МОИ ЛИТЕРАТУРНЫЯ И НРАВСТВЕННЫЯ СКИТАЛЬЧЕСТВА

 

ЗАПОЗДАЛЫЯ СТРУИ

 

______

 

Кромѣ этихъ живыхъ, въ самомъ воздухѣ жизни носившихся вѣянiй, кругомъ меня и — буквально, не метафорически говоря, вокругъ моей дѣтской постели шелестили еще впечатлѣнiя былого, уже прожитаго времени... Собственно только что числились прожитыми эти впечатлѣнiя, и не смѣнены совершенно, а только что заслонены нѣсколько были они новыми отвѣтами на новыя требованiя жизни, продолжая тѣмъ не менѣе дѣйствовать, влiять, воспитывать... Они, пожалуй, принадлежали уже къ роду тѣхъ впечатлѣнiй, въ силѣ которыхъ на душу не охотно сознаются молодыя, свѣжiя поколѣнiя, но тѣмъ не менѣе они отяготѣли на нихъ неизбѣжнымъ наслѣдствомъ, засѣли въ нихъ цѣлымъ органическимъ, неотдѣлимымъ отъ души мiромъ.

То былъ, какъ я уже сказалъ, мiръ старыхъ — и, разумѣется, переводныхъ романовъ, черезъ посредство которыхъ въ новыя волны жизни вливались многоразличныя, болѣе или менѣе запоздалыя струи былого времени.

Моя дѣтская комната была подлѣ спальни отца и матери и кроватка стояла у самыхъ дверей, такъ что и старинно патетическое чтенiе отца, и сентиментально дьячковское и монотонное чтенiе Сергѣя Иваныча — были мнѣ слышны до слова въ продолженiе ночи, кромѣ того уже никто не препятствовалъ мнѣ слушать, прижавшись гдѣ нибудь въ уголку, чтенiе вечеромъ, начинавшееся обычно послѣ пяти часовъ т. е. по окончанiи вечерняго чая въ моей комнатѣ, служившей вмѣстѣ и чайною. Развѣ только отецъ иногда замѣтитъ, да и то больше «для проформы» (какъ онъ выражался насчетъ разныхъ офицiальностей), «ты бы шолъ лучше въ залу съ Маришкой играть», а Маришка т. е. Марина была дѣвочка моихъ лѣтъ, нарочито для удовольствiя барчонка привезенная изъ Владимiрской деревни; но о непремѣнномъ выполненiи своего замѣчанiя отецъ нисколько не заботился, самъ слишкомъ увлекаясь интересомъ читаемаго, да развѣ, если ужь что либо слишкомъ страшное или слишкомъ скандальное очень явно предвидѣлось въ дальнѣйшемъ ходѣ читаемаго, то высылалъ меня вонъ съ авторитетомъ родительской власти. Да и на то были средства. Коли только вечеръ былъ не лѣтнiй, т. е. коли я, volens nolens, не долженъ былъ отправляться на дворъ или въ садъ, я съ замиранiемъ сердца, на цыпочкахъ прокрадывался въ дѣвичью, находившуюся подлѣ моей комнатки, усаживался около шившей у дверей Лукерьи и не мѣшая ей разговорами, прислонялся ухомъ къ дверямъ и опять таки, съ маленькимъ перерывомъ, дослушивалъ отъ слова до слова привлекательные уже самою таинственностью своей страхи или скандалы... Ну, а лѣтомъ другое было средство. Я тщательно замѣчалъ всегда, куда кладетъ отецъ читаемую книгу: онъ же, какъ человѣкъ порядка, и клалъ–то ее всегда на опредѣленное мѣсто на верхъ бюро, на лѣвую сторону подъ календарь. Затѣмъ, на другой день утромъ въ часы, когда по уходѣ Сергѣя Иваныча я долженъ былъ зазубривать краткiй катихизисъ или исключенiя третьяго латинскаго склоненiя или велерѣчивыя повѣствованiя Матвѣя Шрека о царяхъ вавилонскихъ и ассирiйскихъ, я уловлялъ ту минуту, когда мать въ болѣзненномъ настройствѣ начинала пилить, грызть и ѣсть Лукерью или въ добромъ — усердно занималась перекладкою вещей и бѣлья въ комодахъ, бесѣдуя мирно съ тою же ненавидимою и вмѣстѣ странно любимою, постоянно грызомою и вмѣстѣ странно любившею ее Лукерьею, — я воровалъ книгу, и держа всегда наготовѣ для ея прикрытiя латинскую грамматику Лебедева, пожиралъ неслышныя мѣста и перечитывалъ даже слышанныя или забѣгалъ и впердъ. Подходила мать въ дурномъ расположенiи духа пилить меня и немилосердно чесать мнѣ голову, а въ хорошемъ — ласкать и звать кофiй пить, я какъ ни въ чемъ не бывало прикрывалъ запретную книгу почтеннымъ трудомъ заслужоннаго професора и принимался громко зудить Iter itineris, или «по дѣлу видѣнъ художникъ и такъ какъ художникъ бываетъ всегда совершеннѣе своего дѣла и проч...» Затѣмъ, пользуясь какимъ либо выходомъ матери въ дѣвичью, съ легкостью серны прыгалъ въ спальню и клалъ книгу на обычное мѣсто, а когда возвращался Сергѣй Иванычъ и офицiально–грозно требовалъ отчета въ утреннихъ занятiяхъ, я, постоянно не зная исключенiй третьяго склоненiя, съ несодѣянною наглостью ссылался на то, что сидѣлъ цѣлое утро и что маменька дескать видѣла...

Впрочемъ, повторяю еще, отецъ болѣе «для проформы» прибѣгалъ къ такого рода изгнанiямъ, чтобы такъ сказать совѣсть не зазрила и долгъ родительскiй въ нѣкоторомъ родѣ былъ исполненъ — а самъ внутренно и по собственнымъ отроческимъ воспоминанiямъ и какъ весьма умный практически человѣкъ, былъ глубоко убѣжденъ въ безполезности всяческихъ запрещенiй... Въ этомъ, въ особенности впослѣдствiи, подростая все болѣе и болѣе могъ бы убѣждаться кабы смотрѣлъ только на вещи попроще. Онъ смотрѣлъ на все сквозь пальцы и видимо хотѣлъ смотрѣть такъ... ну, достигало что нибудь противъ его воли до его вѣдома, онъ принимался за «проформы» и «а санданъ» въ ходъ пускалъ. Жаль, что съ полною ясностiю созналъ я такiя его свойства только тогда уже, когда мнѣ въ томъ не было нужды. Вообще отъ многихъ бы моральныхъ мукъ избавилъ я себя, еслибы «поестественнѣе» относился къ дѣламъ мiра сего... Вопросъ только въ томъ, могъ ли я, воспитавшiйся подъ тѣми вѣянiями, о которыхъ имѣю честь вамъ повѣствовать въ точности и подробности, и воспринимавшiй ихъ всѣ совершенно въ сурьезъ — понимать даже естественное отношенiе къ дѣламъ мiра сего. Передо мною долго, очень долго ходили не люди живьемъ, а образы романовъ или образы исторiи. Сколько нибудь естественнаго отношенiя къ жизни и къ людямъ я долженъ былъ добиваться отъ себя трудомъ несравненно болѣе упорнымъ, нежели тотъ мозговой процесъ, который былъ потребенъ для усвоенiя отвлеченностей Феноменологiи Духа. Болью сердца, язвами самолюбiя покупалось впослѣдствiи это сколько нибудь естественное отношенiе!

И все–таки не честно въ высшей степени было бы винить и вѣянiя вѣка, подорвавшiя во мнѣ въ корнѣ естественность отношенiй къ жизни, — и отца, который мало заботился о томъ, чтобы подрѣзывать раннiе и неправильные побѣги развивавшагося въ его глазахъ растенiя. Я той вѣры — въ сорокъ два года надѣюсь можно имѣть смѣлость на такую вѣру, я той вѣры, что останови побѣгъ жизненной силы въ одну сторону, она ударится въ другую. Не развейся во мнѣ съ ужасающею силою жизнь мечтательная, развилась бы съ такою же жизнь животненная, а что лучше или хуже — рѣшить право трудно. Отецъ инстинктивно кажется понималъ это и притомъ самъ, какъ человѣкъ положительно–чувственный, жизни души не придавалъ большого значенiя. Въ этомъ, равно какъ и въ любимомъ своемъ присловьѣ: «перемелется все мука будетъ», онъ конечно ошибался, и впослѣдствiи, когда на его глазахъ, даже въ тридцатилѣтнемъ человѣкѣ броженiе не перемалывалось въ муку, могъ наглядно убѣдиться въ своей ошибкѣ, но во всякомъ случаѣ въ томъ, что онъ не прибѣгалъ къ стѣснительнымъ и запретительнымъ мѣрамъ, я считаю его совершенно хотя тоже инстинктивно правымъ...

