XXIV.
АРИСТИППОВА БАНЯ[1].
______
Что вы, аркадскія утѣхи, 1.
Темпейскій долъ, гесперскій садъ,
Цитерски рѣзвости и смѣхи
И скрытыхъ тысячи прохладъ
Средь рощъ и средь пещеръ
тѣнистыхъ,
Между цвѣтовъ и токовъ
чистыхъ, ‑
Предъ тѣмъ, гдѣ Аристиппъ
живетъ?[2]
Что вы? ‑ Домъ полнъ его
довольствомъ,
// С. 86
Свободой, тишиной, спокойствомъ,
И всѣхъ блаженствъ онъ чашу
пьетъ!
Жизнь мудраго — жизнь наслажденья 2.
Всѣмъ тѣмъ, природа что
даетъ.
Не спать въ свой вѣкъ[3],
и съ попеченья
Не чахнуть, коль богатства нѣтъ;
Знать малымъ пробавляться скромно,
Жить съ беззаконными законно,
Чтить доблесть, не любить порокъ,
Со всѣми и всегда ужиться,
Но только съ добрыми дружиться:
Вотъ въ чемъ былъ Аристипповъ толкъ!
Взгляните жъ на него. Онъ въ
банѣ! 3.
Се роскоши и вкуса храмъ!
Цвѣтъ розъ разсыпанъ на
диванѣ;
Какъ тонка мгла иль ѳиміамъ,
Завѣса вкругъ его сквозится;
Взоръ всюду изъ нея стремится,
Въ нее жъ чуть дуетъ вѣтерокъ[4];
Льетъ чрезъ каминъ, сквозь сводъ, въ
купальню,
Въ книгохранилище и спальню
Огнистый съ шумомъ ручеекъ.
Онъ нѣжится, — и Апеллеса 4.
Картины вкругъ его стоятъ[5]:
// С. 87
Сверкаютъ битвы Геркулеса;
Сократъ съ улыбкою пьетъ ядъ;
Звучатъ пиры Анакреона;
Видна и ссылка Аполлона,
Стада пасетъ какъ по землѣ,
Какъ съ Музами свирѣлку ладитъ,
Въ румянецъ розъ пастушекъ рядитъ:
Цвѣтетъ спокойство на челѣ.
Иль миртъ подъ тѣнью, подъ луною, 5.
Онъ зритъ, на чистомъ ручейкѣ
Наяды плещутся водою,
Шумятъ, — ихъ хохотъ вдалекѣ
Погодкою повсюду мчится,
Отъ тѣлъ златыхъ кристалъ
златится
И прелесть свѣтится сквозь мракъ.
Все старцу изъ окна то видно;
Но Нимфъ невинности нестыдно,
Что скрытый съ нихъ не сходитъ зракъ.
А здѣсь, въ сосѣдственномъ
покоѣ, 6.
Въ очкахъ друзей его соборъ
Надъ книгой, видной на налоѣ,
Сидитъ, склоня думъ полный взоръ,
Стиховъ его занявшись чтеньемъ;
Младая дщерь на цитрѣ
пѣньемъ
Между фіяловъ вторитъ ихъ. —
Гласъ мудрости живѣй несется,
Какъ дѣвъ онъ съ розовыхъ устъ
льется,
Подобно медъ съ сотовъ златыхъ.
«О смертные!» поетъ Арета[6]: 7.
// С. 88
Коль странники страны вы сей?
Вкушать спѣшите благи
свѣта:
Теченье кратко вашихъ дней.
Блаженство намъ даруетъ время;
Бываетъ и порфира бремя,
И не прекрасна красота.
Едино счастье въ томъ неложно,
Коль услаждать духъ съ чувствомъ можно,
А все другое — суета.
Не въ томъ бѣда, чтобъ чѣмъ
прельщаться, 8.
Бѣда пороку сдаться въ
плѣнъ.
Не долженъ мудрымъ называться,
Кто духа твердости лишенъ.
Но если тѣло услаждаемъ[7]
И душу благостьми питаемъ:
Почто съ небесъ перуна ждать?
Для жизни человѣкъ родится,
Его стихія — веселиться;
Лишь нужно страсти побѣждать
И въ счастіи не забываться, 9.
Въ довольствѣ помнитъ о другихъ;
Добро творить не собираться[8],
// С. 89
А должно дѣлать, —
дѣлать вмигъ.
Вотъ мудра мужа въ чемъ отличность!
И будетъ ли вредна тутъ пышность,
Коль миро на браду занесъ
И часъ въ домъ царскій призываетъ,
Но сирота пришелъ, рыдаетъ:
Онъ всталъ, — отеръ его токъ
слезъ?
Порочно ль и столовъ обилье, 10.
Блескъ блюдъ, винъ запахъ, сладость
яствъ,
Коль гонятъ прочь они унынье,
Крѣпятъ здоровье, — и
пріятствъ
Живутъ душой друзьямъ въ досугахъ;
Коль тучный полкъ стоитъ въ прислугахъ,
И съ гладу вкругъ не воютъ псы?
Себя лишь мудрый умѣряетъ
И смерть, какъ гостью, ожидаетъ,
Крутя задумавшись усы[9].»
// С. 90
Но вдругъ вошли, пресѣкли
пѣнье 11.
Отъ Діонисья три жены,
Мужамъ рожденны на прельщенье:
Какъ нощь — власы, лицомъ —
луны,
Какъ небо — голубые взоры;
Блескъ устъ, ланитъ ихъ — блескъ
Авроры,
И холмы въ даръ ему плодовъ
При персяхъ отдаютъ въ прохладу. —
«Хвала царю,» рекъ, «за награду;
Но выдьте вонъ: — я философъ[10].»
