ТЕОРIЯ ПОЛЬЗЫ И ВЫГОДЫ

теорIя пользы и выгоды

______

Справедливо или нѣтъ, но мы, разсуждая недавно о безобразiи(1), замѣтили, что Базаровы — тѣ–же лишнiе люди съ немного только большимъ просторомъ передъ собой; что жестокiе упреки художниковъ нашего времени, а не собственная инициатива ихъ выдвинули; что они наконецъ полезны только отрицательно, какъ прокладывающiе дорогу, а куда и зачѣмъ она пойдетъ — они и сами не знаютъ. Теперь оказывается, что мы ошиблись — они знаютъ эту дорогу, или знали да не хотѣли говорить, а можетъ быть, чего добраго, и открыли только недавно. Польза — вотъ знамя, къ которому теперь думаютъ пристать всѣ, принимающiе тургеневскiй типъ Базарова за свой идеалъ. Сообразно съ этимъ и самое названiе нигилистовъ теперь упраздняется, смѣнившись болѣе свѣжимъ, хоть и не столь удачнымъ прозвищемъ реалистовъ. Реализмъ по новѣйшему опредѣленiю выходитъ строгою экономiею силъ, или отрицанiемъ такой дѣятельности, которая не даетъ полезныхъ результатовъ. Не распростаняясь о томъ, что такое опредѣленiе реализма слишкомъ странно и походитъ скорѣе на понятiе утилитаризма, мы постараемся доказать, что оно ни къ чему и не ведетъ.

Польза никогда не можетъ быть конечной цѣлью человечѣской дѣятельности, потому что сама дѣятельность тогда будетъ слишкомъ узка и неплодотворна. Польза есть ничто другое, какъ прямое, непосредственное примѣненiе силъ и средствъ къ настоящей минутѣ; добыванiе пищи, одежи, забота о насущномъ и о настоящемъ поэтому полезнѣе всего. Но однимъ насущнымъ и настоящимъ человѣкъ не можетъ жить: онъ есть лицо столько–же историческое, сколько и временное. Есть люди, матерiальное удобство для которыхъ выше всего; есть и такiе, которые не имѣютъ даже пользоваться имъ какъ слѣдуетъ. Одни считаютъ стремленiе къ истинѣ идолопоклонствомъ, а уваженiе къ красотѣ чуть–ли не баловствомъ; другiе находятъ, что ничего нѣтъ полезнѣе виликихъ истинъ, которыя подобно свѣту согрѣваютъ и освѣщаютъ. Сытымъ конечно нужно прежде всего быть, но въ томъ–то и бѣда, что всѣхъ сытыми за–разъ и однимъ только реалистическимъ воззрѣнiемъ на пользу не сдѣлаешь; объ этомъ еще надо думать, надо толковать, надо великiй идеалъ родить, надо видѣть во снѣ великiя идеи, какъ выражаются о Грановскомъ. Огромный умственный запасъ въ настоящее время и приготовилъ тотъ благородный характеръ и гуманныя стремленiя, которыя пошли на утоленiе голода; ратовать противъ неприложенныхъ еще идей науки и искусства — значитъ увеличивать голодъ, возбуждать жадность въ тѣхъ людяхъ, о которыхъ народная пословица говоритъ — «раньше насъ встали да все и похвалили». Ужели Эрстетъ, открывши влiянiе элекрическаго тока на уклоненiе магнитной стрѣлки, совершилъ непроизводительное дѣло на томъ основанiи, что не примѣнилъ сейчасъ–же и самъ этого закона къ телеграфу. Одни открываютъ, другiе примѣняютъ; раздѣленiе труда того требуетъ. Мы привели только самый простой фактъ, между тѣмъ какъ вся наука тоже самое говоритъ; есть цѣлые отдѣлы въ ней, которые невозможно приложить къ данной минутѣ. Какой кусокъ или лоскутъ вырѣжете вы изъ мрачной теорiи Канта и Лапласа о будущности мiра, а между тѣмъ ее нельзя не знать; истина такъ и рвется въ человечѣскiя головы. Какую непосредственную пользу выведете вы изъ безотрадной байроновской идеи о демонизмѣ страсти и мукѣ знанiя; а между тѣмъ шутя относиться къ подобнымъ вещамъ можно только при односторонности развитiя. Вотъ отсюда–то и видно, что однимъ хлѣбомъ жить не можно; что если думать только о насущномъ да о настоящемъ, то и самыя задачи пролетарiата (ваши задачи по преимуществу, которыя вы усвоили себѣ въ видѣ привилегiи) останутся неразрѣшонными. Натурализированiе и практицизмъ наукъ начались еще съ Бэкона, но никогда этого не будетъ, чтобы онѣ обратились въ простое изученiе природы и технику. Мiръ науки и искусства есть такой феноменъ, который однимъ своимъ существованiемъ себя оправдываетъ.

Чтобы впрочемъ не тратить словъ и выразиться опредѣленнѣе, мы остановимся на одномъ изъ теперешнихъ нашихъ популяризаторовъ, котораго эксцентричности, какъ въ сужденiяхъ объ искусствѣ, такъ и объ наукѣ, мы не можемъ надивиться. Мы говоримъ о г. Писаревѣ, котораго послѣдняя статья (10 № «Русскаго Слова») противорѣчитъ почти всему, чтò мы высказали въ своей небольшой статьѣ (Теорiя безобразiя). Заводимъ эту рѣчь не для того, чтобы полемизировать, или повредить, а для того, чтобы они сами себѣ не вредили, сами себя не обезоруживали.

