ЧЕРТЫ

ЧЕРТЫ

изъ исторIи религIи и философIи въ германIи

г. гейне

____

Отъ Канта до Гегеля.

Говорятъ, что какой–то англiйскiй механикъ, который уже выдумалъ самыя хитрыя машины, задумалъ сдѣлать и человѣка и успѣлъ въ этомъ. Созданiе его рукъ могло производить движенiя и дѣйствовать какъ человѣкъ; въ его кожаной груди помѣщался родъ аппарата человѣческихъ чувствъ, весьма немного разнившiйся отъ обыкновенныхъ чувствъ англичанина; онъ могъ передавать внятными звуками свои впечатлѣнiя, а шумъ колесъ, пружинъ и зубцовъ, который слышался при этомъ, производилъ настоящее англiйское произношенiе. Наконецъ автоматъ этотъ былъ джентльменъ въ полномъ сыслѣ слова и чтобы сдѣлать изъ него настоящаго человѣка, недоставало только души. Но этой–то души и не могъ дать ему его англiйскiй создатель, и бѣдное творенiе, дошедши до сознанiя своего несовершенства, день и ночь стало мучить своего творца, умоляя его дать ему душу. Эта мольба, становившаяся съ каждымъ днемъ настоятельнѣе, сдѣлалась наконецъ до того невыносима бѣдному художнику, что онъ бѣжалъ, желая скрыться отъ созданiя своего генiя. Но человѣкъ–машина тотчасъ же отправляется въ погоню, преслѣдуетъ его по всему континенту, бѣгаетъ за нимъ по пятамъ, иногда настигаетъ и тогда скрипитъ и ворчитъ у него надъ ухомъ: Give me a soul! Дай мнѣ душу.

Мы встрѣчаемъ теперь во всѣхъ странахъ этихъ двухъ личностей и только тому, кто знаетъ ихъ взаимныя отношенiя, понятна ихъ странная торопливость, смущенiе и грусть. Но когда знаешь это исключительное положенiе, то скоро находишь въ немъ нѣчто общее: видишь, какъ одна часть англiйской нацiи утомлена своимъ механическимъ существованiемъ и требуетъ души, между тѣмъ какъ для другой части это требованiе составляетъ попытку, и ни та ни другая не могутъ найти покоя дома.

Это ужасная исторiя. Страшная вещь, когда тѣла нами созданныя начинаютъ требовать отъ насъ души; но еще страшнѣе, еще ужаснѣе, еще поразительнѣе создать душу и слышать какъ она требуетъ отъ васъ тѣла и преслѣдуетъ васъ этимъ желанiемъ. Мысль, которой мы дали зародиться въ нашемъ умѣ, есть одна изъ такихъ душъ и она не даетъ намъ покоя до тѣхъ поръ, пока мы не дадимъ ей ея тѣла, т. е. не реализуемъ ее въ осязательный фактъ. Мысль хочетъ сдѣлаться дѣйствiемъ, слово перейти въ плоть и, чудное дѣло! человѣку, стоитъ только выразить свою мысль и мiръ приспособляется къ ней: мiръ есть внѣшнее проявленiе слова.

Старикъ Фонтенель говорилъ по этому случаю: «Будь у меня въ горсти всѣ истины мiра, я ни зачто не разжалъ–бы руки». Я же думаю совершенно иначе. Будь у меня въ рукѣ всѣ истины мiра, я можетъ быть попросилъ бы васъ тотчасъ отрѣзать мнѣ эту руку, но во всякомъ случаѣ не долго продержалъ бы ее сжатою. Я не рожденъ быть тюремщикомъ мыслей. Клянусь честью, я дал бы имъ волю! Пусть превращаются онѣ въ страшные факты; пусть врываются во всѣ страны, какъ необузданная вакханалiя; пусть мнутъ своими тирсами наши невиннѣйшiе цвѣты; пусть вторгнутся въ наши госпитали и сорвутъ съ одра старый больной мiръ... сердце мое, конечно, обольется кровью и самому мнѣ придется плохо, ибо увы! я также составляю часть этого стараго больного мiра и правъ поэтъ, который говоритъ: «сколько не смѣйся надъ своими костылями, а лучше отъ этого ходить не будешь». Я самый больной изъ всѣхъ васъ и тѣмъ достойнѣе сожалѣнiя, что я знаю что такое здоровье. Но вы не знаете этого, вы люди, которымъ я завидую! Вы способны умереть и не замѣтить этого. Да, многiе изъ васъ ужь давно умерли, а увѣряютъ, что теперь только начинается ихъ настоящая жизнь. Когда я пытаюсь опровергнуть такую иллюзiю, на меня сердятся, меня бранятъ и, страшная вещь! трупы подымаются противъ меня и осыпаютъ меня оскорбленiями и что для меня чувствительнѣе всѣхъ ихъ ругательствъ, отъ нихъ несутся гнилые мiазмы... Прочь привидѣнiя! Я буду говорить о человѣкѣ, одно имя котораго имѣетъ уже силу могучаго заклинанiя; я говорю объ Эммануилѣ Кантѣ.

Говорятъ, что ночные духи пугаются, когда увидятъ сѣкиру палача. Каковъ же долженъ быть ихъ ужасъ въ то время, какъ имъ представятъ Критику чистаго разума Канта!

Очень трудно писать исторiю жизни Эммануила Канта, потомучто у него не было ни жизни, ни исторiи; онъ жилъ жизнью холостяка, жизнью механически–правильной и почти абстрактной, въ маленькой отдаленной улицѣ Кенигсберга, стараго города на сѣверо–восточной границѣ Германiи. Не думаю, чтобы большiе соборные часы исполняли свой видимый трудъ съ меньшей страстностью и большей правильностью, чѣмъ ихъ землякъ Эммануилъ Кантъ. Вставать, пить кофе, писать, читать лекцiи, обѣдать, гулять — на все былъ свой опредѣленный часъ, и сосѣди положительно знали, что было половина третьяго, когда Эммануилъ Кантъ, въ своемъ сѣромъ платьѣ, съ камышевой тростью въ рукѣ, выходилъ изъ дому и направлялся къ маленькой липовой алейкѣ, которую называютъ еще и теперь въ память его, алеей философа. Онъ проходилъ по ней восемь разъ взадъ и впередъ, каждый день, въ какое–бы ни было время года; когда же погода бывала пасмурная или большiя чорныя облака предвѣщали дождь, то можно было видѣть его слугу, стараго Лампе, слѣдовавшаго за нимъ съ озабоченнымъ и безпокойнымъ видомъ, съ зонтомъ подъ мышкой.

Какой странный контрастъ между внѣшней жизнью этого человѣка и его разрушительной мыслью! Въ самомъ дѣлѣ, еслибы граждане Кенигсберга могли предчувствовать всю силу этой мысли, они почувствовали бы передъ этимъ человѣкомъ гораздо большiй трепетъ, чѣмъ въ присутствiи палача, который убиваетъ только людей... Но добрые люди всегда видѣли въ немъ только професора философiи и когда онъ проходилъ мимо въ извѣстный часъ, они дружелюбно кланялись и повѣряли по немъ свои часы.

Но если Эммануилъ Кантъ, этотъ великiй разрушитель въ области мышленiя и далеко превзошелъ въ тероризмѣ Максимилiана Робеспьера, онъ всетаки имѣетъ съ нимъ нѣкоторое сходство, вызывающее на проведенiе паралели между этими двумя личностями. Вопервыхъ, мы находимъ у обоихъ честность безпощадную, рѣзкую, непрiятную, безъ всякой поэзiи; потомъ у обоихъ тотъ же талантъ недовѣрчивости, которую одинъ переводитъ словомъ критика и обращаетъ противъ идей, между тѣмъ какъ другой употребляетъ ее противъ людей и называетъ республиканской добродѣтелью. Ктому же оба въ высшей степени представляютъ типъ прикащика, лавочника.

Природа предназначила имъ вѣсить кофе и сахаръ, но року было угодно дать имъ въ руки другiе вѣсы.

Критика чистаго разума есть самый капитальный трудъ Канта, потому–то мы и будемъ преимущественно говорить о ней. Ни одно его произведенiе не имѣетъ такого большого значенiя. Эта книга появилась въ 1781 г. Но, какъ я уже говорилъ, она достигла общей извѣстности только въ 1789 г. Ею вовсе не занялись въ минуту появленiя.

Въ то время объ ней появилось только два незначительныхъ объявленiя, и лишь впослѣдствiи вниманiе публики было привлечено къ этой книгѣ статьями Шютца, Шульца и Рейнгольда. Безъ сомнѣнiя можно приписать позднiй успѣхъ этой книги неупотребительной формѣ и дурному слогу: что касается слога, то Кантъ заслуживаетъ большого порицанiя, чѣмъ какой либо другой философъ, въ особенности если сравнить это сочиненiе съ предыдущими, въ которыхъ его слогъ былъ лучше. Недавно изданное собранiе его небольшихъ сочиненiй, содержитъ въ себѣ его первые опыты и невольно удивляешься, встрѣчая въ нихъ прекрасную и часто остроумную манеру. Онъ насвистывалъ эти маленькiе трактаты, обдумывая свое великое творенiе. Мнѣ представляется онъ солдатомъ, который улыбается спокойно вооружаясь на битву, гдѣ расчитываетъ на несомнѣнную побѣду. Особенно замѣчательна въ этихъ маленькихъ сочиненiяхъ Всеобщая Естественная исторiя неба, написанная въ началѣ 1755 года; Разсужденiе о чувствѣ прекраснаго и высокаго, написанное спустя десять лѣтъ и Грезы духовидца, исполнены прекрасной живости, на подобiе французскихъ опытовъ. Умъ Канта, какимъ открывается онъ въ этихъ очеркахъ, имѣетъ что–то особенное. Остроумiе цѣпляется въ нихъ за мысль и не смотря на свою слабость поднимается такимъ образомъ на достаточную высоту. Безъ подобной опоры не имѣлъ бы успѣха самый богатый умъ; ему пришлось бы печально пресмыкаться по землѣ, какъ виноградной лозѣ, не имѣющей поддержки, и гнить на ней съ своими драгоцѣннѣйшими плодами.

Но почему же Кантъ написалъ свою Критику Чистаго Разума такимъ тусклымъ, сухимъ слогомъ, настоящимъ слогомъ оберточной бумаги? Мнѣ кажется, что отбросивъ математическую форму Картезiо–Лейбницо–Вольфiанской школы, онъ боялся, чтобы наука не утратила своего достоинства, выражаясь легкимъ, прiятнымъ и любезнымъ образомъ. Итакъ, онъ далъ ей жосткую, абтрактную форму, холодно отстраняющую всякую фамилiарность съ умами нисшаго разряда. Онъ хотѣлъ гордо удалиться отъ тогдашнихъ популярныхъ философовъ, гонявшихся за самой мѣщанской ясностью и заставилъ свою философiю говорить тяжолымъ канцелярскимъ языкомъ: въ этомъ–то вполнѣ выказалась спѣсь лавочника. Можетъ быть также, что Канту нуженъ былъ для строгаго теченiя его идей языкъ, облекающiй ихъ такойже сухой ясностью и лучшаго языка онъ создать былъ не въ состоянiи. Одинъ генiй находитъ новое слово для новой идеи, но Эммануилъ Кантъ не былъ генiемъ. Сознавая этотъ недостатокъ въ своей организацiи, Кантъ, совершенно какъ и Максимилiанъ, былъ тѣмъ недовѣрчивѣе къ генiю и дошолъ даже до того, что утверждалъ въ своей Критикѣ мышленiя будто генiю нечего дѣлать въ наукѣ, и перенесъ его дѣйствiе въ область искуства.

