в. в. дудкин
СИМВОЛИКА ПОЭМЫ А. БЛОКА
«ДВЕНАДЦАТЬ»
(на материале зарубежных исследований)
Накануне первой мировой войны
два немецких литератора (оба — выходцы из России) Й. Гюнтер, первый
переводчик Блока, и Г. Хайзелер решили издавать
европейский символистский журнал. В число основных авторов этого журнала они
предполагали, наряду с Рильке, Георге, Клоделем и
Честертоном, включить и Блока. Однако такой солидной репутацией русский поэт
пользовался в Европе лишь в узком кругу знатоков. Круг этот значительно расширяется
с появлением первых переводов поэмы «Двенадцать». Европа начинала знакомиться с
творчеством Блока в последовательности, противоположной его естественной
эволюции. И если в России многие из окружения поэта были шокированы броским
(хотя и обманчивым) несходством «Двенадцати» со всем, что он создал раньше, то
в Европе немало удивились, узнав, что автор этой поэмы и мистически
экзальтированный рыцарь Прекрасной Дамы — одно лицо.
Вокруг блоковской поэмы сразу же
вспыхнула полемика, и острота ее диктовалась не только идейными разногласиями
тех, кто в ней участвовал. Пестрота многоразличных, иногда взаимоисключающих
мнений проистекала также из символической полисемантики
поэтического шедевра Блока, поставившего перед исследователями не один
головоломный вопрос.
Сложности начинаются уже с попытки
определить тему «Двенадцати». Конечно же, в поэме Блока уже при первом
знакомстве не могли не увидеть «великого поэтического памятника революции»1.
Левый немецкий журналист и писатель А. Холичер в
книге «Три месяца в Советской России» (1921) отозвался о ней как о «самом
совершенном выражении эпохи»2. Известный австрийский писатель К. Эдшмид по-экспрессионистски гиперболично нарек ее
«тысячелетней коммунистической
_______
1 Zeitschrift für Bücherfreunde, 14. Jg., 1922. — Beiblatt. — H. 6. — S. 26.
2 Holitscher A. Drei Monate in Sowjetrußland. — Bln.,
1921. — S. 137.
115
Марсельезой»3. Французский писатель В. Познер писал о «единственном несомненно великом произведении, вдохновленном революцией»4. С ним был солидарен его знаменитый английский коллега Дж. Пристли, когда утверждал, что «прославленная революционная поэма» Блока — вообще «самое высшее достижение из всего, что создано в этом роде мировой литературой»5. В испанском энциклопедическом словаре «Сальват», изданном одновременно во многих странах Латинской Америки, она представлена читателям как «апофеоз» большевистской революции6. Но с неменьшей очевидностью проявилось и своеобразие блоковского видения революции. «Русский большевизм представляется ему (Блоку. — В. Д.) некоторое время чем-то гораздо более значительным, чем политическая партия, — пишет славист из ГДР Ф. Мирау, — а именно частью той «мировой революции», первые страницы которой были написаны Катилиной, «римским большевиком», и развитие которой в новейшее время он связал с именами Михаила Бакунина, Рихарда Вагнера, Августа Стринберга и Владимира Соловьева»7. А французская исследовательница С. Лаффит утверждает, что революция, как она изображена в поэме Блока, вообще не имеет ничего общего с «политикой третьего Интернационала», а «задумана как полное раскрепощение извечных инстинктов русской народной души»8. Высказывалось даже такое суждение: поэма Блока является «самым мощным после Достоевского выражением русского духа»9. Профессор Тюбингенского университета Р. Д. Клуге, автор на сегодняшний день самой фундаментальной монографии о Блоке, убежден: «Блок никогда не понимал Октябрьскую революцию как организованный целенаправленный политический переворот, имевший в виду освобождение определенного социального класса и передачи ему всей власти»10. В блоковском изображении революции ему видится только дионисийский разгул диких страстей. Даже любовь не несет в себе созидательного начала, а сеет смерть и разрушение11. Американский
_______
3 Edschmid
К. Das Bücherdekameron. 4. Aufl. — Bln., 1923. — S. 303.
