<Бунин И. А, Полное собрание сочинений: [в 6 т.]. – Пг.: Изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1915]. Т. 4. с. 146-165>

Зодiакальный свѣтъ.

I.

Выѣхавъ за таможню, я невольно склонилъ голову: солнце стояло какъ разъ надъ головою. Обгоняя насъ и поднимая горячую пыль, прокатила коляска съ нарядными левантинцами, но зато сейчасъ же напомнила пустыню медленная вереница соловыхъ дромадеровъ, навьюченныхъ сахарнымъ тростникомъ и предводительствуемыхъ босоногимъ погонщикомъ въ красной ермолкѣ и короткомъ бѣломъ кунбазѣ. Потомъ прiѣхали англiйскiе солдаты въ тропической формѣ, верхомъ на великолѣпныхъ гнѣдыхъ лошадяхъ. Лоснившихся на солнцѣ, и, прижимаясь отъ нихъ къ глиняной оградѣ, мелко перебирая по пыли маленькими ножками, прошла молоденькая феллашка въ голубой полинявшей рубахѣ, круглоликая, съ полными губками и слегка расширенными ноздрями. Она подняла рѣсницы надъ красивыми томными глазами — и застѣнчиво опустила ихъ. Но на ея пепельно-смугломъ лицѣ, татуированномъ синеватыми полосками по бокамъ подбородка и звѣздочками на вискахъ, покрывала не было. Не было и библейскаго кувшина на ея головѣ, прикрытой легкимъ платкомъ изъ черно-синей шерсти: на головѣ она несла то, чтò теперь такъ ходко смѣняетъ на Востокѣ библейскiй кувшинъ, — большую жестянку изъ-подъ керосина. А за феллашкой показался осликъ-иноходецъ, быстро и тупо сѣменившiй копытцами, подъ краснымъ бархатнымъ сѣдломъ, на которомъ, почти задѣвая землю ботинками, сидѣлъ большой арабъ въ пиджакѣ сверхъ длиннаго халата-подрясника, въ плоской фескѣ, обмотанной золотисто-пестрымъ платкомъ… И пошли шумные людные коридоры, въ которыхъ все смѣшалось: и ослы, и англiйскiе полицейскiе, и коляски, и верблюды, и маленькiе греки въ соломенныхъ шляпахъ, и рослые

 

// 146

 

негры, одѣтые изысканно-модно, и пѣгiе бедуинскiе плащи, и несмѣтныя голубыя рубахи, и восточныя лавочки съ зеленью, бараниной и рисомъ, и зеркальныя витрины банкировъ…

Отъ площади Консуловъ до моря два шага. Одинъ конецъ бѣлаго переулка, въ которомъ я остановился, выходилъ къ конной статуѣ Али, второй — на огромный полукругъ другой, еще пустой площади на берегу Новой гавани. Въ отелѣ отвели мнѣ довольно просторную комнату съ каменнымъ поломъ, покрытымъ тонкими коврами. Въ ней стояли двѣ широкiя постели подъ кисейными балдахинами, было полутемно и прохладно. Двери на балконъ — стеклянная и жалюзи — были заперты. Но балконъ выходилъ не въ переулокъ, а въ пересѣкавшую его торговую улицу — и подъ балкономъ стоялъ оглушительный гамъ Востока, говоръ и стукъ копытъ, гулъ и рожки трамвая, вопли продавцовъ воды, рыбы и зелени… А когда я отворилъ двери, въ комнату, вмѣстѣ со всѣми этими звуками, такъ и хлынулъ свѣтъ и жаръ африканскаго полдня.

Въ томъ концѣ переулка, чтò выходитъ къ морю, въ маленькомъ греческомъ ресторанѣ я ѣлъ какую-то розовую морскую рыбу, щедро облитую лимоннымъ сокомъ, и пилъ какое-то густое вино. Потомъ я побрелъ къ морю и долго не могъ наглядѣться на мелкую зыбь сиреневаго простора, на раковины облачковъ, таявшихъ надъ нимъ въ бездонномъ шелковистомъ небѣ, на кубики палевыхъ домовъ, терявшихся вдоль широкаго изгиба песчанаго прибрежья… И вихры отдаленныхъ пальмъ опять сладко напомнили мнѣ, что это — берегъ Африки!

Солнце стояло какъ разъ надъ головой, и въ переулкѣ не было ни тѣни, когда я шелъ послѣ того на площадь Консуловъ. По торговой улицѣ, пересѣкавшей его, попрежнему гудѣлъ трамвай, кричали водоносы, бѣжали ослы подъ босыми загорѣлыми всадниками въ голубыхъ рубахахъ и бѣлыхъ чалмахъ, изъ какой-то лавки страстно-жалобнымъ гнусавымъ фальцетомъ оралъ арабскую оперную арiю граммофонъ. На площади вокругъ сквера, въ жаркой легкой тѣни подсыхающихъ деревьевъ, стояли коляски, дремали лошади. Смуглые, въ бѣломъ, извозчики, вмѣстѣ съ прочей арабской толпой, занимавшей несмѣтные столики сквера, пили воды, курили, болтали и читали уличныя газетки. А невдалекѣ отъ меня сидѣли два негра изъ Судана. Ихъ черныя скуластыя лица и черныя палки ногъ въ огромныхъ пыльныхъ туфляхъ казались еще чернѣе и страшнѣе отъ бѣлыхъ кидаръ; сверхъ рубашекъ на нихъ были короткiе халаты цвѣта полосатыхъ

 

// 147

 

гiенъ. Съ раздувающимися ноздрями раздавленныхъ носовъ, съ блестящими глазами, съ нагло вывороченными губами, негры радостно и удивленно осматривали проходящихъ женщинъ. А у женщинъ, закутанныхъ въ черный шелкъ, только и видно было, что глаза, странно раздѣленные металлическимъ цилиндромъ, соединяющимъ чадры съ покрывалами…

Часамъ къ четыремъ городъ снова ожилъ. Поливали мостовыя, и косой блескъ съ запада ярко золотилъ и площадь, снова наполнившуюся народомъ, и всю улицу Шерифъ-Паша, по которой я поѣхалъ къ каналу и которая казалась бы совсѣмъ европейской, если бы не ослики, не этотъ босоногiй черноликiй людъ, и шарабаны съ дѣтьми и женщинами, очень изящными и нарядными, но ужъ черезчуръ смуглыми.

Путь былъ не близкiй, и огромный городъ такъ постепенно мѣнялся, что я и не замѣтилъ, какъ очутился въ арабскихъ кварталахъ, среди садовъ, надъ которыми пышно высились пальмы, среди домовъ, нависавшихъ надъ пыльной улицей рѣзными, рѣшетчатыми выступами вторыхъ этажей. Когда же мы выѣхали на широкую и чистую набережную канала, соединяющаго море съ Ниломъ, городъ снова поразилъ меня своимъ экзотически-европейскимъ характеромъ. Виллы и сады тянулись вдоль всего праваго берега, по которому вихремъ проносились экипажи, а на каналѣ, на зеркальной водѣ, мирно дремали въ низкомъ блескѣ еще жаркаго солнца грубые косые паруса барокъ и по-африкански желтѣли среди пальмовыхъ и тамариндовыхъ рощъ глиняныя хижины на лѣвомъ берегу.

