записки слѢдователя

немногiе изъ убылыхъ

Озорковъ

Если есть нѣкоторыя преступленiя, которыя вовсе не поддаются анализу, если въ другихъ по запутанности интриги, по сложности входящихъ мотивовъ и числу участвовавшихъ трудно услѣдить за ядромъ и развитiемъ изъ нихъ послѣдующей драмы, — то взамѣнъ есть и такого рода преступленiя, въ которыхъ основная мысль проходитъ почти наглядно черезъ всю послѣдующую цѣпь событiй и развязка, какъ заключенiе нестрогаго логическаго вывода, подготавляется наглядно. Къ послѣдняго рода преступленiямъ можно отнести преступленiе совершонное Озорковымъ.

Озорковъ происходилъ изъ села Хвостихи, господина N. N. какого–то Хвостиха — было имѣнье фабричное (солдатскiя сукна выдѣлывались) — и арендовалось купцомъ Чижовымъ. Во время существованiя крѣпостного права (къ послѣднему перiоду его относится преступленiе Озоркова) фабричныя имѣнiя, арендуемыя посторонними лицами, находились (въ большинствѣ) въ положенiи гораздо худшемъ, чѣмъ имѣнiя, управляемыя самими владѣльцами. Арендаторы, принимавшiе имѣнья на извѣстныя сроки, на правахъ полной собственности, смотрѣли на имѣнья съ чисто «комерческой» (употребляю здѣсь это слово, предполагая что каждый читатель знаетъ какое значенiе придается ему въ нашемъ «комерческомъ» мiрѣ) точки зрѣнiя; я затрачиваю свой капиталъ, срокъ контракта долженъ окончиться тогда–то; въ продолженiе этого перiода моя обязанность прiобрѣсти наиболѣе высокiй процентъ. О положенiи арендуемаго имѣнiя послѣ сдачи арендаторы не имѣли побудительныхъ причинъ заботиться: «Гнетъ» проистекающiй изъ экономическихъ расчетовъ, есть самый тяжкiй изъ всѣхъ гнетовъ: лицо зависимое превращается въ мертвый товаръ, въ собранiе грошей, рублей, выжать наибольшую часть которыхъ въ интересѣ капиталиста. Здѣсь, съ математической точностью, хладнокровно, безъ увлеченiй и размаховъ, безъ отдыха и перемежекъ высасываются жизненные соки; здѣсь каждая лишняя капля крови прибавляетъ лишнiй процентъ къ капиталу, а потому надъ ней дрожатъ, ее зорко, неутомимо выглядываютъ. Въ нашихъ фабричныхъ имѣнiяхъ тяжесть экономическаго гнета еще болѣе увеличивалась вслѣдствiе причинъ, проистекающихъ прямо изъ личностей «большинства» арендаторовъ. Грубые, необразованные, смаклачившiе состоянiе всѣми правдами и неправдами, прошедшiе и идущiе черезъ слой грязи и униженья, они свою гадкую жизнь вымещали на крестьянахъ: разоряя, они еще безчинствовали.

Къ числу подобныхъ арендаторовъ принадлежалъ Чижовъ. Въ купцы онъ выбрался изъ дворовыхъ обыкновеннымъ путемъ: его выучили грамотѣ, посадили въ контору сначала лицомъ подначальнымъ, сдѣлали потомъ конторщикомъ, затѣмъ управляющимъ и затѣмъ въ награду долгой и вѣрной службы отпустили на волю. Во время своего конторства и управленiй Чижовъ сколотилъ значительный капиталъ и по отпускѣ на волю занялся знакомымъ ему дѣломъ — арендованiемъ суконныхъ фабрикъ, достовлявшихъ по случаю войны громадные барыши. Скряга какъ кощей, жестокiй, какъ человѣкъ, испытавшiй на самомъ себѣ многое и воспоминанiемъ вынесшiй изъ жизни одну способность — вымещать на другихъ собственное прошедшее, поставившiй себѣ цѣлью наживать и наживать, не разбирая средствъ, не внимая ни стонамъ, ни слезамъ, Чижовъ былъ дѣйствительно бичомъ для несчастныхъ фабричныхъ. Жизнь подъ Чижовскимъ управленiемъ хвостищенскимъ фабричнымъ была столь тяжкой, что они не разъ пытались отъ нея избавиться. Однажды Чижовъ сидѣлъ въ кабинетѣ и сводилъ счеты, — изъ глубины темнаго сада раздался выстрѣлъ и пуля просвистала надъ самой головой арендатора; — въ другой разъ фабричный сидѣлъ цѣлый день подъ мостомъ, ожидая обычнаго прохода Чижова, — но покровительствуемый судьбой Чижовъ и на этотъ разъ спасся отъ грозящей ему участи.

Но общая ненависть не исчерпалась въ этихъ двухъ протестацiяхъ она только затаилась, ждала случая, чтобы еще сильнѣе высказаться.

Къ хвостищенскимъ крестьянамъ принадлежалъ Озорковъ. Ни руки Чижова, ни тяжолая фабричная работа не могли сломить эту натуру, не могли даже на внѣшность ея положить печать приниженности.

Въ Хвостихѣ прежде фабрики не было, — крестьяне частью пахали землю, частью расходились на заработки по сосѣднимъ мѣстностямъ и преимущественно на двѣ татарскiя фабрики, содержимыя вольнонаемнымъ трудомъ. Владѣлецъ... N. N. въ видахъ увеличенiя доходовъ съ имѣнья выстроилъ фабрику и передалъ ее Чижову. Первымъ дѣломъ Чижовъ возвратилъ въ имѣнье всѣхъ оброчныхъ, въ числѣ которыхъ находился и Озорковъ, бывшiй до того ткачемъ на суконной фабрикѣ татарина Бабаева. Бабаевская фабрика той мѣстности, о которой идетъ рѣчь, извѣстная отличнымъ устройствомъ и довольствомъ рабочихъ, вслѣдствiе чего на ней предложенiе рабочей силы всегда превышаетъ спросъ, чтò однакожъ ни разу не дало поводъ Бабаеву понизить заработную плату. Понятно, какъ рѣзокъ долженъ былъ показаться Озоркову переходъ отъ вольнаго житья на бабаевской фабрики къ тяжолому на чижовской. Чижовъ не принялъ этого въ расчетъ; напротивъ, на всѣхъ фабричныхъ, работавшихъ у Бабаева, какъ наиболѣе искусныхъ, онъ налегъ даже сильнѣе, чѣмъ на прочихъ. Взявши огромную поставку сукна, Чижовъ ввелъ такое урочное положенiе, что дневной работы человѣка, вознаграждаемой бѣдной «мѣсяченой» копѣйками, нехватавшими на рубище, съ лихвой бы стало на пару здоровенныхъ ломовыхъ лошадей. Отсюда прямымъ послѣдствiемъ явилось съ одной стороны: воровство, забитость, грубость, страшное истощенiе, пьянство (когда представлялась возможность стащить что нибудь съ фабрики), попытка преступленiемъ избавиться отъ тяжолой жизни; съ другой — извѣстнаго рода «внушенiя», дѣлавшiя положенiе дѣлъ съ каждымъ днемъ невыносимѣе. Больше другихъ и постояннѣе «грубiянилъ» Чижову и наставленнымъ отъ него начальственнымъ лицамъ Озорковъ, больше другихъ на его долю приходилось и «внушенiй.» Чижовъ въ этомъ случаѣ дѣйствовалъ подъ влiянiемъ двухъ силъ: вопервыхъ — изъ чисто экономическаго разсчета, — Озорковъ имѣлъ что называется «золотые руки» и Чижову, какъ капиталисту, хотѣлось прiурочить къ себѣ эти неподатливыя руки, сдѣлать изъ нихъ неустанно работающую машину, отдѣлить ихъ отъ общаго проявленiя жизни, — вовторыхъ изъ нравственнаго, или точнѣе глубоко безнравственнаго побужденiя: Чижову хотѣлось сломить Озоркова, какъ личность, выходящую изъ уровня забитыхъ фабричныхъ, какъ представителя недовольства и ропота. Неподатливо смѣлая фигура Озоркова колола глаза стараго «кулака»; озорковскiя, вольныя рѣчи выводили изъ терпѣнiя арендатора. Почти съ перваго дня Чижовъ и Озорковъ возненавидѣли другъ друга, стали готовиться къ упорной борьбѣ и я увѣренъ, что если бы эта борьба окончилась скорымъ и полнымъ торжествомъ Чижова, то она доставила бы ему меньшую радость, чѣмъ можно предполагать съ перваго взгляда. Господство надъ пасивной покорностью, какъ всякое однообразiе, надоѣдливо, слаще встрѣчать въ забитой средѣ явленiе протестующее: тогда есть покрайней мѣрѣ съ кѣмъ бороться, есть возможность сознавать и радоваться, что вотъ какой я могучiй человѣкъ, хоть и выходятъ противъ меня, а все я оказываюсь силой, все въ концѣ концовъ ломлю враговъ моихъ. Это своего рода жизненный импульсъ для деспотическихъ натуръ, подобныхъ чижовской. Подъ дѣйствiемъ подобнаго импульсъ Чижовъ въ толпѣ фабричныхъ рабочихъ почти невольно перваго всегда отыскивалъ Озоркова и не найдя его на мѣстѣ, подъ влiянiемъ злой радости, что снова можно придраться, терзать человѣка, забывалъ свой скряжническiй разсчетъ — потерю рабочаго дня.

Мы пропускаемъ здѣсь тотъ длинный рядъ мелкихъ и крупныхъ угнетенiй и придирокъ къ Озоркову, въ которыхъ сосредоточенно–неугомонно сказывалась деспотически—скаредная душа Чижова и подъ влiянiемъ которыхъ ненависть все глубже и глубже пускала корни въ сердцѣ Озоркова, скажемъ только одно — поле битвы на первый разъ осталось за торгашомъ–арендаторомъ. Озорковъ, послѣ четырехъ лѣтъ жизни въ Хвостихѣ, бѣжалъ. Вслѣдствiе какихъ причинъ онъ прежде воздерживался отъ этого характернаго проявленiя протеста?