4 Posner V. Panorama de la littérature russe contemporaine. —
P., 1929. — P. 168.
5 Priestly J. В. Literature and
6 Diccionarіo enciclopédico Salvat. — V. 3. — Barcelona-Madrid-Buenos-Aires-México-Caracas-Rio
de Janeiro, 1955. — P. 200.
7 Mirau F. Sturmgesang und Maskenspiel. — A. Block. Die Zwölf. — Lpz., 1977. — S. 37.
8 Bonneau
S. L'unіvers poétique d'Alexandre Blok. — P., 1946. — P. 283.
9 Eliasberg A. Russische Literaturgeschichte.
München, 1922. —
S. 183.
10 Kluge R.-D. Westeuropa und Rußland im Weltbild Aleksandr Bloks. — München, 1967. — S. 240—241.
11 Kluge R.-D. Zur Dichtung der Revolution in
Aleksandr Bloks Versepos «Dvenadzat» // Das Menschenbild
in der Sowjetliteratur. Hrsg. v. H. Jünger —
Jena, 1969. —
S. 129.
116
блоковед Ф. Д. Рив договаривается до того, что в «Двенадцати» «вообще нет политической темы, что она — не более, чем любовная история»12.
Весьма распространена в зарубежной
литературе точка зрения на поэму как на эсхатологическое произведение, а
исследовательница из ФРГ Д. Бергштрессер
посвятила эсхатологическим мотивам в творчестве Блока целую монографию.
Полемизируя с советскими и русскими зарубежными учеными, она приходит к такому
выводу: «Блок принял революцию, потому что видел в ней историческое будущее, но
при этом лишил ее пропагандистского оптимизма, так как она не избавила мир от
страданий, а, напротив, предполагала обновление человечества через страдание»13.
В Англии Блока считали «среди поэтов-апокалиптиков
единственным крупным поэтом»14. В предисловии к одному из
итальянских изданий поэма сопоставляется с «Закатом Европы» О. Шпенглера —
книгой, которая в 20-е годы слыла своего рода апокалипсисом о судьбах
европейской цивилизации. С. Хакел, английский
русист, автор первой зарубежной монографии о «Двенадцати», справедливо отметил,
что восприятие революции как «конца света» было характерной тенденцией русской
литературы революционной поры. Изучая хранящийся в ИРЛИ личный экземпляр библии
Блока, исследователь в тексте «Откровения святого Иоанна» отметил 147
подчеркнутых Блоком стихов, что составляет примерно треть всего текста. Под
«апокалиптическим» углом зрения ассоциация «неугомонного врага», который «не
дремлет», с бдящей вавилонской блудницей представляется вполне оправданной15.
В одном из ранних откликов на поэму из
Швейцарии говорилось о том, что в ней поставлены вечные, сугубо
общечеловеческие проблемы, что она — «не поэма на злобу дня, не хвалебный
гимн и не осуждение; это песнь о гибели и радости, о любви и презрении к богу,
это песнь судьбы и исповедь»16. В каждой из приведенных точек зрения
есть своя доля истины, но именно поэтому они не могут претендовать на ее
полноту. Не тождественна ей и сумма всех наличных разнообразных суждений и
мнений. Полнота смысла поэмы Блока обнаруживает себя
______
12 Reeve F. D.
Aleksandr Blok. Between
Image and
Idee. — N. Y.; L., 1962. — P. 208.
13 Bergstresser D. Alexander Block und die «Zwölf». Materialien zum eschatologischen
Aspekt seiner Dichtung. Heidelberg, 1973, S. 23.