По-африкански бѣдно было и въ кварталахъ, прилегающихъ къ Старому порту, къ тому голому холмистому пространству, гдѣ когда-то были дворцы и храмы Птоломеевъ и гдѣ теперь, на мѣстѣ Серапеума, стоитъ такъ называемая колонна Помпея. По-африкански горѣли противъ опускавшагося солнца стекла въ желтыхъ домахъ разноплеменной александрiйской бѣдноты. Женщины въ туфляхъ и халатикахъ, похожiя на евреекъ нашихъ южныхъ городовъ, съ раскрытыми тощими грудями, почернѣвшими отъ зноя, лѣниво сидѣли у пороговъ и держали на колѣняхъ полуголыхъ дѣтишекъ, лица которыхъ сплошь облепляли мухи. Тутъ же шатались шелудивыя бездомныя собаки. Ни кустика не было среди глиняныхъ рогатыхъ памятниковъ арабскаго кладбища, уже давно смѣшавшаго свои кости съ несмѣтными костями древнихъ кладбищъ и съ мусоромъ тысячелѣтнихъ останковъ сто кратъ погибавшей и вновь возрождавшейся Александрiи. И надо всѣми этими братскими могилами высилась колонна. Но оказалась она гораздо менѣе

 

// 148

 

заманчива, чѣмъ ея названiе въ гидахъ: «Монолитъ розоваго ассуанскаго мрамора». Меланхолически-прекрасенъ только видъ отъ колонны: на западѣ — вечернее солнце, опускающееся къ золотой полосѣ Средиземнаго моря, на востокѣ — рощи пальмъ, синяя пустынная равнина Мареотиса и пески, пески…

II.

На пути въ Каиръ сперва мелькали стѣны Александрiи. Потомъ вагоны озарились золотистыми песчаными выемками, бѣлыми виллами и яркой синью утренняго неба.

Скоро ихъ смѣнилъ Мареотисъ: водная сiяющая гладь, острова камышей, необозримая зеркальность, на отмеляхъ которой розовыми лилiями блистали тысячи длинноногихъ фламинго, ибисовъ и цапель. А за лагунами и поймами начали развертываться топи и равнины, воздѣланныя, какъ огороды, изрѣзанныя каналами и плотинами, и стекловидныя дали съ чуть видными оазами селенiй…

Экспрессъ уносилъ меня къ югу, и, благодаря той «неизмѣнности Египта, чтò поразила еще Платона, всю дорогу чувствовалъ я, что нигдѣ такъ быстро не падаешь въ глубь временъ, какъ здѣсь. Развѣ не древенъ этотъ смуглый людъ, орошающiй поля, ѣдущiй по плотинамъ на осликахъ, отдыхающiй вмѣстѣ съ волами подъ жидкою тѣнью смоковницъ? Развѣ не по этому пути прошелъ древнiй Египетъ, чтобы дойти до пустыни, до жрецовъ и фараоновъ, до послѣднихъ предѣловъ нищеты и рабства, въ коихъ онъ пребываетъ и донынѣ? Здѣсь, въ Дельтѣ, созданной священнымъ созвѣздiемъ Треугольника и священною рѣкою, ея мирные обитатели именовали себя «служителями Сына Солнца, Гора». Въ Мемфисѣ и Ѳивахъ они стали служителями фараоновъ. Солнце измѣнило свой ликъ и все чаще стало мѣнять свои имена: Пта, Ра, Озирисъ, Горъ, Аммонъ. Родились легенды о его смерти и воскресенiи. Ра удалился отъ людей, забывшихъ его ради жрецовъ и фараоновъ, на небо. Озирисъ, его ипостась, былъ растерзанъ своимъ братомъ — Сетомъ, богомъ зла и пустыни. Гору, сыну Озириса, пришлось встать, въ образѣ сфинкса, на безконечную борьбу съ Сетомъ. Но побѣдителемъ остался все же Сетъ… И при мысли, что поѣздъ все дальше уносится въ его царство, къ илистому Нилу, сжатому горячими пустынями, становилось почти жутко.

Вагонъ былъ переполненъ женщинами, до глазъ закутанными въ черное и бѣлое, фесками, шляпами, халатами, табачнымъ дымомъ, пылью и свѣтомъ. Воздухъ, вѣющiй въ окна съ нивъ и каналовъ, становился все жарче и суше, — и вотъ

 

// 149

 

начали хлопать поднимаемыя рамы, а за ними — рѣшетчатыя ставни. Воцарился полумракъ, изрѣзанный полосами свѣта и дыма, но духота стала уже дурманить. Я вышелъ на площадку — и ослѣпъ отъ бѣлаго блѣска. Обдаетъ пламенемъ, точно стоишь возлѣ огромнаго костра, оглушаетъ гуломъ колесъ и удушаетъ желтой пылью… Былъ Даманхуръ, — древнiй Тимъ, городъ Гора… Былъ Кафръ-Зайятъ… Теперь вижу сквозь пыль, что подъ колесами съ грохотомъ мелькаетъ сквозной мостъ и горячимъ стекломъ блещетъ внизу рѣка въ илистыхъ берегахъ. Это Нилъ. Мимо поѣзда начинаютъ мелькать бѣлыя яркiя стѣны и высокiя пальмы: Танта, городъ, славный своей ярмаркой. Но и въ Тантѣ, какъ всюду, остановка — мгновенье. Съ разлета сталъ поѣздъ, и хлынувшая изъ вагоновъ толпа мгновенно смѣшалась съ цвѣтистой толпой на раскаленной платформѣ. И едва успѣлъ я схватить въ буфетѣ апельсинъ и пачку папиросъ, какъ дверцы вагоновъ уже опять захлопали. И опять — равнины зрѣющаго хлѣба, каналы и черныя деревушки феллаховъ — полузвѣриныя хижины изъ ила, крытыя дурровой соломой… И опять противъ меня — коптъ и феллахъ. Коптъ — толстый, въ черномъ халатѣ, въ черной и туго завернутой чалмѣ, съ темно-оливковымъ круглымъ лицомъ, карими глазами и раздувающимися ноздрями. На колѣняхъ у него зонтъ. Феллахъ — въ бѣлой чалмѣ и грубомъ балахонѣ, разстегнутомъ на груди. Это совершенный быкъ по своему нечеловѣческому сложенiю и спокойствiю, съ бронзовой шеей изумительной мощи. Но еще изумительнѣй то, что ему, кажется, совсѣмъ не жарко!

Солнце безжалостно на пути къ Мемфису. Пламенный богъ родитъ лишь пески, если рядомъ съ нимъ не царитъ его «вторая жизнь» — богъ-море. Море создало Грецiю. Нилъ, уведшiй за собой обитателей Дельты въ пустыни, создалъ свѣтозарный и строгiй Египетъ. Горъ не только звѣрь. Онъ то человѣкъ съ головою ястреба, то левъ съ головою человѣка. Но онъ древнѣе пирамидъ. Онъ зачатъ, можетъ-быть, еще въ Дельтѣ. Онъ былъ символомъ человѣческой мудрости и львиной мощи. Утвердившись же въ Мемфисѣ, стиснутый пустыней, Египетъ замкнулся отъ мiра. Возвеличенный и изнуренный войнами, нищетою и рабствомъ, онъ сталъ созидать культъ смерти…

Ахъ, какъ строгъ и красивъ былъ этотъ культъ! Таинственными драгоцѣнными бальзамами и травами охранялось священное человѣческое тѣло отъ тлѣнья. Эмблемы Пта-Ра, бога-производителя, — золотые скарабеи съ лазурными крыльями и золотые крестики, символъ воскресенья, — вѣшали на тѣло

 

// 150

 

