ПРИМѢЧАНIЕ

Никакъ не могу умолчать о томъ, что въ первомъ письмѣ Григорьева касается меня и покойнаго моего брата. Тутъ есть ошибки, и по нѣкоторымъ изъ нихъ полную правду могу возстановить только я; я былъ тутъ самъ дѣятелемъ, а по другимъ фактамъ личнымъ свидѣтелемъ.

1) Слова Григорьева: «Слѣдовало не загонять какъ почтовую лошадь высокое дарованiе Ѳ. Достоевскаго, а холить, беречь его и удерживать отъ фельетонной дѣятельности, которая его окончательно погубитъ и литературно и физически»… — никоимъ образомъ не могутъ быть обращены въ упрекъ моему брату, любившему меня, цѣнившему меня, какъ литератора, слишкомъ высоко и пристрастно и гораздо болѣе меня радовавшемуся моимъ успѣхамъ, когда они мнѣ доставались. Этотъ благороднѣйшiй человекъ не могъ употреблять меня въ своемъ журналѣ, какъ почтовую лошадь. Въ этомъ письмѣ Григорьева очевидно говорится о романѣ моемъ: «Униженные и Оскорбленные», напечатанномъ тогда во «Времени». Если я написалъ фельетонный романъ (въ чемъ сознаюсь совершенно), то виноватъ въ этомъ я и одинъ только я. Такъ я писалъ и всю мою жизнь, такъ написалъ все, что издано мною, кромѣ повѣсти «Бѣдные люди» и нѣкоторыхъ главъ изъ «Мертваго дома». Очень часто случалось въ моей литературной жизни, что начало главы романа или повѣсти было уже въ типографiи и въ наборѣ, а окончанiе сидѣло еще въ моей головѣ, но непремѣнно должно было написаться къ завтраму. Привыкнувъ такъ работать, я поступилъ точно также и съ «Униженными и Оскорбленными», но никѣмъ на этотъ разъ не принуждаемый, а по собственной волѣ моей. Начинавшемуся журналу, успѣхъ котораго мнѣ былъ дороже всего, нуженъ былъ романъ, и я предложилъ ромавъ въ четырехъ частяхъ. Я самъ увѣрилъ брата, что весь планъ у меня давно сдѣланъ (чего не было), что писать мнѣ будетъ легко, что первая часть уже написана и т. д. Здесь я дѣйствовалъ не изъ–за денегъ. Совершенно сознаюсь что въ моемъ романѣ выставлено много ккуколъ, а не людей, что въ немъ ходячiя книжки, а не лица, принявшiя художественную форму (на что требовалось дѣйствительно время и выноска идей въ умѣ и въ душѣ) . Въ то время какъ я писалъ, я разумѣется, въ жару работы, этого не сознавалъ, а только развѣ предчувствовалъ. Но вотъ что я зналъ навѣрно, начиная тогда писать: 1) что хоть романъ и не удастся, но въ немъ будетъ поэзiя, 2) что будетъ два–три мѣста горячихъ и сильныхъ, 3) что два наиболѣе серьозныхъ характера будутъ изображены совершенно вѣрно и даже художественно. Этой увѣренности было съ меня довольно. Вышло произведенiе дикое, но въ немъ есть съ полсотни страницъ, которыми я горжусь. Произведенiе это обратило впрочемъ на себя нѣкоторое вниманiе публики. Конечно, я самъ виноватъ въ томъ, что всю жизнь такъ работалъ, и соглашаюсь, что это очень нехорошо, но...

Да проститъ мнѣ читатель эту рацею о себѣ и о «высокомъ дарованiи» моемъ, хотя–бы въ томъ уваженiи, что я первый разъ въ жизни заговорилъ теперь самъ о своихъ сочиненiяхъ. Но повторяю, въ фельетонствѣ моемъ я самъ былъ виноватъ и никогда, никогда благородный и великодушный братъ мой не мучилъ меня работой... Добрый Аполлонъ Александрович, съ которымъ я сошолся гораздо ближе впослѣдствiи, всегда слѣдилъ за моей работой съ горячимъ участiемъ, а это объясняетъ слова его. Онъ только не зналъ на этотъ разъ, въ чемъ дѣло.

2) Н. Н. Страховъ хоть и представляетъ далѣе въ статьѣ своей комментарiй на слова моего брата, приведенные Аполлономъ Григорьевымъ о Кирѣевскомъ, Хомяковѣ и О. Ѳеодорѣ, но такъ какъ я самъ былъ тутъ, при этомъ разговорѣ, то считаю, какъ личный свидетель, не лишнимъ разъяснить эти слова въ ихъ настоящемъ смыслѣ.

