшая Змѣиная колонна — три исполинскихъ змѣи, перевившихся и вставшихъ на хвосты: слава Дельфійскаго капища, воспѣтая Геродотомъ.

— Магометъ Второй… — начинаетъ, не выдержавъ молчанія, Герасимъ.

Но я уже давно знаю, что и Змѣиная колонна не избѣгла рукъ доблестныхъ завоевателей, упорно задающихъ человѣчеству работу Сизифа: Константинъ перетащилъ колонну на Ипподромъ, а Магометъ сбилъ палицей головы змѣямъ… — совсѣмъ какъ тотъ французскій генералъ, который приказалъ выпалить изъ пушки по профилю сфинкса возлѣ Великой пирамиды, или смоленскій губернаторъ, отдавшій мраморный саркофагъ великаго князя Давида на ясли въ пожарную команду!

— Бинъ-биръ-дирекъ… Тысяча и одна колонна… — опять робко напоминаетъ Герасимъ, когда мы проходимъ надъ подземельями византійскихъ водохранилищъ, уставленныхъ цѣлыми лѣсами мраморныхъ баобабовъ и вмѣщавшихъ нѣкогда, во время осадъ, цѣлыя озера.

Но меня уже тяготитъ пребываніе среди гробницъ Византіи, среди останковъ ея Акрополя, можетъ-быть, самаго кроваваго мѣста на всей землѣ.

Немного пыльна многолюдная Большая улица Стамбула, по которой мы возвращаемся въ Галату, но видъ у нея милый, южный и такой простой послѣ развалинъ Ипподрома: много солнца, акацій, турецкихъ тавернъ, гдѣ всегда такъ весело отъ чистоты мраморныхъ столиковъ, цвѣтовъ на нихъ и привѣтливости хозяина въ бѣломъ фартукѣ и фескѣ… Веселъ даже надгробный павильонъ султана Махмута — большой кіоскъ подъ вѣковыми деревьями, за высокой рѣшеткой, отдѣляющей его отъ тротуара.

 

// 124

 

— Султану вездѣ хорошо! — улыбается и вздыхаетъ Герасимъ.

И правда: въ павильонѣ широкія красивыя окна, надъ саркофагами, стоящими въ немъ, виситъ хрустальная люстра чудесной работы; на саркофагахъ — черно-лиловый бархатъ, шитый серебромъ и повитый въ возглавіяхъ дамасскими шалями. При взглядѣ на эти саркофаги мнѣ всегда вспоминаются Аписы; но мрачная пышность этихъ Аписовъ смягчается юными колѣнопреклоненными софтами, читающими поочередно передъ саркофагами Коранъ, золотыми пятнами солнца, горящими на полу, тиканьемъ часовъ на стѣнахъ…

Густая толпа въ перепутанныхъ вонючихъ переулочкахъ, въ которые мы вступаемъ затѣмъ, кажется еще пестрѣе и крикливѣй отъ зноя и духоты. Хорошо еще, что на пути Голубиная мечеть Баязета и крытые ряды Чарши, Большого базара!

Дворъ мечети плѣнителенъ своей патріархальностью. Ограждаетъ его сквозная мавританская аркада, посреди его — фонтанъ, платаны, отдыхающіе странники, нищіе, тысячи голубей, а кругомъ — цѣлый базаръ четокъ, которыми, сидя на коврахъ, торгуютъ старыя-престарыя обезьяны въ тюрбанахъ. Прохожіе покупаютъ у нихъ пшено, кидаютъ его въ воздухъ — и тогда весь дворъ превращается на минуту въ живой, свистящій, дрожащій несмѣтными крыльями, дѣти начинаютъ прыгать и на всѣ лады вопить:

— Бакшишъ! Бакшишъ!