14 Cohen J. M. Poetry of this age. — L., 1958, p. 87—88.
15 Strada-Janovič С. Prefazione. — A. Block. Dodici. — Torino, 1965. — P. 5—6; Hackel S. The poet and the Revolution. Aleksandr Blok's
Twelve. —
16 Baade M. Die deutsche Literaturkritik zu dem Poem «Die Zwölf» // Wissenschaftliche Zeitschrift der Humbold-Universität zu
117
лишь в уникальном художественном единстве рвущихся из
него крайностей и противоречий. Конечно, блоковский образ революции не совсем
совпадал с ее исторической реальностью. Но, спрашивается, разве выпелась бы гениальная поэма «Двенадцать», если бы не было
Октябрьской революции, если бы поэт всем своим существом не ощутил вдруг
слияния своих поэтических чаяний с объективным ходом истории? Правда,
высказывались также и мнения, что «Двенадцать» является шедевром не вопреки, а
благодаря ее связи с политической злобой дня. «Своей поэмой «Двенадцать», —
писал К. Эдшмид, — этой неистовой набатной
большевистской песнью, Александр Блок в отчаянно-вдохновенном порыве доказал,
что политик способен творить высокое искусство»17. Современный
литературовед из ФРГ Э. Костка полагает, что в
стремлении соединить искусство и политику Блок напоминает Шиллера и
представляется «русским маркизом Позой» (как жертва революции)18.
Естественно, что попытки ответить на вопрос, о чем поэма «Двенадцать», ставят
исследователей перед необходимостью уяснить отношение Блока к революции, точнее
говоря, к Октябрьской революции. По мнению большинства зарубежных блоковедов, оно было неоднозначным, противоречивым, даже
трагичным. Трагедия состояла в том, что революция была последней любовью поэта,
но и его последним разочарованием. Блока времен «Двенадцати» сравнивали с
Фаустом, заклявшим «дух земли». Такой же дух опустошил поэта, сокрушил его
«музыкальные», идеалистические иллюзии мгновенного преобразования жизни19.
Для определения трагического отношения Блока к революции (или Блока с
революцией) на Западе была найдена формула-парафраз известного изречения
Тертуллиана — «люблю, потому что любить невозможно»20. Менее эффектно,
но зато более вразумительно высказывалась на этот счет С. Лаффит — и здесь оказалась солидарна с некоторыми
советскими исследователями. По ее мнению, Блок принял лишь раннюю,
разрушительную стадию революции, которая была для него праздником пробудившейся
стихии, и не смог принять ее будничную сторону21.
Следующий вопрос: кто такие Двенадцать?
Т. Гоодман, автор первой в Европе монографии о
Блоке, ответил на этот вопрос так: «Двенадцать, выступающие в роли апостолов
новой эры, — не рабочие, не интеллигенты, а грубые плебеи, уличный
_______
17 Edschmid
К. Bücherdekameron. — S. 285.
18 Kostka
Е. Blok, Schiller and
the Bolshevik Revolution // Revue de la littérature comparée. — P. — 1965. — N 2. — P. 267.
19 Mirau F. Sturmgesang... — S. 77.
20 Manning С. A. The Creed of A. Block // The Slavonic review. — 1926. — V. 5. № 14. — P. 337—338.
21 Bonneau S. L'univers poétique... — P. 287.
118
сброд. Блок показывает революцию с ее теневой,
отталкивающей стороны. Они — слепое орудие судьбы. Через кровь и смерть
ведет их светлый образ Спасителя, ведет к неведомой, но высокой цели»22.
А. Лютер в своей «Истории русской литературы» писал, что
«Двенадцать, при всей их грубости, дикости, глупости и подлости, являются
бессознательными провозвестниками нового мира»23. В силу
несознательности героев поэмы Рив находит их
сравнение с апостолами неоправданным. Они — всего лишь «современные миссионеры, которым, однако,
непонятен их символ веры»24. Клуге в
полемике с Б. Н. Орловым утверждает, что Двенадцать представляют не рабочий
народ, а «дикую варварскую массу, стихийные, первородные силы которой
проявляются в безудержных страстях, в неуемном разгуле и грубости»25.