Разскажу вамъ одинъ изъ моихъ позднѣйшихъ опытовъ по этой части, хоть друзья мои начинаютъ уже сильно бранить меня за мои безсовѣстныя вставки и отступленiя. Довелось мнѣ быть наставникомъ одного крайне лѣниваго и крайне же даровитаго отрока — купно съ весьма положительнымъ гувернеромъ англичаниномъ, честнѣйшимъ и ограниченнѣйшимъ господиномъ мѣщанскаго закала, какого только удавалось мнѣ въ жизни встрѣтить. Методы образованiя отрока у насъ съ нимъ дiаметрально противуположны. Гувернеромъ я не былъ да и никогда бы, по чистой совѣсти, нетолько мальчика но даже щенка не принялъ бы подъ свое руководство, но быть образователемъ я взялся и даже охотно взялся, потомучто я люблю это дѣло да и не лишонъ къ нему способностей. Сталъ я къ нему поэтому въ совершенно свободное отношенiе: я сразу понялъ конечно, что отъ малаго почти что шестнадцати лѣтъ, у котораго глаза разгораются на всякую мало–мальски нестарую фiористку, которыхъ такъ много въ милой Citta dei Fiori и которыя всѣ — сказать par parenthese — предобрыя, что отъ такого малаго нечего желать и требовать нетолько что зубренья уроковъ, но вообще занятiй внѣ класной комнаты требовать совершенно безполезно; когда ему? и на пьяцеттѣ въ отличномъ экипажѣ всякiй день показаться и въ театрѣ побывать въ разныхъ ложахъ и проч. А съ другой стороны я также хорошо понялъ, что съ малымъ, — который прочтя разъ сколько нибудь заинтересовавшую его страницу, удержитъ ее навсегда въ памяти, или воротясь изъ новой оперы, катаетъ на роялѣ всѣ ея сальянтныя мѣста съ гармоническими ходами и оркестровыми эфектами — много сдѣлаешь часа въ четыре въ сутки, и добросовѣстно отдалъ въ его распоряженiе столько своего времени, сколько самъ онъ хотѣлъ и могъ взять. Главное то что я понялъ всю безполезность и даже положительный вредъ разныхъ запретительныхъ мѣръ, и отъ души хохоталъ, хохоталъ порою до сумасшествiя, когда онъ показывалъ мнѣ строки, замаранныя въ исторiи римскихъ императоровъ его высоконравственнымъ гувернеромъ. Увы! онъ только эти–то строки и выучилъ наизусть по другому конечно экземпляру изъ исторiи римскихъ императоровъ. Но высочайшая прелесть запретительной системы обнаружилась, когда мудрый и чинный наставникъ въ день рожденiя (воспитаннику было уже шестнадцать лѣтъ и онъ состоялъ уже въ ближайшемъ знакомствѣ съ прекрасной половиной одного престараго и прескупого грека, подчинившагося однако общему правилу образованнаго общества имѣть свою ложу въ Перголѣ), подарилъ ему изданiе Family–Shakspeare. Шекспира англичанинъ хотя зналъ очень плохо и кажется внутри души считалъ его просто только непристойнымъ и безнравственнымъ писателемъ, но увидѣлъ съ сокрушоннымъ сердцемъ тяжкую необходимость рѣшиться на такой подарокъ... Вотъ гдѣ можно было окончательно дознаться, съ какими цѣлями издаются Фемили–Шекспиры и другiя editiones castratae на пользу юношества. Первымъ дѣломъ разумѣется нашъ отрокъ стянулъ у меня моего нефамильнаго Шекспира, добросовѣстнѣйшимъ образомъ вписалъ въ свой экземпляръ пропущенныя или исправленныя мѣста, добросовѣстнѣйшимъ образомъ ихъ выучилъ и безсовѣстно мучилъ ими каждое утро своего добродѣтельнаго надзирателя...

Да къ иному результату — Фамили–Шекспиры и вообще запретительныя мѣры, прилагаемыя къ живымъ и даровитымъ натурамъ и вести конечно не могутъ... Съ другой стороны нельзя же конечно и прямо все въ руки совать отрокамъ. И выходитъ поэтому, что правъ былъ вполнѣ мой отецъ, смотрѣвшiй и желавшiй смотрѣть на все сквозь пальцы, чтобы и отеческое достоинство не страдало да и свобода бы развитiя человѣческаго сколько можно не стѣснялась.

Въ концѣ двадцатыхъ и въ началѣ тридцатыхъ годовъ, въ обращенiи между обычными читателями всякой всячины — находились уже конечно не Кандидъ г. Волтера, не Антеноровы путешествiя, не кумъ Матвѣй и даже не Фоблазъ. Со всѣми этими прекрасными и назидательными сочиненiями познакомился я уже послѣ, въ эпоху позднѣйшую даже чѣмъ студенчество. Струя нахально–разсудочнаго или цинически сладострастнаго созерцанiя жизни, бѣжавшая по этимъ дореволюцiоннымъ продуктамъ, уже сбѣжала и смѣнилась иною, въ свою очередь тоже сбѣгавшею уже струею — такъ сказать реакцiонною. Среднiе вѣка — которые были какъ время мрака и невѣжества отрицаемы «вѣкомъ разума» — мстили за себя. Они, хоть на первый разъ по возобновленiи, и совершенно ложно понятые, — заняли почтичто всевластно человѣческое воображенiе. Рыцарство съ одной стороны, — таинственности загробнаго мiра и сильныя страсти съ мрачными злодѣянiями съ другой... вотъ что дразнило немалое время вкусъ публики, которой прiѣлись и нахальство голого разсудка и безцеремонная чувственность былого времени. Уже самый «Фоблазъ» — книга стоящая такъ сказать на грани двухъ направленiй: сказка, интрига весьма спутанная и сложная играетъ въ немъ роль нисколько неменьшую чувственности — и исторiя Лодоиски имѣетъ въ немъ уже весь характеръ послѣдующаго времени, романовъ г–жъ Жанлисъ и Коттенъ. Сказка, интрига, чудесное и таинственное, должны были на–время занять человѣческiй умъ — именно потому, что крайнiя грани революцiоннаго мышленiя и созерцанiя были крайними гранями его собственнаго истощенiя. Послѣ фанатически чувственнаго культа разума гебертистовъ и послѣ сентиментально–сухого культа Высшаго Существа, признаннаго и освященнаго Робеспьеромъ, идти дальше было некуда. Замѣчательно, что самое освященiе этого культа добродѣтельнымъ ученикомъ Жанъ–Жака, сливалось уже съ смѣшными бреднями и мистерiями вдовицы Катерины Teo (Theos). — Кромѣ того, пресытившись тщетой различныхъ утопiй будущаго, одна за другою оказывавшихся несостоятельными, человѣчество на–время поворачивало назадъ оглобли и переселяло свои мечты въ прошедшее.

Такъ было конечно преимущественно въ той странѣ, въ которой революцiонное движенiе совершилось въ самой жизни, а не въ одномъ мышленiи, т. е. во Францiи, и обращая взглядъ на сказки, дразнившiя и тѣшившiя вкусъ ближайшаго послѣреволюцiоннаго поколѣнiя — надобно непремѣнно имѣть это въ виду и строго различать струи, бѣгущiя по романамъ хотя бы напримѣръ англичанки Анны Редкляйфъ или Радклифъ, какъ обычно писали у насъ ея имя, чопорной гувернантки герцога Орлеанскаго г–жи Жанлисъ или слезливой г–жи Коттенъ и добродѣтельно сентиментальнаго Дюкре–Дюмениля — и нѣмцевъ Клауреса и Шписа. Все это имѣетъ пожалуй одну общую исходную точку и эту точку можно пожалуй назвать реставрацiей среднихъ вѣковъ — но не вездѣ слово реставрацiя однозначительно въ этомъ отношенiи съ словомъ «реакцiя».