Кантъ надѣлалъ много вреда этимъ тяжолымъ и надутымъ слогомъ своего главнаго произведенiя; ибо глупые подражатели перенимали его внѣшнюю форму и у насъ появилась нелѣпое мнѣнiе, что нельзя быть философомъ и хорошо писать. Между тѣмъ, математическая форма не могла уже появиться въ философiи послѣ Канта; онъ безпощадно убилъ эту форму въ Критикѣ чистаго разума. Математическая форма въ философiи, говорилъ онъ, годится только на построенiе карточныхъ домиковъ, также какъ и философская форма въ математикѣ производитъ одну болтовню; ибо въ философiи не можетъ быть опредѣленiй какъ въ математикѣ, гдѣ опредѣленiя не дискурсивны, а воззрительны т. е. могутъ быть представлены въ воззрѣнiи, между тѣмъ какъ то что называется опредѣленiемъ въ философiи представляется только въ видѣ гипотезы, въ формѣ экспериментацiи и настоящее опредѣленiе является только въ концѣ, какъ результатъ.

Отчего философы такъ предпочитаютъ математическую форму? Это предпочтенiе начинается со времени Пиѳагора, который обозначилъ числами начала вещей. Это была мысль генiальнаго человѣка: все чувственное и конечное исключено изъ числа, а между тѣмъ оно означаетъ нѣчто опредѣленное и отношенiе этой вещи къ другой опредѣленной вещи, которая, обозначенная въ свою очередь числомъ, получаетъ тотъ же характеръ нечувственнаго и безконечнаго. Въ этомъ число походитъ на идею, которая имѣетъ между собою тотъ же характеръ и тѣже отношенiя. Можно поразительнымъ образомъ означить числами идеи въ томъ видѣ какъ они проявляются въ нашемъ умѣ и въ природѣ; но число все таки есть ничто иное какъ знакъ представляющiй идею, а не сама идея. У учителя есть еще сознанiе этого различiя; но ученикъ забываетъ о немъ и передаетъ другимъ ученикамъ изъ вторыхъ рукъ одни численные гiероглифы, мертвыя цифры, живительнаго смысла которыхъ уже никто не знаетъ. Это относится также и къ другимъ элементамъ математической формы.

Умственное въ своей вѣчной подвижности не допускаетъ никакой остановки, и его также трудно схватить посредствомъ линiи, треугольниковъ, квадратовъ и круговъ какъ и посредствомъ чиселъ. Мысль не можетъ быть ни вычислена ни измѣрена.

Такъ какъ моя задача состоитъ преимущественно въ облегченiи для французовъ изученiя нѣмецкой философiи, то я всегда охотнѣе распространяюсь объ этихъ внѣшнихъ трудностяхъ, которыя легко пугаютъ иностранца, если онъ не былъ предупрежденъ насчетъ ихъ. Предупреждаю тѣхъ, кто пожелалъ бы сдѣлать Канта доступнымъ французской публикѣ, что они въ особенности могутъ исключать изъ его философiи часть, занимающуюся единственно оспариванiемъ нелѣпостей вольфiанской философiи. Эта полемика, которая слышится всюду, только–бы спутала французовъ и была бы имъ вовсе безполезна.

Критика чистаго разума есть, какъ я уже сказалъ, самый капитальный трудъ Канта, и можно нѣкоторымъ образомъ обойтись безъ его другихъ сочиненiй или, покрайней мѣрѣ, смотрѣть на нихъ какъ на коментарiи: по нижеслѣдующему можно будетъ судить о соцiальномъ значенiи этого произведенiя.

Философы до Канта размышляли о происхожденiи нашихъ познанiй и шли, какъ выше сказано, по двумъ различнымъ дорогамъ, допуская то идеи á priori, то идеи á posteriori; но гораздо менѣе занимались самой способностью познавать, размѣромъ и предѣлами этой способности. Этотъ то трудъ взялъ на себя Кантъ; онъ подвергнулъ нашу познавательную способность безпощадному изслѣдованiю, измѣрилъ всѣ глубины этой способности и опредѣлилъ ея границы. Онъ безъ сомнѣнiя нашолъ въ результатѣ, что мы не можемъ вовсе ничего знать о множествѣ вещей, съ которыми хвалились прежде своимъ близкимъ знакомствомъ. Это было очень досадно; тѣмъ не менѣе полезно знать какихъ вещей мы не можемъ знать. Тотъ кто предостерегаетъ насъ отъ безполезной дороги, оказываетъ такую же услугу, какъ и тотъ, который наведетъ на настоящiй путь. Кантъ доказываетъ намъ, что мы ничего не знаемъ о вещахъ такъ какъ онѣ существуютъ сами въ себѣ и сами по себѣ, но что мы знаемъ ихъ настолько и такимъ образомъ, какимъ онѣ отражаются въ нашемъ умѣ.

Итакъ, мы въ этомъ случаѣ совершенно подобны тѣмъ узникамъ, которыхъ такъ печально описываетъ Платонъ въ седьмой книгѣ своей республики. Эти несчастные, прикованные за шею и за бедра, такъ что не могутъ повернуть головы, стоятъ въ тюрьмѣ открытой сверху, и только сверху доходитъ до нихъ нѣкоторый свѣтъ; но этотъ свѣтъ происходитъ отъ огня, пламя котораго поднимается сзади ихъ и который отдѣленъ отъ нихъ маленькою стѣною. Вдоль этой стѣны ходятъ люди, носящiе различныя статуи, изображенiя изъ дерева и камня и разговариваютъ между собою. Бѣдные узники не могутъ видѣть этихъ людей, которые не достаютъ до стѣны, а отъ статуй, которыя превышаютъ стѣну, они видятъ лишь тѣни, движущiяся по стѣнѣ противъ нихъ. Тогда, они принимаютъ эти тѣни за самые предметы и, обманутые эхомъ своей тюрьмы, думаютъ что это тѣни разговариваютъ между собою.

Предшествовавшая философiя, собиравшая повсюду всевозможные признаки и факты, которые потомъ класифицировали, кончила свое существованiе съ появленiемъ Канта. Онъ перенесъ снова изысканiя въ глубины человѣческаго ума и старался узнать что въ немъ творится. Онъ не безъ основанiя сравниваетъ свою философiю съ методой Коперника. Прежде, когда оставляли въ покоѣ землю, вокругъ которой заставляли вращаться солнце, астрономическiя вычисленiя не всегда хорошо согласовались. Тогда Коперникъ заставилъ стоять солнце, а землю вращаться вкругъ него и тотчасъ все прекрасно устроилось. Прежде, разумъ подобно солнцу гонялся за мiромъ фактовъ, чтобы озарить ихъ своимъ свѣтомъ; но Кантъ велѣлъ разуму стать неподвижно, и мiръ фактовъ вращается вокругъ него и освѣщается по мѣрѣ приближенiя къ этому умственному солнцу.

Этихъ нѣсколькихъ словъ, которыми я обозначилъ задачу Канта, достаточно чтобъ дать понять, что я считаю самой важной частью, такъ сказать ценральной точкой его философiи, тотъ отдѣлъ его книги, гдѣ онъ говоритъ о феноменахъ и ноуменахъ. Кантъ дѣйствительно дѣлаетъ различiе между явленiями вещей и самыми вещами. Такъ какъ мы можемъ знать о предметахъ только то что они открываютъ намъ въ своихъ явленiяхъ, а они не показываются намъ такими, какъ они суть сами въ себѣ и сами по себѣ, то Кантъ и назвалъ предметы, какъ они намъ являются, феноменами, а ноуменами назвалъ предметы, какъ они суть сами въ себѣ. Итакъ, мы можемъ знать вещи только какъ феномены, а не какъ ноумены. Послѣднiе часто проблематичны; мы не можемъ утверждать ни того что они существуютъ, ни того что они не существуютъ. Слово ноуменъ было противопоставлено слову феноменъ для того только, чтобы можно было говорить о вещахъ въ той степени, въ которой онѣ познаваемы для насъ, не занимая нашего ума тѣми, которыя ему недоступны. Итакъ Кантъ не раздѣлилъ, подобно многимъ другимъ учителямъ, которыхъ я не хочу называть, предметы на феномены и ноумены, т. е. на вещи существующiя и на вещи, которыя для насъ не существуютъ. Онъ хотѣлъ только выразить пограничное понятiе.

Я уже говорилъ, что въ минуту своего появленiя, Критика чистаго разума не произвела никакого впечатлѣнiя: только нѣсколько лѣтъ спустя она возбудила вниманiе публики, когда нѣкоторые философы написали коментарiи на эту книгу. Въ 1789 году въ Германiи только и было рѣчи что о философiи Канта и на ея содержанiе и форму появились коментарiи, хрестоматiи, толкованiя, оцѣнки, апологiи и т. д. и т. д. Стоитъ только заглянуть въ первый попавшiйся философскiй каталогъ: безчисленное множество сочиненiй, имѣвшимъ предметомъ Канта, достаточно указываетъ на умственное движенiе, порожденное этимъ однимъ человѣкомъ. У однихъ возбудился кипучiй энтузiазмъ, у другихъ горькая печаль, у многихъ страхъ за исходъ этой умственной революцiи. У насъ были возмущенiя въ области мысли такiя же, какъ у васъ въ матерiальномъ мiрѣ и мы расходились при разоренiи стараго вольфiанства также, какъ вы при осадѣ бастилiи. У насъ также только нѣсколько инвалидовъ защищало догматизмъ, вольфiанскую философiю. Это была революцiя и въ ужасахъ не было недостатка. Въ партiи прошлаго, истинные христiане менѣе всѣхъ пугались этихъ ужасовъ. Они дошли даже до желанiя еще большихъ для того, чтобы мѣра переполнилась и могла совершиться скорѣе контръ–революцiя, какъ необходимая реакцiя. У насъ были пессимисты въ философiи, какъ у васъ въ политикѣ.

Кантъ далъ этотъ сильный толчекъ умамъ нестолько содержанiемъ своихъ сочиненiй, сколько критическимъ духомъ, который въ нихъ господствовалъ и который вошелъ съ тѣхъ поръ во всѣ науки. Всѣ дисциплины были имъ захвачены; даже поэзiя не избѣжала этого влiянiя. Шиллеръ, на пр., былъ могучiй кантистъ и его художественные взгляды пропитаны духомъ кантовой философiи. На изящной словесности и изящныхъ искуствахъ отразилась абстрактная сухость этой философiи. Къ счастiю, она не примѣшалась тогда къ кухонному искуству.

Нѣмецкiй народъ не легко поддается сильному впечатлѣнiю; но если его разъ толкнули на дорогу, онъ пройдетъ ее до конца съ самымъ упрямымъ постоянствомъ, такъ мы высказались въ дѣлахъ религiи, такими были мы и въ философiи. Съ такою же–ли настойчивостью станемъ подвигаться въ политикѣ?