мумiй. Книга Мертвыхъ — дивные гимны къ Озирису-Радости, Солнцу, Добру и Судьбѣ за гробомъ — полагалась на груди ихъ. Золотымъ лакомъ покрывали сикоморовые гробы-футляры и съ изумительнымъ искусствомъ писали на футлярахъ киноварью дискъ крылатаго солнца. И все это скрывалось въ тяжкихъ саркофагахъ изъ гранита или базальта, заключенныхъ въ нѣдра пирамидъ… Но душа величайшей изъ всѣхъ древнихъ религiй, вѣра, породившая столь мудрый и красивый ритуалъ, — гдѣ была она въ Египтѣ, ограблявшемъ съ голоду даже гробницы и храмы? Она лишь слабо тлѣла въ памяти этого «бронзоваго, худого и молчаливаго народа». Жизнь его текла во тьмѣ и рабствѣ, стала подобна «палкѣ, изъѣденной червями»… А былъ ли на землѣ народъ болѣе славный? Въ темныя и жестокiя времена варварства онъ первый возсталъ среди народовъ въ безпримѣрной цѣльности и законченности своего облика — и на первобытной землѣ, каждая пядь которой оплачивалась кровью, сумѣлъ сохранить этотъ обликъ пять тысячелѣтiй. Онъ не зналъ себѣ равныхъ ни въ трудѣ, ни въ созиданiи памятниковъ, ни въ знанiяхъ, ни въ морали, ни въ отвагѣ, уживавшейся рядомъ съ изумительной для его времени кротостью. Онъ былъ наставникомъ всего древняго мiра: это на основахъ его культуры, его религiи выросли Ассирiя, Финикiя, Iудея, Грецiя — и христiанство. За четыре тысячелѣтiя до Грецiи онъ создалъ безпримѣрное по силѣ рѣзца ваянiе, создалъ безпримѣрную по тонкости, чистотѣ, яркости и простотѣ живопись; создалъ поэзiю гимновъ, безпримѣрную по вдохновенiю; создалъ религiю — безпримѣрную уже по одному тому, что она одна не потребовала человѣческихъ жертвоприношенiй!

Онъ никогда не зналъ судръ и парiевъ. Никогда не зналъ рабства женщинъ. Онъ всегда былъ человѣченъ, опрятенъ, мягокъ въ обращенiи, благоговѣйно чтилъ жизнь во всѣхъ ея проявленiяхъ; объ этомъ свидѣтельствуетъ прежде всего обоготворенiе животныхъ — обоготворенiе земныхъ проявленiй божественной творческой силы. Онъ не разъ властвовалъ надъ всѣмъ Востокомъ, но даже и въ эти дни никогда не уподоблялся въ свирѣпости другимъ народамъ, обивавшимъ городскiя стѣны кожей плѣнныхъ.

«Добро ярче изумруда въ черной рукѣ невольника», начерталъ онъ на папирусѣ, — и добро стало краеугольнымъ камнемъ и вѣры его, и всѣхъ житейскихъ установленiй.

Вѣра была величественна и грандiозна, какъ величественны и грандiозны всѣ труды и все искусство Египта. Первобытная, космическая широта мысли сочеталась въ Египтѣ съ вели-

 

// 151

 

чайшей изощренностью и тонкостью. Вѣра Египта въ основѣ своей, въ первоисточникахъ признала единаго Бога и множество свѣтозарныхъ формъ его. Она была, по чудесному выраженiю Шамполiона, пантеистическимъ единобожiемъ. «Я — все, чтò было, чтò есть и будетъ. Солнце — рожденiе мое, и никто изъ смертныхъ не подниметъ покрывала моего». Такъ сказала Праматерь Вселенной, Ну, — невѣдомая, незримая, вѣчно и всюду чувствуемая, но непознаваемая, всесовершенная и всепроникающая, сама въ себѣ и сама собой зародившаяся, Альфа и Омега космоса. Она сказала: всѣ солнечные боги — чада мои, благiе и свѣтлые посредники межъ вселенной и Ну, побѣдители тьмы и зла, образы заката и восхода, смѣны формъ и безсмертiя основъ. Все въ Творцѣ и во всемъ — Творецъ. Свѣтъ его все проникающаго и безсмертнаго духа незакатно свѣтитъ во тьмѣ зла и смерти. Озирисъ — одинъ изъ его солнечныхъ ликовъ — какъ Христосъ, погибъ въ борьбѣ со зломъ и воскресъ въ образѣ Гора. И, какъ возрождается сѣмя, брошенное въ землю, такъ возрождается и духъ всего сущаго вслѣдъ за видимой смертью. Оставивъ тѣло человѣка, духъ восходитъ на судъ Озириса — и дивными словами Книги Мертвыхъ свидѣтельствуетъ чистоту и добро своего земного существованiя. И, очищенный судомъ и покаянiемъ, окропленный «Водою Жизни», вновь возвращается къ тѣлу, къ болѣе совершенной жизни: потому-то и должна быть священна и сохранна мумiя. А свершивъ кругъ смертей и воскресенiй, духъ уже навѣки соединяется съ Отцомъ и Судiей въ «Поляхъ Солнца». Радость бытія, гдѣ смерть лишь ступень къ совершенству, радость сыновней близости къ Отцу и братской близости ко всему живому, участiе въ красотѣ и гармонiи свѣтозарнаго космоса — вотъ чтò было основой египетскаго пантеизма, столь близкаго къ пантеизму христiанства. Но, придя въ Мемфисъ и воздвигнувъ пирамиды, Египетъ точно схоронилъ подъ ними свою вѣру. Замкнутый, мистически строгiй, онъ становился все мрачнѣе и мрачнѣе. Онъ уже вступилъ въ тѣ великiя битвы народовъ, чтò затянулись на тысячелѣтiя и, затопивъ землю кровью, породили грозные и страшные глаголы еврейскихъ пророковъ. «И предалъ его Господь въ руки властелина жестокаго. И стали сражаться братъ противъ брата и другъ противъ друга, городъ съ городомъ, царство съ царствомъ. И оскудѣли рѣки и каналы египетскiе. И духъ Египта изнемогъ въ немъ… И прибѣгъ онъ къ идоламъ и чародѣямъ и къ вызывающимъ мертвыхъ»…

 

// 152

 

III.

Каиръ шуменъ, богатъ, многолюденъ. Вспомнилась Александрiя и показалась простой, бѣдной, прохладной. Если рѣзокъ контрастъ между нею и песчаными отмелями Мареотиса, то во сколько же разъ рѣзче контрастъ между желто-бурыми песками Ливiи и садами Каира! А его восточные кварталы и сравнивать нельзя съ восточными кварталами Александрiи: старый Каиръ воспѣтъ самой Дочерью луны — Шехеразадой.

Къ вечеру улицы политы. Нѣжно и свѣжо пахнетъ цвѣтами, тепло и пряно — влажной пылью и нагрѣтыми за день мостовыми. Оживленнѣе гудятъ трамваи, рѣками текутъ шарабаны, коляски, кареты и верховые къ мосту черезъ Нилъ, на катанье, гремятъ и разливаются вальсами оркестры въ садахъ… Но вотъ по люднымъ широкимъ тротуарамъ, никого и ничего не замѣчая, идутъ бедуины — худые, огнеглазые, высокiе, — и на ихъ чугунныхъ лицахъ — алый отблескъ жаркаго заката и зеркальныхъ стеколъ. Ихъ тонкiя, сухiя, почти черныя ноги голы отъ колѣнъ до большихъ жесткихъ башмаковъ. Лица грозны, головы женственны; на ихъ головы накинуты и висятъ по плечамъ кэфiи — большiе платки изъ черно-синей шерсти, а сверхъ платковъ лежитъ двойной обручъ — два черныхъ шерстяныхъ жгута. На тѣлѣ рубаха до колѣнъ, подпоясанная шалью, на рубахѣ — теплая безрукавка, а сверъ всего — абая, шерстяная пѣгая хламида, грубая, тяжелая, съ короткими рукавами, но такая широкоплечая, такая свободная, что рукава, спускаясь, достигаютъ до кистей маленькихъ лиловыхъ рукъ. И царственно-гордо выгнуты тонкiя шеи, обмотанныя шелковыми платками, и небрежно опирается лѣвая рука съ серебрянымъ перстнемъ на мизинцѣ на рукоятку огромнаго ятагана или тяжелаго кремневаго пистолета, засунутаго за поясъ…

Еще болѣе восхищенiя и удивленiя вызываетъ у людей Востока Старый Каиръ, сарацинскiй, окружившiй европейскiй со стороны желтоватаго Мокатамскаго кряжа. О, какой это богатый, людный, шумный, ученый и старый городъ! Ему уже тысяча триста лѣтъ. Онъ основанъ милостью и велѣнiемъ Бога. Фостатъ — его первое имя — значитъ палатка. У подошвы Мокатама былъ Новый Вавилонъ, основанный еще при фараонахъ выходцами изъ Вавилона Халдейскаго, — колонiя Рима. Настало время, когда надъ мiромъ, преображеннымъ и смущеннымъ Христомъ, надъ разложенiемъ язычества и надъ великими поповскими распрями восторжествовала

 

// 153

 

грозная простота и дикая мощь Ислама. Амру, полководецъ Омара, пришелъ къ Нилу и взялъ Вавилонъ; а въ его палаткѣ свила гнѣздо голубка. Уходя, Амру оставилъ палатку, дабы не ломать гнѣзда. И на этомъ мѣстѣ зачался «Побѣдоносный», Великiй Каиръ.