«Чай тоже живой я человѣкъ, жена есть, дѣти,» коротко отвѣтилъ Озорковъ на этотъ вопросъ.

Въ бѣгахъ находился Озорковъ года полтора, затѣмъ былъ пойманъ и засаженъ въ острогъ, въ острогѣ «опознанъ» своимъ же односельцемъ и выданъ. Навели справки, показанiе односельца оказалось справедливымъ и Озоркова препроводили въ мѣсто жительства къ другу и прiятелю первогильдейскому купцу Феногену Петровичу Чижову.

По возвращенiи Озоркова на родину, началась прежняя тяжолая фабричная жизнь съ чижовскимъ тиранствомъ и насмѣшничествомъ; но полтора года бродяжнической жизни для натуръ болѣе апатичныхъ, болѣе способныхъ свыкаться съ горькой участью, чѣмъ озорковская, даромъ, безслѣдно не проходятъ. Бродяга перелетная птица, въ его скитаньяхъ по бѣлому свѣту, въ постоянствѣ опасностей, въ безподначальственности слагается, крѣпнетъ личность. Тѣ условiя жизни, съ которыми повидимому мирится человѣкъ, ниразу некрестившiйся въ Ивана–Непомнящаго родства, бродяги положительно становятся невыносимыми. Правда, бродяга терпитъ голодъ, холодъ, жажду, зной, скрывается по трущобамъ отъ людского взора, какъ дикiй звѣрь, насильственно давитъ въ себѣ нестерпимый крикъ боли, но тѣмъ не менѣе въ жизни бродяги есть одна сторона, во имя которой люди бросаютъ семьи, разрываютъ связь съ обществомъ, пускаются въ безвѣстно–безпредѣльный путь, полный всевозможныхъ лишенiй: грудь бродяги дышетъ вольнымъ воздухомъ; съ нимъ вездѣ идетъ, хоть и отказавшаяся отъ имени и отчества, но все же существующая, незатертая его личность. Этого вольнаго воздуха понабрался во время скитанiй довольно и Озорковъ. До бродяжничества Озорковъ только грубѣе другихъ фабричныхъ отвѣчалъ Чижову, рѣже просилъ помилованiя при внушенiяхъ, да чаще пропивалъ хозяйское добро, но никто не видѣлъ въ немъ мстителя за понесенныя обиды, теперь же съ возращенiемъ Озоркова на деревнѣ все чаще и чаще стали поговаривать, что Чижову не сдобровать отъ вновь закабаленнаго бродяги. И въ пьяномъ видѣ и въ трезвомъ у Озоркова только и рѣчей было, что пора мѣру перестать обиды терпѣть, что когда нѣтъ другой расправы на Чижова, такъ свою можно придумать. Разъ нѣсколько подвыпившихъ фабричныхъ собралось въ застольной. Ругали конечно Чижова. Озорковъ не выдержалъ, съ языка его сорвалось быть можетъ давно затаенная дума:

— Не жить видно, братцы, промежъ васъ моей головѣ! Близко ли, далеко ли, только упьюсь я его кровью окаянной!

Озорковскiя угрозы конечно не были тайной для Чижова; онѣ мало по малу открывали арендатору глаза, заставляли подумывать какъ бы не нажить великой бѣды съ бродягой. Не предпринимая еще никакихъ мѣръ къ удаленiю Озоркова изъ Хвостихи, Чижовъ сталъ плотнѣе запирать ставни, каждый вечеръ производилъ осмотръ дома, наказывалъ караульнымъ возможно чаще перекликаться другъ съ другомъ, даже въ сумерки не выходилъ безъ провожатаго, въ головахъ его кровати появилась двустволка, заряженная жеребьями. Вообще въ воздухѣ стало пахнуть развязкой, скорой встрѣчей лицомъ къ лицу двухъ враговъ, у которыхъ каждая капля крови была пропитана, отравлена ненавистью. Туча была досточно наэлектризована.

Степень электричества между прочимъ показывало и слѣдующее, повидимому довольно странное обстоятельство, бросавшееся въ глаза такимъ наблюдателямъ, которые не особенно тщательно слѣдили за развитiемъ драмы: недѣли за двѣ до вторичнаго бѣгства, Озорковъ сталъ избѣгать встрѣчъ съ Чижовымъ, работалъ прилежнѣе, пересталъ мутить мiръ своими похвалебными рѣчами; Чижовъ же вовсе не придирался къ нему. Чѣмъ объяснить подобное явленiе? Какой смыслъ заключался въ немъ?

Только что сразившiеся враги отдыхаютъ, проготовляются къ послѣдней битвѣ, въ короткiй промежутокъ имъ оставленный ни тотъ ни другой не произносятъ ни одного слова, не дѣлаютъ ни одного жеста, могущаго оскорбить торжественность готовящейся встрѣчи, ихъ видимое спокойствiе, напряжонное затишье природы передъ страшнымъ, должествующимъ скоро разразиться громовымъ ударомъ, ихъ отдыхъ — сосредоточiе въ одномъ фокусѣ всей нервной дѣятельности, всѣхъ жизненныхъ отправленiй; подобнаго спокойствiя и отдыха хватаетъ только на весьма короткое время, иначе въ немъ можно задохнуться, артерiи могутъ лопнуть. Таково было значенiе послѣднихъ спокойныхъ минутъ для Озоркова и Чижова: они готовились.

Слова, вырвавшiяся у Озоркова въ застольной, служили первымъ признакомъ того, что дальше подобное положенiе продолжаться не можетъ. Слова эти были конечно переданы Чижову, они окончательно открыли ему глаза, показали что долго натягиваемая струна больше не выдержитъ. На другой день, послѣ признанiя своего въ застольной, Озорковъ былъ взятъ съ фабрики и засаженъ въ арестантскую, и въ тотъ же день Чижовъ послалъ въ городъ съ нарочнымъ письмо къ владѣльцу фабрики, гдѣ прописывалъ всѣ грубiянства Озоркова и кроткiя мѣры, предпринимаемыя «къ укрощенiю столь звѣрообразныхъ и даже можно сказать вполнѣ мужицкихъ поступковъ Озоркова.» Письмо это заканчивалось просьбой разрѣшить ему отдать Озоркова «въ солдаты, а еще тѣмъ паче было бы деликатнѣе сослать его на поселенiе, ибо такой злобный человѣкъ, каковъ есть Озорковъ, можетъ учинить побѣгъ изъ военной службы и пожаромъ или инымъ злодѣянiемъ нанести не малый ущербъ вашему достоянiю.»

Озорковъ не дождался рѣшенiя своей участи: онъ выломалъ рѣшотку и вторично бѣжалъ. Вздрогнуло сердце Чижова при полученiи этой вѣсти.

Прошолъ годъ послѣ бѣгства Озоркова изъ Хвостихи; объ немъ не было ни слуху, ни духу, старикъ страшно боявшiйся сначала, началъ мало по малу успокоиваться и все рѣже и рѣже осматривалъ курки у двустволки. Но врагъ притаился близко, ближе чѣмъ предполагалось.

За недѣлю передъ лѣтнимъ Николой старикъ Чижовъ поѣхалъ въ городъ за полученiемъ изъ казначейства денегъ двадцати трехъ тысячъ за поставленныя сукна. Отпраздновавши въ городѣ новоселье дома, купленнаго для сына (сынъ у старика былъ человѣкъ тихiй и смирный), старикъ вмѣстѣ съ сыномъ отправились обратно въ Хвостиху. Денегъ съ ними было до тридцати тысячъ, для безопасности (дорога хоть и близкая, но приходилась лѣсомъ) въ повозку положены были пистолетъ, кинжалъ и двустволка. На лошадяхъ Чижовы ѣхали своихъ.

На Николу въ городъ пришло извѣстiе, что Чижовы ограблены и убиты въ Брежинскомъ лѣсу. Дѣло громкое, наряжена была тотчасъ же комисiя, съ непремѣннымъ заказомъ отыскать виновныхъ.

Засѣла комисiя въ Хвостихѣ и стала чинить розыскъ. Тянула она къ дѣлу многихъ.

Розыскъ свой комисiя чинила частью въ избѣ, частью въ банѣ.

Комисiя повидимому достигла своей цѣли: недѣли черезъ двѣ, послѣ открытiя своихъ дѣйствiй, она отрапортовала по начальству, что убiйцами Чижовыхъ, «по добровольному» сознанiю оказались крестьяне села Хвостихи: Никита Бирюковъ, Дмитрiй Савельевъ Струбовъ и Иванъ Панфиловъ безъ прозванья. Только одинъ вопросъ не былъ разъясненъ комисiею: гдѣ ограбленныя деньги? — Спрошенные объ этомъ «преступники» отвѣчали обыкновенно различными небылицами, — водили слѣдователей по гумешникамъ, по лѣсу, заставляли рыть землю, подымать половицы. Неуспѣхъ своихъ розысковъ комисiя приписала конечно упорству убiйцъ. Поводомъ къ открытiю истины были, по донесенiю комисiи, строптивый характеръ Бирюкова и найденная при обыскѣ съ кровяными пятнами рубаха и портки, — которыя Бирюковъ приказывалъ женѣ тщательно вымыть для сокрытiя слѣдовъ преступленiя.

Спрошенные Бирюковъ и жена его: откуда взялись кровавыя пятна? отвѣчали сначала, что по случаю храмового праздника Николы, былъ заколотъ баранъ и кровь его попала на одежу, но потомъ оба сознались, что кровь эта принадлежитъ Чижовымъ.

