Вот какова драматическая система во всем ее объеме. Веселая комедия, предмет которой — все смешное и порочное, серьезная комедия, предмет которой — добродетель и обязанности человека. Трагедия, предметом которой могли бы послужить наши домашние несчастия; трагедия, предмет которой — общественные катастрофы и несчастья великих мира сего.

Но кто же убедительно расскажет нам об обязанностях людей? Какими качествами должен обладать поэт, поставивший себе такую задачу?

Он должен быть философом, должен заглянуть в самого себя, увидеть там человеческую природу, глубоко изучить общественные сословия, хорошо узнать их назначение и вес, их невыгоды и преимущества.

«Но как заключить в тесные пределы драматического произведения все, что относится к общественному положению человека? Какая интрига может охватить подобную тему? В этом жанре можно создать то, что мы называем бессвязными пьесами; эпизодические сцены будут следовать за сценами эпизодическими и нескладными или, в лучшем случае, едва связанными между собой ничтожной обрывающейся интригой; но исчезнет единство, будет мало действия, и еще меньше интереса. Каждая сцена объединит оба требования, так рекомендованные Горацием³, но цельности не получится и все произведение будет лишено насыщенности и энергии».

Если общественное положение людей дает нам такие пьесы, как, например, «Докучные» Мольера, это уже немало;

222

но я полагаю, что из него можно извлечь больше пользы. Не все обязанности и невыгоды какого—либо звания представляют одинаковую важность. Мне кажется, что нужно заняться самыми главными, сделать их основой своей работы, остальное же отнести к деталям. Такой целью задался я в «Отце семейства», где судьба сына и судьба дочери были двумя главными стержнями пьесы. Богатство, происхождение, воспитание, обязанности родителей по отношению к детям, детей по отношению к родителям, супружество, безбрачие, — все связанное с положением отца семейства становится ясным из диалога. Пусть другой автор, обладающий талантом, которого мне не хватает, вступит на это поприще, и увидите, какую драму он создаст.

Все возражения против этого жанра доказывают только одно: что им трудно овладеть, что это не детская забава и что он требует больше искусства, знаний, серьезности и силы ума, чем имеется обычно у тех, кто посвящает себя театру.

Чтобы правильно судить о произведении, не нужно сравнивать его с другим произведением. Именно эту ошибку сделал один из первых наших критиков. Он сказал: «У древних не было оперы, следовательно, опера — дурной жанр». Будь он более осторожен или более образован, он мог бы сказать: «У древних была лишь опера, следовательно, наша трагедия не хороша». Будь он лучшим мыслителем, он не сделал бы ни того, ни другого заключения. Нет ли признанных образцов, есть ли они — не важно. Есть правила, предшествовавшие всему, и поэтическое мышление, существовавшее тогда, когда не было еще ни одного поэта; иначе как бы судили о первой поэме? Была ли она хороша, потому что понравилась? Или понравилась, потому что была хороша?

Обязанности людей — такой же богатый источник для автора драмы, как и их смешные черты или пороки; нравственные, серьезные пьесы будут иметь успех везде, но у развращенного народа — более верный, чем где бы то ни было. Ведь, отправившись в театр, люди избавятся от общества злодеев, которые окружают их; там найдут они тех, с кем хотели бы жить; там увидят они человеческий род таким, каков он есть, и примирятся с ним. Добродетельные люди редки; но они существуют. Тот, кто думает иначе, обвиняет себя самого и показывает, как несчастен он был с женой, родными, друзьями, знакомыми.

223

Однажды кто—то сказал мне, прочитав нравственное произведение, которое увлекло его: «Мне кажется, что я остался один». Произведение заслуживало такой похвалы, но друзья его не заслужили такой насмешки.

Когда пишешь, всегда нужно думать о добродетели и добродетельных людях. Вас, друг мой, я вспоминаю, когда берусь за перо, вас вижу я, когда действую. Софи⁴ хочу я понравиться. Если вы улыбнулись мне, если она пролила хоть одну слезу, если оба вы полюбили меня за это еще больше, — я вознагражден.

Когда я услыхал сцены из «Мнимого благодетеля»⁵, в которых говорится о крестьянах, я сказал: «Вот что будет нравиться всему свету, во все времена; вот что исторгнет потоки слез». Действительность подтвердила мое суждение. Этот эпизод целиком принадлежит к нравственному и серьезному жанру.

«Пример с одним удачным эпизодом ничего не доказывает, — скажут мне. — И если вы не прервете однообразные речи добродетели болтовней каких—нибудь забавных персонажей, пусть даже притянутых насильно, как это делали все, то, что бы вы ни говорили о нравственном и серьезном жанре, я всегда буду бояться, как бы не получились у вас просто холодные, бесцветные сцены с унылой и скучной моралью, нечто вроде проповеди в диалогах».