Въ полутемномъ крытомъ лабиринтѣ Чарши тоже вопятъ — по-турецки, по-армянски, по-гречески, по-французски — и хватаютъ за руки, завлекая въ лавки; но отрадная прохлада споконъ вѣку царитъ въ этихъ сводчатыхъ коридорахъ, пряно пахучихъ и вмѣстившихъ въ себя все, чтò есть на базарахъ Востока и въ пассажахъ Европы.

Пальма первенства все же остается за Галатой: шумнѣй и пестрѣй Галаты нѣтъ ничего на свѣтѣ!

Улица, ведущая въ гору, къ Перѣ, полита, но политая и уже согрѣвшаяся пыль только увеличиваетъ духоту. Ярки бѣлыя маркизы надъ окнами магазиновъ, ярки красные лоскуты — вывѣски съ полумѣсяцемъ и арабскими письменами… И ослѣпительно ярка синяя лента неба надъ толпой и коридоромъ домовъ… Во имя Бога милостиваго, хоть бы здѣсь-то, по улицѣ, ведущей въ европейскую Перу, не пускали верблюдовъ! Но нѣтъ, арабъ-полицейскій, въ короткомъ синемъ мундирѣ и въ фескѣ, совершенно равнодушно смотритъ на эту горбатую важную груду, шагающую среди толпы за босоногимъ проводникомъ…

 

// 125

 

Зато какъ прохладно въ жерлѣ Башни Христа!

Сладокъ, среди вони и плѣсени базарныхъ улицъ, среди чада простонародныхъ тавернъ и пекаренъ, свѣжій запахъ овощей и лимоновъ, но еще слаще послѣ галатской духоты чистый морской воздухъ. Медленно поднимаемся мы по темнымъ лѣстницамъ возлѣ стѣнъ башни, достигаемъ ея круглой вышки — и выходимъ на каменный покатый балконъ, кольцомъ охватывающій вышку и огражденный желѣзными перилами. Легкое головокруженіе туманитъ меня при взглядѣ въ бездну подо мною, но я дѣлаю усиліе — и оглядываюсь. И тогда предо мною раскрывается цѣлая страна, — страна, занятая городами, морями и голубовато-туманными, таинственными хребтами Мало-Азійскихъ горъ, — страна, на которую пала тѣнь птицы Хумай!

Кто знаетъ, чтò такое птица Хумай? О ней говоритъ Саади:

— Нѣтъ жаждущихъ пріюта подъ тѣнью совы, хотя бы птица Хумай и не существовала на свѣтѣ!

И комментаторы Саади поясняютъ, что это — легендарная птица, и что тѣнь ея приноситъ всему, на что она падаетъ, царственность и безсмертіе.

Пѣснью Пѣсней, чудомъ чудесъ, столицей земли называли городъ Константина греческіе лѣтописцы. Молва всего міра объясняла его происхожденіе божественнымъ вмѣшательствомъ. Одна древняя легенда говоритъ, что на мѣстѣ Византіи орелъ Зевса уронилъ сердце жертвеннаго быка. Другая — что основателю ея было повелѣно основать городъ знаменіемъ креста, явившимся въ облакахъ надъ скутарійскими холмами, при сліяніи водныхъ путей и путей караванныхъ…

Восточный поэтъ сказалъ бы, что здѣсь пала тѣнь птицы Хумай.

Много разъ меркла эта тѣнь. Но за обладаніе мѣстомъ, гдѣ пала она, лились рѣки крови. И раздоры, и пророчества о будущемъ этого мѣста не смолкаютъ еще и донынѣ.

Я думаю о немъ, какъ о великомъ космополитическомъ царствѣ будущаго.

Царства древнія, созидавшіяся на костяхъ и рабствѣ, земля уже много разъ пожирала со всѣми ихъ богатсвами, какъ легендарнаго Каруна. Великую свободную семью, которая въ будущемъ займетъ мѣсто свирѣпаго византійскаго и султанскаго деспотизма, земля пощадитъ.