Другiя соучастники были уже выданы Бирюковымъ, всѣ они весьма подробно описали ходъ убiйства; конечно въ ихъ словахъ были нѣкоторыя противорѣчiя, напримѣръ относительно времени сговора на убiйство, мѣста послѣдней сходни, орудiй, которыми совершено убiйство, количества денегъ, доставшихся на долю каждаго изъ убiйцъ, но на эти противорѣчiя, какъ не лишающiя силы самого сознанiя, не было обращено вниманiя всѣ они были опять отнесены къ неполной раскаянности преступниковъ. Въ своихъ донесенiяхъ комисiя выпустила одно весьма важное, по нашему мнѣнiю, обстоятельство: убiйца Дмитрiй Струбовъ, послѣ принесенной повинной, выпрыгнулъ въ окно (почему–то онъ не былъ скованъ) и побѣжалъ къ пруду топиться. Его устигли на самой плотинѣ. Спрошенный объ этомъ впослѣдствiи, Струбовъ отвѣчалъ почти тѣми же словами, что и Бирюковъ.

Комисiя жила въ Хвостихѣ послѣ сознанья убiйцъ цѣлый мѣсяцъ, но денегъ не находила.

Нежданно–негаданно явился въ комисiю ткачь Николай Семеновъ Требуховъ...

Показалъ онъ:

«Забранные люди, односельцы мои Бирюковъ Никита, Струбовъ Дмитрiй и Иванъ Панфиловъ въ убiйствѣ и ограбленiи купцовъ Чижовыхъ невиновны, и убiйцъ подлинныхъ не знаютъ, потому въ союзѣ съ ними не состояли. Изъ всей вотчины только одинъ я и есть человѣкъ, который грабителей знаетъ, ибо въ избѣ моей до преступленiя своего они и скрывались.»

«Кто же они?» спрашивали Требухова.

«Односелецъ нашъ Федоръ Захарьевъ Озорковъ, да человѣкъ, прозывавшiйся З–скимъ мѣщаниномъ, Харлампiемъ Ивановымъ Малышевымъ.»

Стала въ тупикъ комисiя передъ сознанiемъ и открытiемъ Требухова, прозрѣло и начальство, что во всемъ этомъ дѣлѣ скрывается что–то неладное, что не могутъ же люди задаромъ принимать на себя тяжолое преступленiе и всѣ послѣдствiя его. Прозрѣло и, въ замѣнъ прежнихъ слѣдователей, послало новыхъ.

Открытiе Требухова бросало новый свѣтъ на преступленiе. Спрошенный вторично, Требуховъ не отказался отъ своихъ словъ, напротивъ съ еще большей ясностью описалъ весь ходъ заговора, описалъ, какъ цѣлый мѣсяцъ, въ верхней свѣтлицѣ скрывались у него Озорковъ и Малышевъ, какъ послѣ неуспѣшныхъ подговоровъ его принять непосредственное участiе въ убiйствѣ и ограбленiи Чижовыхъ, они отправились вдвоемъ запастись напередъ кистенями... Но являлся вопросъ: гдѣ взять лицъ, указываемыхъ Требуховымъ? Навели справки объ Малышевѣ по мѣсту его жительства: оказалось, что дѣйствительно такой человѣкъ въ мѣщанскомъ обществѣ имѣется, но что занимаясь разными промыслами, онъ взялъ годовой билетъ и въ настоящее время находится въ неизвѣстной отлучкѣ. Спросили жену Малышева о мѣстопребыванiи мужа: она отвѣтила, что дѣлъ его незнаетъ и куда отлучается онъ никогда ей о томъ не говоритъ.

Во время собиранiя справокъ о мѣстопребыванiи Малышева и Озоркова въ Хвостиху прiѣхалъ конторщикъ сосѣдняго села Куломзина и заявилъ, подъ присягой, что бывши по барскимъ дѣламъ въ Москвѣ, онъ встрѣтилъ Озоркова на одномъ изъ постоялыхъ дворовъ и хотя съ нимъ въ разговоры не входилъ, но въ лицо узналъ его весьма хорошо.

Для отысканiя Озоркова въ Москвѣ посланъ опытный полицейскiй чиновникъ.

Мы не можемъ удержаться, чтобы не ввести здѣсь разсказъ этого чиновника объ обратномъ пути его изъ Москвы вмѣстѣ съ Озорковымъ:

«Вмѣсто команды мнѣ дали полицейскаго солдатика, на одинъ щелчокъ котораго Озоркову не хватитъ. Самъ я тоже человѣкъ рыхлый. Думаю: дѣло плохо — или самого тебя начальство на цугундеръ потянетъ, что разбойника упустилъ, или онъ тебѣ рецептъ пропишетъ. Какъ тутъ быть? Не попробовать ли лаской дѣла обдѣлать? Сталъ я ублажать Озоркова, лясы съ нимъ разводить, чаи распивать, водкой въ другой разъ подчивать. Вижу: парень поддается, шолковый совсѣмъ сталъ... Однако, какъ стали выѣзжать изъ Москвы, беретъ меня сомнѣнiе: убѣжитъ Озорковъ. Чтобъ на душѣ хоть немного было легче велѣлъ я солдату набить на Озоркова наручни и ножныя кандалы. Набили. Озорковъ мнѣ и говоритъ: сняли бы вы эти браслеты съ меня, не убѣгу я отъ васъ, потому человѣкъ вы обходительный, и губить васъ черезъ себя мнѣ нежелательно.» А я ему смѣхомъ: «вѣрю де, Федоръ Захарычь, да все какъ то на душѣ покойнѣе; какъ вижу кандалы на тебѣ, думается меньше.» «Ну, говоритъ, это ваше дѣло, какъ знаете, такъ и дѣйствуйте.» Не успѣли мы полстанцiи отъ Москвы сдѣлать, поднялась такая мятель, что страсти божiи. Вижу, цѣликомъ, по рыхлому снѣгу ѣдемъ. Говорю ямщику: «не сбились ли мы съ дороги?» а онъ только въ затылкѣ чешетъ: сбились де... Стали лошади... Ждали мы, ждали; мятелеца все пуще задуваетъ, что дѣлать?... Велѣлъ я ямщику дорогу искать. Будочникъ тоже говоритъ: «я изъ тутошнихъ, улусы всѣ знаю, позволь и ему дорогу отыскивать.» Ну думаю, была не была, лучше за Озоркова отвѣчать, чѣмъ въ степи замерзнуть: услалъ и солдата. И остались мы съ Озорковымъ вдвоемъ. Теперь даже какъ подумаю объ этой минутѣ, такъ не малый страхъ беретъ, а тогдашнiй и описать невозможно: то въ ознобъ меня бросаетъ, то въ жаръ, потъ изъ–подъ мышки такъ и катится... И шельма же этотъ Озорковъ! спалъ ли онъ дѣйствительно какъ всѣ мы вмѣстѣ были или притворялся, только какъ ушли будочникъ съ ямщикомъ проснулся. «Что, говоритъ, ваше б–дiе, одни знать мы остались.» «Одни, говорю.» «А ну, Алексѣй Алексѣичь, если мнѣ лынка захочется задать, такъ пожалуй браслеты то и не помогутъ, а коли и помогутъ, такъ не вамъ, а мнѣ.» А самъ все смѣется: «это, говоритъ, пристяжная–то никакъ лошадь добрая!» Онъ, разбойникъ, смѣется, а у меня отъ его смѣху языкъ прилипъ къ гортани, потому чортъ одинъ разберетъ, что онъ въ умѣ держитъ, треснитъ меня кандалами да и былъ таковъ. «Что, говоритъ, испужались? Ну да ничего: сказано, что отъ васъ не убѣгу, и не убѣгу, вы это знайте.» И съ этими словами на другой бокъ повернулся и захрапѣлъ ужъ точно. Немного погодя ямщикъ пришолъ, дорогу отыскалъ. Съ этой самой минуты пересталъ я бояться Озоркова, вплоть до самаго города безъ кандаловъ онъ со мной ѣхалъ.» «Поистинѣ говорю, закончилъ полицейскiй чиновникъ свой разсказъ о путешествiи съ Озорковымъ, много перебывало у меня въ рукахъ всякаго народа, восемнадцать лѣтъ съ ихнимъ братомъ вожусь, а такого случая еще ни разу не выходило.»

Полицейскаго чиновника нельзя было заподозрить въ пристрастiи къ Озоркову.

— И такъ, благодаря умѣнью обращаться съ людьми полицейскаго чиновника и крѣпости слова Озоркова, послѣднiй былъ доставленъ въ сохранности во вновь составленную комисiю.

Успѣли ли предупредить Озоркова, какимъ образомъ пало на него подозѣнiе въ убiйствѣ и ограбленiи Чижовыхъ, или тутъ дѣйствовали какiя либо другiя причины, неизвѣстно, только Озорковъ повелъ дѣло на прямикъ.

Озорковъ ни для оправданiя своего преступленiя, ни для приданiя ему другого смысла, кромѣ въ немъ заключавшагося, не пускался въ юридическiя тонкости (научиться которымъ онъ могъ во время своихъ странствованiй подъ именемъ Ивана–Непомнящаго родства) и въ дiалектику: — въ немъ прежде всего, на первомъ планѣ, проглядывало совершенно опредѣленное сознанiе, порѣшонной собственнымъ судомъ, истинной стоимости преступленiя. Пора колебанiй и уступокъ для него давно уже прошла, преступленiе приняло точныя, рѣзко очерченныя формы. По всей вѣроятности страхъ проговора и наказанiя имѣли значенiе и въ глазахъ Озоркова, — но онъ ни разу не высказалъ его. Большинство преступниковъ при слѣдствiи или стушовываются, теряются или стараются взять напускной дерзостью, естественными умѣютъ быть немногiе. Озорковъ же не унижался и не храбрился: онъ говорилъ, какъ бы отчеканивая каждое слово; нить событiя была ясна для него, онъ не терялъ ее изъ виду и не старался чтобы другiе потеряли.