Окинем взглядом составные части драматического произведения и подумаем. По сюжету ли нужно судить о нем? В нравственном, серьезном жанре сюжет не менее важен, чем в веселой комедии, и трактуется он здесь более правдиво. По характерам ли? Здесь они могут быть так же разнообразны и оригинальны, а поэт должен рисовать их еще более ярко. По страстям ли? Здесь они проявятся с тем большей силой, чем больше интереса вызывает пьеса. По стилю? Здесь он будет напряженнее, значительнее, возвышеннее, сильнее и сможет лучше передавать то, что называем мы чувствами, — качество, без которого ни один стиль не доходит до сердца. Быть может, по отсутствию смешного? Но разве безрассудные поступки и речи, продиктованные плохо понятым интересом или же порывом страсти, не являются истинно смешным в людях и в жизни?

Сошлюсь на прекраснейшие места из Теренция и спрошу, в каком жанре написаны сцены с участием отцов и любовников.

224

Если в «Отце семейства» я не сумел подняться до значительности своего сюжета, если действие развивается вяло, а страсти многословны и нравоучительны; если характерам Отца, Сына, Командора, Жермейля, Сесили не хватает театральной выразительности, то чья же это вина — жанра или моя?

Пусть возьмется кто—нибудь показать на сцене жизнь судьи; пусть усложнит свой сюжет, насколько это возможно, но так, чтобы все мне было понятно; пусть герой будет вынужден, в силу своего положения, либо пренебречь достоинством и святостью своего звания и обесчестить себя в глазах общества и своих собственных, либо пожертвовать собой, своими страстями, вкусами, состоянием, происхождением, женой, детьми, — и пусть тогда провозглашают, если хотят, что серьезная, нравственная драма бездушна, бесцветна и безжизненна.

Нередко удававшийся мне способ принять решение, к которому я прибегаю всякий раз, когда привычка или новизна делают суждение мое неуверенным (ибо и та и другая производят одинаковое действие), состоит в том, чтобы, охватив мыслью предметы, перенести их из природы на полотно и изучать их на таком расстоянии, когда они не слишком близки и не слишком далеки от меня.

Применим здесь это средство. Возьмем две комедии, одну в серьезном стиле, другую в веселом. Образуем из них, сцена за сценой, две картинные галереи и посмотрим, в какой останемся мы дольше и охотнее, где испытаем мы ощущения более сильные и сладостные и куда захотим мы скорее вернуться.

Итак, я повторяю: нравственность, нравственность. Она трогает нас более задушевно и сладостно, чем то, что возбуждает наше презрение и смех. Поэт, ты тонок и чувствителен? Коснись этой струны, и ты услышишь, как зазвучит или дрогнет она во всех душах.

«Значит, человеческая природа хороша?»

Да, друг мой, и очень хороша. Вода, воздух, земля, огонь, — все хорошо в природе: и ураган, что поднимается к концу осени, потрясает леса, гнет деревья, ломает и рвет сухие ветви, и буря, что вздымает морские воды и очищает их, и вулкан, изливающий из разверзнутого чрева потоки пылающей материи, несущий в воздух очистительный пар.

Нужно винить жалкие условности, развращающие людей, а не человеческую природу. Действительно, что может

225

взволновать нас больше, чем рассказ о великодушном поступке? Где тот несчастный, кто мог бы холодно выслушать жалобы достойного человека?

Театральный партер — единственное место, где могут слиться слезы добродетельного человека и злодея. Там возмущается злодей против несправедливостей, которые сам мог бы совершить, сочувствует горю, которое сам мог бы причинить, негодует на человека, наделенного его же собственным характером. Но впечатление получено, оно живет в нас, вопреки нам; и злодей, уходя из ложи, менее расположен ко злу, чем после отповеди сурового и черствого оратора.

Поэт, романист, актер идут к сердцу обходным путем и тем сильнее и вернее поражают душу, чем больше она открывается сама и поддается удару. Горести, которыми они трогают меня, вымышлены, — согласен, но все же они меня трогают. Каждая строка в «Достойном человеке, покинувшем свет», в «Киллеринском настоятеле», в «Кливленде»⁶ возбуждает во мне живой интерес к несчастьям добродетели и стоит мне немало слез.

Есть ли искусство более губительное, чем то, которое могло бы сделать меня сообщником порочного человека? Но, вместе с тем, что может быть драгоценнее искусства, которое незаметно связывает меня с судьбой честного человека, вырывает меня из спокойного и приятного состояния, которым я наслаждался, чтобы повести меня за собой и увлечь в трущобы, где он ютился, приобщить ко всем злоключениям, которыми поэту угодно было испытывать его твердость?

О, каким было бы благом для людей, если бы все подражательные искусства задались общей целью и выступили однажды с законами, повелевающими нам любить добродетель и ненавидеть порок! Философ должен призвать их к этому, он должен обратиться к поэту, к художнику, к музыканту и крикнуть им с силой: «Гении, зачем одарило вас небо?» Если они услышат его, то вскоре картины разврата исчезнут со стен наших дворцов, наши голоса не будут уже орудием преступления, а вкус и нравы от этого выиграют. Неужели действительно думают, что изображение слепых супругов, которые стремятся друг к другу и в преклонном возрасте, которые со слезами нежности, увлажнившими их веки, сжимают друг другу руки, ласкают друг друга, можно сказать, на

226

краю могилы, не потребовало бы того же таланта и не возбудило бы большего интереса, чем зрелище страстных наслаждений, опьянявших неопытные их чувства в юности?