Германiя была увлечена Кантомъ на путь философiи и философiя сдѣлалась нацiональнымъ интересомъ. Прекрасное ополченiе великихъ мыслителей возникло вдругъ изъ нѣмецкой почвы какъ бы вызванное магической формулой. Если нѣмецкая философiя найдетъ когда нибудь, какъ французская революцiя, своего Тьера и своего Минье, то исторiя ея будетъ такимъ–же замѣчательнымъ сочиненiемъ. Нѣмецъ прочтетъ ее съ гордостью, а французъ съ удивленiемъ.*)

Между послѣдователями Канта, рано выступаетъ на первый планъ Iоаннъ Готлибъ Фихте.

Я почти не надѣюсь дать яснаго понятiя о значенiи этого человѣка. У Канта намъ приходилось разсматривать только книгу; здѣсь–же, независимо отъ книги, намъ нужно еще принять въ соображенiе человѣка: въ этомъ человѣкѣ, мысль и воля нераздѣльны, и въ этомъ–то гигантскомъ единствѣ онѣ дѣйствуютъ на современное человѣчество. И такъ, намъ предстоитъ разсматривать не только философское ученiе, но еще и личный характеръ, который есть какъ–бы его условiе; а чтобъ понять это двойное влiянiе, нужно возстановить все состоянiе этой эпохи. Какой громадный трудъ! Насъ конечно вполнѣ извинятъ, если мы приведемъ здѣсь только нѣкоторыя поверхностныя указанiя.

Вопервыхъ, чрезвычайно трудно дать понятiе о мысли Фихте. Мы встрѣчаемъ здѣсь совершенно особенныя трудности: онѣ являются не только относительно содержанiя, но и относительно формы и метода, двухъ вещей, которыя намъ въ особенности важно объяснить иностранцамъ. Начнемъ–же съ методы Фихте. Въ первое время, онъ заимствовалъ ее у Канта; скоро эта метода измѣнилась по сущности самаго предмета. Канту нужно было произвести критику, т. е. нѣчто отрицательное, а у Фихте скоро явилась система, слѣдовательно нѣчто положительное. Отстутствiе цѣльной системы было причиною, что философiи Канта не разъ отказывали въ имени философiи. Относительно самого Канта это было справедливо, но несправедливо относительно кантистовъ, которые извлекли изъ трактатовъ своего учителя матерiалы для достаточнаго количества системъ. Въ своихъ первыхъ трудахъ, Фихте, какъ я уже сказалъ, оставался совершенно вѣренъ методѣ учителя, до такой степени, что его первый трактатъ, изданный безъ имени, приписывали Канту. Но такъ какъ Фихте создалъ впослѣдствiи систему, то и отдался со всѣмъ пыломъ страсти къ построенiю и построивши цѣлый мiръ, началъ, съ тойже настойчивостью, доказывать то что построилъ. И въ построенiи и въ доказательствахъ Фихте обнаруживаетъ такъ сказать абстрактную страстность. Въ его ученiи, какъ и въ системѣ, скоро начинаетъ преобладать субъективность.

Кантъ, напротивъ, раскладываетъ мысль передъ собою, анализируетъ ее въ самыхъ малѣйшихъ изгибахъ и его критика чистаго разума есть, нѣкоторымъ образомъ, анатомическiй амфитеатръ человѣческаго духа; самъ–же онъ остается при этомъ холоденъ и безстрастенъ какъ настоящiй хирургъ.

Форма сочиненiй Фихте сходна съ его методой: она жива, но и имѣетъ всѣ жизненные недостатки, она тревожна и сбивчива. Чтобы всегда оставаться живымъ и одушевленнымъ, Фихте пренебрегаетъ обыкновенной терминологiей философовъ, которая кажется ему чѣмъ–то мертвымъ, но этотъ способъ еще болѣе мѣшаетъ намъ понимать его. Въ особенности, относительно этого пониманiя, у него есть странный конекъ. Когда Рейнгольдъ раздѣлялъ его образъ мыслей, Фихте объявилъ что никто не понимаетъ его лучше Рейнгольда. Когда–же, впослѣдствiи, Рейнгольдъ разошолся съ его доктриной, Фихте сказалъ: «онъ никогда не понималъ меня!» Когда онъ отдалился отъ Канта, то заявилъ печатно, что Кантъ не понимаетъ самъ себя. Тутъ, я касаюсь комической стороны нашихъ философовъ. Они безпрестанно жалуются, что ихъ не поняли: Гегель говорилъ передъ смертью: «только одинъ человѣкъ меня понялъ;» но тотчасъ–же и прибавилъ «нѣтъ даже и тотъ не понималъ меня.»

По своей сущности и внутреннему значенiю, философiя Фихте не имѣетъ большой важности. Она не выработала для общества никакого результата; доктрина Фихте только потому имѣетъ нѣкоторый интересъ, что она прежде всего есть одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ фазисовъ нѣмецкой философiи, потомучто доказываетъ безплодность идеализма въ его послѣднихъ выводахъ и потомучто составляетъ необходимый переходъ къ философiи настоящаго времени. Такъ какъ эта доктрина имѣетъ болѣе значенiя въ отношенiи историческомъ и научномъ чѣмъ въ соцiальномъ, то я и резюмирую ее въ нѣсколькихъ словахъ:

Вопросъ, который ставитъ Фихте, слѣдующiй: какiя причины имѣемъ мы предполагать, что наши понятiя о вещахъ соотвѣтствуютъ предметамъ находящимся внѣ насъ? И онъ разрѣшаетъ этотъ вопросъ слѣдующимъ образомъ: всѣ предметы имѣютъ дѣйствительное существованiе только въ нашемъ умѣ.

Критика чистаго разума была главнымъ произведенiемъ Канта; наукословiе главнымъ произведенiемъ Фихте. Второе сочиненiе есть какъ бы продолженiе перваго. Наукословiе также заставляетъ умъ войти въ самого себя. Но тамъ, гдѣ Кантъ анализируетъ, Фихте построяетъ. Наукословiе начинается абстрактной формулой (я=я); оно извлекаетъ мiръ изъ глубины ума; пониманiе возвращается той же дорогой, по которой шло къ отвлеченiю; во время этого пути, оно доходитъ до мiра фактовъ; тогда умъ можетъ объявить этотъ мiръ фактовъ необходимымъ актомъ пониманiя.

Есть еще у Фихте особенная трудность въ томъ, что онъ представляетъ умъ наблюдающимъ за собою во время своихъ дѣйствiй: я должно дѣлать наблюденiя надъ своими умственными отправленiями въ то время какъ ихъ совершаетъ; мысль должна подстерегать себя въ то время, когда она мыслитъ и разгорячается мало по малу до состоянiя кипѣнiя. Эта операцiя заставляетъ насъ припомнить обезьяну, сидящую у печки передъ котломъ, въ которомъ варитъ свой собственный хвостъ; ибо она думаетъ, что настоящее поваренное искуство состоитъ не въ объективномъ варенiи, но въ субъективномъ сознанiи варенiя.

Замѣчательно, что философiя Фихте всегда подвергалась сатирическимъ нападкамъ. Я видѣлъ однажды карикатуру, представляющую гуся фихтеянца. Печонка бѣднаго животнаго такъ увеличилась, что онъ не знаетъ гусь ли оно или печонка. На желудкѣ его написано я=я. Жанъ Поль безпощадно осмѣялъ философiю Фихте въ книгѣ подъ заглавiемъ: Clavis Fichtiana. Идеализмъ, дошедшiй въ послѣдствiяхъ своихъ выводовъ до совершеннаго отрицанiя существованiя матерiи, показался большинству публики уже слишкомъ далеко зашедшей шуткой. Мы довольно позабавились Фихтовымъ я, которое производило одной силою своей мысли цѣлый мiръ фактовъ. Нашимъ шутникамъ пришлось еще позабавиться надъ однимъ недоразумѣнiемъ, которое сдѣлалось такъ популярнымъ, что я не могу умолчать о немъ. Масса публики вообразила, что я Фихте было личнымъ я Iонна Готлиба Фихте и что это личное я отрицало всѣ другiя существованiя. Какая наглость, воскликнули добрые люди; этотъ человѣкъ не вѣритъ, что мы существуемъ, мы, у которыхъ гораздо болѣе тѣла чѣмъ у него и которые, въ качествѣ бургомистровъ и судебныхъ архиварiусовъ, можемъ считаться его начальниками! Дамы говорили: «Вѣритъ ли онъ, по крайней мѣрѣ, въ существованiе своей жизни! — Нѣтъ. — И г–жа Фихте терпитъ это!»*)

Между тѣмъ я Фихте не есть личное я, но я всемiрное, я цѣлаго свѣта, пришедшее къ самосознанiю. Мысль Фихте не есть мысль одного человѣка, опредѣленнаго человѣка, котораго зовутъ Iоанномъ Готлибомъ Фихте; это скорѣе мiровая мысль, проявляющаяся въ одной личности; подобно тому какъ говорятъ: смеркается, разсвѣтаетъ, Фихте не долженъ бы былъ говорить: «Я думаю», но «думается; мiровая мысль думаетъ во мнѣ.»

Въ одной паралели между французской революцiей и нѣмецкой философiей я сравнилъ однажды, болѣе ради шутки нежели серьезно, Фихте съ Наполеономъ; но дѣйствительно можно найти здѣсь много замѣчательныхъ аналогiй. Когда кантисты окончили свой разрушительный тероръ, явился Фихте, какъ явился Наполеонъ, когда конвентъ разрушалъ все прошедшее, при помощи другой критики чистаго разума. Наполеонъ и Фихте представляютъ оба большое господствующее я, для котораго мысль и фактъ одно и тоже; а колосальныя постройки, которыя предстоитъ воздвигнуть обоимъ, свидѣтельствуетъ о колосальной волѣ; но вслѣдствiе уклоненiй самой этой неограниченной воли, эти зданiя скоро рушатся: наукословiе и имперiя падаютъ и исчезаютъ также быстро какъ и возвысились.

Имперiя есть уже достоянiе одной исторiи, но движенiе, произведенное императоромъ въ мiрѣ, еще не успокоилось: этимъ движенiемъ живетъ еще и теперь наша Европа. Тоже и съ философiей Фихте, она совершенно рушилась, но умы еще взволнованы мыслями, которыя возбудилъ Фихте и сила его слова неизчислима. Хотя трансцендентальный идеализмъ и былъ заблужденiемъ въ цѣломъ, но въ сочиненiяхъ Фихте господствовала гордая независимость, любовь къ свободѣ, мужественное достоинство, чувство гражданина, имѣвшiя благотворное влиянiе на юношество. Фихтово я совершенно согласовалось съ его желѣзнымъ характеромъ, упрямымъ, непоколебимымъ. Доктрина подобнаго всемогущаго я могла зародиться въ такомъ характерѣ, а этотъ характеръ, укрѣпивъ свои корни въ подобной доктринѣ, долженъ былъ дѣлаться все упрямѣе и непоколебимѣе.