Такъ началъ свою рѣчь Озорковъ:

— Впередъ вашимъ благородiямъ говорю, ничего–то вы изъ меня строгостями не подѣлаете, — жимши подъ Чижовымъ притерпѣлся я къ нимъ довольно. Ласковымъ словомъ меня спрашивайте: тогда можетъ что такое скажу, что на правду походить будетъ, а не то бѣдовъ со мной наживете, хоша какъ Струбовъ топиться я и непобѣгу. Нова и вразумительна была рѣчь Озоркова, поскорѣе старались убѣдить его, что бояться ему нечего, что какъ бы ни скрывалась, ни уродовалась истина, но другихъ способовъ кромѣ убѣжденiя для открытiя употреблено не будетъ, да и быть употреблено не можетъ, потомучто всякiя притѣсненiя закономъ строго запрещены.

— Бояться то мнѣ и нечего, потому передъ Богомъ кто еще виноватъ будетъ, онъ не понашенски дѣла разбираетъ, — а объ судѣ еще впереди рѣчь поведется. Можетъ и недоживемъ до него, — а коли и доживемъ, такъ тогда и подумаемъ.

Озоркова начали спрашивать объ обстоятельствахъ, предшествовавшихъ и сопоровождавшихъ его бѣгство изъ Хвостихи.

— Бѣжалъ я въ другой разъ изъ Хвостихи отъ тѣхъ же нестерпимыхъ обидъ, что и допрежъ того испыталъ отъ Чижова не мало. Обидъ тѣхъ сказывать не буду потому самому, что и знать–то вамъ ихъ не зачѣмъ, да и Чижова старика изъ земли къ отвѣту не подымешь. Стало, какой толкъ изъ того будетъ, что я, какъ баба глупая, попусту болтать начну?

Напрасно слѣдователи старались доказать Озоркову, что обнаруженiе явственности и мѣры чижовскихъ «обидъ» — какъ обстоятельство уменьшающее значенiе послѣдующихъ фактовъ, можетъ послужить въ его пользу. Озорковъ оставался глухъ къ этимъ убежденiямъ и не передавалъ ни одной «нестерпимой обиды» понесенной имъ отъ Чижова, — помимо уже его старались уяснить подготовительное развитiе преступленiя.

— Бѣжалъ я, продолжалъ показывать Озорковъ, — изъ хвостихи, какъ тепереча помню, подъ суботу и никто въ моемъ побѣгѣ, окромя меня, невиновенъ. Знамши меня, Чижовъ покрайности долженъ бы былъ рѣшотку новую въ арестантской выставить, а то и того пожалѣла скаредная душа. Вынумши рѣшотку, вылезъ я въ окно и пришолъ прямой дорогой къ ткачу Требухову и пробылъ у него чуть ли не цѣлую ночь; — свѣтать ужь стало какъ въ путь я отъ него ушолъ. Злобствовалъ я въ эту ночь не мало, такъ не мало, что можетъ и допрежъ сего дня пришлось бы мнѣ браслеты носить, коли бы на тотъ разъ Миколаха не удержалъ. Болталъ мнѣ все Миколаха: «куда те нелегкая теперича понесетъ? Сердцовъ своихъ ты не утолишь, а... тѣ зорки, потому около его дому полбарщины стражей стоитъ. Ступай ты на всѣ на четыре стороны, а я тѣ такую цыдулу отпишу: по щучьему велѣнью явись, дѣло приспѣло.» Внялъ я миколахинскимъ резонтамъ, подумамши: чтожъ я за него, стараго чорта, душу свою задаромъ буду губить? Насмѣется онъ только надо мной пуще прежняго. И потомъ порѣшили мы: отписать мнѣ на З–нъ черезъ Малышева цыдулой, что значитъ лиходѣй мой острастки свои бросилъ и поговорить съ нимъ толкомъ можно, начальство противность имѣть не будетъ.»

Спрашивали Озоркова въ эту ли ночь пришла ему первая мысль свести счеты съ Чижовымъ?

Отвѣчалъ Озорковъ:

— Задумалъ я эвто самое не вчера и не нонѣ, и не въ ту даже ночь, когда побѣгъ изъ арестантской учинилъ, — а когда? даже и припомнить до подлинности не могу. Полагаю, что въ то самое время, когда старикъ ужь очень ласковъ со мной былъ, чуть ли не каждый день пиры да банкеты для меня сочинялъ.

Пошолъ Озорковъ на всѣ на четыре стороны, съ прежде уже носимымъ именемъ — Иванъ–Непомнящiй родства.

— Ходилъ я не мало, а гдѣ спервоначалу пристанище имѣлъ, тожъ знать вамъ не зачѣмъ, у добрыхъ людей запишите, такъ безъ имени, безъ прозванiя. Прошлямшись довольно, думаю: надоть житье себѣ найти, да объ цыдулѣ справки навесть. И пошолъ я прямой дорогой на З–нъ, къ другу старому — Малышеву Харлампiю. Какой же человѣкъ этотъ самый Малышевъ я вамъ скажу: записанъ онъ былъ въ мѣщанахъ двѣнадцать городовъ, хату свою имѣлъ, жену тоже, на посадѣ торговымъ человѣкомъ считался. Спервоначалу и отъ меня Харлампiй таился, только разъ пошли вмѣстѣ въ баню, стали париться мы. Глядь, — а у прiятеля то рубцы во всю спину. Я смѣхомъ ему и молви: что это Харлампiй Иванычь на спинѣ–то у тебя? Словно ты въ болѣзняхъ какихъ находился, али похоже и на то, что палачевская рука тебя гладила?» Въ болѣзняхъ, баитъ, находился. Я и присталъ къ нему: какъ–де такъ? Онъ на сей разъ мнѣ и открылся, взямши зарокъ съ меня языкъ за зубами держать. Я, баитъ, самъ изъ бѣглыхъ и рубцы у меня не отъ болѣзни, а палачевской руки, только я, дуракомъ отъ рожденiя своего не бымши, въ каторгу не угодилъ.

Исторiя Малышевыхъ у насъ не на рѣдкость. Случалось, что ловкiе, бывалы люди нѣсколько разъ мѣнявшiе свои имена, весьма спокойно проживали цѣлы десятки лѣтъ, вплодь до гробовой доски, въ средѣ принявшихъ ихъ обществъ съ фальшивыми поспортами.

— И стояросовая же голова былъ Хамлампiй! Всему городу на умъ не приходило, что это за человѣкъ настоящiй. «Я, баитъ, торговецъ!» А торговецъ какой: все больше по чужимъ амбарамъ да клѣтямъ, ночнымъ промысломъ занимается. Поѣдемъ бывало куда (на своей сторонѣ торговали мы рѣдко) у меня спервоначалу сердце замираетъ: и боязно мнѣ, да и не ладно что–то, а Хатлампiй только смѣется: «со мной, толкуетъ, разрывъ трава есть, шапка невидимка, бояться не–почто...» И точно куралесили мы не мало, а отъ судей праведныхъ Богъ миловалъ.»

Спрашивали Озоркова: чай не съ пустыми руками на промыселъ ходили? Встрѣчи тоже какiя случались?

— Это вѣрно, что не съ пустыми руками промышлять ходили, только отъ грѣха тяжкаго Богъ миловалъ. Я бы тапереча все сказалъ, потому мнѣ все едино: въ отвѣтѣ стою. Да и Харлампiй на счетъ чужого добра лютъ былъ, а на счетъ чего другого бережливъ: чего, говоритъ, понапрасну грѣхъ на душу брать, коли такъ обойтись можно.

Харлампiемъ Малышевымъ не ограничивалось знакомство Озоркова на З–нѣ.

Продолжалъ Озорковъ:

— Одначе и Харлампiй на З–ни всему дѣлу не настоящiй еще вожакъ былъ. Головой у насъ почитался — Матвѣй Митричь Роговъ. «Куриный баринъ» — онъ прозывается. Это самый и есть заправскiй каштанъ: нюхалъ вездѣ, по судамъ тожъ таскался и товаръ нашъ принималъ, — хоша воровать съ нами не ходилъ: это, говоритъ, не моего чину дѣло, — мнѣ воровать не приходится.» У Матвѣя Митрича я въ кучерахъ тоже проживалъ, билетъ такой мнѣ выправилъ: графа Зудунайскаго дворовый человѣкъ.

Покончивъ съ характеристикой Малышева и «куринаго барина» — Озорковъ сталъ въ одну минуту какъ–то особенно серьезенъ, сосредоточенъ.

— Почитай что за мѣсяцъ до Миколы–лѣтняго поштой письмо отъ Миколахи пришло, чтобъ де явился я по уговору. Про Чижова старика отъ меня Малышевъ довольно въ точности все зналъ, — потому, полагая что отъ него пожива не малая будетъ, идти со мной въ скорости согласился. Собрамшись съ Харлампiемъ въ дорогу, возчика мы наняли до самаго Крутова села, — «куриному же барину» сказали, что по близости ѣдемъ. Ѣхали мы до Крутова пятеро сутокъ, возчику тутъ разсчетъ дали, а сами лѣсомъ до Хвостихи пѣшкомъ пошли. Обождамши въ лѣсу ночи — пришли въ требуховскую избу. Дорогихъ гостей онъ къ себѣ поджидалъ и мѣсто такое имъ на подвалкѣ устроилъ, чтобъ отъ людей добрыхъ таится можно было. Жили мы здѣсь съ Малышевымъ не сутки и не двое, и хоша Миколаха толковалъ, что Чижовъ–старикъ острастки свои бросилъ и что по сей разъ трудовъ большихъ съ нимъ не будетъ, — однако на томъ положили мы: не утруждать своихъ рукъ задаромъ.

Спрашивали Озоркова: видѣлся ли онъ, во время житья у Требухова, съ своей семьей?

— Своихъ на ту пору я не видалъ, потому знамши сколь бабы болтать любятъ, отъ того себя удерживалъ.