Талантъ напримѣръ Анны Радклифъ и ея магическое влiянiе на бывалыхъ читателей — не подлежатъ ни малѣйшему сомнѣнiю. Покойный А. В. Дружининъ въ одномъ изъ своихъ писемъ иногородного подписчика, съ своими всегдашними качествами чуткости и тонкости, написалъ нѣсколько блестящихъ и даже эстетически глубокихъ страницъ о значенiи и обаятельной силѣ множества сторонъ въ произведенiяхъ нынѣ забытой романистки, передавши искренне свои впечатлѣнiя отъ этой живописи мрачныхъ разсѣлинъ и подземелiй, звѣрскихъ страстей и вмѣстѣ самыхъ чинныхъ, англiйски нравственныхъ жизненныхъ воззрѣнiй — живописи съ колоритомъ иногда совершенно Рембрандтовскимъ... но онъ не коснулся историческихъ причинъ, лежавшихъ въ основѣ этой живописи и ее породившихъ, — не коснулся разницы неизмѣримой, лежащей напримѣръ между этимъ родомъ и полнѣйшею чисто уже реакцiонною реставрацiею, совершенною впослѣдствiи Вальтеръ–Скоттомъ въ его романахъ. Дѣло въ томъ, какъ мнѣ кажется, что отношенiя знаменитой романистки къ изображаемому ей мiру были не такъ опредѣленны конечно какъ отношенiя Вальтеръ–Скотта къ его мiру, ибо у нея прежде всего недоставало огромнаго запаса его свѣдѣнiй; но едва ли ея отношенiя не были болѣе непосредственны; едва ли не болѣе органически сложились въ ней ея вкусъ и созерцанiе... Вальтеръ–Скоттъ нѣкоторымъ образомъ сдѣлался, Анна Радклифъ родилась — родилась прямо съ своею страстью къ развалинамъ, подземельямъ и могиламъ, съ своимъ нервическимъ чутьемъ жизни тѣней, привидѣнiй и призраковъ, съ своей отзывчивостью на мрачныя и звѣрскiя страсти — и родилась притомъ изъ самой глуби англiйскаго духа, изъ того же мрачнаго силина, который у величайшаго представителя нацiи сказался сценою Гамлета на кладбищѣ и потомъ могущественно–односторонне сосредоточился въ Байронѣ. Я говорю здѣсь конечно не о силѣ таланта, а о его источникахъ, говорю о томъ, что Анна Радклифъ была талантъ глубоко–искреннiй — чѣмъ и объясняется ея преимущественное, преобладавшее и магическое влiянiе на мысль читателей, повсемѣстно колосальный успѣхъ ея романовъ, поколебленный — да и то не скоро — только успѣхомъ чрезвычайно искусныхъ издѣлiй шотландскаго романиста.

Съ другой стороны, писатели рыцарскихъ романовъ въ Германiи — какъ напримѣръ Шписсъ, Клауренъ (кажется Клауренъ — авторъ «Могильщика», — Урны въ уединенной долинѣ и проч.) — хотя постоянно заняты рыцарствомъ, фантастическимъ и средними вѣками, но вовсе не принадлежатъ къ послѣдующей реакцiонной реставрацiи средневѣкового мiра, послѣдствiями которой были: сочиненный, искуственный католицизмъ Герреса и братьевъ Шлегелей, да «вольныя» сумасшествiя «доктора любви» Захарiи Вернера, этого «сумасшедшаго, который вообразилъ себя поэтомъ», какъ мѣтко выразился о немъ генiально остроумный авторъ писемъ о дилетантизмѣ въ наукѣ. Шписсъ и вообще писатели тогдашнихъ нѣмецкихъ рыцарскихъ романовъ принадлежали къ другому перiоду, къ такъ называемому Drang und Sturm periode нѣмецкой литературы, перiоду начатому вакхическими возлiянiями Клопштока и его друзей передъ Ирминовымъ столпомъ (Irmin sКule) и блистательнѣйшимъ образомъ выразившемуся въ желѣзнорукомъ Гетцѣ фонъ Берлигингѣ Гете да въ «Разбойникахъ» Шиллера — перiоду, скорѣе разрушительному, чѣмъ реакцiонному. Древняя Германiя, за тѣмъ рыцарство и среднiе вѣка были для этого титаническаго поколѣнiя знамена борьбы, а не отдыха — и кинжалъ, который безъ подписи горѣлъ надъ безвѣстною могилой безразсуднаго убiйцы филистера Коцебу, былъ прямымъ послѣдствiемъ тевтонско–революцiоннаго движенiя. Разумѣется, все это относится не къ скучнымъ и длиннымъ романамъ Шписса, а къ тому направленiю, за которымъ ковыляли эти и подобные имъ романы, къ той струѣ, которая бѣжитъ по нимъ.

Знаю — не могу не сдѣлать опять отступленiя — что меня настоящее молодое поколѣнiе, если только — что весьма сомнительно — оно пробѣжитъ мои записки, — попрекнетъ въ темнотѣ и даже неопредѣленности изложенiя, — но вѣдь не могу же я писать цѣлыя томы для разъясненiя вещей очень близко и коротко знакомыхъ и мнѣ и всѣмъ моимъ сверстникамъ, хотя конечно съ другой стороны не могу и требовать, чтобы молодое поколѣнiе перечло всю ту ерунду, въ родѣ разныхъ: рыцарей Льва, рыцарей Семигоръ, Уллогорнаго старца, Старика вездѣ и нигдѣ — которую мы перечитали. Во всякомъ случаѣ общаго знанiя хода исторiи литературъ и значенiя литературныхъ перiодовъ я имѣю основанiя требовать отъ того, кому благоугодно будетъ разрѣзать эти страницы «Эпохи» съ намѣренiемъ пробѣжать ихъ, и добросовѣстно предупреждаю его насчетъ необходимости этого общаго знанiя. Мнѣ некогда разсказывать исторiю нѣмецкой, или англiйской, или французской литературы, и передавая тѣ вѣянiя, которыя онѣ приносили нашему поколѣнiю, я поневолѣ долженъ ограничиваться намеками.

Струя, которая бѣжитъ по этимъ старымъ рыцарскимъ нѣмецкимъ романамъ — весьма сложная струя. Эти гонимыя добродѣтели и угнетаемыя злодѣями невинности, которыя защищены всегда, или прямо таинственными, загробными силами, или добродѣтельными рыцарями, обязанными по уставамъ своихъ братствъ поражать зло и поддерживать страдающую правду; эти тайныя судилища, фемгерихты, потайнымъ кинжаломъ творящiе судъ и правду въ безправномъ и разрозненномъ, лишонномъ единства (котораго и понынѣ не достигла Германiя) обществѣ, — эти мракъ и тайна, которыми окружены поборники праваго дѣла, какiе нибудь рыцари Льва или Семигоръ, эта вѣчная чаша св. Грааля, парящая въ высяхъ небесныхъ — все это не одна любовь къ среднимъ вѣкамъ и къ реставрацiи — далеко не одна. Тутъ и месмеризмъ XVIII вѣка съ его духами и духовидцами, тутъ и иллюминатство Вейсгаупта или розенкрейцерство съ ихъ тайнами, символами и потайными кинжалами — тутъ наконецъ, главнымъ образомъ, ужасное убѣжденiе въ полнѣйшемъ безправiи разрозненнаго общества и не менѣе же ужасное убѣжденiе въ полнѣйшей необходимости постояннаго дѣйствiя сверхъестественныхъ или сверхобщественныхъ и, стало быть, противуобщественныхъ силъ — убѣжденiе, высказавшееся у двухъ великихъ художниковъ Германiи образами Карла Моора и Гетца фонъ–Берлихингена — а въ жизни безумнымъ мученичествомъ Занда... Мудрено ли, что какъ ни плохи и ни длинны издѣлiя Шписса, Клаурена и другихъ царскихъ романистовъ того времени, но струи, бѣгущiя по нимъ, дѣйствовали сильно и на воображенiе и на чувство читавшей массы.