Какое отвращенiе долженъ былъ внушать такой человѣкъ эгоистамъ, скептикамъ, легкомысленнымъ эклектикамъ и умѣреннымъ всѣхъ цвѣтовъ! Вся его жизнь были борьбою. Исторiя его молодости есть непрерывный рядъ огорченiй, какъ почти у всѣхъ нашихъ замѣчательныхъ людей. Бѣдность садится у ихъ колыбели, качаетъ ихъ пока они выростутъ и эта тощая кормилица остается вѣрной подругой ихъ жизни. Ничего не можетъ быть трогательнѣе какъ видѣтъ Фихте, человѣка съ самой гордой волей, старающагося жалчайшимъ образомъ, черезъ должность учителя, пробить себѣ дорогу въ жизни. Онъ не могъ даже найти на своей родинѣ этого горькаго чужого хлѣба и долженъ бы емигрировать въ Варшаву. Тамъ возобновляется старая исторiя: учитель не нравится прелестной хозяйкѣ, можетъ быть даже не прелестной горничной; его поклоны не довольно милы, не довольно напоминаютъ француза, его не считаютъ достойнымъ воспитывать польскаго дворянчика. Iоанну Готлибу Фихте отказываютъ какъ лакею, онъ едва получаетъ на дорогу отъ своего благороднаго патрона, оставляетъ Варшаву и ѣдетъ въ Кенигсбергъ, полный юношескаго энтузiазма, знакомится съ Кантомъ. Встрѣча этихъ людей интересна во всѣхъ отношенiяхъ. Мнѣ кажется нельзя дать болѣе полнаго понятiя о прiемахъ и состоянiи обоихъ, какъ напечатавъ отрывки изъ журнала Фихте, приведеннаго въ его автобiографiи, изданной его сыномъ.

«23–го iюня, я поѣхалъ въ Кенигбергъ съ извощикомъ изъ этого города и прибылъ 1–го iюля, не встрѣтивъ никакого особеннаго случая. — Четвертаго сдѣлалъ визитъ Канту, который не особенно привѣтливо меня принялъ. Я присутствовалъ какъ постороннiй на его лекцiяхъ и ожиданiя мои не оправдались, его чтенiе наводитъ сонъ. Я началъ этотъ журналъ...

«....Давно уже хотѣлось мнѣ имѣть болѣе серьезное свиданiе съ Кантомъ, но я не зналъ какое выбрать средство. Наконецъ мнѣ пришла мысль написать одно сочиненiе и представить ему въ видѣ рекомендательнаго письма. Я началъ почти около 13–го и работалъ безъ отдыха...

«18–го августа я наконецъ послалъ свой оконченный трудъ Канту, а 25–го пошолъ къ нему, чтобы узнать о впечатлѣнiи. Онъ принялъ меня съ особенной добротой и казался очень довольнымъ моимъ трактатомъ. У насъ не было чисто философскаго разговора. За разрѣшенiемъ моихъ философскихъ сомнѣнiй, онъ отослалъ меня къ своей критикѣ чистаго разума и къ совѣтнику Шульцу, къ которому я сейчасъ и отправлюсь. 26–го я обѣдалъ у Канта съ професоромъ Зоммеромъ и нашолъ въ Кантѣ весьма остроумнаго и любезнаго человѣка. Только съ этого дня и увидѣлъ въ немъ черты достойныя того великаго ума, которымъ проникнуты всѣ сочиненiя.

«27–го я дописываю этотъ журналъ, окончивъ выписки изъ Кантова курса объ антропологiи, который далъ мнѣ г. Ш. Вмѣстѣ съ этимъ я принимаю рѣшенiе акуратно продолжать этотъ журналъ каждый вечеръ передъ сномъ и вносить въ него все что встрѣтится интереснаго, въ особенности черты характеровъ и наблюденiя.

«28–го вечеромъ. Вчера я началъ просматривать свою критику; мнѣ пришли хорошiя мысли и идеи, которыя къ несчастiю убѣдили меня, что мой первый трудъ совершенно поверхностный. Сегодня хотѣлъ просматривать дальше, но воображенiе такъ увлекло меня, что я цѣлый день ничего не могъ дѣлать. Это къ несчастiю неудивительно въ моемъ теперешнемъ положенiи. Я разсчиталъ, что моихъ средствъ къ существованiю достанетъ только на двѣ недѣли. Правда, что я уже бывалъ въ подобныхъ затрудненiяхъ, но это было на родинѣ и потомъ съ годами и съ усиленiемъ понятiя о чести это становится все тяжеле и тяжеле... Я не принялъ и не могъ принять никакого рѣшенiя. Я не откроюсь пастору Боровскому, которому рекомендовалъ меня Кантъ: если и откроюсь кому, то только самому Канту.

«29–го, я былъ у Боровскаго, въ которомъ нашолъ истинно добраго и достойнаго человѣка. Онъ предложилъ мнѣ кондицiю, впрочемъ еще не слишкомъ вѣрную, да и не совсѣмъ въ моемъ вкусѣ. Между тѣмъ его откровенная и честная манера заставила меня высказать, что мнѣ необходимо скоро получить мѣсто. Онъ посовѣтовалъ мнѣ сходить къ професору В. Я не могъ работать сегодня... На другой день я дѣйствительно былъ у В. и потомъ у совѣтника Шульца. Справки у перваго оказались мало благопрiятны; однакожъ онъ говорилъ мнѣ о мѣстѣ учителя въ Курляндiи, принять которое заставитъ меня только самая сильная крайность. У совѣтника меня сперва приняла его жена. Онъ явился потомъ, но замкнутый въ математическiе круги. Впрочемъ когда онъ яснѣе разслышалъ мое имя, рекомендацiя Канта сдѣлала его привѣтливѣе. У него угловатое прусское лицо, но честность и доброта дышатъ въ его чертахъ. Я потомъ познакомился у него съ г. Брейнлихомъ, графомъ Денгофомъ, г. Бюттнеромъ, племянникомъ совѣтника и съ однимъ молодымъ ученымъ изъ Нюренберга, г. Эргардомъ, прекраснымъ добрымъ малымъ, но совершенно незнающимъ свѣтскихъ приличiй.

«1–го сентября, я принялъ твердое рѣшенiе, которое хотѣлъ сообщить Канту. Не представляется даже, непривлекательнаго для меня, мѣста учителя, а съ другой стороны, неопредѣленность моего положенiя мѣшаетъ мнѣ работать съ свѣжей головою и извлекать пользу изъ учоныхъ дѣлъ моихъ друзей: итакъ, нужно вернуться въ отечество. Есть надежда, черезъ посредство Канта, занять ту небольшую сумму, которая мнѣ будетъ нужна для этого; но когда я пришолъ къ нему, у меня пропала рѣшимость разсказать ему о своемъ положенiи. Я рѣшился писать. Вечеромъ, я былъ приглашонъ къ совѣтнику и очень прiятно провелъ тамъ время. 2–го, я окончилъ и послалъ письмо къ Канту.»

Какъ ни замечательно это письмо, я не могу рѣшиться привести его здѣсь. Я чувствую краску въ лицѣ, какъ будто открывая самыя цѣломудренныя семейныя страданiя передъ посторонними. Вопреки моимъ усилiямъ достигнуть французской утонченности, не смотря на мой философскiй космолитизмъ, старая Германiя всегда живетъ въ моей груди со всѣми чувствами филистера... Ну, никакъ не могу привести этого письма и ограничусь словами, что Эммануилъ Кантъ былъ такъ бѣденъ, что, несмотря на трогательный, раздирательный тонъ этого письма, не могъ одолжить денегъ Iоанну Готлибу Фихте. Но послѣднiй нимало не разсердился за это, какъ видно изъ слѣдующихъ словъ его журнала, изъ котораго мы будемъ продолжать выписку.

«3–го сентября, я былъ приглашонъ обѣдать къ Канту. Онъ принялъ меня съ обычнымъ радушiемъ, но сказалъ, что еще не могъ ничего рѣшить по поводу моей просьбы и не въ состоянiи удовлетворить ее ранѣе двухъ недѣль. Какая милая откровенность! Сверхъ того, онъ указывалъ мнѣ въ моихъ намѣренiяхъ затрудненiя, изъ чего видно, что онъ не достаточно знаетъ наши положенiя въ Саксонiи. Всѣ эти дни я ничего не дѣлалъ: впрочемъ, примусь за работу и оставлю все прочее на волю Божiю...

«6–го, я былъ званъ къ Канту, который предложилъ мнѣ продать книгопродавцу Гартунгу мою рукопись черезъ посредство пастора Боровскаго. «Она хорошо написана», сказалъ онъ мнѣ, когда я началъ говорить о передѣлкахъ... Неужели правда? А вѣдь это говорилъ Кантъ. Впрочемъ, онъ отклонилъ мою первую просьбу.

«10–го, я обѣдалъ у Канта. Ничего о нашемъ дѣлѣ: г. Гензихенъ былъ тамъ. Мы вели общiй разговоръ почти всегда интересный. Впрочемъ Кантъ совершенно тотъ же въ отношенiи ко мнѣ.

«3–го, хотѣлъ сегодня работать и ничего не дѣлаю. Безпокойство тяготитъ меня. Какъ–то это кончится? Что со мной будетъ черезъ недѣлю? Тогда ужь выдуть у меня всѣ деньги.

Послѣ долговременнаго странствованiя и пребыванiя въ Швейцарiи Фихте нашолъ наконецъ въ Iенѣ прочное положенiе и съ того времени начинается его самый блистательный перiодъ. Iена и Веймаръ, два маленькiе городка въ Саксонiи, одинъ недалеко отъ другого, были тогда центральнымъ пунктомъ умственной жизни Германiи. Въ Веймарѣ былъ дворъ; въ Iенѣ университетъ и философiя, тамъ мы видимъ самыхъ великихъ поэтовъ Германiи, здѣсь самыхъ великихъ учоныхъ.

Въ 1794 году, Фихте началъ свой курсъ въ Iенѣ. Эпоха знаменательная, объясняющая духъ его тогдашнихъ сочиненiй и тѣхъ непрiятностей, которымъ онъ подвергался съ тѣхъ поръ и которыя погубили его спустя четыре года; въ 1798 году поднялись на него обвиненiя въ атеизмѣ, навлекшiя на него невыносимыя преслѣдованiя и вынудившiя его отъѣздъ изъ Iены. Это событiе, самое важное въ жизни Фихте, имѣетъ также и общую важность, такъ что мы не можемъ не говорить о немъ.

Здѣсь, естественнымъ образомъ, слѣдуютъ идеи Фихте о природѣ — Бога.

Фихте напечаталъ въ философскомъ журналѣ, который издавалъ тогда, статью подъ заглавiемъ: Развитiе идеи религiи, которую прислалъ ему нѣкто Форбергъ, воспитатель въ Заальфедѣ; онъ прибавилъ къ этой статьѣ маленькую объяснительную дисертацiю, озаглавленную: О причинахъ, по которымъ мы можемъ вѣрить, что мiръ управляется Богомъ.