Въ своемъ нерѣшонномъ вопросѣ г. Писаревъ рѣшаетъ, что отношенiе полезнаго къ прiятному опредѣляется просто–на–просто сравненiемъ манной каши съ сахаромъ: дѣти хватаются за сахаръ, взрослые мѣшаютъ кашу съ сахаромъ, то есть полезное съ прiятнымъ. Но въ томъ–то и дѣло, что дѣтямъ сахаръ прiятнѣе, потому что полезнѣе; они любятъ его до неумѣренности и природа не даромъ положила его такъ много въ женское молоко. Взрослымъ сахаръ не рѣдко бываетъ противенъ; для нихъ лучше всякихъ сластей кусокъ хорошо изжареннаго мяса. Да и откуда это выведено, что сахаръ только прiятенъ, а не полезенъ. Наука говоритъ, что крахмалистыя вещества не переходятъ въ кровь, не обратившись прежде въ сахаръ посредствомъ слюны, которую дѣти такъ много теряютъ. Лакомый сахаръ природа образуетъ наконецъ сама въ нашемъ организмѣ (изъ бѣлка или жиру въ печени). Сахаръ есть составная часть яйца, изъ котораго развиваются организмы, и молока, которымъ они питаются прежде всего. Такъ–то не легко отдѣлить въ природѣ прiятное отъ полезнаго. Мы нарочно привели эти факты, чтобы показать какъ неосторожно наши реалисты играютъ словами, взятыми изъ естественныхъ наукъ. Микроскопъ, скальпель и лягушка у нихъ на каждомъ словѣ; а какъ придется поговорить о нихъ серьезно — они и толкуютъ только фразы въ родѣ памятной намъ, что лягушка есть основанiе русской народности. Уваженiе ихъ къ природѣ болѣе мистическое, чѣмъ дѣйствительное. Оттого–то они и разграфливаютъ такъ жизнь и обращаются съ ней какъ съ своими тетрадями, вычеркивая и выбрасывая что кому вздумается.

Покажется напр. имъ, что все нѣжное, грацiозное, легко поддающееся впечатлѣнiю, легко высказывающееся не должно существовать, они такъ и говорятъ, и говорятъ много, долго, говорятъ до–того, что читателю невольно приходитъ въ голову: да чего–же они сами заговариваются? А какъ разберетъ все это читатель хладнокровно, такъ и увидитъ, что всѣ эти фрапирующiя фразы основаны на неясномъ пониманiи природы. Имъ нѣтъ дѣла, что человѣкъ на человѣка не приходится, что структура и относительная развитость разныхъ системъ человечѣскаго организма разнообразятъ до безконечности жизнь, что разнообразiе, разнохарактерность однихъ организмовъ влiяютъ плодотворно на другiе организмы, формируютъ и развиваютъ ихъ. Между множествомъ существующихъ подраздѣленiй признается напр. тѣлосложенiе крѣпкое, раздражительное и слабое; первое указываетъ на значительное развитiе крови, второе — нервовъ, третье — жиру, костей и железъ въ ущербъ двумъ первымъ системамъ. Медики знаютъ, что все это видоизмѣняетъ даже болѣзни съ ихъ исходами; какже можно думать, чтобъ это–же не видоизмѣняло и характеры людей? Въ дѣйствительности такъ и бываетъ; и поэтому не одни только вырвавшiеся и долго сдерживаемыя чувства слѣдуетъ называть неподкрашенными. Это зависитъ отъ темперамента и степени раздражительности. Раздражительное тѣлосложенiе напр. всего чаще у женщинъ, и неудивительно, что женщины болѣе воспрiимчивы, болѣе способны увлекаться, васказываться, нѣжничать; что любовь абсолютная, страстная, безъ примѣси чувства для женщины невозможна; что никакая порядочная женщина не отдастся вполнѣ мужчинѣ, если онъ не затронетъ въ ней самыхъ чувствительныхъ струнъ души, — развѣ какiе–нибудь патологическiе субъекты — viragines. Базаровъ, какъ справедливо замѣчено въ нерѣшонномъ вопросѣ, не хочетъ кружитъ голову женщинѣ, опаивать ее дурманомъ грацiозныхъ нѣжностей, а желаетъ, чтобы любовь обрушилась на нее какъ снѣгъ на голову. Отъ ботаническихъ экскурсiй, отъ бесѣдъ о химiи прямо — къ порывамъ страстной привязанности. А стыдъ, это неотъемлемое свойство даже и падшихъ женщинъ, это оружiе, которое природа вложила въ темпераментъ женщины, чтобы ее не слишкомъ эксплуатировалъ мущина. Кому напримѣръ неизвѣстно, что молодой влюбленной дѣвушкѣ нужно иногда большое усилiе, чтобы поцаловать въ первый разъ мущину, что любовь ея идетъ съ томительной постепенностью, которая для остывшаго или истратившагося по мелочамъ, истаскавшагося человѣка пожалуй и смѣшна, а для начинающаго жить очень естественна: вздохи, взгляды, встрѣчи, слова, улыбки, переписка, пожатiе рукъ...... Все это пожалуй требуетъ много времени, за то сохраняетъ здоровье и цѣльность силъ нравственныхъ; потому что нѣтъ лучшей защиты отъ проституцiи, какъ любовь отразившаяся на всемъ человѣкѣ. Одинцова не испугалась–бы объятiй, если–бы они имѣли только значенiе объятiй. Одинцова еще не любила, а только начинала любить; Базаровъ–же при началѣ захотѣлъ конца; и все это не въ силу пылкости, а оттого, что ему некогда было нѣжничать. Естественно, что Одинцова не могла ему довѣриться: такой человѣкъ также легко могъ обнять, какъ и бросить, исковеркавши чужую жизнь безжалостно и эгоистично. Этой широкой свободѣ нравовъ, на которую до сихъ поръ еще женщину уговариваютъ, она не слишкомъ–то легко поддается. Женщина хоть и не знаетъ, что для нея существуютъ цѣлые лишнiе отдѣлы терапiи, но чувствуетъ инстинктивно, что любовь ей обходится дороже чѣмъ мущинѣ, а слѣд., что ей дороже нужно заплатить за ея любовь, чѣмъ одной только силой влеченiя, а именно гуманностью, преданностью, уваженiемъ, — именно всѣмъ тѣмъ, что отличаетъ высшее проявленiе любви человѣческой отъ животной любви. Нечего значитъ и удивляться, что Одинцова испугалась свирѣпой привязанности Базарова. Только люди черезъ чуръ испытанные въ любви бросаются въ объятiя безъ предисловiя, или еще жители юга въ первобытномъ состоянiи. Вся сатанинская гордость, сердитость и хмуренье въ любви Базарова есть явленiе напускное; онъ вовсе не былъ тѣмъ, чѣмъ казался: онъ былъ смирненькiй, какъ самъ о себѣ замѣтилъ. Даже тутъ можетъ было что–то школьническое, мальчишеское, коверканное, подражательное, книжное, — смѣшное и юное, съ необсохшимъ на губахъ молокомъ. Одно изъ двухъ, или Базаровъ былъ не русскiй, не житель сѣвера, или онъ фальшивилъ, надѣвалъ на себя какой–то реалистическiй плащъ, въ родѣ того, какъ когда–то кутались въ плащъ романтическiй. Базаровъ тутъ выглядываетъ скорѣе сродни Инсарову, чѣмъ дьячку, какъ утверждаетъ Тургеневъ.