Его узкiя, длинныя и кривыя улицы переполнены лавками, цырюльнями, кофейнями, столиками, табуретами, людьми, ослами, собаками и верблюдами. Его сказочники и пѣвцы, повѣствующiе о подвигахъ Али, зятя Пророка, извѣстны всему мiру. Его шахматисты и курильщики молчаливы и мудры. Его базары равны шумомъ и богатствомъ базарамъ Стамбула и Дамаска. Главное же то, что въ Каирѣ — полтысячи мечетей и сотни тысячъ могилъ въ тишинѣ пустынь, окружающихъ его. Мечети и минареты царятъ надо всѣмъ. Мечети плечисты, полосаты, какъ абаи, всѣ въ огромныхъ и пестрыхъ куполахъ-тюрбанахъ. Минареты высоки, узорны и тонки, какъ пики. Это ли не сарацинская старина? Стары и погосты его, стары и голы. Тамъ, среди усыпальницъ халифовъ, среди усыпальницъ мамелюковъ и вокругъ полуразрушенной мечети Амру, похожей на громадную палатку, — вѣчное безмолвiе песковъ и несмѣтныхъ рогатыхъ бугорковъ изъ глины, усыпляемое жалобною пѣснью пустыннаго жаворонка или пестрокрылыхъ чекканокъ…

Но проходитъ по узкимъ и шумнымъ коридорамъ базаровъ и улицъ сожженная нуждою и зноемъ женщина, похожая на цыганку, со спутанными черными волосами, босая, въ одной полинявшей кубовой рубахѣ, и кричитъ среди говора и гама. Все достоянiе ея въ козѣ, которую она ведетъ за собою, — въ старой козѣ съ длинной шелковисто-черной шерстью, съ длинными колокольцами-ушами и съ горбатымъ носомъ. И вотъ она кричитъ, предлагая подоить козу и за грошъ напоить «сладкимъ молокомъ» всякаго желающаго. И вся старина сарацинскаго Каира тонетъ въ аравiйской древности этого крика…

А когда смотришь на мечети Каира и на его погосты, то думаешь только о томъ, что мечети его сложены изъ порфира мемфисскихъ храмовъ и гранита разрушенныхъ пирамидъ, что дорога мимо погостовъ ведетъ по пустынѣ къ обелиску Гелiополя-Она…

И тогда и отъ европейскаго Каира и отъ Каира мусульманскаго мысль уносится къ древнему царству фараоновъ. И становится жутко и радостно, когда увидишь вдали каменныя мощи этого царства — пирамиды Гизэ и Саккара, или вспомнишь бедуиновъ, потомковъ Агари.

 

// 154

 

IV.

Солнце склонялось къ Ливiйской пустынѣ. Я смотрѣлъ со стѣнъ цитадели Каира, утвержденной на выступѣ скалъ Мокатама, на западъ, на востокъ и на сѣверъ, — на городъ, занявшiй необозримую долину подо мной. У воротъ цитадели мнѣ предложилъ свои услуги очень милый, простой и деликатный человѣкъ въ темномъ балахонѣ и бѣлой чалмѣ, — одинъ изъ проживающихъ при мечети Али. Онъ прежде всего показалъ мнѣ колодецъ Iосифа — халифа Юсуфа. Но чтò же это за старина? Колодецъ глубокъ, какъ преисподняя, — и только. Камни цитадели старше — она строилась изъ малыхъ пирамидъ Гизэ!

Кромѣ мечети, въ ея двойныхъ стѣнахъ — дворецъ вице-короля, арабская школа, казармы англiйскаго гарнизона. Я вошелъ только во дворъ мечети и на минуту — въ самую мечеть. Дворь великъ, чистъ, весь выложенъ мраморомъ, окруженъ высокими стѣнами и крытыми колоннадами. Надъ фонтаномъ посреди двора — бездонное небо и, какъ стрѣлы, летаютъ касатки. Мечеть, подражанiе Софiи, легка, нарядна, колоссальна, устлана дорогими коврами, таинственно полуосвѣщена цвѣтными стеклами, украшена низко-висящими надъ поломъ кругами люстръ. Тонкiе минареты по угламъ мечети головокружительно высоки… Но все это такъ ново!

Тогда арабъ повелъ меня къ западной стѣнѣ и указалъ куда-то въ пыль надъ долиною Нила.

Но я глядѣлъ дальше, за Нилъ, въ сторону затянутыхъ иломъ и заросшихъ пальмами развалинъ Мемфиса. Тамъ лежитъ теперь страшная своей величиной и древностью сiенитовая статуя Рамзеса II съ отбитыми ногами, а въ сухо-туманной пустынѣ рисуются фiолетовые конусы самыхъ старыхъ пирамидъ, — пирамидъ Дашура и Саккара, — и среди нихъ — ступеньчатая пирамида Аписовъ: Ко-Комехъ — «пирамида чернаго быка». Внутри она уже разрушается, а снаружи полузасыпана песками.

Она даже не изъ камня, а изъ кирпичей нильскаго ила. И все-таки чуть не на тысячу лѣтъ древнѣе великой пирамиды Хуфу! А близъ нея — Серапеумъ, безконечныя черностѣнныя катакомбы, высѣченныя въ скалахъ. И, взглянувъ въ сторону Серапеума, я забылъ на минуту все окружающее. Ахъ, какъ пышно-прекрасны были земныя воплощенiя бога Нила, эти мощные траурные быки — черные, съ бѣлымъ ястребомъ на спинѣ, съ бѣлымъ треугольникомъ на лбу, съ блестящими черно-лиловыми глазами! Какъ мрачно-торжественны

 

// 155

 

были ихъ погребальныя галлереи и гигантскiе саркофаги изъ гранита!

— Эль-Азхаръ, Гассанъ, — бормоталъ арабъ.

И, безшумно перебирая легкими босыми ногами, привелъ меня къ сѣверной стѣнѣ, къ обрыву надъ нижними стѣнами, и опять сталъ указывать то на одну, то на другую мечеть сѣраго огромнаго города, теряющагося въ пыли.