Наконецъ, что касается до французскихъ романовъ этого времени, то они такъ же отличались совершенно особеннымъ характеромъ и притомъ вовсе еще не реакцiоннымъ и даже не реставрацiоннымъ. Я говорю конечно о романахъ, преимущественно ходившихъ въ обращенiи въ публикѣ т. е. въ читающей черни, о романахъ Дюкре Дюмениля, г–жъ Жанлисъ и Коттенъ, а не о романахъ Шатобрiана или г–жи Сталь. «Викторъ или дитя въ лѣсу», «Слѣпой у источника св. Екатерины» — произведенiя перваго изъ поименованныхъ мною романистовъ, «Рыцари Лебедя» г–жи Жанлисъ — и знаменитая «Матильда или крестовые походы» г–жи Коттенъ — вотъ что составляло насущную пищу читающей «публики» преимущественно женской ея половины. Дюкре–Дюмениль завлекалъ своими сложными и запутанными интригами, да разными ужасами, хоть и не тонко, но зато крайнѣ расчетливо придуманными. Надъ «Матильдой» проливалось несчетное количество слезъ, и Малекъ–Аделемъ ея рѣшительно бредили барыни и барышни, ровно до тѣхъ поръ пока его смѣнили герои Виконта д’Арленкура, представителя новой, уже чисто реставрацiонной и реакцiонной струи. Скучнѣе всего были романы г–жи Жанлисъ, хотя по странной игрѣ судьбы въ упомянутомъ мною пошломъ ея издѣлiи «Рыцари Лебедя» — можетъ быть нагляднѣе всѣхъ другихъ выражался тогдашнiй французскiй до–революцiонный духъ и его тогдашнее отношенiе къ среднимъ вѣкамъ, рыцарству и проч., такъ что даже весьма скандальныхъ непристойностей немало въ произведенiи сухой и чинной гувернантки Орлеанскаго, а легкомыслiе общаго взгляда на жизнь доказываетъ, что не безслѣдно прошло для нея знакомство съ сочиненiями Вольтера и съ нимъ самимъ. Да и рыцари, взятые ею напрокатъ безъ малѣйшаго знакомства съ исторiею изъ временъ Карла Великаго, нисколько не похожи на рыцарей нѣмецкихъ романовъ: это люди очень легкомысленные и вѣтренные, — помимо конечно ея вѣдома — вышедшiе у нея точно французскими и даже провансальскими рыцарями — или резонеры, разсудочные люди, схожiе какъ двѣ капли воды съ типами французскихъ буржуа... О г–жѣ Коттенъ я не распространяюсь, потомучто хоть она и больше можетъ быть читалась, но въ сущности менѣе характеристична. Дюкре–Дюмениль, какъ я уже сказалъ, бралъ преимущественно запутанностью сказки. Чрезвычайно важно то только, что во всѣхъ этихъ совершенно различныхъ одинъ отъ другого романистахъ, во всѣхъ, — если прибавить къ нимъ еще и г–жу Монтолсье — автора знаменитой тоже тогда «Каролины Линтфильдъ» и «Амалiя или хижина среди горъ», — несмотря на всю ихъ пошлость, общiй французскiй духъ и конецъ восьмнадцатаго вѣка выражаются все–таки очень ярко и наглядно, и въ легкомыслiи и въ чувственности и въ мѣщанской разсудочности взгляда на жизнь. Та нравственность, къ которой они клонятъ и та мораль, которая изъ нихъ выводится вовсе не то, что чопорный пуританизмъ Радклифъ или добродѣтель, проповѣдуемая Шписомъ. Она гола и суха до крайней пошлости, не обвита ни сплиническимъ мракомъ, ни нимбомъ таинственности — и совершенно практична. Сочинялись эти издѣлiя по чисто внѣшнимъ, а ужь никакъ не по внутреннимъ побужденiямъ. Не стремленiе къ среднимъ вѣкамъ, къ таинственному или ужасному порождало ихъ съ ихъ крестовыми походами, замками и подземельями, таинствами и ужасами, а просто мода и прихоть. Вкусъ къ разбойникамъ пошолъ отъ Шиллера — т. е. отъ того Mr. Gilles, auteur allemand, которому юная республика посылала гражданскiй патентъ и котораго Карлъ Мооръ передѣлался на французской сценѣ въ Robert, chéf des brigands — таинства, подземелья и ужасы были простымъ соревнованiемъ громадному успѣху романовъ Анны Радклифъ. Въ сурьезъ еще ничто подобное не принималось французскимъ духомъ. Еще не явилась знаменитая книга г–жи Сталь о Германiи, а Шатобрiанъ еще только обдумывалъ свой Genie du christianisme, еще носилъ только въ душѣ психологическiя исповѣди Рене и Эвдора. Писались просто сказки, бившiя на занимательность и прошпигованныя насквозь съ одной стороны сантиментальностью, которой какъ винограднымъ листикомъ прикрывалась и не всегда удачно чувственность; да нравственностью, которая въ переводѣ на чистый французскiй языкъ значила и значитъ всегда, какъ извѣстно, разсудочность. Но этимъ–то лицемѣрствомъ и важны эти пошлыя издѣлiя, предназначавшiяся для потребленiя читающей черни. Лицемѣрство сантиментальности и нравственности — вещь весьма понятная послѣ чувственныхъ сатурналiй, начатыхъ философомъ Дидро и законченныхъ маркизомъ де–Садомъ.

Была однако еще струя, еще болѣе запоздалая, но зато гораздо искреннѣй мутная, въ которой старый, до–революцiонный XVIII вѣкъ сказывался совершенно животненными отрыжками. Эта струя бѣжала сильно въ произведенiяхъ одного, тоже изъ любимыхъ писателей читающей черни, въ Пиго Лебренѣ. Это былъ уже просто писатель–циникъ, хотя надобно отдать ему полную справедливость, несравненно болѣе талантливый, чѣмъ всѣ сантименталисты, и несравненно менѣе противный, чѣмъ любимый писатель послѣдующаго времени, Поль–де–Кокъ, съ силою комизма неоспоримой, съ наглой искренностью разврата, безъ малѣйшихъ претензiй на мораль и добродѣтель, которыя въ Поль–де–Кокѣ гораздо гнуснѣе для здраваго эстетическаго и нравственнаго чувства, чѣмъ его скабрезности. Сочиненiй этого весьма откровеннаго господина до сихъ поръ, я думаю, нельзя читать безъ смѣха, — даже характеры и лица умѣлъ рисовать онъ — и кто напримѣръ читалъ когда нибудь «Пажа», тотъ вѣрно не забылъ достолюбезнаго гусара Брандта, вѣрнаго друга барона Фельцгейма и вѣрнаго дядьки его молодого сына, милыхъ сценъ на станцiи съ хозяйкой, и съ старымъ циникомъ и съ рыжимъ капуциномъ... Прямота и откровенность волтерьянизма съ его ненавистью къ Monacaille и Дидротизма съ фанатическимъ поклоненiемъ чувственности, слышатся пренаивно въ подобныхъ сценахъ. Пиго–Лебрена я не могу отнести даже къ числу вредныхъ писателей: развратъ у него такъ безцеремонно показанъ, такъ обнажонъ отъ всякихъ завлекающихъ и дразнящихъ покрововъ, что едва ли кого соблазнить можетъ. Я помню, что отецъ напримѣръ читая вслухъ «Пажа», высылалъ меня на короткое время изъ комнаты и что потомъ я, какъ уже разсказывалъ, кралъ по обычаю книгу и конечно прочитывалъ съ нѣкоторымъ лихорадочнымъ трепетомъ пропущенныя мѣста: особеннаго дѣйствiя они на меня, сколько я помню, не производили, а смѣялся я ужасно, потомучто дѣйствительно смѣшно, гораздо смѣшнѣй Поль–де–Кока (котораго впрочемъ я какъ то терпѣть не могъ всегда) писалъ человѣкъ.

Но вся штука въ томъ, что Пиго Лебренъ — прямой и смѣлый человѣкъ, нахально самъ себя выставлявшiй безнравственнымъ писателемъ, «проформа» требовала, чтобы юное воображенiе было удаляемо отъ знакомства съ такимъ циникомъ. Именно только «проформа», потомучто никому не приходило въ голову гнать меня изъ комнаты, когда читались «Природа и любовь», «Вальтеръ, Дитя ратнаго поля» и другiя произведенiя безнравственнѣйшаго изъ писателей того времени, равно помѣшаннаго на чувственности самой ядовитой и дразнящей, какъ на добродѣтели самой приторно–нѣмецкой, и знаменитаго даже нравственностью и добродѣтелью, нѣмца Августа фонъ Лафонтена. Многимъ, въ особенности помнящимъ только стихъ Пушкина:

 

Романъ во вкусѣ Лафонтена,

 

приговоръ мой насчетъ безнравственности этого и другихъ подобныхъ ему въ это время романистовъ покажется по всей вѣроятности пародоксальнымъ; но въ сущности, если ужь говорить о безнравственности или вредѣ литературныхъ произведенiй, то дѣло выйдетъ совершенно такъ. Молодое сердце и даже проще говоря, молодая чувственность не такъ легко, какъ вообще думаютъ, поддаются цинически–нахальному, не таящему себя подъ покровами разврату. До этого надобно дойти, а сначала нужны непремѣнно приманки, покровы, нѣкоторая таинственность, нужно то что вообще сообщаетъ прелесть всѣмъ запретнымъ плодамъ. Въ самой женщинѣ — натуру благоустроенную влекутъ сначала именно такiя же свойства...