По слѣдствiю дѣйствительно оказалось, что изъ домашнихъ Озоркова никто незналъ ни о его пребыванiи въ Хвостихѣ, ни объ его преступленiи. Жена увидалась съ Озорковымъ въ первый разъ послѣ вторичнаго бѣгства изъ Хвостихи, когда уже онъ былъ во всемъ сознавшiйся преступникъ; сначала она корила его жестоко, потомъ рыдать на взрыдъ принялась. На женины укоры Озорковъ только сказалъ: «не твоему разуму дѣло это понять. Самъ я не ребенокъ малый... Пустыя твои все больше рѣчи» — на женинъ же плачь молчалъ сначала, — а потомъ просилъ увести ее: «вашу милость очень утруждаетъ.»

— Передъ Миколой–Лѣтнимъ — на деревнѣ закалякали, что Чижовъ старикъ въ городъ скоро поѣедетъ, сукна ставить, что деньжищъ съ нимъ страсть будетъ и что оттолъ въ Хвостиху сына съ собой возьметъ. Дѣло выходило намъ на руку, — да только то въ сумлѣнiе приводило, — что двое насъ было (не шолъ Миколаха съ нами) а ихъ трое съ кучеромъ Фадѣемъ, и при эвтомъ кистени у насъ одни, а старикъ съ пустыми руками не ѣздить. Какъ тутъ справиться? Опять впрочемъ и то подумали: за благости какiя Фадѣю–то за чужое добро свою шею подставлять, нѣшто уже оченно Чижовъ–то человѣкъ хорошiй? — И порѣшили: кончить дѣло, не тѣрпеть болѣ. Сказывать что ли, что дальше–то было?

Нѣмымъ, напряжоннымъ молчанiемъ отвѣчали Озоркову. Утерши потъ, крупными каплями выступавшiй на лбу, Озорковъ продолжалъ:

— Взямши квасу штофъ, хлѣба коровай, да кистени, пошли мы подъ самую Миколу въ Матрешкинъ врагъ гостей поджидать. Мѣсто выбрали укромъ: въ полугорьѣ, песку по ступицу, — пардоновъ проси, али за себя стой, — только не раскачешься. Залегши въ кусты, молчимъ, да квасъ пьемъ: нутро оченно горитъ. Часъ времени прошло, — а можетъ и больше, слышимъ звенитъ: други, значитъ, ѣдутъ. Мы на дорогу вышли. «Чуръ, говоритъ Харлампiй, не выдавать Ѳедоръ!» — Молвлю: «небось». Какъ поравнялись съ нами Чижовы, первымъ дѣломъ Харлампiй къ лошадямъ кинулся: «стой!» говоритъ; Фадѣйка не будь дуракъ, соскочимши съ козелъ, въ лѣсъ дралова, — а Харлампiй лошадей къ самымъ кустамъ приперъ. Не чуяли Чижовы бѣды: заснули. Только поколь Малышевъ съ лошадьми управлялся, — бросился я къ повозкѣ... Однако фартукъ отстегнуть не могу, — ужь очень руки дрожатъ. Не долго думамши вскочилъ я на повозный задокъ, да и осадилъ верхъ...

Какъ осадилъ Озорковъ верхъ тарантаса судите изъ того: кожа фартука, выше своего приклѣпленiя къ передку, была какъ ножомъ разорвана пополамъ. Фактъ положительно необыкновенный, доказывающiй до такой крайней степени возбужденiя и дѣятельности можетъ быть доведенъ организмъ подъ влiянiемъ страсти. На сколько извѣстно, Озорковъ никогда не отличался особенной, выходящей изъ уровня, физической силой, но то что имъ было сдѣлано около Матрешкина–врага съ повозкой, стало бы на человѣка втрое сильнѣе двужильнаго. Объяснить подобное явленiе можно только тѣмъ могучимъ рычагомъ, который заставляетъ всѣ жизненныя отправленiя сосредоточиваться въ одной точкѣ.

— Въ ту самую минуту, надо полагать, Чижовы проснулись, потому завозились въ повозкѣ. Первый, не разбирая кого, Малышевъ кистенемъ ударилъ, — соскочимши же съ задка и я къ повозкѣ бросился. И такое мое счастье: на той самой сторонѣ очутился, гдѣ старикъ сидѣлъ. Гляжу: лѣзетъ старый. «Тебя–то, говорю, другъ сердешный мнѣ и надоть... Ну и все тутъ, оборвалъ онъ вдругъ.

Тѣшился видно Озорковъ надъ своимъ врагомъ досыта: рѣдко кому приводилось видѣть столь страшно изуродованный трупъ, какъ былъ изуродованъ трупъ старика Чижова: вся его голова была разможена, лицо представляло какую–то сплошную, безформенную массу синебагроваго цвѣта.

Озорковъ едва могъ отдышаться, заканчивая свои воспоминанiя... Блѣдный, съ порывистымъ дыханiемъ, съ глазами, въ которыхъ почти наслажденiе свѣтилось, что расквитался же наконецъ съ долгомъ, Озорковъ и теперь давалъ разумѣть насколько страшенъ былъ онъ въ роковую ночь у Матрешкина–врага.

Съ молодымъ Чижовымъ раздѣлался Малышевъ. Впрочемъ, неимѣя кромѣ грабежа другихъ причинъ, Малышевъ и не дѣйствовалъ какъ Озорковъ «себя забымши». Чижова–сына нашли только на другой день къ вечеру. Пролежавши ночь и цѣлый день подъ открытымъ небомъ, онъ не могъ уже быть спасенъ медицинской помощью: два дня лежалъ еще безъ языка и умеръ...

— Покончимши свое дѣло, взяли мы какiя ни на есть шкатунки, отстягнули лошадей, да и пролѣскомъ въ черноозеркую дачу поскакали. Верстъ десять, думаю, отмахали. Видимъ отъ мѣста далече, остановились мы и стали шкатунки разбивать, да добро глядѣть... Однѣхъ бумажекъ чуть ли не цѣлый мѣшокъ набили, серебра съ золотомъ тожъ было не мало, — окромя того ложекъ серебряныхъ дюжина, да два крестика золотыхъ. Все это убрамши, шкатунки въ кусты забросили, а какiя были другiя бумаги подъ дерево зарыли.

Дѣлежъ ограбленнаго происходилъ не въ черноозерскомъ лѣсу, — отсюда Озорковъ и Малышевъ, бросивши на произволъ судьбы чижовскихъ лошадей, пѣшкомъ пошли до ближайшаго села и наняли возчика... У жены Малышева была прижита еще до брака съ кѣмъ–то дочь, — Анна Михайлова, выданная въ замужество за Д–каго мѣщанина Навожина, — городъ Д. лежалъ на пути къ З–у (мѣстожительство Малышева) — а потому въ немъ то и остановились Малышевъ съ Озорковымъ. Навожинъ нанималъ отдѣльную хату, — самъ онъ во время прiѣзда грабителей былъ въ кратковременной отлучкѣ изъ города, — оставалась одна только жена его. По словамъ Озоркова, — прибывши въ Д. сначала два дня пьянствовали, отдавши предварительно деньги на сохраненiе Аннѣ Михайловой, — а потомъ приступили къ дѣлежу. Дѣлежъ происходилъ въ банѣ: (сколько можно судить по разсказу Озоркова) ему изъ награбленнаго досталось всего тысячъ девять–десять, — стало быть львиную часть захватилъ себѣ Малышевъ. При дѣлежѣ постоянно никто не присутствовалъ, но въ баню не разъ входила Анна Михайлова, — и хотя ее высылали вонъ и она осердясь уходила, но потомъ снова возвращалась; по словамъ Озоркова, Анна Михайлова знала объ убiйствѣ Чижовыхъ въ первый день по прiѣздѣ, — ибо напившись пьянымъ Малышевъ не остерегаючись разсказалъ какъ было дѣло и отдалъ ей деньги. На третiй день послѣ дѣлежа денегъ прiѣхалъ въ городъ Навожинъ и сталъ просить (какъ надо предполагать, онъ былъ предупрежденъ женой о доставшемся богатствѣ) у Озоркова денегъ на наемъ рекрута, Озорковъ далъ ему сначала 500 рублей, но Навожинъ присталъ еще неотступнѣе, угрожая въ противномъ случаѣ донести обо всемъ начальству, вслѣдствiе чего Озорковъ далъ еще 400 рублей. Кромѣ того Малышевъ далъ Навожину на покупку дома полторы тысячи... Что за разсчетъ было Малышеву и Озоркову дѣлать участникамми пограбленнаго лицъ почти совершенно постороннихъ, неизвѣстно, насколько можно было бы судить изъ словъ Озоркова, они боялись въ З–ѣ встрѣчи съ «куринымъ бариномъ». Какъ мы видимъ ниже Озоркову не удалось избѣжать этой встрѣчи. Такимъ образомъ участниками въ преступленiи или по крайней мѣрѣ въ послѣдствiяхъ его являлись прежде всего три лица: жена Малышева, и мужъ и жена Навожины. Первая изъ этихъ трехъ лицъ умерла вскорѣ послѣ спроса ея о мѣсто пребыванiи мужа, — оставались два послѣднихъ (самъ Малышевъ скрылся неизвѣстно куда). Изъ всѣхъ денегъ, доставшихся на долю Озоркова при поимкѣ его нашли всего только 624 рубля, остальныя были спущены въ короткiй промежутокъ времени между убiйствомъ и поимкой.