Воздухъ былъ тепелъ и душенъ. Далеко на сѣверо-западѣ склонялось къ слоистымъ сѣроватымъ пескамъ, уходящимъ въ Сахару, горячее солнце. Пирамиды Гизэ были ближе и лѣвѣй его; онѣ мягко и четко выдѣлялись среди этихъ пепельныхъ дюнъ фiолетовыми конусами. Необъятное пространство между небомъ, пустыней и долиной Каира было полно пыльно-золотистымъ блескомъ. Лѣвѣй, къ югу, даль уже совсѣмъ затуманилась нѣжно-сизой мутью. И все это отдѣлялъ отъ меня уходящiй по долинамъ прямо къ сѣверу Нилъ. Мокатамскiй кряжъ, идущiй за нимъ съ юга по правую руку, дѣлаетъ подъ цитаделью рѣзкiй поворотъ къ востоку, и долина расширяется въ необозримую низменность. На ней теряется въ морѣ дымчатой пыли уходящiй изъ глазъ къ сѣверу и востоку сухой и сѣрый городъ съ торчащими надъ нимъ минаретами и мечетями. Оттуда слышался смутный гулъ. Солнце опускалось все ниже, бѣлый шлемъ, который я держалъ въ рукахъ, сталъ алѣть. Съ минаретовъ понеслись къ блѣдному бездонному небу древне-печальныя прославленiя Бога. Летучiя мыши дрожащими зигзагами, почти невидимкой, зарѣяли вкругъ: онѣ любятъ теплые вечера, катакомбы и пустынныя скалы…

Къ востоку, далеко за городомъ, раскинуты среди песковъ мечети-гробницы халифовъ. Онѣ всѣми забыты, приходятъ въ ветхость. Тамъ въ усыпальницѣ Каидъ-Бея окна горятъ такой цвѣтной мозаикой, равной которой нѣтъ на землѣ. Тамъ есть два камня изъ Мекки — одинъ сиреневый, другой розовый — и на нихъ слѣды Магомета. Но чтò Каидъ-Бей и Магометъ! За могилами халифовъ, среди песковъ, уходящихъ до Краснаго моря, на самой окраинѣ холмовъ Iудейскихъ, есть оазъ, гдѣ, по слову Осiи, «тернiи и волчцы выросли на жертвенникахъ Израиля», гдѣ съ землею сровнялись слѣды города, болѣе славнаго и древняго, чѣмъ самый Мемфисъ, слѣды Она-Гелiополя, Бетъ-Шемеса, по-еврейски, — «Дома Солнца». Это было средоточiе культа Гора и высшей жреческой мудрости. Усиртесенъ I пять тысячъ лѣтъ тому назадъ воздвигъ передъ онiйскимъ храмомъ Солнца, самымъ чтимымъ въ древнемъ мiрѣ, свои обелиски изъ розовыхъ

 

// 156

 

гранитовъ и украсилъ ихъ золотыми наконечниками. Въ дни патрiарховъ Iосифъ, сынъ Iакова, женился въ Онѣ на дочери первосвященника Потифера — «посвященнаго Солнцу». Моисей, воспитавшiйся тамъ, основалъ на служенiи Изидѣ служенiе Иеговѣ. Солонъ слушалъ первый разсказъ о потопѣ. Геродотъ — первыя главы исторiи. Пиѳагоръ — математику и астрономiю. Платонъ, проведшiй въ академiи Она тринадцать лѣтъ, — презрительно-грустныя слова: «Вы, эллины, — дѣти». Наконецъ въ Онѣ жила сама Богоматерь съ Младенцемъ… Вотъ это слава!

Солнце тонетъ въ сухой сизой мути, и шафранный свѣтъ запада быстро меркнетъ. Мирiады веселыхъ огней разсыпаются по темнѣющей долинѣ Каира. И они кажутся мнѣ «огнями въ честь умершихъ», чтò когда-то горѣли въ Саисѣ, въ городѣ богини съ неизреченнымъ именемъ. Со всѣхъ сторонъ обступаютъ Каиръ мертвыя моря песковъ и африканская душная ночь. Изъ тьмы невѣдомыхъ горячихъ ночей пролагаетъ свой путь священная рѣка, источники которой знали лишь жрецы Саиса. Невѣдомыя экваторiальныя созвѣздiя поднимаются оттуда, — и звѣздное небо принимаетъ, по арабскому выраженiю, видъ лучистыхъ алмазовъ на черно-бархатномъ покровѣ гроба… Черны были и палатки таинственныхъ азіатскихъ кочевниковъ, «царей пастуховъ», несмѣтной ратью охватившiя нѣкогда Египетъ на цѣлыхъ пятьсотъ лѣтъ. Черны были Аписы Мемфиса. Чернымъ гранитомъ лоснились скаты пирамиды Хуфу. Черными представляются мнѣ и грозныя слова: Ассаргадонъ, Асурназирпалъ и особенно — Камбизъ. «Семусиномъ» — черно-пламеннымъ ураганомъ песковъ — прошелъ онъ по Египту, до основанiя разрушивъ и Онъ и Мемфисъ, и это въ его полчищахъ семусинъ пожралъ въ одинъ день полтораста тысячъ жизней на пути къ черной Нубiи! И вотъ тогда-то и дохнуло на Египетъ дыханiе смерти, и помутилось солнце его отъ пыли сраженiй и отъ куренiй жрецовъ… «И прибегъ Египетъ къ идоламъ и чародѣямъ и къ вызывающимъ мертвыхъ»…

На мѣстѣ Она, нынѣ покрытомъ хлѣбами, пальмами и хижинами арабской деревушки Матарiэ, среди оаза, чтò питается родникомъ Айнъ-Шемесъ — «Солнечнымъ источникомъ», — одиноко стоитъ въ эту ночь десятисаженный обелискъ, на треть утонувшiй въ землѣ, изъѣденный iероглифами и облѣпленный гнѣздами осъ. А въ Ливiской пустынѣ сонныя змѣи песковъ бѣгутъ и бѣгутъ во входы пирамидъ. Но и мертвые исчезли изъ могилъ Египта. Мумiи изъ гробницъ и пирамидъ Саккара выкинулъ Камбизъ. Пустой сар-

 

// 157

 

кофагъ изъ базальта, найденный въ пирамидѣ Менкери, потонулъ вмѣстѣ съ кораблемъ въ океанѣ, на пути въ Британiю. Пустой огромный саркофагъ стоитъ и въ Великой пирамидѣ. Кто тотъ, чтò покоился въ[1] ней? Хуфу? Копты говорятъ: нѣтъ, Сауридъ, жившiй за три вѣка до потопа и отъ потопа сохранившiй въ ней и свой трупъ и всѣ сокровища египетской мудрости… Въ тѣ долгiе вѣка, когда умершiй Египетъ пребывалъ въ тишинѣ и забвенiи, пришли въ его пустыни новые завоеватели, арабы, пробили, послѣ долгихъ исканiй, уже ободранную пирамиду и въ гробовой тьмѣ, по узкимъ проходамъ, ведущимъ въ сердце пирамиды, проникли, въ надеждѣ на клады, въ покой человѣка, умершаго въ началѣ мiра. Но, озаривъ факелами заблестѣвшiя, какъ черный ледъ, шлифованно-гранитныя стѣны высокаго куба, въ ужасѣ отступили: посреди покоя безъ крышки стоялъ прямоугольный, лишенный всякихъ украшенiй и тоже весь черный саркофагъ. Въ немъ лежала мумiя въ золотой бронѣ, осыпанной драгоцѣнными камнями, и съ золотымъ мечомъ у бедра. На лбу же мумiи краснымъ огнемъ горѣлъ громадный карбункулъ, весь въ письменахъ, непонятныхъ ни единому смертному…

V.

Я кончилъ этотъ вечеръ въ театрѣ, на площади, сплошь занятой табуретами и столиками, шумной и людной, какъ ярмарка въ Тантѣ.