Изъ читателей, даже не совсѣмъ молодого поколѣнiя, а только нѣсколько помоложе того, къ которому принадлежу я, никто конечно не читалъ сантиментально–чувственной дичи добродѣтельнаго нѣмецкаго романиста, съ чѣмъ я ихъ отъ души поздравляю, потомучто время, которое было бы употреблено на это совершенно пустое и праздное чтенiе, съ большею пользою пошло вѣроятно хоть на игры на свѣжемъ воздухѣ, а тревожное чувство, которое бы оно непремѣнно возбудило въ ихъ существѣ, находило себѣ, и притомъ въ пору, позднѣе, правильный и жизненный, а не книжный выходъ. Но съ другой стороны, не совѣщусь я ни мало самъ признаваться и въ этомъ чтенiи и въ немаломъ влiянiи этого чтенiя на мое развитiе. Такъ было, такъ сдѣлалось: я–то, спрашивается, чѣмъ тутъ виноватъ?

Представьте вы себѣ, вотъ какого рода напримѣръ нелѣпую исторiю. Живетъ въ какомъ–то нѣмецкомъ захолустномъ городкѣ добродѣтельнѣйшiй и честнѣйшiй до паточной приторности танцмейстеръ. Совокупляется онъ — бракомъ разумѣется — съ столь же добродѣтельною, прекрасною и еще болѣе бѣдною чѣмъ онъ самъ дѣвицею; живутъ они какъ и слѣдуетъ т. е. какъ канаръ и канарейка, пересыпаясь непрерывно поцѣлуями и питаясь весьма скудною пищею. Тѣмъ не менѣе, несмотря на скудное питанiе, приживаютъ они сына Вальтера. Вальтеръ выходитъ образцомъ всякой чистоты и добродѣтели. Въ ранней юности онъ встрѣчаетъ какую–то шатающуюся дѣвицу, тоже образецъ чистоты, добродѣтели и невинности, дружится съ нею и препроводитъ онъ съ нею время наичистѣйшимъ, образомъ, храня, хотя не безъ волненiй и весьма притомъ тревожныхъ, ея чистоту. Какъ ужь это ему удается, спросите у добродѣтельнаго писателя, ставящаго его какъ нарочно въ самыя затруднительныя положенiя.... Затѣмъ — какими ужь именно судьбами не могу вамъ повѣдать въ точности, ибо нить самой сказки исчезла изъ моей памяти, а еслибъ я вздумалъ ее перечитывать, то вы бы имѣли полнѣйшее право заподозрить меня въ непомѣрной глупости, — Вальтеръ попадается въ какой–то богатый домъ, къ странному чудаку–старцу, у котораго есть прелестная и невинная какъ сама невинность шестнадцатилѣтняя племянница. Чудаку почему–то и отъ кого–то нужно скрыть на мѣсяцъ свою племянницу и вмѣстѣ съ тѣмъ убѣдиться въ добродѣтели Вальтера. Въ огромномъ саду его есть уединенный домикъ, клѣтка для канара и канарейки — и вотъ въ этотъ–то домикъ, совершенно однихъ, поселяетъ онъ Вальтера и Леопольдину, обязавши перваго честнымъ словомъ хранить ввѣренную ему чистоту красавицы, а ей самой не сказавши конечно ни слова, ибо предполагается вездѣ и всегда, что «у дѣвушекъ ушки золотомъ завѣшены». Можете вообразить себѣ, какую адски–раздражающую нервы жизнь ведутъ сiи чистые голубки цѣлый мѣсяцъ. Я полагаю, что Кукушкина, у которой глаза закатываются подъ лобъ отъ восторга, когда она читаетъ «какъ препятствiя исчезаютъ и два любящихъ сердца соединяются», не разъ и не два, а разъ двадцать перечитывала эту идилiю. Исторiя называется «Вальтеръ, дитя ратнаго поля» — въ россiйскомъ переводѣ разумѣется. Не этотъ впрочемъ Вальтеръ, дитя ратнаго поля, а ребенокъ, дѣйствительно найденный имъ во время битвы и имъ воспитанный. Сказку, повторяю вамъ — я забылъ.

Или вотъ еще напримѣръ исторiя, которой мой отецъ въ особенности восхищался всегда, живя уже болѣе воспоминанiями, но любя дразнить себя ими, восхищался какъ Кукушкина — исторiя, называющаяся — «природа и любовь». Вамъ не безъизвѣстно конечно, что послѣдняя четверть XVIII вѣка помѣшалась на природѣ, на первобытной чистотѣ и невинности, бредила о томъ, какъ бы создать, сочинить хоть искуственно — какъ Вагнеръ во второй части Фауста сочинилъ Гомункулуса, — высидѣть наконецъ какъ нибудь человѣка природы. Великiй краснорѣчивый софистъ, добросовѣстнѣйшiй и пламеннѣйшiй изъ софистовъ, потому именно, что онъ прежде всѣхъ самого себя обманывалъ, Руссо, пустившiй въ ходъ и теорiю абсолютной правоты страстей въ своей Юлiи и теорiю отрѣшонную отъ условiй воспитанiя въ своемъ «Эмилѣ» и «сдѣланную общественную утопiю въ своемъ «contrat social» — если и не выдумалъ эту «природу, конца XVIII вѣка», ибо и до него еще было не мало ея выдумщиковъ, то по крайней мѣрѣ силою своего огненнаго таланта и увлекающаго краснорѣчiя, самою жизнiю, полною мукъ изъ–за нелѣпой мысли и преслѣдованiй за нелѣпую мысль, пустилъ ее въ ходъ на всѣхъ парусахъ. Гонимый всѣми — и католиками и кальвинистами и даже самыми философами, осыпаемый клеветами и бранью Дефонтеней и другихъ подобныхъ личностей, но вмѣстѣ и нещадными сарказмами Вольтера, онъ однако, на извѣстный срокъ времени, вполнѣ торжествуетъ по смерти. Нетолько что ко гробу его ѣздятъ на поклоненiе всякiе путешественники (помните, какъ какой–то англичанинъ безъ дальнихъ разговоровъ, прямехонько спрашиваетъ задумавшагося Карамзина: vouz pensèz a lui?), его слово переходитъ въ дѣло, кровавое дѣло его практическихъ учениковъ Сенъ–Жюста и Робеспьера, а съ другой стороны разливается какъ ученiе по читающимъ массамъ. Какъ дѣло, оно гибнетъ въ свою очередь, но гибнетъ грандiозно–сурово: какъ добыча читающихъ массъ оно опошляется до крайнихъ предѣловъ пошлости, до чувствительныхъ романсовъ въ родѣ

 

Для любви одной природа,

Насъ на свѣтъ произвела,

 

до паточныхъ идилiй Геснера и его исторiи о первомъ мореплавателѣ, до романа «Природа и любовь» Августа фонъ Лафонтена...

Воспитываетъ какой–то чудакъ своего сына à la Эмиль, но съ еще большими крайностями, въ совершеннѣшемъ удаленiи отъ человѣческаго общежитiя, въ полнѣйшемъ невѣдѣнiи его условiй и отношенiй, даже разницы половъ — вѣроятно для того, что пусть дескать самъ дойдетъ до всего — слаще будетъ... Но выходитъ изъ этого не канва для «Гурона или простодушнаго» — этой мѣтко–ядовитой и несмотря на легкомысленный тонъ глубокой насмѣшки старика Вольтера надъ модною «Природою» — а совсѣмъ другая исторiя. Юный Вильямъ — конечно ужь, какъ слѣдуетъ — образецъ всякой чистоты, прямоты и невинности. Попадается онъ при первомъ столкновенiи съ обществомъ на нѣкоторую дѣвицу Фанни — и приведенный сразу же въ отчаянiе ея совершеннымъ непониманiемъ «Природы» и тончайшимъ пониманiемъ женскаго кокетства и женскаго вѣроломства — уѣзжаетъ въ далекую Индiю. Тамъ онъ конечно научается глубоко уважать дикихъ и ненавидѣть угнетающую ихъ «чадъ природы» цивилизацiю, тамъ онъ встрѣчаетъ прелестную Нагиду. Самое имя — конечно для ясности идеи измѣненное такимъ образомъ рускимъ переводчикомъ, исполнявшимъ кажется трудъ перевода «со смакомъ» — показываетъ уже достаточно что это — нагая, чистая природа. И дѣйствительно, разныя сцены подъ пальмами и бананами совершенно убѣждаютъ въ этомъ читателя — и ужасно раздражаютъ его нервы, если онъ отрокъ еще ничего невѣдающiй или старикъ много извѣдавшiй и мысленно повторяющiй повѣданное. Не даромъ же такъ любилъ чтенiе этого произведенiя мой отецъ — и не до преимуществъ дикаго быта передъ цивилизованнымъ было конечно ему дѣло...