Оговоръ Озоркова Навожиныхъ въ знанiи преступленiя и въ участiи при дѣлежѣ награбленнаго оказался не напраснымъ: черезъ мѣсяцъ послѣ Николы Навожинъ купилъ себѣ весьма порядочный деревянный домъ, заплативши за него 1,350 рублей и въ этотъ же промежутокъ поставилъ за себя рекрута. Такое появленiе денегъ у Навожина, до сихъ поръ считавшагося за человѣка несостоятельнаго, привело въ недоумѣнiе многихъ изъ его согражданъ, — но на всѣ ихъ вопросы объ этомъ предметѣ онъ старался отдѣлываться шуткой, увѣряя, что имъ открытъ кладъ. При обыскѣ у Навожиныхъ найдено четыре серебряныхъ ложки съ вензелями Ф. Ч.; на ребенкѣ Навожиныхъ недавно родившемся надѣтъ былъ золотой крестикъ, по описанiю Озоркова совершенно схожiй съ однимъ изъ найденныхъ въ шкатулкѣ Чижовыхъ.

Итакъ къ преступленiю пригрупировались еще новыя личности.

Навожина была типъ обыденной, начинающей заплывать жиромъ мѣщанки; она приняла участiе въ послѣдствiяхъ преступленiя вопервыхъ невольно, потомучто главнымъ дѣйствующимъ лицомъ являлся человѣкъ болѣе или менѣе ей близкiй, мужъ ея матери, а во–вторыхъ главнѣе потому, что положительно не понимала ни отвѣтственности ждущей ее, ни предосудительности своего поведенiя. Къ совершившемуся факту она относилась совершенно безсознательно: если въ ней и дѣйствовали какiя нибудь внутреннiя пружины, то скорѣе всего на первомъ планѣ стояло простое любопытство. Положенiе Навожиной нельзя было одраматизировать даже весьма понятной для каждаго борьбой между чувствомъ къ Малышеву и опасностью (о другихъ причинахъ и побужденiяхъ мы даже и не упоминаемъ), собственно для нея предстоящей; прежде чѣмъ присоединиться къ Малышеву и Озоркову она не испытала на себѣ никакихъ симптомовъ внутренней работы. Драматизмъ подобныхъ личностей, какъ Навожина, втиснутыхъ въ дѣла, выходящiя изъ уровня обыкновенныхъ, заключается прежде всего въ тупости: они плывутъ по теченiю, не зная сами куда приведетъ оно ихъ, не стараясь ни задерживать его, ни способствовать ему. Лишонныя возможности отдавать себѣ отчетъ въ буднично–мелкихъ явленiяхъ, изъ которыхъ слагается ихъ жизнь, Навожины точно такъ же безучастно и безотчетно относятся къ явленiямъ, носящимъ другой характеръ; вопросъ «что дѣлать»? какъ проявленiе самостоятельности, оцѣнки для нихъ не существуетъ. Нравственныхъ началъ, которыя служили бы исходной точкой для дальнѣйшихъ дѣйствiй, Навожины не имѣютъ, или лучше сказать ихъ нравственныя начала представляютъ какую–то странную, безочертательную массу; къ злу и добру они относятся равно апатично, равно неразчетливо. Строго смотрѣть на дѣйствiя Навожиныхъ, какъ бы повидимому ни были возмутительны эти дѣйствiя, положительно невозможно, ихъ оправданiе въ полной, окончательной безличности характера; слова «преступленiе», «злодѣянiе» столь обычныя въ уголовномъ кодексѣ не вяжутся съ Навожиными; Навожины только индеферентные зрители «преступленiя», «злодѣянiя» — не придающiе ему никакихъ красокъ ни чорныхъ, ни свѣтлыхъ, не препятствующiе и не способствующiе преступленiю. У Навожиныхъ все дѣлается «сглупу.»

Страхъ послѣдствiй отъ косвеннаго участiя въ преступленiи Озоркова и Малышева обнаружился въ Навожиной тогда, когда ее уже «прiобщили» къ дѣлу. Во все время производства слѣдствiя Навожина была самое жалкое, беззащитное существо; ея и безъ того небогатый запасъ мыслительныхъ способностей — утратился окончательно; она не была въ состоянiи ни сознаться, ни защитить себя, она только путала, сбивала себя на каждомъ шагу; ложь ея показанiй была такъ не хитро скомбинирована, что разбивалась при первомъ къ ней прикосновенiи. Спрошенная о Малышевѣ и объ Озорковѣ, прежде чѣмъ произнесено было слово объ ихъ преступленiи, она опреклась не только отъ знакомства со вторымъ, но даже отъ знакомства съ первымъ; когда же ей сказали, что не могла же она не знать мужа своей матери, она залилась слезами и взяла назадъ свое отреченiе, какъ относительно Малышева, такъ и относительно Озоркова. Таже исторiя повторилась и о времени послѣдняго свиданья Навожиной съ Озорковымъ и Малышевымъ; Навожина показала, что она видѣла убiйцъ Чижова въ послѣднiй разъ, года два тому. Конечно не требовалось никакихъ усилiй, чтобы сбить Навожину и съ этого пункта. Отъ присутствiя при дѣлежѣ денегъ, отъ знанiя объ убiйствѣ Чижовыхъ, Навожина отказалась подъ страшными клятвами; спутываемая же и здѣсь на каждомъ шагу своими противорѣчiями Навожина покончила тѣмъ, что она слова не скажетъ, покуда не будетъ присутствовать при ея спросѣ мужъ.

— Да что вы ко мнѣ глупой бабѣ пристали? плача говорила Навожина, — никакихъ дѣловъ я вашихъ незнаю, мужиковъ объ нихъ спрашивайте, не шла я съ ними на убивство. Съ толку меня горькую совсѣмъ сбили. Мало ли что они тамъ надѣлали, стало за нихъ мнѣ въ отвѣтъ идти что ли? Единаго слова не услышите отъ меня вы, поколь Ивана Ильича (мужа) со мной не будетъ.»

Навожиной и Озоркову дали очныя ставки; при живомъ свидѣтелѣ она еще больше растерялась.

Спрашивалъ ее Озорковъ:

— Такъ ты, Анна Михайловна, толкуешь, что тебя и водухахъ–то не было, какъ мы съ Харлампiемъ въ банѣ у васъ промежъ себя чижовскiя деньги дѣлили?

— Извѣстно... я... ты... клевету несешь... лихой ты... человѣкъ.

— А дай–ка я тебя хоть объ этомъ спрошу: отколь ты крестъ золотой взяла, что на Илюшу свово надѣла?

Навожина молчала и плакала.

— Видно забыла? Такъ я тѣ скажу: въ баню ты пришла, спервоначалу мы деньги считали при тебѣ, а послѣ того за белендрясы чижовскiе принялись. Я взямши одинъ крестъ да тебѣ подарилъ. Такъ ли дѣло–то было?

Навожина продолжала утирать рукавомъ слезы и молчала.

— И это видно клевета моя. Ну такъ я тѣ и слова–то припомню, что въ тѣ поры говорилъ. Я тѣ сказалъ: «хоша ты въ кумовья меня не звала, однако я твоей обиды не памятствую, неси ты Илюшу своего сюда.» Ты пошла, да принесла его, а я крестъ надѣлъ. Какъ у васъ тамъ сосѣдку–то зовутъ: Гусаха что ль? При мнѣ чай ей ты хвалилась, что какой–такой я тебѣ крестъ хорошiй для Илюши подарилъ.

Въ концѣ концовъ Навожина должна была сознаться, что она и крестъ золотой отъ Озоркова получила, и сосѣдкѣ имъ хвалилась, и въ баню входила, когда были въ ней Озорковъ съ вотчимомъ, только прибавила: не замѣтила, были ли на полкѣ въ это время деньги и вообще никакихъ денегъ она не видала и объ нихъ не слыхала.

Озорковъ только съ сожаленiемъ улыбался на отреканья Навожиной.

— Прямая ты баба, волосъ–то у тебя только длиненъ — сказалъ Озорковъ, хоть бы путемъ врала ты, а то сама понять не можешь что болтаешь... Ты мнѣ вотъ что скажи: отъ зеленаго сундука–то у кого ключъ бываетъ?

— Извѣстно у меня.

— А куда мы деньги–то схоронили, какъ къ вамъ въ гости прiѣхали?

Попрежнему плачемъ только отвѣчала Навожина.

— То–то и оно... Говорить–то тебѣ на мои слова нечего... Чай ты же деньги–то у Харлампiя приняла, да въ сундукъ спрятала, спросимши — отколь мы ихъ взяли. Еще тутъ тѣ Харлампiй сказалъ, не суй свой языкъ куда не спрашиваютъ, а вечеромъ какъ зѣнки–то винищемъ налилъ, такъ самъ же все выложилъ; мы–де купцовъ богатыхъ, Чижовыхъ, на тотъ свѣтъ спровадили.

Опять слезы и слезы.

Говорю, Навожина была самымъ жалкимъ, самымъ беззащитнымъ лицомъ при слѣдствiи.

Пришла очередь Навожина.

Принимая участiе въ преступленiи Малышева и Озоркова, Навожинъ дѣйствовалъ подъ влiянiемъ двухъ причинъ: съ одной стороны ему грозила рекрутчина, съ другой за даромъ, т. е. не употребляя труда, онъ прiобрѣталъ домъ и изъ пролетарiя–мѣщанина превращался въ собственника. Но и Навожинъ, повидимому ужь болѣе опытный чѣмъ жена его, не сдѣлалъ ни шагу, чтобы пользуясь плодами преступленiя выгородить себя отъ послѣдствiй. Было бы опять идеализацiей, еслибы мы сказали, что Навожинъ дѣйствовалъ такимъ образомъ вслѣдствiе тяготы надъ собой преступленiя, вслѣдствiе того, что деньги крови жгли ему руки: напротивъ равнодушiе къ своей судьбѣ, намъ кажется, крылось въ тѣхъ же причинахъ, которыя заставили Навожина такъ охотно согласиться на участiе въ преступленiи Малышева и Озоркова.