Двери театра были открыты настежь, но въ партерѣ, усѣянномъ фесками, стояла одуряющая духота. Чтò же было въ рѣшетчатыхъ ложахъ, гдѣ помѣщаются гаремы? Подняли подъ музыку занавѣсъ — и въ глубинѣ сцены открылся плакатъ: лиловая ночь и пребольшая луна надъ лиловымъ силуэтомъ города, состоящаго изъ однѣхъ пальмъ и мечетей и четко отраженнаго въ блѣдно-лиловой рѣкѣ. На полу среди сцены стояло ярко-зеленое дерево, а подъ деревомъ — арабъ въ пышной старинной одеждѣ и колоссальномъ тюрбанѣ. Страстно завылъ и загудѣлъ оркестръ, и арабъ, приложивъ одну руку къ сердцу, а другую, дрожащую, вытянувъ, разразился такими гнусавыми воплями, что весь партеръ затрепеталъ отъ рукоплесканiй. Арабъ жаловался на несчастную любовь и прозакладывалъ кому-то душу, лишь бы увидѣть свою милую. Затѣмъ онъ смолкъ, закрылъ лицо руками и затрясся отъ беззвучныхъ рыданiй. А наплакавшись, глубоко вздохнулъ, снялъ темный широчайшiй халатъ, положилъ его подушкой подъ деревомъ и, оставшись въ другомъ,

 

// 158

 

блѣдно-розовомъ, легъ спать. Музыка подъ сурдинку запиликала что-то осторожное, хитрое. И тогда изъ-за кулисъ безшумно выпорхнули черти въ красныхъ балахонахъ, съ бѣлыми изображенiями череповъ на груди. Радостно подвывая и взвизгивая, они закружились надъ своей добычей. И вдругъ ухнулъ барабанъ — и, подхвативъ спящаго, черти бросились за кулисы… Среди бѣшено сыплющихся аплодисментовъ, я, шатаясь, выбрался на площадь, на воздухъ, и почти упалъ на табуретъ возлѣ мраморнаго столика, среди криковъ бродячихъ кондитеровъ, гула трамваевъ, рожковъ автомобилей и воплей водоносовъ, таскающихъ на ремнѣ черезъ лѣвое плечо огромныя бутыли…

Домой я вернулся за полночь… Каиръ затихалъ. Съѣдаемый москитами, я безъ сна лежалъ на широкой постели въ жаркомъ номерѣ. Передъ разсвѣтомъ взошелъ мѣсяцъ, озарилъ теплымъ золотистымъ свѣтомъ верхушки пальмъ во дворѣ отеля и противоположные балконы, и въ окна потянуло свѣжестью. Но тутъ воздухъ внезапно дрогнулъ отъ мощнаго трубнаго рева. Ревъ загремѣлъ побѣдно, оглушающе — и, внезапно сорвавшись, разразился срашнымъ захлебывающимся скрипомъ. Рыдалъ въ сосѣднемъ дворѣ оселъ — и рыдалъ безконечно долго! Но усталость все-таки взяла свое. Я закрылъ глаза — и черезъ два часа вскочилъ съ постели совсѣмъ бодрый. Всходило солнце, у воротъ ждала коляска, съ вечера нанятая къ пирамидамъ.

Раннее утро въ городѣ имѣетъ своеобразную прелесть. Въ Каирѣ оно восхитительно. Чистые широкiе проспекты еще въ тѣни и пусты. Они уже политы. Полита и зелень въ цвѣтникахъ, палисадникахъ и скверахъ, нѣжно и свѣжо пахнущихъ. Верхушки пальмъ розовѣютъ, небо легко и жемчужно-бирюзово. Экипажъ быстро катится по гладкимъ мостовымъ. Щелканье бича звучно и бодро… Вотъ мостъ съ бронзовыми львами черезъ Нилъ… Свѣтъ утренняго солнца ослѣпительно блещетъ надъ розово-голубымъ моремъ пара, въ которомъ тонутъ и острова, и вся долина Нила. «Привѣтъ тебѣ, Амонъ-Ра-Гормахисъ, самъ себя производящiй! Привѣтъ тебѣ, священный ястребъ со сверкающими крыльями, многоцвѣтный фениксъ! Привѣтъ тебѣ, дитя, ежедневно рождающееся, старецъ, проплывающiй вѣчность!»

Нилъ подъ мостомъ дымится, и въ дыму медленно идутъ сѣрые паруса барокъ. Вереницы ословъ и верблюдовъ, нагруженныхъ овощами, зеленью, молокомъ, птицей, тянутся на базаръ и несутъ въ городъ простоту деревни, здоровье полей и свѣжесть утра: на зарѣ росы покрываютъ нивы и кровли

 

// 159

 

арабскихъ хижинъ, на зарѣ холодѣетъ даже песокъ. Переѣзжаемъ островъ, потомъ рукавъ Нила, ѣдемъ мимо зоологическаго парка, — и впереди открывается низменность, равнина зрѣющихъ ячменей и пшеницы: стоитъ время Шаму, какъ называли египтяне жатву. И прямая, какъ стрѣла, аллея акацiй до самой пустыни прорѣзываетъ эту равнину. Трамвай скользнулъ мимо и потонулъ въ перспективѣ ея многоверстнаго зеленаго коридора. И тамъ, въ самомъ концѣ ея, какъ риги въ концѣ деревенской аллеи, стоятъ на обрывѣ скалисто-песчанаго плоскогорья три каменныхъ треугольника цвѣта старой, слегка фiолетовой соломы.

Черезъ полчаса я былъ у ихъ подножья. Но какъ все измѣнилось за эти полчаса! Огромная долина Нила еще полна блескомъ и свѣжестью. У самаго подъема на стофутовый уступъ пустыни, за стѣнами сада, окружающаго англiйскiй отель, еще тѣнисто и воркуютъ горлицы. Но бѣлая косая дорога на уступъ, обнаженная весенними вѣтрами съ сѣвера, уже горяча и рѣзка подъ синимъ небомъ. Четко отдѣляется отъ неба и край плоскогорья — желто-сѣрый песокъ, и мягко и четко возносятся въ прозрачный воздухъ зубчатыя грани каменной громады ржаво-соломеннаго цвѣта…

Отъ Великой пирамиды — одинъ изъ самыхъ дивныхъ видовъ въ мiрѣ. Цѣлая страна, чуть не вся низменность Дельты, теряется на сѣверѣ, радуя вѣчной молодостью природы: молоды кажутся отсюда, изъ пустыни, съ древнѣйшаго на землѣ кладбища, эти нивы, пальмы, селенiя! Долина Нила тонетъ въ солнечномъ туманѣ. А за долиной чуть виденъ мутно-аспидный городъ и призраки Аравiйскихъ горъ. За ними чувствуется Красное море, одно названiе котораго волнуетъ чѣмъ-то сказочнымъ, ветхозавѣтнымъ… А сзади все заслоняетъ и все подавляетъ восходящая до яркихъ небесъ ребристая гора. Я чувствую себя подъ нею столь малымъ, что это гнететъ меня. И я отхожу и направляюсь къ сѣверу, по обрыву плоскогорья, по камнямъ, занесеннымъ горячими атласными волнами цвѣта львиной шкуры.