Обѣ статьи были конфискованы правительствомъ Саксонскаго курфирста, какъ отзыващаяся атеизмомъ. Въ тоже время пришло изъ Дрездена требованiе серьезно наказать професора Фихте. Правда, что герцогскiй дворъ не придалъ слишкомъ большого вѣса этому требованiю, но такъ какъ Фихте надѣлалъ въ этомъ случаѣ бездну промаховъ и между прочимъ написалъ Воззванiе къ публикѣ безъ разрѣшенiя офицiальныхъ властей, то поступокъ этотъ измѣнилъ относительно его намѣренiя веймарскаго правительства; подстрекаемое внѣшними требованiями, оно рѣшилось предостеречь легкимъ выговоромъ неосторожнаго професора, но Фихте, считавшiй себя правымъ, не захотѣлъ терпѣливо перенести замѣчанiя и уѣхалъ изъ Iены. Судя по его письмамъ, онъ въ особенности былъ оскорбленъ поведенiемъ двухъ человѣкъ, которымъ офицiальное положенiе давало сильный голосъ въ его дѣлѣ; эти два человѣка были: его преподобiе главный совѣтникъ консисторiи Гердеръ и его превосходительство тайный совѣтникъ фонъ Гете. Но оба легко находятъ оправданiе. Трогательно видѣть изъ частныхъ писемъ Гердера, въ какомъ затрудненiи былъ этотъ человѣкъ съ кандидатами теологiи, которые окончивъ курсъ въ Iенѣ, являлись къ нему въ Веймаръ держать экзаменъ на протестантскихъ проповѣдниковъ. Что же касается Гете, онъ такъ говоритъ въ своихъ мемуарахъ объ этомъ происшествiи:

«Въ Iену послѣ отъѣзда Рейнгольда, справедливо считавшегося большой потерей для академiи, имѣли смѣлость и даже дерзость призвать на его мѣсто Фихте, обнаружившаго въ своихъ сочиненiяхъ величiе, но, можетъ быть, недостаточно уваженiя къ самымъ важнымъ предметамъ въ дѣлѣ нравовъ и политики. Это была одна изъ самыхъ достойныхъ уваженiя личностей и, съ высшей точки зрѣнiя, нечего было порицать въ его мнѣнiяхъ; но какъ бы могъ онъ остаться на равной ногѣ съ мiромъ, который считалъ какъ бы своимъ созданiемъ, своей принадлежностью? «Такъ какъ его начали стѣснять въ выборѣ часовъ для недѣльныхъ лекцiй, то ему пришла мысль читать по воскресеньямъ, въ чемъ онъ встрѣтилъ препятствiе. Едва успѣли не безъ хлопотъ для высшей власти устранить маленькiя и, возникшiя вслѣдъ за ними, болѣе значительныя затрудненiя, какъ разсужденiя професора о Богѣ и священныхъ предметахъ, навлекли намъ непрiятныя замѣчанiя извнѣ.

«Фихте, въ своемъ философскомъ журналѣ, осмѣлился говорить о Богѣ и божественныхъ предметахъ языкомъ противорѣчащимъ общепринятому способу выраженiя относительно подобныхъ таинствъ. Его начали порицать; оправданiе его не поправило дѣла; потомучто онъ внесъ въ него слишкомъ много страстности, не подозрѣвая тѣхъ добрыхъ намѣренiй, которыя имѣли здѣсь въ его пользу, хотя и знали настоящiй смыслъ его мыслей и словъ. Конечно, нельзя же было объявить ему этого прямо, а онъ и не подозрѣвалъ, что ему хотятъ оказать услугу. Слова pro и contra, сомнѣнiя, утвержденiя, подтвержденiя и рѣшенiя смѣшались въ академiи въ кучу невѣрныхъ толковъ: говорили о министерскомъ рѣшенiи, по которому Фихте доженъ былъ ожидать не менѣе какъ публичнаго выговора. Тогда онъ потерялъ всякую умѣренность и призналъ себя въ правѣ обратиться къ министерству съ рѣзкимъ письмомъ, въ которомъ, признавая несомнѣнной эту мѣру, объявлялъ съ страшной заносчивостью, что никогда не потерпитъ подобной вещи, что онъ предпочитаетъ немедленно оставить академiю, что и сдѣлаетъ, по всей вѣроятности, не одинъ, такъ какъ многiе професора сговорились выйти вслѣдъ за нимъ изъ академiи.

«Съ тѣхъ поръ желанiе помочь ему было парализовано. Не оставалось ни малѣйшей возможности увернуться или сдѣлать уступку. Самая слабая мѣра была дать ему немедленную отставку. Только когда зло было уже совсѣмъ непоправимо, онъ узналъ какой оборотъ хотѣли придать его дѣлу и пожалѣлъ о своей поспѣшности, какъ и мы сожалѣли о ней.»

Не выразился–ли здѣсь, душой и тѣломъ, министерскiй Гете съ своими улаживанiями и осторожными недомолвками? Онъ въ сущности обвиняетъ Фихте не за то, что тотъ сказалъ что думаетъ, но за то, что сказалъ это, не прибѣгнувъ къ прикрытiю общепринятыхъ выраженiй. Онъ цензируетъ не мысль, а слово. Что деизмъ былъ уничтоженъ въ мiрѣ нѣмецкихъ учоныхъ, было, какъ я уже сказалъ, общимъ секретомъ, но секретомъ, о которомъ не слѣдовало кричать на площадяхъ. Гете былъ также мало деистъ, какъ Фихте, потомучто былъ пантеистомъ; но съ высоты пантеизма, Гете могъ лучше чѣмъ кто нибудь видѣть смѣшную несостоятельность фихтовой философiи и это срывало улыбку съ его грацiозныхъ губъ. Въ глазахъ вѣрующихъ доктрина Фихте была мерзостью; въ глазахъ великаго язычника она была только безумiемъ. Великимъ язычникомъ дѣйствительно называли Гете въ Германiи. Впрочемъ это названiе не совершенно вѣрно. Паганизмъ у Гете подвергся особеннымъ измѣненiямъ. Его мощная языческая натура обнаруживается въ ясности и быстротѣ пониманiя всѣхъ внѣшнихъ фактовъ, всѣхъ цвѣтовъ формъ; но христiанство прiобщило ему, въ тоже время, болѣе глубокое пониманiе; христiанство посвятило его, не смотря на его сопротивленiе, въ тайны духовнаго мiра. Замѣчательное явленiе — эта языческая натура Гете, вся пропитанная христiанскими вѣянiями этотъ античный мраморъ, оживленный трепетомъ новаго времени; эти страданiя юнаго Вертера, которыя онъ испыталъ также живо, какъ и наслажденiя бога древней Грецiи. Итакъ, пантеизмъ Гете очень различенъ отъ языческаго. Скажу, чтобы резюмировать свою идею, что Гете былъ Спинозой поэзiи; всѣ его творенiя проникнуты тѣмъ же духомъ, который поражаетъ насъ при чтенiи произведенiй Спинозы. Дань похвалы, которую Гете воздаетъ доктринѣ Спинозы не можетъ подлежать сомнѣнiю. По крайней мѣрѣ онъ занимался имъ цѣлую жизнь: въ началѣ своихъ мемуаровъ какъ и въ послѣдней ихъ части, которая только–что вышла, онъ утверждаетъ это съ одинаковой искренностью. Не помню уже гдѣ я читалъ, что Гердеръ, которому надоѣло видѣть его постоянно занятымъ Спинозой, вскричалъ однажды: «Когда же Гете возьметъ въ руки другую латинскую книгу кромѣ Спинозы!» впрочемъ это относится и не къ одному Гете, но ко множеству его друзей, болѣе или менѣе извѣстныхъ какъ поэты, которые рано втянулись въ пантеизмъ. Эта доктрина процвѣтала практически въ нѣмецкомъ искуствѣ, прежде чѣмъ достигла у насъ силы какъ философская теорiя. Въ самое время Фихте, когда идеализмъ достигъ высочайшаго апогея въ области философiи, онъ былъ могущественно уничтожаемъ въ области искуства. Тогда–то разыгралась у насъ та знаменитая революцiя въ искуствѣ, которая не кончена еще и въ настоящее время, а она началась борьбою романтиковъ противъ стараго класическаго порядка.

Въ сущности наши первые романтики дѣйствовали по пантеистическому инстинкту, котораго и сами не понимали. Чувство, которое они считали возродившейся нѣжностью къ доброму времени католицизма, имѣло болѣе глубокiй зародышъ, чѣмъ они предполагали. Ихъ уваженiе, ихъ любовь къ преданiямъ среднихъ вѣковъ, къ народнымъ вѣрованiямъ, къ нечистой силѣ, магiи и колдовству, все это было, только безъ ихъ вѣдома, — внезапно проснувшаяся любовь къ пантеизму древнихъ германцевъ, и въ этихъ лицахъ, безсовѣстно испачканныхъ и злостно изуродованныхъ, они любили только религiю своихъ отцовъ. Я долженъ припомнить здѣсь мою первую часть, гдѣ я показалъ какъ христiанство поглотило элементы старой германской религiи, какъ потерпѣвъ оскорбительное для нихъ преобразованiе, эти элементы сохранились въ народныхъ вѣрованiяхъ среднихъ вѣковъ, такъ что прежнее поклоненiе природѣ считалось нечистой и злой магiей, старые боги сдѣлались безобразными дьяволами, а чистыя жрицы мерзкими колдуньями. Съ этой точки зрѣнiя можно снисходительнѣе судить о заблужденiяхъ нашихъ романистовъ, чѣмъ это всегда дѣлаютъ. Они хотѣли возстановить католическiя среднiя вѣка, потомучто чувствовали, что въ нихъ есть много священныхъ памятниковъ ихъ первыхъ родоначальниковъ и ихъ первоначальной нацiональности, сохранившихся подъ другими формами. Эти–то оскверненныя и обезображенныя святыни и пробудили въ ихъ душѣ такую живую симпатiю и они возненавидѣли протестантизмъ и либерализмъ, которые старались уничтожить эти священные останки германизма со всѣмъ католическимъ прошедшимъ.

Я возвращусь впослѣдствiи къ этому предмету. Достаточно сказать здѣсь, что со времени Фихте, пантеизмъ началъ проникать въ нѣмецкое искуство, что даже католическiе романтики слѣдовали безъ своего вѣдома этой тенденцiи и что Гете выразилъ ее самымъ яснымъ образомъ. Это видно уже и въ его Вертерѣ, гдѣ онъ стремится любовно отожествиться съ природой. Въ Фаустѣ онъ старается завести съ ней сношенiя путемъ болѣе мистическимъ и смѣло непосредственнымъ. Онъ заклинаетъ тайныя силы земли формулами изъ HЪllenzwung, магической книги, которую мнѣ однажды показывали въ одной старой монастырской библiотекѣ, гдѣ она была прикована; заглавный листъ изображаетъ царя огня, на губахъ котораго виситъ замокъ, а на головѣ сидитъ воронъ, держащiй въ клювѣ волшебный жезлъ. Но въ особенности въ пѣсняхъ, проявляется самымъ чистымъ и любезнымъ этотъ пантеизмъ Гете. Доктрина Спинозы вышла изъ математической кризалиды и летаетъ вокругъ насъ въ формѣ гетевой пѣсни. Отсюда, негодованiе правовѣрныхъ и пiетистовъ противъ этой пѣсни. Они стараются схватить эту бабочку, которая у нихъ безпрестанно вырывается; ибо нѣтъ ничего эфирнѣе, легкокрылѣе гетевой пѣсни. Французы не могутъ имѣть о ней никакого понятiя, если не знаютъ языка. Эти пѣсни имѣютъ невыразимую прелесть; гармоническiй ритмъ стиха обвиваетъ васъ какъ руки любимой женщины; слово васъ ласкаетъ, между тѣмъ какъ мысль прижимаетъ свои губы къ вашей душѣ.