Заслуга Тургенева во всякомъ случаѣ большая. Уже другой годъ говорятъ не наговорятся критики наши по поводу романа. Сколько умныхъ вещей было высказано, сколько сомнѣнiй разрѣшено, сколько вопросовъ затронуто, и все это по поводу одного художественнаго произведенiя. Что–же послѣ того толкуютъ наши quasi–реалисты о безполезности двухъ классовъ: художниковъ и эстетиковъ, ухлопывающихъ свою жизнь на экстазы. Они не только дѣлаютъ черезъ это дѣло, но еще другимъ задаютъ задачи для дѣла. Такова–то сила художественнаго воспроизведенiя дѣйствительной жизни. Поэты въ этомъ случаѣ точно подносятъ зеркало учонымъ. Нате–ка вотъ посмотрите на себя; и они смотрятъ: кто любуется, кто сердится, кто принимаетъ подставленное изображенiе за карикатуру, кто за портретъ. А работа кипитъ и мысль зрѣетъ. И что всего важнѣе въ такихъ случаяхъ, такъ это тó, что подобный толчокъ обыкновенно выставляетъ въ яркомъ свѣтѣ всѣ парадоксальности, принимающiя у насъ видъ истинъ. Послѣднее у насъ очень часто случается при необыкновенной шаткости общественнаго мнѣнiя и удивительной способности бросаться на всякую эксцентричность, отъ недостатка какого–бы то ни было собственнаго, органически выжитаго, серьознаго основанiя. (Мы говоримъ здѣсь только о высшихъ слояхъ нашей народности.) Никто не хочетъ (да пожалуй ужь и не можетъ) жить своимъ умомъ; отнестись критически; обыкновенно пристраиваютъ себя къ какому–нибудь авторитету (корень котораго изъ Европы), или принимаютъ съ величайшимъ простодушiемъ прозвище: отсюда нигилисты, реалисты и другiя прозвища, мало что выражающiя.

Что такое реалистъ? Намъ говорятъ, что это во первыхъ человѣкъ, который не отдыхаетъ; но отдыхъ, выражаясь реалистически, есть свойство нервной системы; дѣятельность и отдыхъ есть, такъ сказать, волны, пульсъ нервовъ. Которая–нибудь способность должна–же бездѣйствовать въ то время, какъ другая работаетъ. Постоянное напряженiе одной и той–же способности или члена требуетъ всегда смѣны; во снѣ всѣ нервы отдыхаютъ. Значитъ о работѣ безъ отдыха въ одномъ направленiи нечего и говорить; это будетъ лицемѣрiе трудолюбиваго человѣка, а не реализмъ. Реалисты, говорятъ еще, не рядятся и не франтятъ, не считаютъ за выраженiе самоуваженiя чистку ногтей и волосъ; но это опять не добродѣтель: франтятъ обыкновенно не эстетики, а люди ограниченные, радующiеся какой–бы то ни было формѣ, всего чаще модной, которая Богъ знаетъ по какимъ законамъ происходитъ; поэты–же бываютъ часто неряхами. Хотите нападать на людей признающихъ поэзiю, — говорите о чемъ–нибудь болѣе существенномъ чѣмъ франтовство. Утверждаютъ также реалисты, что на женскую красоту надо смотрѣть проще, циничнѣе, принимая это слово въ облагороженномъ видѣ. Но эта напускная страстность, это удивительное умѣнье любоваться женщиной, начиная съ плечъ, это желанiе разнообразiя въ любви, которое обнаружилъ Базаровъ въ поползновенiяхъ на Ѳеничку и Одинцову, — есть только одна изъ характерныхъ особенностей столичныхъ нравовъ. Благодаря огромному скопленiю народа, въ столицахъ обыкновенно живутъ не по физическимъ средствамъ и не по климату; страсти кипятъ, такъ что другой разъ кажется городъ сдвинулся на нѣсколько градусовъ къ югу; а тутъ смотришь сырость, туманы, холодъ. Гдѣ–бы кажется разыграться реалистической сторонѣ любви? Реалисты стараются еще убѣдить, что между взглядами художника и глупаго сенсуалиста на статую нѣтъ существенной разницы, и осуждаютъ Добролюбова, что онъ видитъ разницу между прiапической улыбкой и эстетическимъ удовольствiемъ; но это неумѣнье видѣть разницу между половыми отправленiями и эстетическимъ удовольствiемъ опять не характеризуетъ реализмъ. Говорятъ тамъ о какихъ–то ребятишкахъ, забавляющихся игрушками и обвиняющихъ въ развратныхъ стремленiяхъ людей, проводящихъ жизнь въ кабинетахъ; но эти люди оттого–то и выдумали средство лечить проституцiю проституцiей, что думали объ этомъ въ кабинетахъ. Человѣку, узнавшему развратъ, менѣе чѣмъ кому–либо можетъ придти въ голову, что будто широкая свобода нравовъ и совершенное отрицанiе ревности улучшаютъ нравы. А именно это–то стремленiе и началò съ недавняго времени прохватывать наши головы (дай Богъ, чтобъ только головы); это видно изъ любой повѣсти. Беллетристика прежде всего воспользовалась этого рода публицистикой. Возьмемъ для примѣра хоть какую–нибудь, ну хоть «Смѣлый шагъ» (все равно, на одинъ вѣдь ладъ). Женщина, у которой мужъ не дуренъ, не глупъ, не деспотъ и не ревнивецъ, какъ–бы насильно влюбляется въ студента, занятого дѣломъ и уроками для поддержанiя себя. Студентъ удаляется, она къ нему льнетъ, мужъ великодушничаетъ и «остается въ ея глазахъ», какъ говоритъ авторъ, умнымъ, добрымъ и хорошимъ человѣкомъ; но это ей мало (!). Она, видите–ли, мечтаетъ о студентческихъ домикахъ; она изъ сближенiя съ молодежью инстинктивно чувствовала, что ей и имъ нужно счастiе. «Я знаю, что ты въ меня не влюблена, говоритъ ей мужъ въ отвѣтъ на ея признанiе; но вѣдь романтическое чувство не переживаетъ медоваго мѣсяца.» И это такъ, хотя медовый мѣсяцъ бываетъ и разной величины, и хотя послѣдующiе мѣсяцы и даже годы могутъ быть вовсе не хуже медоваго, потому что любовь человѣческая обладаетъ развитiемъ. Короче, авторъ заставилъ свою героиню убѣжать отъ умнаго и хорошаго мужа къ бѣдному, ничего неимѣющему студенту, и этимъ конечно испортить жизнь обоихъ. И это называется Смѣлый шагъ. На счотъ того, какъ старались запутать у насъ и другiя семейныя отношенiя, мы можемъ тоже привести беллетрическiй фактъ таланта, дѣйствовавшаго въ томъ–же направленiи. Въ лучшей повѣсти Помяловскаго, Молотовъ, разсказано какъ одинъ господинъ, подавши нищему мальчику пять копѣекъ, замѣтилъ, что онъ половину зарылъ въ землю, чтобы спрятать отъ матери. — А у тебя мать злая? спрашиваетъ его герой. — Чертовка. Ну какъ было не дать такому развитому мальчику еще пяти копѣекъ. И онъ далъ. И авторъ остался къ этому равнодушенъ. Реалисты пожалуй откажутся отъ солидарности съ подобными повѣстями, и приведутъ мѣста изъ нерѣшоннаго вопроса, гдѣ говорится о примиренiи съ родителями, о вѣчномъ сожительствѣ супруговъ и нѣжномъ желанiи дѣтей; но это ужь отступленiе отъ прежде высказаннаго, и отступленiе слишкомъ неловкое. Въ сущности–же реалисты остались тѣми–же нигилистами. Даже отношенiя къ народу нисколько не измѣнились: они по прежнему высокомѣрны и презрительны. Народъ называется ими если не грубыми животными, то безсмысленными машинами, матерьяломъ, тѣстомъ, квашней. Если–бы да зналъ народъ этотъ какъ величаютъ его такъ называемые его друзья!