Итало-американский славист Р. Поджоли
высказывает точку зрения, что в лице Двенадцати мы имеем дело с теми, кого К. Маркс называл люмпен-пролетариями26. У Хакела блоковские герои вызывают ассоциации с двенадцатью
разбойниками из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», с голытьбой,
восставшей под предводительством Разина. Сопоставляя текст песни «Из-за острова
на стрежень» с отдельными репликами из поэмы «Двенадцать», исследователь верно
отмечает ритмико-стилистическую и смысловую «цитатность»
последних. Например: «Только ночь с ней провозжался / Сам
на утро бабой стал» — «Что ты, Петька, баба что ль?»; «Что вы, черти,
приуныли?» — «Что, товарищ ты не весел? / Что, дружок, оторопел? / Что,
Петруха, нос повесил, / Или Катьку пожалел?»; «Грянем, братцы, удалую / На
помин ее души!» — «Упокой, господи, душу рабы твоея...»27.
Образ буржуя в зарубежном
литературоведении комментировался не часто. В предисловии к одному из
итальянских переводов издатель делает, например, такое наблюдение: «Ненависть
Блока к буржуа сродни ненависти скорее флоберовской,
чем марксовой. Эта ненависть не только эстетического,
но и этического, метафизического и религиозного происхождения»28.
Так создается буржуй «метафизический», чтобы предпочесть его буржую поэмы, где
он является прозрачным символом «старого мира».
Генетическую связь «голодного пса» с
пуделем из «Фауста» предполагает Мирау29. Однако ни он, ни ранее
указавший на
_______
22 Goodman Th. A. Block. — Königsberg, 1936. — S. 86.
23 Luther A. Geschichte der russischen Literatur. — Lpz., 1924. — S. 443.
24 Reeve F. D. Aleksandr Blok. — P. 207.
25 Kluge R.-D. Westeuropa und Rußland... —
S. 253.
26 Poggioli P. The poets of
27 Hackel S. The Poet and the
Revolution. — P. 61—68.
28 Strada-Janovič
С. Prefazione... —
P. 18.
29 Mirau F. Sturmgesang... — S. 74.
119
эту связь Л. К. Долгополов не объяснили смысла записи, сделанной
Блоком в записной книжке 29 января
1918 года. Она начинается словами:
«Азия и Европа. Я понял Faust'a Knurre nicht, Pudel (Пудель, не рычи (нем.). В пер. Б. Пастернака:
«Пудель, оставь!») — Война прекращена, мир не подписан»30.
Во-первых, неясно, почему поэта вдруг «осенило»? Ведь нелепо предполагать, что
ранее он пребывал в неведении относительно символики пуделя в «Фаусте».
Во-вторых, он ссылается на третий эпизод первой части трагедии, когда Фауст
пока еще не подозревает, что в облике пса перед ним сам дьявол:
Да, он не оборотень, дело
ясно.
К тому же, видно, вышколен прекрасно.
В-третьих, обращает на себя внимание контекст. Речь
идет о Брест-Литовском мире и вообще — о русской революции и иностранной
интервенции, о противостоянии революции и контрреволюции (Азии и Европы). Смысл
блоковской записи проясняется, если обратиться к той части монолога Фауста, на
которую ссылается поэт:
Пудель, оставь! С вдохновеньем
минуты,
Вдруг охватившем меня невзначай,
Несовместимы ворчанье и лай.
Более свойственно спеси надутой
Лаять на то, что превыше ее. (Пер.
Б. Пастернака).
Блок переадресовывает слова Фауста Европе, улавливая в
них идейную перекличку со своей поэмой «Скифы».