Итакъ мы не видимъ въ поведенiи Гете относительно Фихте никакого признака ненависти, который открывали въ немъ современники въ выраженiяхъ дышащихъ еще большею ненавистью. Они не поняли разницы въ натурѣ этихъ двухъ людей. Самые умѣренные дурно истолковали спокойствiе Гете, когда впослѣдствiи Фихте подвергся сильнымъ преслѣдованiямъ. Они не съумѣли оцѣнить положенiя перваго. Этотъ гигантъ былъ министромъ въ государствѣ карликовъ; онъ не былъ свободенъ въ своихъ движенiяхъ. Объ Юпитерѣ Олимпiйскомъ, котораго Фидiй сдѣлалъ сидящимъ, говорили, что еслибы онъ всталъ, то обрушилъ бы сводъ храма. Совершенно таково было положенiе Гете въ Веймарѣ. Еслибы онъ задумалъ выйти изъ своего спокойнаго положенiя и выпрямиться во весь ростъ, то продавилъ бы сводъ королевства или, что гораздо вѣроятнѣе, разбилъ бы себѣ голову. Неужели же было подвергать себя такой опасности изъ–за доктрины не только ошибочной, но даже смѣшной! Нѣмецкiй Юпитеръ остался спокойно сидѣть и дозволилъ спокойно курить передъ собой ѳимiамы.

Я слишкомъ отдалился бы отъ своего предмета, еслибы сталъ на точку зрѣнiя художественныхъ интересовъ эпохи для большаго оправданiя Гете въ этомъ дѣлѣ Фихте. Одно обстоятельство говоритъ въ пользу послѣдняго, именно, что обвиненiе его было только предлогомъ, скрывавшимъ дѣйствiя политическихъ преслѣдователей.

Идеализмъ Фихте есть одно изъ самыхъ колосальныхъ заблужденiй возникшихъ въ человѣческомъ умѣ. Онъ болѣе атеистиченъ и достоинъ порицанiя, чѣмъ самый масивный матерiализмъ. То что во Францiи называютъ атеизмомъ матерiалистовъ было бы еще, какъ я легко могъ бы доказать, чѣмъ–то слабымъ, сравнительно съ выводами трансцендентальнаго идеализма Фихте. Что до меня, обѣ эти доктрины мнѣ апатичны. Онѣ также и антипоэтичны. Французскiе матерiалисты писали такiе же дурные стихи, какъ и трансцендентальные идеалисты Германiи. Но доктрина Фихте не была опасна для тогдашней политики и не заслуживала политическаго преслѣдованiя. Что–бы быть способнымъ увлечь этой ересью, нужно было быть одареннымъ такой спекулятивной проницательностью, которая встрѣчается у немногихъ. Большая масса съ своими тысячами тупыхъ головъ была ограждена отъ подобнаго тонкаго заблужденiя. Идеи Фихте должны бы быть опровергнуты путемъ рацiональнымъ, а не полицейскимъ. Быть обвиненнымъ въ философскомъ атеизмѣ было странной вещью въ Германiи, что Фихте совершенно не могъ понять сначала чего отъ него хотятъ.

Итакъ, это обвиненiе имѣло свои тайныя причины, которыя Фихте скоро понялъ. Такъ какъ это былъ самый правдивый человѣкъ въ свѣтѣ, то мы должны дать полную вѣру письму написанному имъ къ Рейнгольду, въ которомъ онъ говоритъ объ этихъ тайныхъ причинахъ. Такъ какъ это письмо, писанное 22 мая 1799 года можетъ вѣрно изобразить намъ всю эпоху и все горе этого человѣка, что мы и приведемъ здѣсь часть изъ него:

«Унынiе и отвращенiе заставили меня принять рѣшенiе, о которомъ я уже говорилъ тебѣ, т. е. стушеваться на нѣсколько лѣтъ. По моему взгляду на вещи я былъ даже убѣжденъ, что долгъ обязывалъ меня принять это рѣшенiе; такъ какъ при теперешнемъ броженiи, меня не послушаютъ и я только усилю это броженiе, между тѣмъ какъ черезъ нѣсколько лѣтъ, когда утихнетъ первое чувство удивленiя, я могу говорить съ тѣмъ большей энергiей...

«Теперь, я думаю иначе. Я не долженъ молчать, потомучто если замолчу теперь, то уже не получу голоса. Сначала я считалъ только возможнымъ то что сдѣлалось для меня несомнѣннымъ со времени послѣднихъ событiй и, въ особенности, со времени ужаснаго убiйства французскихъ посланниковъ (которму здѣсь радуются и по поводу котораго Шиллеръ и Гете воскликнули: это очень справедливо, надо бить этихъ собакъ). Итакъ я убѣжденъ, что теперь деспотизмъ будетъ защищаться отчаяннымъ образомъ, что онъ достигнетъ своихъ послѣднихъ выводовъ, что основанiе его плана уничтожить свободу мнѣнiй и что Германцы не помѣшаютъ осуществленiю этого плана.

«Не думай пожалуста, чтобы Веймарскiй дворъ боялся, что мое присутствiе помѣшаетъ наплыву студентовъ въ унивеситетъ; оно слишкомъ увѣрено въ противномъ; оно обязано удалить меня въ силу общаго плана, усердно поддерживаемаго саксонскимъ дворомъ. Бюршеръ изъ Лейпцига, посвященный въ эти тайны, еще въ концѣ прошлаго года, держалъ пари на значительную сумму о томъ что я буду удаленъ до окончанiя года. Фохтъ давно былъ подкупленъ противъ меня Бюргедорфомъ. Департаментъ народнаго просвѣщенiя въ Дрезденѣ объявилъ, что всякiй послѣдователь новой философiи не получитъ степени или даже лишится ее, если она уже получена. Сочли даже опасными, въ свободной Лейпцигской школѣ, объясненiя Розенмюллера. Тамъ снова ввели катихизисъ Лютера и професорамъ поручено обратиться къ символическимъ книгамъ. Это усилится и распостранится... Вообще вѣроятнѣе всего самое вѣроятное, т. е. если французы не завоюютъ себѣ огромнаго преимущества и не введутъ перемѣнъ въ Германiи, по крайней мѣрѣ въ большей ея части, то черезъ нѣсколько лѣтъ человѣкъ, когда–либо извѣстный за свободно–мыслившаго, не найдетъ въ Германiи угла гдѣ преклонить голову... Для меня вѣроятнѣе самаго вѣроятнаго то, что если я найду гдѣ нибудь нору для своего помѣщенiя, то не пройдетъ и двухъ лѣтъ, какъ меня изъ нея выгонятъ, а опасно быть выгнаннымъ изъ многихъ мѣстъ; это доказываетъ историческiй примѣръ Руссо.

«Положимъ, что я буду молчать и не напишу ни строчки, оставятъ ли меня въ покоѣ на такомъ условiи? Не думаю. Развѣ не станутъ умолять правительства удалить меня какъ человѣка производящаго возмущенiя? Нужно ли же молчать въ такомъ случаѣ? Нѣтъ, я по истинѣ не долженъ этого дѣлать, ибо у меня есть поводъ думать, что если можно спасти что нибудь изъ германскаго духа, такъ это возможно только посредствомъ моего слова; тогда какъ при моемъ молчанiи философiя подвергнется совершенному и преждевременному уничтоженiю. Конечно тѣ, которые не оставили бы меня жить спокойно даже при моемъ молчанiи, еще менѣе допустятъ меня говорить.

«Но они убѣдяться въ моей невинности... Милый Рейнгольдъ, какъ можешь ты предполагать у этихъ людей добрыя намѣренiя относительно меня? Чѣмъ болѣе я омоюсь, оправдаюсь, тѣмъ чернѣе будутъ они и тѣмъ сильнѣе будетъ моя настоящая вина. Я никогда не вѣрилъ, что они преслѣдуютъ мой мнимый атеизмъ: они преслѣдуютъ во мнѣ свободнаго мыслителя, который начинаетъ дѣлаться понятнымъ (темнота Кантова слога служила ему въ пользу); они преслѣдуютъ во мнѣ демократа; привидѣнiе пугающее ихъ есть независимость, которую пробуждаетъ моя философiя и которую они смутно предчувствуютъ.»

Замѣчу еще разъ, что письмо это писано не вчера, что оно означено 22 мая 1799 года. Между тѣмъ политическiя обстоятельства, о которыхъ говорится въ нѣкоторыхъ его пунктахъ, имѣютъ сходство съ не такъ отдаленнымъ положенiемъ Германiи, съ той только разницей, что въ то время чувство свободы воодушевляло въ особенности учоныхъ, поэтовъ и вообще писателей, тогда какъ теперь оно гораздо менѣе проявляется между ними, но гораздо болѣе въ большой дѣйствующей массѣ, между работниками и мастеровыми. Въ эпоху первой революцiи самый тяжолый, самый нѣмецкiй сонъ тяготѣлъ надъ народомъ: во всей Германiи царствовало какое–то грубое спокойствiе, но самое могучее движенiе чувствовалось въ нашей литературѣ. Самый уединенный авторъ, жившiй въ самомъ отдаленномъ углу Германiи, принималъ участiе въ этомъ движенiи. Не имѣя точныхъ свѣденiй о политическихъ событiяхъ, вслѣдствiе тайнаго сочувствiя, онъ чувствовалъ ихъ соцiальную важность и выражалъ ее въ своихъ сочиненiяхъ. Это явленiе наводитъ меня на мысль о большихъ морскихъ раковинахъ, которыя мы ставимъ иногда въ видѣ украшенiя на наши камины и которыя, какъ бы онѣ ни находились далеко отъ моря, начинаютъ внезапно шумѣть, когда наступаетъ часъ прилива и волны разбиваются о берегъ. Когда у васъ въ Парижѣ вздымалась революцiя, этотъ большой океанъ людей, когда она шумѣла и убивала, нѣмецкiя сердца у насъ откликались и гудѣли... Но они были слишкомъ одиноки, окружены безчувственными фарфоровыми вещами, чайными чашками, кофейниками и китайскими куклами, которыя механически качали головами, какъ будто и сознавая что происходитъ. Увы! эта революцiонная симпатiя разыгралась очень дурно для нашихъ бѣдныхъ предшественниковъ въ Германiи.