Народъ нашъ невѣжественъ, необразованъ, но его прежде всего образуетъ натура. Какъ образованные, такъ и необразованные слои общества можно дѣлить на двѣ половины — людей даровитыхъ и бездарныхъ; даровитые между народомъ не бездѣйствуютъ: сборники сказокъ, пѣсенъ и пословицъ служатъ живымъ доказательствомъ. Мы говоримъ про это для примѣра, потому что это наиболѣе въ виду, но чтò мы знаемъ изъ всей народной дѣятельности и далеко–ли наше изученiе быта? Даровитые люди нашего образованнаго класса этого безъ вниманiя оставлять не должны. Это есть одинъ изъ пунктовъ соединенiя нашего съ народомъ и лучшее средство прiобрѣсти къ нему уваженiе. Реалисты этихъ произведенiй народнаго ума и фантазiи не знаютъ, и потому неудивительно, что народъ имъ кажется безсмысленными машинами и выраженiе его духовной дѣятельности впродолженiе многихъ вѣковъ кажется имъ ничтожнымъ фактомъ. Что–же еще говорятъ о себѣ реалисты? — что выражаются некрасиво; но этому явное противорѣчiе самъ г. Писаревъ, котораго языкъ картиненъ и мѣтокъ. Или, что чѣмъ красивѣе чувство, тѣмъ будто–бы оно слабѣй? — Это опять странно. Природа–бы поставила людей въ ужасное положенiе, если–бы имъ пришлось жиденькiя чувства выражать хорошо, а искреннiя движенiя души дурно. Языкъ отъ мысли не отдѣлимъ. Мыслить и чувствовать это тоже, что говорить про себя; на этой связи даже основанъ процесъ чтенiя молча. Чувства могутъ быть выражены искренно и неискренно, но въ комъ они есть, на того больше разсчоту что оно хорошо выскажется.

Впрочемъ тутъ у реалистовъ можетъ быть просто ошибка: они фразерство, кудреватость фразы, завитокъ и напыщенность принимаютъ кажется за поэзiю и за эстетику. Это значитъ не знать того, противъ чего споришь, а это ужь недобросовѣстно. Знайте–же, что поэзiя лишнихъ и ненужныхъ словъ не говоритъ; что это ея законъ органическiй. И что самая красивая и самая эстетическая фраза есть именно та, въ которой каждое слово необходимое. Утверждаютъ еще, что вновь народившiйся реализмъ руководствуется всегда анализомъ и сознательной критикой, между тѣмъ какъ эстетики выѣзжаютъ на одномъ непосредственномъ чувствѣ, привычкѣ и рутинѣ. Странное смѣшенiе словъ! Рутина есть въ наукѣ и въ искусствѣ; учоные рутинеры — ходячее слово. Анализъ существуетъ и въ поэзiи. Самъ г. Писаревъ когда–то восхищался анализомъ и реализмомъ г. Писемскаго; а непосредственное чувство есть такой пунктъ, изъ котораго вырастаютъ и умственныя и эстетическiя движенiя, да и самый анализъ. Не было–бы непосредственнаго чувства, не было–бы и жизни, нечего было–бы и анализировать. Все происходитъ изъ жизни: она всему начало. — Вѣдь утверждаете–же вы, что тягостное чувство при свистѣ вагона и отвращенiе къ некрасивой женщинѣ имѣютъ физiологическое основанiе; почему–же не быть ему въ отношенiи картинъ, статуй и эстетическихъ произведенiй? Вы говорите, что всѣ эстетическiя симпатiи основаны на рутинѣ и привычкѣ къ хорошему отзыву о нихъ, но вѣдь не всѣ–же руководствуются чужими, родительскими отзывами, не всѣ вѣрятъ похваламъ людей смѣшивающихъ Поль–де–Кока съ Гоголемъ. Да и гдѣ теперь такiе люди? Анализъ эстетическiй есть не менѣе сложное дѣло, какъ и анализъ научный. Да этакъ пожалуй всю связь нашу съ прошлымъ, всю заимствованную и руководящую нить опыта историческаго можно назвать рутиной. Нѣтъ, если не вѣримъ, что Гете генiальный поэтъ, а Гумбольдъ великiй учоный, то это не на основанiи наставниковъ насъ сѣкшихъ и родителей, жившихъ безгрѣшными доходами (какъ хотятъ насъ увѣрить), а на томъ, что, провѣривши собственнымъ умомъ и тайными пророчествами непосредственнаго чувства, мы дѣйствительно нашли Гете и Гумбольдта такими. Многiе изъ современныхъ дѣятелей провѣрку эту простираютъ до такой степени, что вычеркиваютъ не только какiя нибудь воззрѣнiя или факты, а всю сферу поэтической художественной дѣятельности. Не вѣдаютъ что творятъ. Себя обезоруживаютъ, и жизнь и себя убить хотятъ. Противъ этой–то обезоруженности, а не противъ нихъ, мы и стоимъ. Послѣ когда–нибудь они еще болѣе въ этомъ убѣдятся.