Ранние зарубежные рецензенты поэмы
«Двенадцать» не обращали внимания на трагический сюжет ее — любовь
Петрухи, предательство Ваньки и гибель Катьки. Да и современная критика нередко
отделывается замечаниями об арлекинаде, «тривиальной любовной истории»31,
«плебейской мелодраме в духе «Бесов» Достоевского»32. Как считает
известный английский славист Я. Лаврин, центральный эпизод поэмы «нарочито
грубый, мог бы быть позаимствован из уголовной хроники»33. Его
соотечественница и коллега X. Мачник видит в нем разгул «русских карамазовских
страстей»34. Познера он наводит на мысль о «суетности человеческих
страстей» в сравнении с «величием эпохи»35. Но делались попытки и
включения любовного
_______
30 Блок А. Записные книжки. 1901—1920. — M., 1965. — С. 387.
31 Ripellino A. M. Literatura
come itinerario nel
meraviglioso. —
32 Poggioli R. The poets of
33 Lavrin J. A. Panorama of Russian Literature. — L., 1973. — P. 235.
34 Muchnik H. From Gorki to Pasternak. Six modern
Russian writers. —
L., 1961. — P. 161.
35 Pozner V. Panorama... — P. 169.
120
«треугольника» в основной сюжет поэмы. Мирау идет к пониманию истории Петрухи от «Медного
всадника», где, по его мнению, Пушкин задался целью соединить воедино «Петра и
Евгения», «силу (власть) и человечность». У Блока Петруха — новый Евгений —
убивает свою возлюбленную и не может изжить боль: патруль, как некогда
«призрачный Петр, идет своим путем», и Петруха — вместе с ним»36.
Образ Катьки часто истолковывался в
символическом плане как олицетворение России, принесенной в жертву Двенадцати
подобно очарованной злым колдуном гоголевской Катерине из «Страшной мести». В
подтверждение такой версии Хакел, например, ссылается
на черновой вариант третьей строфы третьей главы: «...Мировой пожар в крови, / Из-за
Катькиной любви». Он же указал на перекличку образа Катьки с образом Христа: у
Катьки «зубки блещут жемчугом», «снежная россыпь жемчужная» — атрибут
Христа37. У нас это сходство было отмечено М. Ф. Пьяных38. Свои
наблюдения Хакел подкрепляет словами Блока из письма
к Ю. Анненкову, иллюстратору «Двенадцати» (если бы из левого угла
«убийства Катьки» дохнуло густым снегом и сквозь него — Христос, —
это была бы исчерпывающая обложка»). И весьма изобретательно конструируется им
такая же композиция: если совместить одну картину, изображающую мертвую Катьку
и молящихся над ней ангелов, с другой, где изображен белый, снежный Христос,
легко парящий над мертвой женщиной, то в этой композиции обнаружится
«удивительное сходство с традиционным сюжетом успения богоматери». Связь бога и
вечно женственного выражается также и в том, что один символ России — Катька —сменяется
в финале поэмы другим — Христом39.
Самая сложная проблема поэмы
«Двенадцать», своего рода квадратура круга от литературоведения, — это,
конечно, образ Иисуса Христа. В «Малом справочнике мировой литературы»,
изданном в ФРГ, говорится о том, что Блок «оказался в полной изоляции», введя в
поэму этот образ. «Христос, шествующий во главе революционеров, казался
абсурдом коммунистам и кощунством антикоммунистам. Блок позже признал, что
финал поэмы ему не удался»40. Появление Христа в финале Пристли
расценил как «театральный эффект»41, а Лаврину оно показалось ничем
не мотивированным deus ex machina (бог из
_______
36 Mirau F. Sturmgesang... — S. 75.
37 Hackel S. The Poet and the
Revolution. — P. 125.
38 Пьяных M. Ф. «Двенадцать» А. Блока. — Л., 1976. — С. 26.
39 Hackel S. The Poet and the Revolution. — P. 126,
129.