Аполлонъ Григорьевъ весьма часто упоминалъ во «Времени» о Хомяковѣ и Кирѣевскомъ, и упоминалъ всегда такъ, какъ хотѣлъ, потому что сама редакцiя «Времени» вполнѣ ему сочувствовала. Но то было худо, что часто онъ неумѣло упоминалъ объ этихъ лицахъ, нотому что говорилъ о нихъ голословно. Масса читателей тянула тогда совершенно въ другую сторону; про Хомякова и Кирѣевскаго было извѣстно ей только тò, что они ретрограды, хотя впрочемъ эта масса ихъ никогда и не читала. Слѣдовало знакомить съ ними читателей, но знакомство это дѣлать осторожно, умѣючи, постепенно, болѣе проводить ихъ духъ и идеи чѣмъ губить ихъ на то время громкими и голословными похвалами. Оттого–то какой–нибудь тогдашнiй прогрессистъ, раскрывая книгу и наталкиваясь прямо на слова: «великiе мыслители Хомяковъ, Кирѣевскiй, О. Ѳеодоръ» — съ презренiемъ закрывалъ журналъ не читая, а Григорьева называлъ сумасшедшимъ и смѣялся надъ нимъ.

Покойный братъ мой, излагая все это Григорьеву въ совершенно дружескомъ разговорѣ, при которомъ я тогда присутствовалъ и въ которомъ участвовалъ, заключилъ такими словами: «Помилуйте, да каждый читатель послѣ этого совершенно вправѣ васъ спросить: какiе–же глубокiе мыслители Кирѣевскiй и Хомяковъ?» (т. е. когда вы не объяснили этого, а написали голословно).

Но Григорьевъ никогда не понималъ такихъ требованiй. Въ немъ рѣшительно не было этого такта, этой гибкости, которыя требуются публицисту и всякому проводителю идей. Даже такъ случалось, что послѣ подобныхъ объясненiй ему иногда казалось, что отъ него требуютъ отступничества отъ прежнихъ убѣжденiй.

3) Совершенпая правда, что въ журналѣ въ первые годы его существованiя были колебанiя — не въ направленiи, а въ способѣ дѣйствiя. Были тоже ошибки въ нѣкоторыхъ убѣжденiяхъ. Но направленiе могло только формулироваться съ годами. Имѣть направленiе и умѣть его ясно и нсомъ понятно формулировать — дѣло розное. Послѣднее прiобретается опытомъ, временемъ, жизнiю и находится въ прямомъ отношенiи къ развитiю самаго общества. Отвлеченная формула не всегда годится. Кому есть что сказать, тотъ знаетъ какъ иногда трудно высказаться. Рутинные формулы, взятыя на прокатъ, да еще заднимъ числомъ, т. е. когда уже всѣ о нихъ имѣютъ нѣкоторое понятiе, гораздо болѣе удаются, болѣе нравятся обществу, чѣмъ незнакомыя ему убѣжденiя. Только обносившiяся идеи очень понятны. Въ прежнихъ ошибкахъ мы готовы сознаться искренно; но вѣдь мы не могли ихъ тогда видеть сами, именно потому, что и тогда дѣйгтвовали по твердому убѣжденiю.

4) Что же касается до того: пускать–ли того или другого въ сотрудники, или до требованiя человѣка новаго и свѣжаго для Политическаго обозрѣнiя и проч., и проч., то этими требованiями Аполлопъ Григорьевъ только доказалъ, что онъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятiя о практической сторонѣ изданiя журнала. Если положимъ К. и М., съ образомъ мыслей которыхъ журналъ вполнѣ несогласенъ, представятъ къ напечатанiю въ редакцiю журнала такiя статьи, которыя на этотъ разъ не претивурѣчатъ его главной идеѣ, его направленiю, а между тѣмъ сами по себѣ любопытны и даже талантливы, то эти статьи, разумѣется, можно напечатать. Иначе ни одинъ журналъ не состоится. Также точно нельзя по ошибиться, хоть разъ, въ напечатанiи какой–нибудь неудачной драмы или повѣсти. Ошибался и Аполлонъ Григорьевъ, а такое требованiе съ его стороны было слишкомъ строго. Требованiе же «новаго и свѣжаго человѣка» для Политическаго обозрѣнiя — было еще строже. Требовать вдругъ всего — было невозможно. Впослѣдствiи «Политическое обозрѣнiе» во «Времени» составлялось весьма талантливо и замѣчательнымъ сотрудником; но и оно далеко не выражало направленiя журнала. Трудно сразу отыскать для каждаго отдѣла людей съ талантами, равносильными таланту Островскаго, да еще начинающему журналу. Уже довольно того, что журналъ ищетъ этихъ людей и сознаетъ ихъ необходимость. Но всего досаднѣе въ подобныхъ случаяхъ тò, что такого сотрудника въ данный моментъ можетъ и совсѣмъ на свѣтѣ не быть.