Теперь–же, что–бы болѣе выставить какъ реалисты дѣйствуютъ противъ самаго реализма, мы приведемъ еще фактъ. Въ «нерѣшонномъ вопросѣ» рѣшаютъ еще, что въ эпохи изслѣдованiя открытiй и опытовъ, науки занимающiяся людскими отношенiями (исторiя и политическая экономiя) не представляютъ никакого интереса и ими занимаются только люди подобные Грановскому и Кудрявцеву, которыхъ за это и называютъ сладкогласными сиренами. Но исторiя и политическая или общественная экономiя, для знающихъ, представляютъ не менѣе интереса для изслѣдованiя, какъ и естественныя науки. Онѣ есть анатомiя и физiологiя человѣчества. Политика и публицистика невозможны и непонятны безъ значенiя исторiи прошлаго. Не рѣшаясь назвать исторiю ничѣмъ, г. Писаревъ говоритъ, что при рацiональномъ преподаванiи она все еще что–нибудь, но при плохой переработкѣ, исторiя обращается въ галлерею Рембрантовскихъ портретовъ. И какъ примѣръ такой худой переработки онъ приводитъ Маколея, на счотъ котораго и проситъ доказать: принесъ–ли онъ хоть крупинку дѣйствительной пользы? въ этомъ, какъ и въ многомъ другомъ, проглядываетъ столь–же поверхностное, сколько и искреннее увлеченiе новизной. Бокль своимъ «открытiемъ историческихъ законовъ» такъ на него подѣйствовалъ, что онъ всего прежде сдѣланнаго въ исторiи знать болѣе не хочетъ. Но до Бокля (не будемъ теперь спорить собственно о Боклѣ) вѣдь былъ Контъ, Риттеръ, Кетле. Осмысленiе и озаконенiе исторiи проглядываютъ въ всякомъ болѣе или менѣе мыслящемъ историкѣ. Грановскiй этого тоже не былъ чуждъ. Его переводъ Мильна Эдвардса о человѣческихъ породахъ лучше всего показываетъ на сколько онъ считалъ важнымъ связь природы съ исторiей. Г. Писаревъ вѣрно это забылъ, называя такъ невеликодушно нашего лучшаго дѣятеля сладкогласною сиреною.

Исторiя, даже и въ прежнемъ своемъ видѣ, съ одними безпристрастными разсказами о прошломъ, имѣетъ огромную долю полезности. Требовать, чтобы люди не уважали свою исторiю, — тоже, что требовать, чтобы они забыли прошлое, или чтобъ они напримѣръ отрѣзали себѣ носъ, какъ требовалъ нѣмецъ у Гоголя, руководясь тоже утилитарной идеей, что на нюхательный табакъ много денегъ въ «скверный русскiй магазинъ выходитъ». Неуваженiе къ людямъ ужаснѣйшее. И все–бы силкомъ, все бы требовать. Да этого и сами натуралисты нашимъ реалистамъ не позволятъ. И они при разборѣ фактовъ не забыаютъ объ ихъ историческомъ развитiи. Первою книгою премудрости въ новѣйшей цивилизацiи были конечно классики; вторая — исторiя: благодаря только ей, гуманизмъ получилъ натоящее значенiе, только во имя исторiи совершались всѣ подвиги прогрессистовъ и тружениковъ. Гуманизмъ есть добродѣтель чистой, а не прикладной науки. Теперь къ общечеловѣскому образованiю присоединяется еще третья книга — естествовѣденiе; имъ даже хотятъ замѣнить исторiю, которая до сихъ поръ стояла впереди другихъ наукъ. Но это невозможно. Исторiя всегда будетъ введенiемъ человѣка въ цивилизацiю, въ кругъ общественныхъ интересовъ. Естественныя науки увеличили наши средства, осыпали насъ благодѣянiями, поставили на землю, связали тѣснѣе съ природой; но съ людьми насъ всегда будетъ вязать исторiя. Естественныя науки оказывали–бы слишкомъ худую услугу, если–бы служили не основанiемъ и подготовкою наукъ политическихъ, какъ думалъ Бэконъ, а разрушенiемъ ихъ. — И что за мысль: дробить науки на части, вмѣсто того чтобъ ихъ обобщать!