Все это, какъ вы видите, были струи болѣе или менѣе мутныя, — струи запоздалыя, но вносившiя свой илъ и тину въ наше развитiе.

 

Вальтеръ–Скоттъ и новыя струи

 

Между тѣмъ новыя струи уже вторгались въ умственную и нравственную жизнь, даже въ ту далеко отстававшую отъ общаго развитiя, въ которой я воспитывался или воскармливался. Разумѣется, объ отсталости среды говорю я по отношенiю къ поколѣнiю уже старому, зародившемуся въ послѣдней половинѣ XVIII–го вѣка. Молодое жило всего болѣе тѣми умственными и нравственными вѣянiями современности, которые и поставилъ я, кажется по всей справедливости, на первомъ планѣ — хотя оно, органически связанное съ поколѣнiемъ его породившимъ, не могло же уберечься отъ извѣстной доли наслѣдства его впечатлѣнiй. А съ другой стороны и поколѣнiе старое, если только оно не было уже совсѣмъ дряхлое и находилось въ соприкосновенiяхъ съ жизнiю, а стало быть и съ поколѣнiемъ, выступавшимъ на поприще жизни — не могло тоже уберечься въ свою очередь, отъ воспринятiя извѣстной же доли новыхъ впечатлѣнiй новаго поколѣнiя.

Нетолько мой отецъ, человѣкъ получившiй хоть и поверхностное, но въ извѣстной степени полное и энциклопедическое образованiе его эпохи — даже его чрезвычайно малограмотные товарищи по службѣ, которыхъ уже кажется ни что кромѣ взятокъ, описей и погребковъ не могло интересовать — и тѣ нетолько что слышали про Пушкина, но и читали кое–что Пушкина. Не большую конечно, но все–таки какую нибудь часть времени, свободнаго отъ службы и погребковъ, употребляли они иногда на чтенiе, ну хоть съ перепоя тяжкаго, — даже хоть очень небольшую, но все–таки какую нибудь сумму денегъ, остававшихся послѣ житья–бытья да кутежей употребляли, хотя съ–пьяну, на покупку книгъ, прiобрѣтая ихъ преимущественно конечно на Смоленскомъ рынкѣ или у Сухаревой башни; нѣкоторые даже библiотечки такого рода пытались заводить. Въ особенности манiя къ такимъ совершенно, по мнѣнiю жонъ ихъ, безполезнымъ покупкамъ распространилась, когда полились неудержимымъ потокомъ россiйскiе историческiе романы. Тутъ даже пьянѣйшiй, никогда уже недостигавшiй совершеннаго трезваго состоянiя, изъ секретарей магистрата — прочолъ книжку и даже купилъ у носящаго эту книжку — хотя не могу съ точностiю сказать потому ли онъ купилъ въ пьяномъ образѣ что прочолъ, или потому прочолъ, что купилъ въ пьяномъ образѣ. То была «Танька–разбойница Ростокинская» — которая особенно представлялась ему восхитительною съ кнутомъ въ рукахъ — такъ что онъ купилъ кажется даже табатерку съ таковымъ изображенiемъ знаменитой героини.

Но россiйскiе историческiе романы принадлежатъ уже къ послѣдующей полосѣ, а не къ этой, кончающейся началомъ тридцатыхъ годовъ и замыкающей въ себѣ изъ нихъ только первые романы Загоскина и Булгарина, только первые опыты россiйскаго генiя въ этомъ родѣ.

Россiйскiй генiй открылъ родъ этотъ, какъ извѣстно, не самъ, а перенялъ, но проявилъ свою самостоятельность въ изумительномъ его облегченiи и непомѣрной вслѣдствiе такого облегченiя плодовитости — о чемъ въ свое время и въ своемъ мѣстѣ я поговорю конечно подробнѣе.

Въ ту полосу времени, о которой доселѣ идетъ еще пока у меня дѣло — новыми струями для поколѣнiя отживавшаго и читающей черни были романы знаменитаго шотландскаго романиста — или какъ условлено было называть тогда въ высокомъ слогѣ альманачныхъ и даже журнальныхъ статеекъ «шотландскаго барда».

«Шотландскiй бардъ», возбуждавшiй нѣкогда восторгъ до поколоненiя обожанiе до нетерпимости, поглощаемый, пожираемый, зачитываемый цѣлою Европою въ порядочныхъ и нами въ весьма гнусныхъ переводахъ, — порождавшiй и посланiя къ себѣ поэтовъ какъ напримѣръ нашего Козлова, и цѣлыя книги о себѣ — въ родѣ книги какого–то невѣроятно ограниченнаго шотландца, кажется Олена Кунингамъ по прозванiю, полной неблагопристойно–тупоумнаго поклоненiя незнающаго уже никакихъ границъ — шотландскiй бардъ, говорю я, отошолъ уже для насъ въ прошедшее, — не возбуждаетъ уже въ насъ прежнихъ восторговъ — тѣмъ менѣе можетъ возбуждать уже фанатизмъ. Фактъ и фактъ несомнѣный — печальный–ли, веселый–ли, это я предоставляю разрѣшать ad libitum — что въ концѣ двадцатыхъ и въ тридцатые годы, сѣро и грязно изданные, гнусно и притомъ съ Дефоконпретовскихъ переводовъ переведенные романы его выдерживали множество изданiй и раскупались не смотря на то, что продавались очень не дешево — расходились въ большомъ количествѣ, а въ половинѣ сороковыхъ годовъ затѣяно было въ Петербургѣ дешевое и довольно приличное изданiе переводовъ Вальтеръ–Скотта съ подлинника да и остановилось на четырехъ романахъ — да и тѣ–то, сколько я знаю, покупались куда не во множествѣ. Въ пятидесятыхъ годахъ кто–то, добрый человѣкъ, выдумалъ въ Москвѣ начать изданiе еще болѣе дешовое, хоть и посѣрѣе Петербургскаго, переводовъ съ подлинника Вальтеръ–Скотта и выпустилъ довольно сносный переводецъ: «Легенды о Монтрозѣ» — да на немъ и сѣлъ, повсей вѣроятности за недостаткомъ покупщиковъ — тогда какъ ужасно много разошлось стараго перевода, подъ названiемъ «Выслужившiйся офицеръ или война Монтроза».

Habent sua fata libelli — весьма устарѣлая, до пошлости избитая и истасканная, но все–таки весьма вѣрная пословица, только приложимая преимущественно къ временнымъ, такъ сказать моднымъ, (не въ пошломъ впрочемъ, а въ важномъ, пожалуй гегелевскомъ смыслѣ слова), а не къ вѣчнымъ явленiямъ искуства.