Поля Мертвыхъ — такъ хотѣлъ я назвать свою путевую поэму. Развѣ не Поля Мертвыхъ — Баальбекъ и Пальмира, Вавилонъ и Ассирія, Iудея и Египетъ? Развѣ не сплошное Поле Мертвыхъ и Константинополь? Его погосты —величай-

 

// 126

 

шіе въ мірѣ — такъ и называются: Поля Мертвыхъ. И сколько ихъ, этихъ погостовъ!

Сто тысячъ древнихъ кипарисовъ съ голыми стволами чернѣютъ на Великомъ кладбищѣ въ Скутари и болѣе милліона памятниковъ, подобно костямъ, бѣлѣетъ подъ нимъ. Въ Галатѣ, въ Перѣ стоятъ цѣлыя полчища этихъ мрачныхъ гробовыхъ деревьевъ. Стамбулъ окруженъ Полями Мертвыхъ. Но мало того: нѣтъ ни одной, самой людной улицы, гдѣ бы не было развалинъ стѣны, кипариса и могильнаго мраморнаго столбика.

Но Востокъ — царство солнца. Востоку принадлежитъ будущее.

Не даромъ всѣ славныя капища Востока были посвящены Солнцу.

И въ честь солнца, даже и донынѣ, въ двухъ шагахъ отъ меня, возлѣ Галатской башни, совершаются мучительно-сладостныя мистеріи Кружащихся Дервишей.

Ихъ монастырь затерялся теперь среди высокихъ европейскихъ домовъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, въ одинъ изъ такихъ же жаркихъ весеннихъ дней, Герасимъ привелъ меня къ его старой каменной оградѣ, и мы вошли, вмѣстѣ съ другими франками, въ небольшой каменный дворъ.

Помню фонтанъ и старое зеленое дерево посреди его, направо — гробницы шейховъ-настоятелей, налѣво — кельи въ ветхомъ деревянномъ домѣ подъ черепицей, а противъ входа — деревянную мечеть.

Мы отдали нѣсколько мелкихъ монетъ, и насъ впустили въ восьмигранный высокій залъ, обведенный съ трехъ сторонъ хорами и украшенный только люстрой да сурами Корана.

На хорахъ, надъ входомъ, помѣстились музыканты съ длинными флейтами и барабанами, по бокамъ — зрители.

Когда наступила тишина, вошелъ шейхъ-настоятель, а за нимъ десятка два дервишей — всѣ босые, въ коричневыхъ мантіяхъ, въ войлочныхъ черепенникахъ, съ опущенными рѣсницами, съ руками, смирно сложенными на груди.

Шейхъ сѣлъ у стѣны противъ входа, раздѣлившіеся дервиши — по сторонамъ, другъ противъ друга.

Шейхъ, медленно повышая жалобный, строгій и печальный голосъ, началъ молитву, флейты внезапно подхватили ее на верхней страстной нотѣ — и въ тотъ же мигъ, столь же внезапно и страстно, дервиши ударили ладонями въ полъ съ крикомъ во славу Бога, откинулись назадъ — и снова ударили.

И вдругъ всѣ замерли, встали — и, сложивъ на груди руки, двинулись гуськомъ за шейхомъ вокругъ зала, обертываясь и низко кланяясь другъ другу возлѣ его мѣста.

 

// 127

 

А кончивъ поклоны, быстро скинули мантіи, остались въ бѣлыхъ юбкахъ и бѣлыхъ кофтахъ съ длинными широкими рукавами — и закружились въ танцѣ: взвизгнула флейта, ухнулъ барабанъ — и дервиши стали подбѣгать съ поклономъ къ шейху, какъ мячъ отпрядывать отъ него и, раскинувъ руки, волчкомъ пускаться по залу.

И скоро весь залъ наполнился бѣлыми вихрями съ раскинутыми руками и раздувшимися въ колоколъ юбками.