При слѣдствiи, когда опасность была слишкомъ близка, слишкомъ рельефно выступала впередъ, Навожинъ струсилъ. Человѣкъ, повидимому твердо рѣшившiйся на самоубiйство, иногда отнимаетъ отъ лба дуло пистолета; прежняя жизнь горька, а острожная еще хуже. Навожинъ предварительнымъ поведенiемъ своимъ: покупкой дома, наймомъ рекрута, болтовней, далъ противъ себя при слѣдствiи очень сильное орудiе, онъ загородилъ себѣ путь къ спасенiю, какъ и жена. Навожинъ думалъ выиграть ложью; но и эта сшитая на живую нитку ложь обращалась тотчасъ же противъ него. Свои показанiя Навожинъ начиналъ сперва бойко, потомъ дойдя до какой нибудь положительной, рѣжущей глаза нелѣпицы, разомъ останавливался, измѣнялся въ лицѣ, разводилъ руками и болталъ заикаясь дѣтски–несвязную чепуху: совсѣмъ значитъ потерялся человѣкъ. Относительно прiобретенiя денегъ на покупку дома и на наемъ рекрута Навожинъ выдумывалъ сначала различныя причины, но въ концѣ конечно долженъ былъ сознаться, что получилъ отъ Малышева. Это былъ первый результатъ его неудачной защиты.

Въ прiемѣ денегъ у Озоркова, Навожинъ сначала положительно отказался, надо было и имъ дать очныя ставки. Встрѣтившись съ Навожинымъ лицомъ къ лицу, Озорковъ не удержался отъ напоминанья его угрозъ.

— Вотъ Иванъ Ильичъ ты все въ судъ–то собирался меня тащить... я и безъ попался, анъ и ты не уберегся.

— Изъ за васъ, каторжныхъ, муки претерпѣваю.

— Можетъ изъ за насъ, а можетъ бокомъ и изъ за себя: любы и тебѣ были денежки.

— Какiя у тебя мужика деньги, отродясь ты ихъ и не видывалъ.

— Знамо деньги–то не мои, торговлей не занимался... Чижовскiе, сказываютъ, они были, только бралъ–то ты изъ моихъ рукъ.

— Что ты пустой человѣкъ городишь!

— Я–то пущай пустой, да и ты вѣдь не изъ аховскихъ. Нешто разбогатѣмши на каторжныя деньги ума–то прибавилось. Ну ты съ нимъ и живи. Только ты мнѣ вотъ на это отвѣтъ дай: не давалъ я тебѣ чижовскихъ денегъ?

— Сказано не давалъ.

— А если я–тѣ свидѣтеля приведу?

Навожинъ молчалъ.

— Что видно, парень, языкъ–то прикусилъ? То–то дошлый... Такъ хошъ свидѣтеля представлю?

Измѣнясь въ лицѣ, Навожинъ бормоталъ что–то.

— Чай плотникъ–то Микита живой человѣкъ, своими глазочками онъ видѣлъ какъ я–тѣ сторублевую...

Навожинъ не далъ Озоркову окончить обличенье: блѣдный, съ посинѣвшими губами онъ бросился къ обличителю и схватилъ его за горло. Никто не могъ ни предвидѣть, ни предупредить подобнаго исхода.

— Чортъ!.. Окаянный!.. пронзительно–дикимъ голосомъ закричалъ Навожинъ, сжимая горло Озоркова.

Въ этой вспышкѣ исчерпался весь запасъ силъ Навожина, сказалось все его чувство самосохраненiя. Не прошло еще нѣсколькихъ мгновенiй, какъ упавъ на колѣни, Навожинъ признавался, что бралъ деньги и у Малышева и у Озоркова, что зналъ объ убiйствѣ ими Чижовыхъ, и что если не донесъ объ этомъ, то только подъ смертными угрозами убiйцъ.

Озорковъ, нисколько не потерявшiйся отъ внезапнаго нападенiя Навожина, молча слушалъ его исповѣдь и только когда дѣло дошло до угрозъ сказалъ:

— Ишъ ты! Стоитъ объ–те руки–то марать.

Не такъ велъ себя при слѣдствiи куриный баринъ.

Роговъ сталъ лицомъ прикосновеннымъ къ дѣлу Озоркова и Малышева по слѣдующему случаю: раздѣливъ между собою доставшiяся деньги, убiйцы Чижовыхъ отправились въ З–ъ; здѣсь Озорковъ загулялъ, во время загула гдѣ–то побуянилъ и попался въ полицiю. Озорковъ былъ снабжонъ фальшивымъ паспортомъ нѣкоторые полицейскiе чиновники въ распознаванiи достоинства паспортовъ, прiобрѣли удивительный навыкъ; стало быть Озорковъ, какъ человѣкъ уже знающiй и порядки полицейскiе и зоркiе глаза служителей благочинiя и благоустройства, могъ понять, что дѣло выходило скверное, что предстояло въ близкой перспективѣ пребыванiе въ острогѣ. Чтобы выпутаться изъ бѣды, Озорковъ прибѣгнулъ за помощью и совѣтомъ уже хорошо извѣстнаго ему по своей должности на хожденiе по подобнымъ дѣламъ Рогова (онъ же куриный баринъ). Роговъ взялся устроить дѣло къ обоюдному удовольствiю Озоркова и полицiи, заявивъ притомъ, что для самаго устройства нужны деньги; на такое предложенiе Озорковъ, какъ человѣкъ внезапно разбогатѣвшiй, разомъ согласился дать 300 рублей. Подобная щедрость само собою разумѣется навела куринаго барина на мысль: откуда явилось у Озоркова столько денегъ и нельзя ли попользоваться отъ него суммою болѣе значительной. Исходя изъ этой мысли, Роговъ высказалъ Озоркову, что трехъ сотъ рублей мало, что хлопоты требуютъ покрайней мѣрѣ 1000 рублей. Озорковъ смекнулъ, что сдѣлалъ промахъ, сталъ торговаться. Порѣшили на 700 рублей серебромъ. Взявши деньги, такъ сказать, заручившись, куриный баринъ conditio sine qua non своихъ хлопотъ потребовалъ открытiя источника добытыхъ денегъ. Озорковъ сначала думалъ отдѣлаться отъ своего ходатая разными выдумками, но того на этотъ счетъ было провести очень трудно, а потому долженъ былъ открыть свою тайну. За сохраненiе тайны куриный баринъ потребовалъ и взялъ съ Озоркова еще тысячу рублей. Миссiю свою куриный баринъ выполнилъ весьма удовлетворительно: черезъ недѣлю Озорковъ освобожденъ изъ кутузки. Сколько и кто получилъ изъ чижовскихъ денегъ знаетъ только досконально куриный баринъ.

Куриному барину было лѣтъ тридцать шесть, тридцать восемь; служилъ сначала въ военной, въ какомъ–то кавалерiйскомъ полку, потомъ въ послѣднее же время состоялъ въ отставкѣ. Изъ себя куриный баринъ былъ джентельменъ вида довольно приличнаго (такихъ физiономiй и фигуръ пропасть всегда является къ ярмаркамъ въ каждый губернскiй городъ): широкое нѣсколько одутловатое лицо, большiе глаза, мясистый носъ и отсутствiе на лицѣ мысли. Куриный баринъ носилъ длинные усы и фуражку съ краснымъ околышемъ, говорилъ громко, съ нѣкоторымъ громко, съ нѣкоторымъ апломбомъ, сознанiемъ своего достоинства. Характерное прозванiе свое Роговъ получилъ не вслѣдствiе какихъ либо присущныхъ ему нравственныхъ данныхъ, но просто потому что любилъ очень куръ, держалъ ихъ у себя очень много, и за одну попался подъ судъ: любимая курица его залетѣла на барскiй дворъ къ помѣщику, тотъ за освобожденiе ее потребовалъ денегъ. Роговъ долженъ былъ выплатить требуемую сумму, но въ отмщенiе при первомъ же свиданiи отколотилъ своего сосѣда подалъ исковое и началось дѣло. Вся нравственная сторона Рогова состояла въ томъ, что онъ былъ плутъ большой руки и обладалъ нестерпимымъ гоноромъ.

Повидимому весьма трудно примирить послѣднее качество куринаго барина съ его главной професiей: пристанодержательствомъ и прiемомъ краденаго; но онъ примирялъ и то и другое тѣмъ, что не ходилъ воровать самъ лично, а указывалъ только гдѣ можно лучше украсить и давалъ средства скрыть украденное. Гоноръ вещь удивительно растяжимая. Куриный баринъ обдѣлывалъ свои дѣла очень хитро, покрайней мѣрѣ на столько хитро, что будучи подъ судомъ по нѣсколькимъ дѣламъ, онъ не попался въ острогъ.

Куриный баринъ, содравши и съ Малышева довольно значительную сумму, постарался конечно по возможности замаскировать свою связь съ убiйцами Чижовыхъ. Очень хорошо понимая, что преступленiе Озоркова и Малышева можетъ открыться и всѣ, какъ главные участники, такъ и прикосновенныя лица, должны будутъ подвергнуться тяжолой отвѣтственности, куриный баринъ велъ всѣ переговоры съ глазу на глазъ, такъ что Озорковъ (Малышева не спрашивали, онъ исчезъ неизвѣстно куда) въ подтвержденiе справедливости факта не могъ опереться ни на одно фундаментальное доказательство.

Самый приступъ «куринаго барина» — къ слѣдствiю не походилъ на приступы всѣхъ спрашиваемыхъ лицъ.

Такъ началъ свою рѣчь куриный баринъ:

— Честь имѣю рекомендоваться, отставной штабсъ–ротмистръ Матвѣй Дмитрiевичь Роговъ.

Наклоненiемъ головы отвѣчали, что это уже извѣстно.

— Я удивляюсь, г.г. слѣдователи, сказалъ затѣмъ гордо куриный баринъ, бросая въ сторону фуражку и запуская руки въ карманы, — съ какой стати вы меня потребовали сюда? Я не мѣщанишка какой нибудь, не стракулистъ..... Если вамъ угодно было получить какiя нибудь свѣдѣнiя отъ меня, то вы могли пожаловать ко мнѣ на домъ, или покрайней мѣрѣ прислать ко мнѣ вопросные пункты.