Съ нами играли самыя тяжолыя и грубыя штуки. Нѣкоторые изъ насъ искали спасенiя въ Парижѣ, гдѣ пали и умерли въ нищетѣ. Я недавно видѣлъ стараго слѣпаго соотечественника, который съ тѣхъ поръ остался въ Парижѣ. Я видѣлъ его въ Пале–Ройялѣ, куда онъ пришолъ погрѣться на солнцѣ; грустно было видѣть его худого и блѣднаго, ощупывавшаго вдоль домовъ дорогу; мнѣ сказали, что это старый поэтъ Гейбергъ. Видѣлъ я также мансарду, гдѣ умеръ гражданинъ Георгъ Форстеръ. Еще худшая судьба угрожала оставшимся въ Германiи, еслибъ Наполеонъ и французы не поспѣшили побѣдить насъ. Наполеонъ вѣроятно и не подозрѣвалъ, что именно онъ былъ спасителемъ идеализма. Безъ него плаха и колесо расправились бы съ нашими философами и ихъ идеями. Между тѣмъ германскiе либералы, слишкомъ республиканцы, чтобъ угождать Наполеону, слишкомъ великодушные, чтобъ соединиться съ чуждымъ владычествомъ, погрузились въ глубочайшее молчанiе: они печально влачили дни съ разбитымъ сердцемъ, съ замкнутыми устами. Когда палъ Наполеонъ, они улыбнулись, но меланхолической улыбкой и продолжали молчать; они не приняли никакого участiя въ патрiотическомъ энтузiазмѣ, который охватилъ тогда Германiю; они знали что знали, и молчали. Такъ какъ нѣкоторые изъ этихъ республиканцевъ вели цѣломудренную и воздержную жизнь, то и достигали глубокой старости, и когда разразилась iюльская революцiя, многiе изъ нихъ были еще живы и къ великому нашему удивленiю мы увидимъ какъ эти старые оригиналы, всегда согбенные и мрачные, подняли головы, дружески улыбались намъ, молодымъ людямъ, пожимали намъ руки и разсказывали веселыя исторiи. Я даже слышалъ какъ одинъ изъ нихъ пѣлъ, потомучто онъ спѣлъ намъ въ одномъ кафе марсельезу; тамъ–то и выучили мелодiю и слова, и скоро пѣли ее лучше старика, потомучто на лучшихъ строфахъ онъ смѣялся какъ безумный или плакалъ какъ дитя.

....Будемте говорить о философiи. Я выше показалъ какъ философiя Фихте, составленная изъ тончайшихъ отвлеченностей, тѣмъ не менѣе представляла желѣзную упругость въ своихъ выводахъ, доходившихъ до крайнихъ предѣловъ смѣлости. Но въ одно прекрасное утро мы замѣтили въ ней большую перемѣну: она начала смягчаться, дѣлаться сладкой и скромной. Титанъ идеалистъ, который по лѣстницѣ мыслей дошолъ до неба, началъ дѣлаться чѣмъ–то приниженнымъ, смиреннымъ, сильно жаждущимъ любви. Это второй перiодъ Фихте, который здѣсь насъ очень мало интересуетъ. Вся его система подвергается самымъ страннымъ измѣненiямъ. Въ эту–то эпоху онъ написалъ Назначенiе человѣка, которое у насъ недавно перевели. Наставленiе для достиженiя блаженной жизни книга такого же рода и принадлежитъ къ этому же перiоду.

Фихте, какъ человѣкъ упрямый, конечно никогда не хотѣлъ сознаться въ этомъ большомъ превращенiи. Онъ утверждалъ, что его философiя всегда одна и та же и что одно только ея выраженiе измѣнено и улучшено. Онъ увѣрялъ также, что философiя природы, возникшая тогда въ Германiи и замѣнившая идеализмъ, была въ сущности его же система и что его ученикъ Iосифъ Шеллингъ, который отъ него и ввелъ эту философiю, только переиначилъ термины и распространилъ его доктрину скучными прибавленiями.

Мы дошли здѣсь до новаго фазиса германской мысли. Мы произнесли имена Iосифа Шеллинга и натуръ–философiи; но такъ какъ послѣднiй здѣсь довольно мало извѣстенъ и слово натуръ–философiя не слишкомъ хорошо понято, то я долженъ разъяснить его смыслъ. Конечно мы не можемъ исчерпать всего предмета въ этомъ очеркѣ; мы желаемъ теперь только предупредить нѣкоторыя ложныя воззрѣнiя и привлечь вниманiе къ соцiальной важности этой философiи.

Вопервыхъ, надо сознаться, что Фихте не совершенно ошибался, говоря, что доктрина Iосифа Шеллинга была совершенно его доктрина, только иначе формулированная и добавленная. Фихте, какъ и Iосифъ Шеллингъ, училъ, что существуетъ только одно существо, я абсолютное; онъ училъ тоже о тожественности идеальнаго и реальнаго. Въ наукословiи, какъ я уже доказывалъ, Фихте посредствомъ интеллектуальнаго акта хотѣлъ построить реальное изъ идеальнаго. Iосифъ Шеллингъ перевернулъ дѣло и хотѣлъ вывести идеальное изъ реальнаго. Чтобы выразиться яснѣе, отправляясь отъ принципа, что мысль и природа одно и то же, Фихте приходитъ, посредствомъ операцiи ума, къ мiру фактовъ; онъ творитъ природу черезъ мысль; реальное черезъ идеальное. У Шеллинга напротивъ, хотя онъ отправляется отъ того же принципа, но мiръ фактовъ разрѣшается въ чистыя идеи, природа въ мысль, реальное въ идеальное. Итакъ, эти двѣ тенденцiи Фихте и Шеллинга, до извѣстной степени, пополняютъ одна другую; ибо, допустивъ однажды тотъ высшiй принципъ, о которомъ я говорилъ, философiя могла раздѣлиться на двѣ части, изъ которыхъ въ одной доказывалось бы какъ идея происходитъ изъ природы, а въ другой какъ природа дѣлается чистой идеей. Итакъ, философiя могла раздѣляться на трансцендентальный идеализмъ и натуръ–философiю. Шеллингъ дѣйствительно призналъ эти двѣ стороны и доказывалъ послѣднюю въ своихъ идеяхъ для натуръ–философiи, а первую въ своей Системѣ трансцендентальнаго идеализма.

Я говорю объ этихъ двухъ сочиненiяхъ, изъ которыхъ одно появилось въ 1797, а другое въ 1800 году потому только, что эти двѣ пополняющiя одна другую стороны выражены въ самомъ заглавiи, а не потому, что они содержатъ цѣлую систему. Нѣтъ, такой системы не находится ни въ одной изъ книгъ Шеллинга. У него нѣтъ, какъ у Канта и Фихте, главнаго произведенiя, которое бы можно считать центральной точкою его философiи. Было бы несправедливо судить Шеллинга по содержанiю одной книги и придерживаясь буквы. Надо прочесть всѣ его книги въ хронологическомъ порядкѣ, прослѣдить въ нихъ прогресивное образованiе его мысли и перейти тогда къ его основной идеѣ. Не менѣе необходимо, по моему, различать, гдѣ у него кончается разсудокъ и начинается поэзiя; ибо Шеллингъ есть одинъ изъ тѣхъ людей, которымъ природа дала больше любви къ поэзiи чѣмъ творческой силы и которые, будучи не въ силахъ удовлетворить дщерей парнаса, удалились въ лѣса философiи, гдѣ заводятъ съ абстрактными амадрiадами самые безплодные союзы. Ихъ чувство поэтично, но орудiе, слово, безсильно: они тщетно стремятся къ художественной формѣ, которой бы могли выразить свою мысль и познанiя. Поэзiя есть въ тоже время слабая и сильная сторона Шеллинга; ею онъ отдѣляется отъ Фихте, столько же къ своей выгодѣ, какъ и къ невыгодѣ. Фихте только философъ и его могущество состоитъ въ дiалектикѣ, его сила въ доказательствѣ. А здѣсь–то слабая сторона Шеллинга, онъ живетъ болѣе въ духовныхъ созерцанiяхъ; онъ чувствуетъ себя не дома въ высокихъ поясахъ холодной логики, онъ охотно ускользаетъ въ цвѣтущiя долины символизма и его философская сила заключается въ искуствѣ созидать. Но это умѣнье есть способность ума также часто встрѣчающаяся у посредственныхъ поэтовъ, какъ и у лучшихъ философовъ.

По этому послѣднему указанiю становится ясно, что Шеллингъ въ той части философiи, которая есть только трансцендентальный идеализмъ, остался эхомъ Фихте, но въ натуръ–философiи, гдѣ къ его услугамъ были цвѣты и звѣзды, онъ долженъ былъ расцвѣсть и заблистать. Его друзья преимущественно склонились къ этой сторонѣ философiи и суматоха, происшедшая по тому случаю, была нѣкоторымъ образомъ ничто иное какъ реакцiя поэтизированiя противъ предшествовавшей абстрактной философiи ума. Какъ вырвавшiеся школьники, которые вздыхали цѣлый день въ узкихъ класныхъ комнатахъ подъ гнетомъ синтаксисовъ и цифръ, ученики Шеллинга ринулись въ лоно природы, въ благоуханную, радужную и сiяющую дѣйствительность; они испускали радостные крики, катались, прыгали и очень шумѣли.

Выраженiе «ученики Шеллинга» тоже не должно быть принято въ обыкновенномъ смыслѣ. Шеллингъ самъ говоритъ, что онъ хотѣлъ только основать школу по образцу древнихъ поэтовъ, поэтическую школу, гдѣ никто не подчиняется никакой доктринѣ, никакой опредѣленной дисциплинѣ, но гдѣ каждый повинуется уму и проявляетъ его по своему.

Самыя высокiя и достойныя удивленiя вещи могутъ быть растрачены на маскарады и пошлости; толпа жалкихъ плутовъ и меланхолическихъ паяцовъ способна скомпрометировать великую идею: это мы видимъ по поводу натуръ–философiи. Но смѣшная сторона, уготованная ей школой пророковъ или поэтической школой Шеллинга, на самомъ дѣлѣ не можетъ быть приписана ей; ибо идея натуръ–философiи въ сущности есть ничто иное, какъ идея Спинозы, пантеизмъ.

Доктрина Спинозы и философiя природы, въ томъ видѣ какъ Шеллингъ изложилъ ее въ свой лучшiй перiодъ, существенно составляютъ одно и тоже. Нѣмцы, отвергнувъ матерiализмъ Локке и доведя до послѣднихъ выводовъ идеализмъ Лейбница, который нашли также безплоднымъ, пришли наконецъ къ третьему сыну Декарта, къ Спинозѣ. Философiя снова совершила большое обращенiе и, можно сказать, то же самое, какое уже совершила двѣ тысячи лѣтъ ранѣе, въ Грецiи. Но, разсматривая ближе эти два движенiя, находишь въ нихъ существенную разницу. У Грековъ были такiе же смѣлые скептики, какъ и у насъ; Эллины отвергали существованiе чувственныхъ вещей также ясно какъ наши новѣйшiе трансцендентальные идеалисты; Платонъ снова нашолъ, какъ и Шеллингъ, мiръ идей въ мiрѣ фактовъ.

Мнѣ кажется, что попытка постигнуть умственно абсолютное заканчиваетъ философскую карьеру Шеллинга. Теперь приближается болѣе глубокiй мыслитель, который резюмировалъ философiю природы въ прочную систему, объснилъ этимъ синтезомъ весь мiръ фактовъ, пополнилъ великiя идеи своего предшественника идеями еще болѣе великими, ввелъ ее во всѣ дисциплины и слѣдовательно далъ ей научное основанiе. Это одинъ изъ учениковъ Шеллинга, который, завладѣвъ въ области философiи всѣмъ могуществомъ своего учителя, превзошолъ его и кончилъ тѣмъ, что вовсе заслонилъ его. Это великiй Гегель, величайшiй философъ, какого произвела Германiя со времени Лейбница. Не надо спрашивать много ли онъ выше Канта и Фихте. Проницательный какъ первый, могучiй какъ второй, онъ обладаетъ кромѣ того созидающимъ спокойствiемъ духа, гармонiей мысли, которой мы не находимъ ни у Канта ни у Фихте, потомучто у послѣднихъ болѣе господствуетъ революцiонный духъ. Нельзя также сравнивать этого человѣка съ его прежнимъ учителемъ Iосифомъ Шеллингомъ, потомучто Гегель былъ человѣкъ съ характеромъ.....