И что за странная замашка порицать все прошлое, ставить ни въ грошъ всѣхъ дѣятелей, которые подготовили наше время. Только одни мы и хороши, — такъ думаетъ о себѣ наше поколенiе. Такъ думаютъ и всѣ научившiеся чему–нибудь мальчики про своихъ отцовъ и матерей. Замашка школьная. И откуда такое страшное самодовольство? «Если–бы Бѣлинскiй и Добролюбовъ поговорили между собой, то они–бы разошлись во многихъ пунктахъ, а если–бы мы поговорили съ Добролюбовымъ, то мы бы не сошлись съ нимъ ни въ одномъ пунктѣ». Да что вы говорите все о себѣ, не о васъ рѣчь. Богъ съ ними, съ стариками, пойдемъ лучше впередъ, вмѣсто того чтобы заниматься бросанiемъ каменьевъ назадъ. Да еще и другъ въ друга бросаютъ чуть–ли не булыжниками. Полемика конечно вещь полезная, но только не въ томъ видѣ, не съ тѣмъ грубымъ характеромъ, какъ она у насъ ведется. Сперва все раздавался въ ушахъ читателей свистъ и шиканье, потомъ пошолъ взаимный обмѣнъ крѣпкими словами уже самихъ шикателей и свистуновъ, а теперь читателю чуть–ли самому не приходится кричать. А нуте–ка, нуте, кто кого! Мы тоже испытали удовольствiе быть обруганными и не скажемъ, чтобы это удовольствiе было слишкомъ большое(1). Все не ругали, не ругали, въ какихъ передрягахъ ни случалось быть, напечатали — и конецъ прежнему безобидному положенiю. И что тутъ всего замѣчательнѣе, что г. Постороннiй Сатирикъ при началѣ своей статьи далъ слово не говорить ничего обиднаго, и все–таки не могъ удержаться — до такой степени видно необходимо быть обруганнымъ въ видѣ посвященiя. Впрочемъ мы еще сравнительно съ другими пощажены, если исключить презрительный тонъ отзыва; но этотъ тонъ уже потому былъ необходимъ, что говорилось нѣкоторымъ образомъ въ духѣ литературнаго генеральства. Это литературное чиноначалiе и есть именно одинъ изъ источниковъ, вошедшихъ въ наши нравы литературной ругни. Всякiй пишушiй публицистъ считаетъ себя чѣмъ–то необыкновеннымъ, другихъ–же чуть–ли не за дураковъ. Теперь если представить, что нѣсколько такихъ необыкновенныхъ людей сойдутся вмѣстѣ, то понятно что изъ того послѣдуетъ. Правду говортъ г. Писаревъ, что наши умственныя средства расходуются неразсчотливо, и что мы заняты не столько живыми идеями, сколько моральной болтавней, и говоритъ это чуть–ли не про самого себя. «Человѣкъ вполнѣ реальный можетъ обходиться безъ того, чтó называется личнымъ счастiемъ; ему нѣтъ надобности освѣжать свои силы любовью женщины, или хорошей музыкой, или смотрѣнiемъ Шекспировской драмы, или просто веселымъ обѣдомъ съ добрыми друзьями. У него можетъ быть одна слабость — хорошая сигара, безъ которой онъ не можетъ вполнѣ успѣшно размышлять.» Сигара по этому выходитъ выше Шекспировской драмы, а кто не куритъ совсѣмъ, тотъ пусть лучше и не размышляетъ. (Вспомните, что мы сказали выше о подрожательно–книжномъ ломанiи Базарова и о реалистическомъ плащѣ, замѣнившемъ романтическiй). Не моральная–ли это болтовня? Многописанiе страшное одолѣваетъ въ этомъ отношенiи литературный мiръ. Точно также какъ одинъ нѣмецкiй учоный, помнится, разсуждая о громадности палеонтологическихъ терминовъ, высказывалъ опасенiе, чтобы наука не задавила себя помостками и лѣсами, такъ точно можно бояться теперь, чтобы дѣльные мысли и факты не потонули въ морѣ воды и безцвѣтности. Другой–бы и прочелъ ту или эту статью, да слишкомъ растянута, черезъ чуръ требуетъ много времени, а у другого не хватаетъ и терпѣнiя. Точно и говорить мы разучились о дѣлѣ коротко и ясно. А еще кричатъ противъ художниковъ и эстетиковъ. Повторяемъ вамъ еще разъ, что у настоящаго художника нѣтъ ненужныхъ словъ, а напротивъ всякое слово — строго необходимое.

Что–же послѣ всего этого заключаетъ въ себѣ вновь народившiйся реализмъ съ своей пресловутой полезностiю? Еще ничего пока. Отрицанiе и отрицанiе, какъ прямое слѣдствiе не совсѣмъ свободнаго положенiя литературы, а не какой–нибудь новой плодотворной мысли. Даже слово гуманность почти отвергаютъ, или какъ будто стыдятся произносить. Г. Писаревъ еще кое–что говоритъ о солидарности, хоть и старается ее вывести изъ любви къ самому себѣ; но другiе такъ рѣшительно проповѣдуютъ какую–то доктрину эгоизма. Мы, говорятъ проповѣдники этого ученiя, можемъ и должны быть полезны другимъ не иначе, какъ изъ выгоды себѣ; всякая польза другимъ, неоснованная на этой выгодѣ, значитъ не польза; и этотъ такимъ образомъ облагороженный эгоизмъ есть единственный источникъ всѣхъ великихъ и малыхъ подвиговъ. Тутъ просто дѣтское непониманiе сути дѣла. Это первые радостные взвизги дѣтей, а можетъ быть даже и простодушное удивленiе того мольеровскаго господина, который въ первый разъ узналъ, что люди говорятъ въ прозѣ. Гуманное начало эти господа рѣшительно не признаютъ какъ самостоятельный принципъ, всѣ великодушные поступки подводятся ими подъ разрядъ эгоистическаго. Но съ которой–бы стороны мы ни взглянули на мiръ, онъ вездѣ состоитъ изъ двухъ сторонъ, изъ двухъ крайностей, взаимно другъ друга дополняющихъ; мiръ разодранъ на двѣ половины, какъ выразился великiй поэтъ. Есть тепло, есть холодъ, есть свѣтъ и темнота, есть добро и зло, есть эгоизмъ и гуманизмъ. Эгоизмъ и гуманизмъ составляютъ два такiя–же неразрывныя и обоюдныя начала, какъ сила притягательная и отталкивательная. Магнетизмъ, электричество, нервная сила, мысль — все имѣетъ эти двѣ стороны — положительную и отрицательную. Эгоизмъ и гуманизмъ есть плюсъ и минусъ того, что мы разумѣемъ подъ словомъ любовь. Смѣшенiе двухъ полюсовъ этого мiрового дѣятеля произвело–бы въ жизни такую–же путаницу, какую–бы произвело въ наукѣ смѣшенiе началъ положительнаго съ отрицательнымъ. Человѣкъ есть не только существо само по себѣ, но и существо для другихъ, а какже оно можетъ быть для другихъ, когда внѣ его, какъ говорятъ эгоисты, нѣтъ ничего, чтó–бы гуманное себя отрицающее начало и есть тó, что вмѣстѣ съ эгоизмомъ и разнообразитъ жизнь. Только изъ равновѣсiя эгоизма и гуманизма въ личности, или лучше сказать изъ нормальнаго закона человѣческой природы, который долженъ–же быть, — образуется то, чтó мы называемъ честный человѣкъ(*). Проповѣдники облагороженнаго эгоизма понимаютъ это слово иначе; они говорятъ, что вполнѣ честный человѣкъ есть вполнѣ развитой эгоистъ. Нужно–ли говорить на сколько поколѣнiе Грановскихъ и Бѣлинскихъ правѣе въ этомъ отношенiи многихъ и многихъ изъ нашего поколѣнiя?