Прежде всего я долженъ сказать, что къ таковымъ, моднымъ въ искуствѣ явленiямъ, хоть въ своемъ родѣ и въ высшей степени замѣчательнымъ явленiямъ, я причисляю знаменитаго шотландскаго романиста. Сказать это послѣ величайшаго изъ англiйскихъ мыслителей Карлейля конечно уже нисколько не смѣло въ наше время, но дѣло въ томъ, что и въ ранней юности я безъ особеннаго заскока читалъ многiя изъ хваленыхъ произведенiй Вальтеръ–Скотта, и напротивъ читалъ по нѣскольку разъ, и отъ дѣтства до юности съ постоянно живымъ интересомъ нѣкоторыя изъ его же мало извѣстныхъ. На меня весьма малое впечатлѣнiе произвелъ напримѣръ Айвенго, и я не обинуясь скажу, что на счетъ сказочнаго интереса, пресловутый романъ этотъ весьма уступитъ сказкамъ Дюма и что въ немъ дóроги только такiя подробности и лица, которыя автору не дороги, потому, явное дѣло, что страстному хоть и нечестивому храмовнику Брiану читатель гораздо болѣе сочувствуетъ, чѣмъ добро дѣятельно–глупому рыцарю Айвенго. На меня совсѣмъ никакого впечатлѣнiя не произвели «Ваверлей» и «Вудстокъ», котораго Оливеръ Кромвель такъ деревянно блѣденъ передъ живою фигурою во весь ростъ великой драмы Гюго, и Квентинъ Дорвардъ, котораго захваленный Людовикъ XI, не сходящiй почти со сцены въ романѣ, какая–то вялая тѣнь передъ Людовикомъ XI–мъ величайшаго поэта нашего вѣка, хоть въ свой Notre Dame онъ и пустилъ его только въ двѣ сцены.. Да вѣдь за то какiя эти сцены–то, какой мощи и поэзiи полны онѣ!.. Не произвели на меня впечатлѣнiя и «Ричардъ въ Палестинѣ» и «Карлъ Смѣлый и Анна Гейерштейнъ», и сантиментальная «Эдинбургская темница» и весь на эфектахъ построенный «Кенильвортъ». Я не стыжусь даже признаться что «Невѣсту Ламмермурскую» люблю я какъ «Лючiю» т. е. какъ вдохновенiе маэстра Донидзетти и пѣвца Рубини, а не какъ романъ Скотта... и мнѣ кажется, (о варварство! воскликнутъ запоздалые поклонники шотландскаго барда), что дюжинный либреттистъ Феличе Романи выжалъ изъ романа весь сокъ всего истинно драмматическаго что заключается въ романѣ, разбавивши это драматическое водою неизбѣжныхъ итальянскихъ пошлостей.

А между тѣмъ читалъ я и перечитывалъ въ разныхъ переводахъ и наконецъ въ подлинникѣ «Пирата» или «Морскаго разбойника» какъ называется онъ въ чистомъ и по своему времени изящномъ, хоть и сдѣланномъ съ французскаго, переводѣ замоскворецкаго романиста, г. Воскресенскаго, читалъ и перечитывалъ «Монтроза», читалъ и перечитывалъ «Певериля Пика».... Да! и доселѣ еще живъ передо мною весь со всей обстановкой, со всѣмъ туманно–сѣрымъ колоритомъ уединенный, замкнутый, какъ будто изолированный отъ всего остальнаго мiра, мiрокъ шетлендскихъ острововъ, гдѣ совершается дѣйствiе простой, даже не исторической, не загроможденной никакими блистательными личностями и событiями, но собственной жизнiю полной драмы, совершающейся въ романѣ «Пиратъ» или — какъ озаглавленъ онъ въ переводѣ г. Воскресенскаго «Морской разбойникъ».

Равномѣрно огромное же впечатлѣнiе оставила на меня «Легенда о Монтрозѣ» — или «Выслужившiйся офицеръ или война Монтроза» по старому его сѣробумажному переводу. О Певерилѣ я не говорю. Я его въ дѣтствѣ не читалъ — а прочелъ уже въ довольно позднюю пору въ подлинникѣ — но во всякомъ случаѣ, причисляю его къ сильнымъ впечатлѣнiямъ отъ Вальтеръ–Скотта. Затѣмъ, странное тоже дѣло, одна изъ поэмъ его въ непотребнѣйшемъ переводѣ подъ названiемъ «Мармiона или битва Флодденфильдѣ» — перечитывалась мною нѣсколько разъ въ дѣтствѣ. Изъ нея превосходно переданъ Жуковскимъ извѣстный отрывокъ «Судъ въ подземельѣ», но, повторяю, не въ этомъ художественно–переведенномъ отрывкѣ я съ нею познакомился.

У насъ въ домѣ вообще не особенно любили Вальтеръ–Скотта и сравнительно не особенно усердно его читали. «Морскаго разбойника» даже и до конца, сколько я помню, отецъ не дочелъ — такъ онъ ему показался скученъ. «Выслужившагося офицера» хоть и прочли — но отецъ жаловался на его растянутость, «Мармiоны» же осилили развѣ только страницъ десять. Вообще какъ–то форма изложенiя — дѣйствительно новая и притомъ драматическая у шотландскаго романиста — отталкивала отъ него старое читавшее поколѣнiе. «Какъ пойдетъ онъ эти разговоры свои безъ конца вести — говаривалъ мой отецъ — такъ просто смерть право» — и пропускалъ безъ зазрѣнiя совѣсти по нѣскольку страницъ. Вырисовка характеровъ, къ которой Вальтеръ–Скоттъ всегда стремился, его не интересовала. Ему — какъ и множеству тогдашнихъ читателей, нравилась всего болѣе въ романѣ интересная сказка — и потому, естественно, что знаменитый романистъ нравился ему тамъ только, гдѣ онъ или повѣствовалъ о важныхъ историческихъ личностяхъ или — какъ напримѣръ въ «Робертѣ, графѣ Парижскомъ» разсказывалъ разныя любопытныя похожденiя.

Вдумавшись впослѣдствiи въ причины моего малаго сочувствiя къ множеству самыхъ хваленыхъ романовъ Вальтеръ–Скотта и напротивъ очень сильнаго къ вышеупомянутымъ — я нашелъ, что я былъ совершенно правъ по какому–то чутью.

Искуство живетъ прочно и дѣйствуетъ глубоко на душу преимущественно однимъ свойствомъ (кромѣ разумѣется таланта художника) — искренностiю мотивовъ или побужденiй, отъ которой зависитъ и самая вѣра художника въ возсоздаваемый имъ мiръ, а «безъ вѣры невозможно угодити Богу» — какъ сказано въ писанiи, да невозможно угодить вполнѣ и людямъ.

Шотландецъ до конца ногтей, сынъ горной страны, сурово хранящей преданiя, членъ племени, хотя и вошедшаго въ общiй составъ англiйской нацiи и притомъ свободно, не такъ какъ Ирландское, — вошедшаго, но тѣмъ не менѣе хранящаго свою самость и нѣкоторую замкнутость — Вальтеръ–Скоттъ весь полонъ суевѣрной любви къ старому, къ преданiямъ, къ загнаннымъ или сгибшимъ расамъ, къ сверженнымъ династiямъ, къ уцѣлѣвшимъ еще кое–гдѣ, по мѣстамъ, остаткамъ стараго, замкнутаго быта.

Случайно или не случайно — дѣятельность его совпала съ реставрацiонными стремленiями, проявившимися послѣ первой революцiи во всей Европѣ. Но — опять таки, совсѣмъ иное дѣло эти реставрацiонныя стремленiя въ разныхъ странахъ Европы. Въ Германiи — какъ я уже сказалъ, подъ этими реставрацiонными стремленiями билась въ сущности революцiонная жила; во Францiи онѣ были необходимой на время реакцiей, выродившейся въ новую революцiю тридцатаго года — у насъ наконецъ, онѣ были и остались простымъ стремленiемъ къ очищенiю нашей народной самости, бытовой и исторической особенности, загнанныхъ на время тероризмомъ реформы или затертыхъ и заслоненныхъ тоже на время лакомъ западной цивилизацiи.

О насъ и нашихъ реставрацiонныхъ стремленiяхъ говорить еще здѣсь не мѣсто. О Германiя я говорилъ уже съ достаточною подробностiю. Чтобы уяснить мою мысль о непосредственно, такъ сказать нерефлективно–реставрацiонномъ характерѣ литературной дѣятельности Вальтеръ–Скотта, я долженъ сказать нѣсколько словъ о французскихъ реставрацiонныхъ стремленiяхъ.

Но никакъ не о тѣхъ, которыя выказались въ блестящей дѣятельности одного изъ величайшихъ писателей Францiи, Шатобрiана — этого глубоко потрясеннаго событiями и страшно развороченнаго въ своемъ внутреннемъ мiрѣ Рене — который съ полнѣйшею искренностью и съ увлеченiемъ самымъ пламеннымъ ухватился за старый католическiй и феодальный мiръ, какъ за якорь спасенiя. Онъ представляется мнѣ всегда въ видѣ какого–то св. Доминика, страстно, со всѣмъ пыломъ потрясенной души и разбитаго сердца, со всей судорожностью страсти обнимающаго подножiе креста на одной изъ чудныхъ картинъ фра Беато въ монастырѣ Санъ Марко. Не на тѣхъ такъ же стремленiяхъ возьму я французскую реставрацiю, которыя начались у Гюго его одами и выродились въ Notre Dame, въ Le roi s’amuse и блистательно завершились Мизераблями; не на напыщенныхъ медитацiяхъ или гармонiяхъ Ламартина... Эпоху какъ я уже замѣтилъ нужно брать всегда въ тѣхъ явленiяхъ, гдѣ она на распашку.