Кажется, Балланшъ сказалъ, что есть законъ природы, по которому провозвѣстники умираютъ тотчасъ по окончанiи своей миссiи. Увы! нѣтъ, милый Балланшъ, это справедливо только отчасти; и я по справедливости могъ бы утверждать, что когда дѣло пропаганды окончено, проповѣдникъ умираетъ... или дѣлается отступникомъ. И можетъ быть намъ удастся, такимъ образомъ, облегчить до нѣкоторой степени строгiй судъ, который мыслящая Германiя произнесла надъ Шеллингомъ; намъ удастся можетъ быть измѣнить на кроткое состраданiе то подавляющее презрѣнiе, которое тяготѣетъ надъ нимъ; а его уклоненiе отъ своей собственной доктрины мы объяснимъ какъ слѣдствiе того естественнаго закона, который требуетъ, чтобъ человѣкъ, посвятившiй всѣ свои силы выраженiю или осуществленiю какой нибудь идеи, окончивши этотъ трудъ, падалъ истощенный въ объятiя смерти или въ руки своихъ прежнихъ противниковъ.

Подобное объясненiе вѣроятно поможетъ намъ понять другiе болѣе яркiе феномены этой эпохи, которые насъ глубоко огорчаютъ. Мы поймемъ, почему люди, которые боролись и страдали за мнѣнiе, достигши наконецъ побѣды, отпадаютъ отъ этого мнѣнiя и переходятъ въ неприятельскiй лагерь! Послѣ подобнаго объясненiя я долженъ также замѣтить, что нетолько Шеллинга, но и Канта и Фихте можно также обвинить въ отступничествѣ. Фихте еще умеръ во время, пока его отклоненiе отъ своей собственной философiи не было слишкомъ явно; а Кантъ измѣнилъ Критикѣ чистаго разума, написавши критику практическаго разума. Иницiаторъ умираетъ или дѣлается апостатомъ.

Не знаю почему эта послѣдняя строчка дѣйствуетъ такимъ меланхолическимъ, такимъ смягчающимъ образомъ на мою душу, что я не чувствую въ настоящую минуту силы привести еще другiя истины, касающiеся теперешняго Шеллинга. Будемъ же лучше хвалить прежняго Шеллинга, память о которомъ будетъ вѣчно блистать въ лѣтописяхъ германской мысли; ибо прежнiй Шеллингъ представляетъ, какъ Кантъ и Фихте, одинъ изъ великихъ фазисовъ нашей философской революцiи, которые я сравнилъ на этихъ страницахъ съ фазисами политической революцiи во Францiи. Дѣйствительно, если видѣть въ Кантѣ тероритскiй конвентъ, въ Фихте имперiю Наполеона, то въ Шеллингѣ можно найти реакцiю послѣдовавшую за имперiею. Но сначала это была реставрацiя въ лучшемъ смыслѣ. Шеллингъ возстановилъ природу въ ея законныхъ правахъ, онъ желалъ примиренiя между духомъ и природой, онъ старался соединить ихъ въ вѣчной душѣ мiра. Онъ реставрировалъ эту великую философiю природы, которая, тайно зародившись отъ старой пантеистической религiи нѣмцевъ, предвѣщала, еще со времени Парацельса, самые лучшiе цвѣты, но была заглушена введенiемъ картезiанства. Увы! подъ конецъ онъ возстановилъ такiя вещи, за которыя можетъ сравниться съ французской реставрацiей въ самомъ худомъ ея смыслѣ. Но общественный разумъ не долго терпѣлъ это; онъ былъ постыдно низвергнутъ съ престола мысли; Гегель, его major domus, снялъ съ него корону и обрилъ его; и съ этихъ поръ оставленный Шеллингъ жилъ какъ бѣдный послушникъ среди Мюнхена, города, сохраняющаго свой благочестивый характеръ въ своемъ нѣмецкомъ названiи, и по латыни называющагося Monacho monachorum. Тамъ–то я и видѣлъ его скитающимся какъ привидѣнiе съ своими большими отцвѣтшими глазами и лицомъ убитымъ и угасшимъ, горестнымъ подобiемъ падшаго величiя. Что же касается Гегеля, то онъ заставилъ короновать себя въ Берлинѣ и царствовалъ съ тѣхъ поръ въ германской философiи.

Наша философская революцiя кончена; Гегель заключилъ этотъ обширный кругъ. Теперь мы видимъ только развитiя и усовершенствованiя въ натуръ–философiи. Она, какъ я уже сказалъ, проникла во всѣ науки и произвела въ нихъ самые удивительные и самые грандiозные результаты. Нужно было, какъ я тоже уже сказалъ, перенести и много досадныхъ манифестацiй. Всѣ эти факты произошли въ такомъ большомъ числѣ и въ столькихъ видоизмѣненiяхъ, что нужно отдѣльную книгу, чтобы описать ихъ. Здѣсь именно самая интересная и яркая часть нашей исторiи философiи. Тѣмъ не менѣе я убѣжденъ, что французамъ будетъ полезнѣе ничего не знать о ней (по крайней мѣрѣ теперь), потомучто эти объясненiя могли бы произвесть еще большую запутанность въ французскихъ головахъ; многiя понятiя изъ натур–философiи, выхваченныя изъ цѣлаго, могли бы надѣлать много вреда у васъ. Я считаю очень знаменательнымъ фактомъ въ исторiи мiра, что нѣкоторые нѣмецкiе мисiонеры, прiѣзжавшiе въ Парижъ поучать васъ нѣмецкой философiи, не понимали въ ней перваго слова.

Увы! Натур–философiя, которая въ многихъ слояхъ науки, и въ особенности въ естественныхъ наукахъ, произвела великолѣпнейшiя всходы, породила въ другихъ мѣстахъ самые вредные плевелы......

Когда увидѣли на философскомъ деревѣ такiе печальные отпрыски, распустившiеся въ цвѣты; когда замѣтили въ особенности, что нѣмецкое юношество, погружонное въ метафизическiя отвлеченiя, забывало самыя настоятельныя требованiя минуты и сдѣлалось неспособнымъ къ практической жизни, патрiоты и друзья свободы должны были почувствовать справедливое негодованiе противъ философiи и многiе покинули ее, какъ пустую игру, недающую результатовъ.

*) Гейне обвиняетъ Канта въ неискренности и двоедушiи, точно также какъ прежде обвинялъ въ этомъ Лейбница. Законъ такихъ обвиненiй очень простъ: что намъ нравится въ философiи, то онъ говорилъ отъ души, а что ненравится, то онъ говорилъ противъ себя. Къ несчастiю, обсуждая философовъ такимъ образомъ, мы должны приписать имъ такое легкомыслiе, при которомъ ихъ сужденiя едва ли не теряютъ цѣну. Въ особенности смѣшно прикидывать эту мѣрку къ Канту, представляющему такой неподражаемый образецъ добросовѣстности. Критика практическаго разума, въ которой доказывается бытiе божiе, есть существенная: необходимая часть кантовской философiи, и не признавать этого, значитъ просто не понимать въ чемъ состоитъ настоящее дѣло и настоящая сущность этой философiи.

Н. С.

*) Эта шутка, равно какъ и слѣдующiя, напр. относительно гуся съ разросшеюся печенью и пр., очень остроумны и имѣютъ только одинъ маленькiй недостатокъ — имено недостигаютъ цѣли автора, которая по его собственнымъ словамъ заключается въ томъ, чтобы дать понятiе о методѣ Фихте. Понятiя объ этой методѣ изъ словъ Гейне не выходитъ никакого. И вообще недостатокъ пониманiя философской методы есть отличительная черта всего изложенiя Гейне. Вездѣ онъ прямо хватается за результаты. Онъ заговорилъ о методѣ только когда дошолъ до Фихте, да и тутъ ничего не сказалъ. Ему показалось ужасно смѣшно, какимъ образомъ ”я должно дѣлать наблюденiя надъ своими умственными отправленiями въ то время какъ ихъ производитъ“. Между тѣмъ въ томъ усиленiи самознанiя, на которое намекаютъ эти слова, состояла сущность переворота, совершеннаго Кантомъ, и при Кантѣ и слѣдовало сказать объ этомъ. У Гейне же Кантъ по видимому ничѣмъ существенно не отличается отъ предъидущихъ догматическихъ философовъ. Самая критика чистаго разума если судить по этому изложенiю, говоритъ не о чистомъ разумѣ, а рѣшаетъ вопросъ о бытiи божiемъ. Въ силу этого недостатка во взглядѣ Шеллингъ ничѣмъ неотличается отъ Спинозы, такъ что совершенно не понятно, зачѣмъ же не нуженъ былъ Кантъ, если пришлось вернуться къ тому самому, что было сдѣлано уже до Канта.

Гейне очевидно смотритъ на философiю съ догматической точки зрѣнiя. Съ этой точки исторiя философiи есть вещь весьма нелѣпая. Вся она состоитъ изъ разказовъ, что такой–то философъ признавалъ то и то, другой одно изъ этого признавалъ, а другое отвергалъ, третiй отвергалъ то что признавалъ второй и признавалъ то, что тотъ отвергалъ, и т. д. Т. е. все сводится на одни и тѣ же положенiя и отрицанiя, которыя повторяются безъ конца только въ различныхъ сочиненiяхъ.

Еслибы дѣло было бы такъ, то эта исторiя ничему бы не научала, и сама философiя не заслуживала бы имени науки. Въ самомъ дѣлѣ тѣ вопросы, въ которыхъ многiе полагаютъ сущность дѣла, безъ сомнѣнiя имѣютъ на дѣлѣ опредѣленное и неизмѣнное рѣшенiе. Природа мiра и людей конечно имѣетъ вполнѣ опредѣленный способъ существованiя; никакой философъ не можетъ измѣнить въ ней ни единой черты. Но что отъ насъ зависитъ и что съ нами измѣняется — есть большая или меньшая степень пониманiя этой природы; въ исторiи этого пониманiя и заключается исторiя философiи. Прекрасно говоритъ объ этомъ тотъ же Гейне и по поводу того же Фихте. Когда Фихте обвиняли въ атеизмѣ, то, говоритъ Гейне, «онъ сначала совершенно не могъ понять, чего отъ него хотятъ. Онъ очень справедливо отвѣтилъ, что вопросъ о томъ, есть ли извѣстная философiя атеистическая или нѣтъ, также страненъ для уха философа, какъ для математика вопросъ о томъ, какого цвѣта треугольникъ, зеленаго или краснаго.»

Вотъ настоящiй философскiй взглядъ. Но онъ принадлежитъ не Гейне, а Фихте, который конечно хорошо зналъ, что такое философская метода.

Н. С.