Куриному барину объяснили что вовсе нейдетъ ѣздить къ нему на домъ какъ къ соприкосновенному къ дѣлу лицу.

Подобный отвѣтъ поднялъ весь гоноръ куринаго барина.

«Покорнейше прошу васъ, господа, составить объ этомъ протоколъ: я чувствую себя до глубины души обиженнымъ вашимъ подозрѣнiемъ. Вы забыли что я, какъ благородный человѣкъ, не могъ находиться въ связи съ какими–то разбойниками, что объ этомъ не позволяетъ думать мнѣ ни мое рожденiе, ни мой чинъ... Слушая оговоры подобныхъ мерзавцевъ какъ Озорковъ, вы кладете пятно на всю семью къ которой я имѣю честь принадлежать.

Заявивъ «куриному барину» неумѣстность ни его благороднаго негодованiя, ни его эпитетовъ, предложили отвѣчать точнѣе на составленные вопросные пункты. Остановленный такимъ образомъ куриный баринъ, принялся писать, — Когда дѣло дошло до вопроса: былъ ли подъ судомъ и за что именно?» — то куриный баринъ не выдержалъ и снова сталъ упражняться въ краснорѣчiи, объясняя что виной его частой подсудности служитъ людская неблагодарность и злоба враговъ. Ото всѣхъ отношенiй къ Малышеву и Озоркову куриный баринъ не отказался говоря, что перваго онъ зналъ потому что самъ проживаетъ въ З–ѣ почти постоянно и покупалъ у него разнаго рода вещи, втораго же потому, что подъ именемъ двороваго человѣка графа Задунайскаго нанималъ его въ кучера; но что объ убiйствѣ Чижовыхъ отъ нихъ ровно ничего не слыхалъ, что если онъ, штабсъ–ротмистръ Роговъ, навѣщалъ Озоркова раза два въ части, то единственно потому, что жалѣлъ его, какъ человѣка очень трудолюбиваго и до сихъ поръ его глазахъ ничѣмъ незамараннаго; вслѣдствiе этой причины онъ даже обѣщалъ Озоркову попросить за него городничаго, но за различными своими хлопотами забылъ объ обѣщанiи: Озоркова выпустили изъ части вовсе не по его настоянiю, а просто потому, что считали заключенiе его достаточнымъ наказанiемъ за произведенное буйство, такъ какъ Озорковъ, снабжонный (повидимому покрайней мѣрѣ) узаконеннымъ видомъ, былъ посаженъ не за имѣнiе у себя фальшиваго вида, а именно за буйство. Куриный баринъ прибавилъ, что всѣ свѣдѣнiя объ освобожденiи Озоркова онъ получилъ уже послѣ, не помнитъ отъ кого; что онъ самъ Озоркова никогда не снабжалъ фальшивымъ билетомъ; что это, какъ и весь оговоръ, есть только гнусная клевета, ложность которой онъ готовъ засвидѣтельствовать торжественной клятвой передъ алтаремъ Бога всевидящаго.

Вслѣдствiе разнорѣчивыхъ показанiй и куриному барину слѣдовало дать съ Озорковымъ очную ставку. Озорковъ встрѣтилъ Рогова съ поклономъ, Роговъ подъ влiянiемъ благороднаго негодованiя, не кивнулъ ему головой.

«Ты что это на меня, разбойникъ, вздумалъ тамъ нести?

«А ты, Матвѣй Митричь, не очень носъ–то задирай, я вѣдь не твой Андрюшка, подь надъ нимъ ломайся.

— Ты убiйца и смѣешь такъ позорить благороднаго человѣка!

— А хоша бъ я и убивство учинилъ, такъ суди меня Богъ, да добрые люди, а не ты Матвѣй Митричь, потому самъ ты изъ каковскихъ? Что бариномъ–то прозываешься, такъ развѣ барамъ велятъ воровъ у себя держать, да чужимъ добромъ промышлять.

— О, Боже мой, что я принужденъ выслушивать! Господа! умоляю васъ велите замолчать сему злодѣю.

— Что мнѣ молчать–то. Коли я въ своемъ грѣхѣ повинился, такъ чего жъ тебя–то мнѣ укрывать, не больно сродни приходишься. Чижовскими денежками вмѣстѣ пользовались, такъ вмѣстѣ и въ отвѣтѣ стоять должны.

— Какими это я отъ тебя деньгами пользовался? Стану я руки марать.

— Видно маралъ, коли бралъ.

— Безстыжiй! Взгляни ты на Бога: небесный громъ разразить тебя на семъ же мѣстѣ.

— Я–то взгляну, а ты вотъ пожалуй и нѣтъ. Согласенъ ли ты подъ присягу идти, что въ кутузкѣ денегъ отъ меня не бралъ и объ Чижовыхъ купцахъ отъ меня не слыхалъ?

— Безъ присяги должны вѣрить моему благородному слову.

— Заладилъ одно: я–ста благородный! Держи карманъ шире, повѣрятъ! Зачѣмъ же ты ко мнѣ въ кутузку ходилъ?»

— Изъ сожалѣнья къ тебѣ же, злодѣю.

— Ишъ ты жалостливый какой сталъ, денежки–то пронюхамши! Чтожъ те оченно подмывало жалѣть–то меня?»

— Я ужь объяснялъ объ этомъ довольно гг. слѣдователямъ: ты жилъ у меня въ кучерахъ, попался въ часть и умолялъ меня попросить, чтобъ тебѣ деры не задали. Развѣ я могъ предвидѣть, что моей добротой пользуется такой ужасный злодѣй, какимъ ты уже былъ въ то время.

— Мастеръ же ты, Матвѣй Митричь, турусы–то на колесахъ подпускать! Прямой каштанъ!

— Да что ты все говоришь! Развѣ тебѣ, разбойнику, противъ меня можетъ кто вѣрить? Ты представь свидѣтелей, которые могли бы видѣть, что я настолько унизилъ себя, что бралъ съ тебя деньги.

Озорковъ задумался.

— Чай не дуракъ ты, не Навожинъ, чтобъ эдакiя дѣла при свидѣтеляхъ вершать. Съ глазу на глазъ деньги я тебѣ передавалъ, съ глазу на глазъ и объ Чижовыхъ говорилъ.

— А знаешь ли ты, что за недоказанную клевету тебя на площади до смерти засѣкутъ?

— Прытокъ больно.

Очная ставка между Озорковымъ и куринымъ бариномъ такъ ничѣмъ и не покончилась: первый не могъ сбить послѣдняго ни съ одного пункта, только по старымъ дѣламъ ему удалось нѣсколько запутать Рогова.

Спросили и представителей З–скаго благоустройства и благочинiя объ Озорковѣ и участiи принимаемомъ въ его судьбѣ куринымъ бариномъ; тѣ тоже дали отвѣтъ во всемъ схожiй съ отвѣтомъ Рогова.

Одинъ вопросъ между прочимъ оставался нерѣшоннымъ: при дѣлежѣ на долю Озоркову, насколько можно было догадаться, досталось покрайней мѣрѣ тысячъ десять рублей серебромъ, при поимкѣ же оказалось въ наличности всего нѣсколько сотъ: спрашивается куда же дѣвались остальныя деньги (помимо отданныхъ куриному барину и Навожину) въ такой короткiй срокъ?

Отвѣчалъ на это Озорковъ:

Куда? Знамо куда таковскiя, деньги идутъ. Подь да спроси по Волгѣ чуть ли не отъ Хвалыня самаго, какую гульбу задавалъ Озорковъ Федоръ. Куда ни приду вся деревня лоскомъ ложится: по имени и отчеству величаютъ, пѣсни орутъ, что бабы, что мужики всѣ пьяны. Пришолъ я въ Юрасово: садъ–де фруктовый снять желаю. Ладно, снялъ, задатку пятдесятъ цѣлковыхъ выкинулъ... И ужь что твой кабакъ, сталъ этотъ самый садъ; прута живого въ немъ не осталось — всякiй къ тебѣ въ гости валитъ, а ты кажному радъ. Одного рому то ведро, то два, а то и больше на день выходило, водкой хошь мойся, заперту не было.

Озорковъ не хвастался: веселье шло по всему поволжью, гдѣ только ни пролегалъ его путь. Въ мѣстностяхъ болѣе продолжительныхъ остановокъ Озорковъ былъ извѣстенъ подъ прозванiемъ «Садоводъ–Гуляй.» Догадывался ли кто изъ поволжанъ что за человѣкъ былъ «Садоводъ–Гуляй», откуда взялось богатство у него — неизвѣстно, только каждый встрѣчный и поперечный старался понагрѣть около него руки: пили вмѣстѣ, брали безъ отдачи въ заемъ, при случаѣ, кому вздумается, воровали. Разгулъ озорковскiй, какъ вы могли видѣть, воплотился въ самой безобразной формѣ. Къ пьянству Озорковъ прибавлялъ дебошъ, сносилъ цѣлыя хаты, мѣшавшiя его ходу, на бабахъ и дѣвкахъ въ телѣгѣ по деревнѣ разъѣзжалъ... Но объ другой формѣ кутежа не могло быть и рѣчи: ненадо забывать, что это гулялъ упившiйся местью и богатствомъ, изъ желѣзныхъ тисковъ вырвавшiйся фабричный рабочiй.

Не безъ удовольствiя передавая объ разгулѣ своемъ, разъ прибавилъ Озорковъ:

— Погулялъ же я на чижовскiя денежки. Кабы зналъ Финогентъ Петровичъ для кого бережетъ свою казну, не сталъ бы чай сдыхать надъ ней... Оттого ему, старому, и спасибо, что незадаромъ покрайности въ каторгу идти.

Одинъ только Малышевъ остался неспрошеннымъ по дѣлу: онъ какъ въ воду канулъ.

Н. СОКОЛОВСКIЙ.

_______