Отойдя, я вижу, что сѣверный бокъ пирамиды высоко занесенъ пескомъ. Онъ въ тѣни — и голубоватая тѣнь падаетъ отъ него на песокъ. Вправо — блескъ солнца. Тамъ, нѣсколько наискось, — второй треугольникъ, пирамида Хафри. Ея громада, почти равная первой и тоже утонувшая въ слоистыхъ пескахъ, снизу ободрана, рубчата, доисторически-груба и проста, какъ и Хуфу, но вверху блеститъ розоватымъ гранитомъ. Въ чистомъ воздухѣ она кажется необыкновенно близкой. Но еще болѣе четки на сини небо-

 

// 160

 

склона грани третьей — красной пирамиды Менкери, стоящей въ полуверстѣ отъ меня и сплошь покрытой сiенитомъ. Она гораздо меньше и острѣе двухъ первыхъ. А къ горизонту, тамъ, гдѣ пустыня, поднимаясь волнистыми буграми, ярко отдѣляется отъ сине-лиловаго неба, теряется вдали еще нѣсколько маленькихъ конусовъ… Вотъ она, ясность красокъ, нагота и радость пустыни! Но еще рѣзче и радостнѣй сжимается мое сердце при взглядѣ на зубчатую гору Хуфу. На мгновенiе превращаюсь я въ мысль… И вижу въ долинѣ подъ солнцемъ, въ свѣтломъ утреннемъ парѣ, смутный очеркъ первой столицы мiра, жившей почти три тысячи лѣтъ, — тусклый блескъ крышъ и храмовъ Мемфиса. Вижу его толпу, улицы, яркую полихромiю одѣждъ, обелисковъ, пилоновъ, столь любимую древнимъ Египтомъ… Вижу пирамиду такою, какой была она шесть тысячъ лѣтъ тому назадъ, — обведенную каналомъ изъ Нила, до низу покрытую разноцвѣтными гладкими плитами, увѣнчанную золотымъ пирамидiономъ… Ничего, кромѣ камня и мумiй, не осталось отъ древняго царства! Но ничто не исчезаетъ. Все изъ праха прошлаго. И вотъ — я опять ее чувствую, эту связь со всѣмъ мiромъ, съ богами всѣхъ странъ и съ людьми, сто кратъ истлѣвшими!

Входъ въ пирамиду съ сѣвера. Пески засыпали ея скатъ какъ разъ до того мѣста, гдѣ нашли когда-то отверстiе въ «самое таинственное святилище мiра». Отверстiе зiяетъ — и круто, по скользкому склону въ триста футовъ, падаетъ въ бездну, въ удушающiй мракъ, въ тѣсноту. Тамъ теперь нѣтъ ничего, кромѣ тьмы, вони, летучихъ мышей и огромной гробницы безъ крышки… Гдѣ же кости того, кто вотъ уже шесть тысячъ лѣтъ изумляетъ землю? Онѣ, говорятъ, покоились на днѣ шахты, — подъ пирамидой, а не въ ней. Тамъ былъ, по преданiямъ, храмъ таинствъ. Шахта будто бы соединялась подземнымъ ходомъ съ Ниломъ… съ подземнымъ капищемъ Изиды, которой посвящена пирамида… съ ходомъ подъ Сфинксъ… Но не все ли равно? Вотъ я стою и касаюсь камней, — можетъ-быть, самыхъ древнихъ изъ тѣхъ, чтò вытесали люди!

Съ тѣхъ поръ, какъ ихъ клали въ такое же знойное утро, какъ и нынче, — о, какъ давно оно было! — тысячи разъ измѣнялось лицо земли и религiи царствъ ея. Только черезъ двадцать вѣковъ послѣ этого утра родился Моисей, не разъ стоявшiй возлѣ пирамиды… Черезъ сорокъ — пришелъ на берегъ Тиверiадскаго моря Сирiецъ, передъ неизреченной красотой Котораго стало безсильно человѣческое слово… Но исчезаютъ вѣка, тысячелѣтiя, — и братски соеди-

 

// 161

 

няется моя рука съ сизой сухой рукой аравiйскаго плѣнника, клавшаго эти камни. И я вижу живымъ его побѣдителя, благочестиваго сверхъ-звѣря, высокаго, узкаго въ бедрахъ и широкаго въ плечахъ, съ красноватою кожей, въ бѣломъ льняномъ запонѣ, въ ожерельѣ и золотыхъ запястьяхъ, чернокурчаваго и съ блестящими глазами. И на мгновенiе всѣмъ сердцемъ раздѣляю мистическiй языкъ гимновъ Солнцу, воплощенному и въ немъ самомъ, и въ сфинксѣ, и въ пламенномъ дискѣ, совершающемъ въ баркѣ свой путь.

«Ты идешь, лучезарный Амонъ-Ра-Гармахисъ! Твои гребцы гребутъ! Ты достигаешь зенита, по высшему приказу твоей матери Ну! Сердце твоихъ перевозчиковъ довольно, владыка небесъ! Боги и люди, испуская крики радости, падаютъ ницъ у престола Солнца! Ты — священный Ястребъ со сверкающими крыльями! Многоцвѣтный фениксъ! Великiй левъ, существующiй самъ по себѣ и открывающiй путь барки! Мужъ, все оплодотворяющiй! Быкъ — ночью, начальникъ — днемъ! Царь неба, властитель земли! Тайна, образъ которой невѣдомъ!»

Я повторяю эти радостные гимны и, по указанiямъ самого Хуфу, иду къ Великому Сфинксу — образу восходящаго Солнца, символу безсмертiя, стражу жизни, стоящему на порогѣ Великаго Некрополя.

«Горъ живой, царь Египта Хуфу, нашелъ храмъ Изиды, покровительницы пирамиды, рядомъ съ храмомъ Сфинкса, къ сѣверо-западу отъ храма Озириса, господина гробницы, и построилъ себѣ пирамиду рядомъ съ храмомъ этой богини… Мѣсто Сфинкса — къ югу отъ храма Изиды, покровительницы пирамиды, и къ сѣверу отъ храма Озириса».

По песчанымъ шелковистымъ буграмъ я спускаюсь отъ пирамиды въ котловину, гдѣ лежитъ каменное стоаршинное чудовище, каменная гряда съ тринадцатиаршинной головой… И вступаю въ адитонъ — святая святыхъ Египта. Это уже послѣдняя ступень исторiи!

Вокругъ меня мертвое жаркое море дюнъ и долинъ, полузасыпанныхъ скалъ и могильниковъ. Все блеститъ, какъ атласъ, отдѣляясь на западѣ отъ шелковистой лазури. Всюду гробовая тишина и бездна пламеннаго свѣта. Вотъ страшная извилистая полоса на пескѣ, — здѣсь протащила свой жгутъ змѣя, можетъ-быть, сама Фи, знаменитая въ священныхъ писанiяхъ Египта, вся желто-бурая, вся въ бурыхъ поперечныхъ лентахъ, съ маленькими вертикальными глазами и большими ноздрями, отъ всѣхъ гадовъ отличная рòжками. Ноги мои вязнутъ, солнце жжетъ тѣло сквозь тонкую бѣлую одѣжду. Пробковый шлемъ внутри весь мокрый. Но я пьянъ отъ

 

// 162

 

свѣта и почти не замѣчаю слѣда змѣи. Я иду и не спускаю глазъ съ Сфинкса.

Туловище его — часть скалистой горы. Оно высѣчено изъ ея гранита, гранитныя плечи и голова приставлены. Грудь обита, плоска, слоиста. Лапы обезображены. И весь онъ, грубый, дикiй, сказочно-громадный, носитъ слѣды жуткой древности и той борьбы, чтò съ незапамятныхъ временъ суждена ему, какъ охранителю «Страны Солнца» отъ Сета. Онъ весь въ трещинахъ и кажется покосившимся отъ песковъ, наискось засыпающихъ его. Но какъ спокойно-спокойно глядитъ онъ на востокъ, на далекую солнечно-мглистую долину, на черную арабскую деревушку, прiютившуюся у самаго порога пустыни! Его женственная голова, его пятиаршинное безносое лицо вызываютъ въ моемъ сердцѣ почти такое же благоговѣнiе, какое было въ сердцахъ подданныхъ Хуфу.

«Честь тебѣ, старецъ, многоликiй владыка, испускающiй лучи, разгоняющiе мракъ!»

И, спустившись къ лапамъ Сфинкса, я заглядываю въ полузасыпанную шахту между ними — храмъ изъ сiенита — и несмѣло поднимаю глаза на красноватый исполинскiй ликъ…

Есть Свѣтъ Зодiака. Онъ встаетъ серебристымъ пирамидальнымъ сiянiемъ въ темномъ небѣ жаркихъ странъ долго спустя по закатѣ. Онъ еще не разгаданъ. Но божественная наука о небѣ называетъ его свѣченiемъ первобытнаго свѣтоноснаго вещества, изъ котораго склубилось солнце. Я еще помню отблескъ закатившагося Солнца Грецiи. Теперь, возлѣ Сфинкса, въ катакомбахъ мiра, зодiакальный свѣтъ первобытной вѣры встаетъ передо мною во всемъ своемъ страшномъ величiи…

VI.