И, по мѣрѣ того, как все выше и выше поднимались голоса флейтъ, жалобная печаль которыхъ уже перешла въ упоеніе этой печалью, все быстрѣе неслись по залу бѣлые кресты-вихри, все блѣднѣе становились лица, склонявшіяся на бокъ, все туже надувались юбки и все крѣпче топалъ ногою шейхъ.

— Крѣпче! Крѣпче! — внутренно восклицалъ и я, опьяненный музыкой и кружащимися, среди которыхъ все ярче мелькали черныя полоски смыкающихся рѣсницъ на помертвѣвшихъ отъ счастья лицахъ.

И голова мутилась — приближалось сладострастное «исчезновеніе въ Богѣ и вѣчности»…

Теперь, на башнѣ Христа, я переживаю нѣчто подобное тому, чтò пережилъ у дервишей. Теплый, сильный вѣтеръ гудитъ за мною въ вышкѣ, пространство точно плыветъ подо мною, туманно-голубая даль Востока тянетъ въ безконечность… Этотъ вихрь вкругъ шейха зародился тамъ, — у истоковъ человѣчества, въ мистеріяхъ индусовъ, въ таинствахъ огнепоклонниковъ, въ «расплавкѣ» и «опьяненіи» суфійства съ его мистическимъ языкомъ, въ которомъ подъ виномъ и любовью разумѣлось упоеніе Божествомъ, и съ его «Рубищемъ» — символомъ отрѣшенія отъ видимаго міра. Отъ древнѣйшихъ хороводовъ, знаменовавшихъ сперва вихрь планетъ вкругъ солнца, а потомъ вихрь міровъ вокругъ Творца, идутъ и вихри дервишей. Отъ экстаза «отрѣшенія» суфи идетъ экстазъ, которому предаются Ревущіе и Кружащіеся дервиши и донынѣ.

Въ Константинополѣ большинство изъ нихъ — плуты и актеры, холодно доводящіе себя до головокруженія… какъ современные поэты.

Но когда-то были иные дервиши.

Они по праву носили имена поэтовъ, святыхъ, созерцателей. И были они внѣ узаконенныхъ религій, внѣ государствъ, внѣ обществъ.

И мнѣ хочется сказать:

Братья-дервиши, я не ищу согрѣшенія отъ видимаго міра. Можетъ-быть, искажая ваше слово, я говорю, что ищу «опья-

 

// 128

 

ненія» въ созерцаніи земли, въ любви къ ней и въ свободѣ, къ которой призываю и васъ предъ лицомъ этого безсмертнаго, великаго, въ будущемъ — общечеловѣческаго города. Будемъ служить людямъ земли и Богу вселенной, — Богу, котораго я называю Красотою, Разумомъ, Любовью, Жизнью и который проникаетъ все сущее.

И пребудемъ въ любви къ жизни и въ веселіи.

И закончимъ словами Саади, употребившаго жизнь свою на то, чтобы обозрѣть красоту міра:

— Ты, который нѣкогда пройдешь по могилѣ поэта, вспомяни поэта добрымъ словомъ!

— Онъ отдалъ сердце землѣ, хотя и кружился по свѣту, какъ вѣтеръ, — какъ вѣтеръ, который, послѣ смерти поэта, разнесъ по вселенной благоуханіе цвѣтника его сердца.

— Ибо онъ всходилъ на башни Маана, Созерцанія, и слышалъ Симàа, Музыку міра, влекущую въ халетъ — веселіе.

— Цѣлый міръ полонъ этимъ веселіемъ, танцемъ — ужели одни мы не чувствуемъ его вина?

— Хмельной верблюдъ легче несетъ свой вьюкъ. Онъ, при звукахъ арабской пѣсни, приходитъ въ восторгъ. Какъ же назвать человѣка, не чувствующаго этого восторга?

— Онъ оселъ, сухое полѣно.

1907 г.

_________

 

// 129