Сильнейшѣе опроверженiе этой новой доктрины эгоизма представляетъ конечно сама жизнь. Можно–ли всѣхъ жертвующихъ собою, сражавшихся за идею, спасающихъ жизнь другимъ съ опасностiю своей — подвести подъ разрядъ эгостовъ? А такiе люди нерѣдки; они не видны только, не вызваны жизнiю; одинъ случай, внезапное столкновенiе — и самый обыкновенный человѣкъ является героемъ. Объяснить такiя явленiя однимъ эгоистическимъ началомъ невозможно, да это–бы повело только къ ослабленiю въ людяхъ чувства состраданiя. Самихъ проповѣдниковъ этой теорiи, людей по природѣ гуманныхъ, объясненiя эти еще не спутаютъ; но вотъ о послѣдователяхъ, людяхъ болѣе практическихъ, этого уже нельзя сказать: оно даетъ имъ случай оправдать этой теорiей самые безнравственные поступки. Изъ этого–же облагороженнаго эгоизма развился, какъ кажется, и тотъ широкiй всеобъемлющiй космополитизмъ, который не признаетъ народного обособленiя и почти хочетъ сказать своими стремленiями отечество — это я!

Удивляться впрочемъ нечего, что люди, начавшiе разрушать эстетическую сторону жизни, не признали также и гуманность въ чистомъ ея значенiи. Между чувствомъ эстетическимъ и гуманнымъ — самая глубокая связь. Въ прежней своей статьѣ мы доказывали, что нравственное чувство есть тоже что чувство эстетическое, примѣненное только къ дѣйствительной жизни; что если человѣкъ станетъ всегда размышлять полезно–ли это для него или нѣтъ, то онъ можетъ и солгать кстати, и обмануть невольно, и струсить тамъ, гдѣ–бы онъ не побоялся, слѣдуя выбору своихъ нравственныхъ влеченiй. Что–же это такое за выборъ, которымъ человѣкъ руководствуется въ лучшiя минуты своей жизни, въ минуты героизма? Разсудокъ говоритъ, что это прямо противно его интересамъ, угрожаетъ опасностiю его жизни, а онъ все–таки прельщается благороднымъ великодушнымъ поступкомъ. Значитъ, не только представленiе и изображенiе, но и дѣланiе такого рода поступковъ приноситъ человѣку наслажденiе; въ своихъ гуманныхъ дѣлахъ онъ болѣе чѣмъ гдѣ–нибудь руководствуется уваженiемъ къ красотѣ и выборомъ эстетическаго чувства. А наслажденiе есть польза. Да кромѣ того, тутъ есть и другая польза, господа близорукiе, потому что изъ тѣхъ поступковъ собственно составляется жизнь; жизнь вѣдь не въ одной ѣдѣ. У васъ–же общiй–то знаменатель, какъ ни называйте его, все–таки выходитъ — брюхо. Даже сигара, о которой вы давеча говорили, — тоже брюхо. Герой–же — это какъ–бы поэтъ, проявляющiй въ дѣйствительности изящнѣйшiя и благороднѣшiя движенiя нашей природы. Герой и самъ себѣ нравится и намъ нравится. Герой — побѣдитель; за героемъ всѣ идутъ, и идутъ по охотѣ, съ любовью, а не изъ одной выгоды, въ героѣ — сила жизненная. Желать надо героевъ какъ можно больше и во всѣ времена. Придется и теперь великимъ людямъ спасать общество, запутавшееся въ своихъ бѣдахъ и ошибкахъ. Не будетъ впереди героевъ, станутъ на ихъ мѣсто пигмеи, которые даже и по слѣдамъ великихъ дѣятелей могутъ надѣлать великiя глупости. А вѣдь пигмеи ужасно любятъ становиться на мѣсто героевъ. Это отчего? — И какъ только станутъ на мѣсто героевъ, тотчасъ–же провозглашаютъ законъ, чтобъ всѣмъ людямъ по одной мѣрки расти. И непремѣнно законъ, насильный законъ, ровно ничего не понимая въ томъ, что такое значитъ настоящее равенство.