Сдѣлаю еще одно послѣднее, общее замѣчанiе. Въ этихъ великолѣпныхъ, историческихъ письмахъ въ которыхъ не звучитъ ни одной фальшивой (неискренной) ноты и въ которыхъ такъ типично, хотя все еще не вполнѣ обрисовывается одинъ изъ русскихъ Гамлетовъ нашего времени (настоящихъ Гамлетовъ), — въ этихъ великолѣпныхъ письмахъ, говорю я, не все и теперь можетъ быть взято редакцiею «Эпохи» безъ оговорокъ. Безъ сомнѣнiя каждый литературный критикъ долженъ быть въ то же время и самъ поэтъ; это, кажется, одно изъ необходимѣйшихъ условiй настоящаго критика. Григорьевъ былъ безспорный и страстный поэтъ; но онъ былъ и капризенъ и порывистъ какъ страстный поэтъ. Я не о томъ, собственно, говорю, что онъ увлекался, — фраза, которую некрологисты его (изъ которыхъ безъ сомнѣнiя рѣдкiй и читалъ Григорьева) обратили въ пошлое выраженiе. Григорьевъ былъ хоть и настоящiй Гамлетъ, но онъ, начиная съ Гамлета Шекспирова и кончая нашими русскими, современными Гамлетами и гамлетиками, былъ одинъ изъ тѣхъ Гамлетовъ, которые менѣе прочихъ раздваивались, менѣе другихъ и рефлектировали. Человѣкъ онъ былъ непосредственно, и во многомъ даже себѣ–невѣдомо — почтенный, кряжевой. Можетъ быть изъ всѣхъ своихъ современниковъ онъ былъ наиболѣе русскiй человекъ, какъ натура (не говорю — какъ идеалъ; это разумѣется). Отъ этого и происходило, что малѣйшiй порывъ свой въ общемъ дѣлѣ онъ считалъ до того кровнымъ и необхолимымъ для всего дѣла, до того неразрывнымъ съ дѣломъ, что малѣйшее неудовлетворенiе этому порыву казалось ему иногда паденiемъ всего дѣла. И такъ какъ раздваивался жизненно онъ менѣе другихъ, и, раздвоившись, не могъ также удобно, какъ всякiй «герой нашего времени», одной своей половиной тосковать и мучиться, а другой своей половиной только наблюдать тоску своей первой ноловины, сознавать и описывать эту тоску свою, иногда даже въ прекрасныхъ стихахъ, съ самообожанiемъ, и съ нѣкоторымъ гастрономическимъ наслажденiемъ, — то и заболѣвалъ тоской своей весь, цѣликомъ, всѣмъ человѣкомъ, если позволятъ такъ выразиться. Въ этомъ настроенiи написаны и письма его.

«Я критикъ, а не публицистъ», говорилъ онъ мнѣ самъ нѣсколько разъ и даже не задолго до смерти своей, отвѣчая на нѣкоторыя мои замѣчанiя. Но всякiй критикъ долженъ быть публицистомъ въ томъ смыслѣ, что обязанность всякаго критика — не только имѣть твердыя убѣжденiя, но умѣть и проводить свои убѣжденiя. А эта–то умѣлость проводить свои убѣжденiя и есть главнѣйшая суть всякаго публициста. Но Григорьевъ, судя о словѣ публицистъ съ предубѣжденiемъ, — по нѣкоторымъ частнымъ примѣрамъ бывшихъ у васъ публицистовъ, — не хотѣлъ даже и понимать, чего отъ него добивались, и, кто знаетъ, по своей гамлетовской мнительности, можетъ быть, думалъ, что отъ него добиваются отступничества.

Я полагаю, что Григорьевъ не могъ–бы ужиться вполнѣ спокойно ни въ одной редакцiи въ мiрѣ. А еслибъ у него былъ свой журналъ, то онъ–бы утопилъ его самъ, мѣсяцевъ черезъ пять послѣ основанiя.

Но я радъ чрезвычайно, что публика и литература могутъ яснѣе узнать, по этимъ письмамъ Григорьева, какой это былъ правдивый, высоко–честный писатель, не говоря уже о томъ, до какой глубины доходили его требованiя и какъ серьозно и строго смотрѣлъ онъ всю жизнь на свои собственныя стремленiя и убѣжденiя.

Ѳ. Достоевскiй.