Я обошелъ Великую пирамиду и съ запада. Я прошелъ между Хуфу и Хафри по широкой волнистой долинѣ. Хафри былъ близко-близко… Но показалась вдали кучка людей: три бедуина, два европейца въ кремовой фланели и розовое платье подъ бѣлымъ зонтикомъ, блестѣвшимъ на солнцѣ. И по тому, какъ четки, но малы были ихъ фигурки среди песчаныхъ бугровъ, сразу стало видно, какъ обманчиво, какъ громадно пространство между мной и пирамидой, между небомъ и песками. И долго, долго шелъ я, спотыкаясь на блестящiе черные камни, увязая въ шелковистыхъ разсыпчатыхъ наносахъ.

Въ глубинѣ долины Хафри скрылся. Стало почти страшно — такъ свѣтло, такъ тихо и жарко было въ ней. Впереди тянулась гряда скалъ, заметенная сверху сѣрымъ золотомъ,

 

// 163

 

съ пробитыми въ ней входами въ могильники. Я заглянулъ въ одинъ и увидѣлъ въ душномъ полусвѣтѣ звѣриный пометъ, похожiй на зерна кофе. Одна стѣна была закопчена дымомъ, — вѣрно, пастухи ночевали. Но здѣсь могли быть и гiены… И я поспѣшилъ выбраться на солнце. Гiенъ не оказалось, зато мои руки и вся одежда мгновенно покрылись живой, жгучей сѣткой блохъ… А когда я достигъ наконецъ Великой пирамиды, то увидѣлъ жалкую сцену: бедуины продѣлывали съ европейцами комедiю ѣзды на верблюдѣ. Верблюдъ съ глухимъ внутреннимъ ревомъ и клокотаньемъ поднимался съ колѣнъ, и толстая женщина, бокомъ сидѣвшая на немъ, вытаращивъ глаза и исказивъ красное, потное лицо ужасомъ, отчаянно визжала и хваталась за черныя руки бедуиновъ.

Голосъ ея прозвучалъ въ знойномъ пространствѣ между небомъ и пустыней, какъ пискъ. Въ головѣ моей, одурманенной жарой и усталостью, тяжко отдавался стукъ сердца. Шлемъ былъ мокръ, руки горѣли отъ укусовъ. Но я былъ пьянъ, пьянъ всю дорогу до Каира. Жаркая сквозная тѣнь безконечной аллеи кружевомъ бѣжала по лошадямъ, по фескѣ извозчика, по моимъ колѣнямъ. Разливы спѣлыхъ песчаныхъ хлѣбовъ дремали полуденной рабочей дремотой. Полуденнымъ сномъ и солнцемъ былъ отягченъ зоологическiй паркъ. Жутко и пышно было въ немъ въ этотъ часъ! Но я еще не насытился. Я остановилъ коляску и вошелъ.

Блестя огромной листвою, низко склоняли вѣтви тѣнистыя тропическiя чащи, до земли висѣли узорчатыя купы мимозъ. Высоко возносились въ пламенный воздухъ, въ пыльно-серебристое небо пальмы, накалялись цвѣтники. На горячихъ дорожкахъ млѣли, цѣпенѣли огромныя бабочки сказочно-богатыхъ рисунковъ. Въ загонѣ подъ какими-то высокими зонтичными деревьями стоялъ покатый жирафъ, древне-египетскiя изображенiя котораго считались когда-то баснословной смѣсью всѣхъ животныхъ, и, поводя змѣиной шеей, тянулся рогатой головкой къ листьямъ макушекъ; и нельзя было понять, льются ли узоры свѣтотѣни, или это блеститъ и переливается его песочно-пантеровая шкура. Въ другихъ загонахъ, закрывъ ясные дѣвичьи глазки, истомленныя душной тѣнью, лежали палевыя газели и антилопы. А дальше снова шли открытые солнцу пруды и поляны. Неподвижно, на одной ногѣ, какъ на блестящей трости, стояли въ теплой грязной водѣ прудовъ розовые фламинго, надутые пеликаны, хохлатыя тонкiя цапли. Неподвижно, бронзово-зелеными маслянистыми бревнами, лежали среди плавучихъ острововъ допотопные хампсы Египта — свиноглазые крокодилы, до половины

 

// 164

 

высунувшись на горячую илистую отмель. И безсильно, плоско растягивались на пескѣ и пестрыхъ камняхъ, за частой сѣткой клѣтокъ, плетевидные гады, столь чтимые Востокомъ, — большеротые, остроглазые, съ треугольными самоцвѣтными головками. Иные сверкали всѣмъ великолѣпiемъ палитры въ свѣжихъ краскахъ, иные — iероглифами рисунковъ: точекъ, рѣшетокъ, полосъ. Медленно ползла сѣрая, въ черныхъ чешуйкахъ, «кошачья змѣя» и, какъ всякiй ползущiй гадъ, казалась длинной-длинной. «Ночныя» змѣи дремали. Онѣ такъ втирались въ песокъ и камни и такъ сливались съ ними, что лишь случайно наталкивался я на ихъ неподвижно-стеклянные глаза съ вертикально-хищными зрачками. И тогда сердце замирало отъ мистическаго ужаса. Въ саду все клонилось отъ свѣта. Самоцвѣтными камнями сверкали, скользя, ящерицы. Искрились тысячи золотисто-купоросныхъ мухъ. Пряно пахли нагрѣтыя травы. Животной теплой вонью несло изъ загона, гдѣ бродили голенастые страусы, нося на своихъ лошадиныхъ ногахъ кургузыя туловища въ атласно-бѣлоснѣжныхъ курчавыхъ перьяхъ и съ глупымъ удивленiемъ вытягивая лысыя головки на голыхъ шеяхъ. Хищно, восторженно и всегда неожиданно вскрикивали въ мертвой тишинѣ крѣпкоклювые, горбоносые попугаи,  радужные, рубиново-синiе, золотые и зеленые. И тогда садъ казался Эдемомъ, заповѣднымъ прiютомъ блаженства и незнанiя. Но, снѣдаемый жаждой запретнаго, я ходилъ отъ рѣшетки къ рѣшеткѣ и заглядывалъ въ бездну. Ужасъ и отвращенiе вселяла лѣнивая, широколобая, пучеглазая «капская гадюка», лежащая подъ кустарниками толстымъ ярко-соломеннымъ жгутомъ въ темныхъ подковкахъ. Свившись въ палевую спираль, отливавшую голубымъ пепломъ, неподвижно смотрѣла въ пространство круглоглазая, съ яйцевидной головкой Гайя, неотразимо смертоносная покровительница всего древняго Египта, — символъ величiя и власти, уреусъ на митрахъ фараоновъ, жгутъ, обвивающiй крылатую эмблему Гора, «ара», сто кратъ изображенная надъ входами храмовъ…

А Каиръ встрѣтилъ меня закрытыми ставнями, сохнущими отъ зноя деревьями, бѣлыми пустыми улицами. Небо было тускло, дулъ жгучiй пыльный вѣтеръ… То былъ вѣстникъ Сета, бога первобытнаго пламени. И дышалъ онъ надъ страною могилъ отъ первородныхъ чадъ ея, съ таинственнаго и грознаго юга, — оттуда, «гдѣ богъ въ своемъ лучезарномъ теченiи покрываетъ кожу людей мрачнымъ блескомъ сажи и, изсушая, курчавитъ ихъ волосы».

1907 г.

––––––––

 

// 165

 



[1] В тексте ошибочно: «къ»