Какъ? — Нѣтъ, мудрецъ!
скорѣй винися, 12.
Что ты лишь слабостью не слабъ.
Безъ зубъ воздержностью не дмися:
Всякъ смертный искушенья рабъ.
Блаженъ, и въ средственной кто
долѣ
Возмогъ обуздывать по волѣ
Своихъ стремленье прихотей!
Но быть богатымъ, купно святу,
Такъ трудно, какъ орлу крылату
Иглы сквозь пролетѣть ушей.
// С. 91
[1] Написано на Званкѣ 22 іюня,
подъ заглавіемъ Баня. По разсказу
Аксакова (Воспоминанія, М. 1856,
стр. 385), Державинъ однажды заставилъ его прочесть эту «любимую свою
пьесу» въ присутствіи молодыхъ дѣвицъ. «Я остановился и сказалъ, не
угодно ли ему назначить что-нибудь другое. — Ничего, возразилъ
смѣясь Гаврила Романовичъ: у дѣвушекъ уши золотомъ завѣшены».
Аксаковъ прибавляетъ, что пьеса «была впослѣдствіи напечатана, но съ
исключеніями». Это несправедливо: мы имѣемъ передъ собою какъ
первоначальную рукопись, такъ и послѣдующія редакціи Аристипповой бани, и можемъ засвидѣтельствовать, что
всѣ измѣненія, съ которыми она напечатана, касаются только формы
отдѣльныхъ выраженій и не заключаютъ въ себѣ ничего существеннаго
въ отношеніи къ смыслу стиховъ.
Аристиппова баня явилась въ Чт. въ бес. люб. р. сл.
[2] Предъ тѣмъ, гдѣ Аристиппъ
живетъ.
«Греческій
философъ, жившій за 400 лѣтъ до Рождества Христова». Д. ‑
Аристиппъ былъ родомъ изъ Кирены; воспитанный въ нѣгѣ и
наслажденіяхъ на родинѣ, онъ, хотя и ученикъ Сократа, училъ, что высшее
благо заключается въ пріятныхъ ощущеніяхъ, въ томъ, чтобы наслаждаться со
вкусомъ, умѣренно, спокойно, не нарушая свободы духа. Ср. въ Томѣ I, стр. 260, пьесу: Философы пьяный и трезвый.
[3] Не спать въ свой вѣкъ...
Чтὸ
поэтъ собственно хотѣлъ сказать этими словами, видно изъ первоначальной
редакціи стиха въ рукописи: Не вѣшать
рукъ, и съ попеченья.
[4] ...вѣетъ вѣтерокъ (1812).
[5] …Ахиллеса
…вкругъ
его дышатъ.
[6] Дочь его, имъ воспитанная, была дивомъ
красоты и добродѣтели своего времени. Д. —
Àρετή, virtus, достоинство, красота и т. п.
Такъ дѣйствительно называлась дочь Аристиппа.
[7] ...тѣлу угождаемъ.
[8] Добро творить не собираться,
А
должно дѣлить, — дѣлать вмигъ.
По
словамъ покойнаго И. В. Капниста (см. Томъ II, стр. 106),
Державинъ не любилъ осторожной или разборчивой благотворительности и съ
особеннымъ оживленіемъ повторялъ эти два стиха. Самое правило, въ нихъ
заключающееся, заимствовано, кажется, у Суворова, который говорилъ: «Добро
дѣлать спѣшить должно» (Фукса Ист. Сувор., ч. ІІ,
стр. 164).
[9] И смерть, какъ гостью, ожидаетъ,
Крутя
задумавшись усы.
По
поводу послѣднихъ двухъ стиховъ Гоголь говоритъ о Державинѣ: «Слогъ
у него такъ крупенъ, какъ ни у кого изъ нашихъ поэтовъ. Разъявъ анатомическимъ
ножемъ, увидишь, что это происходитъ отъ необыкновеннаго соединенія самыхъ
высокихъ словъ съ самыми низкими и простыми, на что бы никто не отважился, кромѣ
Державина. Кто бы посмѣлъ, кромѣ его, выразиться такъ, какъ
выразился онъ въ одномъ мѣстѣ о томъ же своемъ величественномъ
мужѣ, въ ту минуту, когда онъ все уже исполнилъ, чтὸ нужно, на
землѣ» (слѣдуютъ два выписанные нами стиха). «Кто, кромѣ
Державина, осмѣлился бы соединить такое дѣло, каково ожиданіе
смерти, съ такимъ ничтожнымъ дѣйствіемъ, каково крученіе усовъ? Но какъ
черезъ это ощутительнѣе видимость самого мужа и какое
меланхолически-глубокое чувство остается въ душѣ!» Замѣтимъ, что
вмѣсто послѣдняго стиха въ рукописи стояло прежде: «Съ улыбкой
расчесавъ усы».
Въ
первой редакціи пьеса кончалась 11-ою строфой; 12-ая приписана позднѣе.
[10] Но выдьте вонъ: — я философъ.
«Діонисій,
царь сиракузскій, подарилъ Аристиппу трехъ красавицъ. Онъ привелъ ихъ къ
себѣ и отпустилъ назадъ, не прикасаясь къ нимъ». Д. — Аристиппъ жилъ
нѣсколько времени при дворѣ Діонисія младшаго въ Сиракузахъ.