Въ это время читающая публика «бредила» — буквально бредила нынѣ совершенно забытымъ и по дѣломъ забытымъ, совершенно дюжиннымъ романистомъ Виконтомъ д’Арленкуромъ. Его таинственный пустынникъ и эфектно мрачный отступникъ Агобаръ, его отмѣченная проклятiемъ чужестранка смѣнили въ воображенiи читателей и читательницъ добродѣтельныхъ Малекъ Аделей и чувствительныхъ Матильдъ. Но смѣнили они вовсе не такъ какъ хотѣлъ этого авторъ. Авторъ самъ по себѣ — ограниченнѣйшiй изъ реставраторовъ и реакцiонеровъ: во всѣхъ своихъ, успѣхъ имѣвшихъ романахъ (Пустынникъ, Чужестранка, Отступникъ,) онъ проводитъ одно основное чувство: любовь къ сверженнымъ и изгнаннымъ династiямъ — въ особенности въ «Отступникѣ» «въ Инсабоэ» онъ въ ротъ что называется кладетъ, что «Меровинги» ли перваго романа» прованскiе ли Бозоны втораго — для него тоже что Бурбоны — да публикѣ–то читавшей, въ особенности же нефранцузской, а напримѣръ хоть бы нашей, никакого не было дѣла до подвиговъ его воительницы дѣвы Эзильды, полной любви къ сверженной династiи, ни до Инсабоэ, возстановляющей всеусердно, хотя и тщетно Бозоновъ въ Провансѣ. Для французской публики все это были уже старыя тряпки, для нашей вещи совершенно чуждыя. Не тѣмъ влекъ къ себѣ дюжинный романистъ, а своей французской страстностью, которая помогала ему размѣнивать на мелочь могучiе и однообразно мрачные образы сплиническаго англичанина, къ которому восторженное посланiе написалъ Ламартинъ и котораго нашъ Пушкинъ называлъ, уподобляя его морю «властителемъ нашихъ думъ», но которому читающая чернь покланялась по наслышкѣ и издали какъ таинственно–мрачному божеству. Всѣ эти «Пустынники, Агобары, Чужестранки» — были рѣшительно размѣномъ на мелочь байронизма; размѣномъ можетъ быть болѣе доступнымъ черни, чѣмъ самый байронизмъ. Съ другой стороны, извѣстная лихорадочная страстность француза, проникающая по мѣстамъ штуки Виконта д’Арленкура — была уже нѣкоторымъ образомъ предвѣстницей той великой полосы литературы, которая называется юной французской словестностью. Реставрацiонныя же стремленiя благороднаго Виконта потрачены имъ совершенно задаромъ — и не съумѣй онъ, какъ настоящiй, заправскiй французъ послужитъ вмѣстѣ и Богу и мамонѣ т. е. не пиши онъ такъ что и реакцiи то было бы непротивно и на новыя, страстныя стремленiя похоже, онъ бы не имѣлъ рѣшительно никакого успѣха.

Совсѣмъ другое дѣло — наивно, непосредственно, искренне реставрацiонный характеръ Вальтеръ–Скотта — не говоря уже конечно объ огромномъ различiи таланта. Весь полный мiра преданiй, собиравшiй самъ съ глубокою любовью пѣсни и преданiя родины, чуждый всякихъ политическихъ задачъ и преднамѣренныхъ тенденцiй, честный даже до крайней ограниченности, объясняющей его нелѣпую, но искреннюю исторiю французской революцiи и Наполеона — Вальтеръ–Скоттъ былъ вполнѣ представителемъ шотландскаго духа — но не съ той грозной и величавой стороны его, которая породила суровый пуританизмъ и Оливера Кромвеля, а со стороны такъ сказать общежитейской. Такого другого ограниченнаго мѣщанина какъ «шотландскiй бардъ» — надо поискать да поискать — развѣ только нашъ Загоскинъ будетъ ему подъ пару: его добродѣтельныя лица глупге Юрiя Милославскаго и Рославлева, приторнѣе братцовъ Чарльсовъ Диккенса. Но дѣло въ томъ что онъ все–таки поэтъ — и большой, хотя далеко негенiальный, какъ Байронъ или Гюго поэтъ — что помимо его воли и желанiя вырисовываются передъ нами въ его произведенiяхъ именно тѣ самые образы, къ которымъ не питаетъ онъ нравственной симпатiи — и что съ другой стороны, есть правда и есть поэтическая прелесть въ его сочувствiи къ загнаннымъ или погибшимъ расамъ, сверженнымъ, но когда–то популярнымъ династiямъ, къ суевѣрiямъ и преданiямъ — есть художественная полнота и красота въ его изображенiяхъ замкнутыхъ мiрковъ или отошедшихъ въ область прошедшаго типовъ.

Что это за мiръ напримѣръ совсѣмъ отдѣльный, разобщонный съ остальнымъ мiромъ — этотъ мiръ шетлендскихъ острововъ съ его патрiархомъ Магнусомъ Труалемъ (я всѣ имена пишу по переводу Воскресенскаго) съ его дочерьми: поэтически–мрачной, суевѣрной, нервной и страстной Минной и съ бѣлокурой, простодушной Бланкой, — съ таинственной — не то помѣшанной, не то ясновидящей заклинательницей стихiй Норной, съ загадочнымъ старикомъ проходимцемъ Мертуномъ, съ молодцомъ разбойникомъ Клевеландомъ и его остроумнымъ и непотребно ругающимся товарищемъ, съ чудакомъ стихотворцемъ Клавдiемъ Галькро — и съ жаднымъ, лукавымъ разнощикомъ, не церемонно пользующимся береговыми правами. Все это живетъ — все это ходитъ и говоритъ передъ нами: мы точно побывали сами на пиру у стараго Магнуса и видѣли во–очiю старый танецъ мечей, — мы ѣхали съ Магнусомъ и его дочерьми въ темную ночь гадать къ помѣшанной колдуньѣ; мы стояли съ ней, съ этой колдуньей, на скалѣ и заклинали морской вѣтеръ; мы даже рылись въ заплечномъ чемоданѣ разнощика и съ любопытствомъ разсматривали разныя диковинныя вещи, прiобрѣтенныя имъ нецеремонно, какъ res primi occupantis въ силу береговаго права; мы наконецъ вѣрили входя въ пещеру Норны — что ея карликъ — дѣйствительно какой то гномъ, а не существо изъ земного мiра. И что за дѣло было намъ, слѣдившимъ съ лихорадочнымъ интересомъ за страстiю Минны къ удалому разбойнику и за таинственной симпатiею къ нему колдуньи — до пошлости юноши Мертуна и до сантиментальныхъ отношенiй его къ Бланкѣ.

А достолюбезный капитанъ Долджетти въ Легендѣ о Монтрозѣ; милый капитанъ, съ величайшей наивностью и посвоему совершенно честно готовый служить и конвенту и роялистамъ, смотря по тому кто больше дастъ — Долджетти, взятый въ плѣнъ республиканцами и готовый идти на висѣлицу, потомучто еще осталось нѣсколько дней срока до конца его службы Монтрозу и роялистамъ... многоученый капитанъ Долджетти съ его большею частiю непристойными латинскими цитатами, которыми угощаетъ онъ за столомъ чинную и мрачно–скорбящую пуританку, Леди Арджилъ?.. А вражда клановъ — а община «дѣтей ночи» съ ихъ грознымъ, суевѣрнымъ и вмѣстѣ безвѣрнымъ, мрачнымъ и ясновидящимъ предводителемъ — и наконецъ самъ ясновидящимъ предводителемъ — и наконецъ самъ ясновидящiй какъ Саулъ, терзаемый фурiями и утѣшаемый только звуками арфы прелестной Анны Лейль, — Оллинъ Макголей?.. Что намъ за дѣло что Анна Лейль любитъ не его, а пошлеца Ментейта?.. Мiръ, живой мiръ и вмѣстѣ какой–то фантастическiй передъ нами: личности, ярко очерченныя, носятся въ нашемъ воображенiи — и поэтъ тутъ видимо въ своемъ элементѣ...

Таковы были книжныя впечатлѣнiя, литературныя вѣянiя, окружавшiя мое дѣтство..

 

 

Аполлонъ Григорьевъ.

 

 

_______