Какую напримѣръ путаницу производитъ эта новая доктрина эгоизма рядомъ съ соцiалистической теорiей. Послѣдняя въ сущности безвредна и ограниченна, какъ то–же экономическое разрѣшенiе буржуазнаго понятiя о человѣкѣ и о жизни; но вооружонная эгоизмомъ она становится чистымъ пугаломъ. Вмѣсто того, чтобы побольше выяснять, что личность человѣка принадлежитъ не только себѣ, но и другимъ, — эгоисты налегаютъ только на то, что имущество принадлежитъ всѣмъ. Ужь что мое, то трудно сдѣлать чужимъ волею другого: одинъ я вправѣ сдѣлать это самопожертвованiе. А для этого необходимо прежде всего, чтобъ меня убѣдили, что не только прiобрѣтенiе, но и дѣлежъ прiобрѣтеннымъ свойственны и натуральны намъ; что прiобретенiю есть извѣстная граница, которую переступаютъ только путемъ привилегiй; что корысть и честность — несовмѣстны, безкорыстiе и честность — идентичны; слово–же честный почти равно слову счастливый. Что наконецъ если вѣрятъ всѣ, что ближняго нужно любить не менѣе какъ и себя, то поэтому и самое желанiе слишкомъ большого богатства не совсѣмъ честно. Но начало гуманное, начало самоотрицанiя, если только оно будетъ развиваться, — помѣшаетъ не только слишкомъ богатѣть, но и наслаждаться вполнѣ богатствомъ. Обыкновенно вѣруютъ, что жить одному за многихъ хорошо; мы этого не думаемъ: богатство не доставляетъ намъ того счастiя, котораго отъ него ждутъ. Въ роскоши можно утопать, но ею нельзя наслаждаться; роскошь даже часто стѣснительна и обременительна; для человѣческаго довольства непремѣнно долженъ существовать въ законахъ природы предѣлъ, перейдя который, — человѣку становится тяжело отъ богатства, и законъ этого предѣла можетъ быть когда–нибудь и откроется. Къ роскоши надо въ извѣстной степени привыкать. Человѣку, жившему въ небольшихъ уютныхъ комнатахъ, будетъ сначала тяжело, если его судьба вдругъ переведетъ въ раззолоченные сараи, называемые великосвѣтскими залами; его сначала будетъ давить тоска, чувство неловкости, неодолимое желанiе раздѣлить это огромное пространство съ другими людьми: отсюда начало празднествъ, пышныхъ угощенiй, юбилеевъ, серебряныхъ и золотыхъ свадебъ и прочаго въ этомъ родѣ. Человѣкъ значитъ не въ силахъ удержать при себѣ всего, чѣмъ наградила его судьба. Но выразимся еще искреннѣе. Роскошь считали добродѣтелью аристократовъ и преступленiемъ противъ человѣчества. Между тѣмъ какъ настоящiе демократы стыдились роскоши, аристократы ею тщеславились; но роскошь падаетъ, время процвѣтанiя ея уже проходитъ. Эстетическое наслажденiе безмѣрно выше. Первый шагъ, сдѣланный людьми въ этомъ отношенiи, есть стремленiе къ комфорту. Богатые люди рѣшаются на благотворенiе; да этимъ они рѣдко достигаютъ своей цѣли. Благодѣянiе, благодѣтели — слова притворныя. Благодѣтелемъ человѣкъ можетъ быть въ отношенiи животнаго; равному–же себѣ существу онъ можетъ только оказывать услуги. Такъ называемыя благотворительныя заведенiя потому не достигаютъ своей цѣли, что они считаются благотворительными. Честному человѣку даже неловко когда его благодарятъ. Одно только чувство любви, проявляющееся иногда въ горячей благодарности, дѣлаетъ ее прiятною; но все–таки приниженiе другого существа передъ собой тяжело выносить. Ощущенiе, съ которымъ человѣкъ дѣлаетъ важныя услуги, указываетъ фактически, что въ нашей личности не только я, но и онъ, что мы принадлежимъ не однимъ себѣ, но и другимъ.

До тѣхъ поръ, пока гуманное начало не придетъ въ равновѣсiе съ эгоистическимъ, просвѣщенiе не перестанетъ развиваться такъ сказать въ одну сторону. Эгоизмъ есть характеръ современной цивилизацiи и главная причина ея несостоятельности. Жанъ–Жакъ Руссо, доказывая, что просвѣщенiе вредно, говорилъ не безъ основанiя уже потому одному, что просвѣщенiе, къ которому не привился вполнѣ гуманизмъ, дѣйствительно служитъ часто эксплуатацiи. Какъ не велики и благодѣятельны были изобрѣтенiя механики, а они еще мало кого облагодѣтельствовали. Самое колоссальное богатство образовалось рядомъ съ безпримѣрной нищетой; самое разностороннее образованiе подлѣ тупоумнаго невѣжества. Политика иногда обращалась въ какую–то эгоистическую интригу, еще болѣе перессорившую между собою народы. Всѣ они теперь вооружены съ головы до ногъ и слѣдятъ другъ за другомъ какъ злѣйшiе враги; повсюду совершенствуются орудiя истребленiя и орудiя защиты; даже и генiальныя усилiя науки дѣлаются тутъ умѣстными. Недовѣрiе господствуетъ во всемъ мiрѣ; только еще обоюдное желанiе нанести вредъ какой–нибудь изъ нацiональностей сближаетъ между собою нацiи; всѣ–же прочiе союзы ненадежны. Дуэли между отдѣльными личностями повсемѣстно запрещены, а дуэли между народами почти неизбѣжны; право суда Божiя отвергнуто, а право завоеванiя господствуетъ. Всѣ правительства говорятъ, что война бичъ, а между тѣмъ ни одно изъ нихъ не можетъ выпустить этого бича изъ рукъ. А самый актъ столкновенiя народовъ: всѣ инстинкты, сдерживаемые и уничтожаемые въ мирное время, получаютъ тутъ полный просторъ; долго накопляемыя богатства, вѣками сооружонные города, тяжолымъ и продолжительнымъ трудомъ устроенный бытъ, тысячи семействъ и обществъ, — все это рушится разомъ. Вмѣстѣ съ усилiемъ производительности въ Европѣ увеличиваются и средства къ разрушенiю. Когда–то она трепетала за свою цивилизацiю передъ варварами, теперь уже приходится самой себя бояться. И что–же ей предлагаютъ какъ универсальное средство? — Пользу и выгоду, выгоду и пользу; утилитаризмъ; сигары вмѣсто Шекспира и рѣзанiе себѣ носовъ изъ экономiи.

николай соловьевъ.

_______

(1) Теорiя безобразiя. «Эпоха», iюль, 1864 г.

(1) Авторъ говоритъ здѣсь про отзывъ о своей статьѣ «Теорiя безобразiя», напечатанной въ iюльской книжкѣ нашего журнала. Ред.

(*) Разумѣется авторъ говоритъ здѣсь не о благоразумно–буржуазномъ дѣленiи нравственной стороны человѣка на части. Т. е., что одна сторона человѣка дожна признавать въ томъ–то и томъ–то свои права, а другая и долги къ человѣчеству. Намъ кажется, что авторъ понимаетъ примиренiе эгоизма и гуманизма только въ высшемъ самосознанiи, т. е. чѣмъ выше будетъ сознанiе и самоощущенiе своего собственнаго лица, тѣмъ выше и наслажденiе жертвовать собой и всей своей личностью изъ любви къ человѣчеству. Здѣсь человѣкъ, пренебрегающiй своими правами и возносящiйся надъ ними, принимаетъ какой то божественный образъ, несравненно высшiй образа всесвѣтнаго, хотя–бы и гуманнаго кредитора, благоразумно, хотя бы и гуманно занимающагося всю жизнь опредѣленiемъ того, чтò мое и чтò твое. Ред.