40 Kleines Lexikon der Weltliteratur im 20. Jhd. Hrsg. v. H. Olles. — Wien, 1964. —
S. 46.
41 Priestly J. B. Literature and
121
машины)42. «Введение Христа в атеистическую
поэму» объяснялось также
влиянием Гейне, «единственного поэта XIX века,
добивавшегося художественного эффекта при помощи такого рода стилистики шока»43.
Подобные оценки исследовательски бесперспективны, и зарубежная наука на них,
естественно, не останавливалась. Но каких только расшифровок блоковского Христа
в ней не встретишь! Он — и человек из народа, и революционер, и
человек-артист, и Дионис, и ницшевский Заратустра, и
синтез того и другого. Он — символ новой космической эры, Христос ликующий
и Христос страдающий, Христос сострадающий и суровый Христос раскольников и,
наконец, даже Антихрист. Mноголикость Христа «Двенадцати» объясняется, во-первых, сложным
отношением к нему самого Блока, во-вторых, — возможно, как следствие
первого — его «развеществленностью», эфемерностью.
Поэт и не хотел большей определенности этого образа. Поэтому ему не понравилось
первоначальное изображение Христа Анненковым. В письме к художнику он делится
своими представлениями об этом образе: «...Христос с флагом» это ведь «и так, и
не так». Знаете ли Вы (у меня — через всю жизнь), что, когда флаг бьется
за ветром (за дождем или за снегом и, главное, — за ночной темнотой), то под
ним мыслится кто-то
огромный, как-то к нему относящийся (не держит, не несет, а как — не умею
сказать). Вообще это самое трудное, можно только найти, но сказать я не умею,
как может быть, хуже всего сумел сказать в «Двенадцати» (по существу, однако,
не отказываюсь, несмотря на критики)»44. «Блоковского Христа видел
только сам Блок, уверяет Поджоли, его безликость
напоминает изображение Христа в «Тайной вечере» Леонардо да Винчи»45.
Вопрос о генезисе Христа в поэме
«Двенадцать» скрупулезно разработал в своей книге Хакел.
С его точки зрения, это — «компилятивный» образ. В нем преобладают черты
русского Христа (страдающего и сострадающего), каким он изображался в русской
классической литературе (Ф. Тютчев, А. Майков, А. Григорьев, Ф. Достоевский)
и в живописи (М. Нестеров). Таким же он запечатлен в раннем стихотворении
«Вот он, Христос, в цепях и розах...». Принимая во внимание интерес поэта к
староверам, в нем предполагается суровость раскольнического Христа. В
неуязвимости его исследователь видит намек на Степана Разина. По народному
преданию, его не брала пуля, и он должен вернуться для совершения праведного
_______
42 Lavrin J. A. Panorama... — Р. 236.
43 Cohen J. M. Poetry of this age. — P. 95.
44 Блок А. Собр. соч.: в 8 тт. M.—Л., 1963. —
С. 514.
45 Poggioli
R. The poets of
122
суда46. Хакел не
преминул, естественно, отметить и тот факт, что представление о Христе как об
участнике или предводителе революционных событий было традиционным как в
русской и советской (А. Белый, С. Есенин, В. Маяковский, В. Кириллов),
так и зарубежной литературах (Вс. Крестовский)47. Среди
возможных западноевропейских источников образа Христа фигурирует «Жизнь Иисуса»
Э. Ренана. Высказывалось даже мнение, что блоковский Христос — копия ренановского, потому что во время работы над «Двенадцатью»
Блок читал книгу Ренана. От Ренана — артистизм Христа, его легкость и
грациозность48. Другой часто называемый источник — Ф. Ницше.
В Христе Блока предполагаются черты «женственного танцующего бога» Диониса, а
также и Заратустры, разбрасывающего розы49. Христос — это
«высшее выражение творческой противоречивости, где смыкаются влияния «Трех
разговоров» Вл. Соловьева и «аристократического гуманизма» Ницше50.
Влияние Р. Вагнера имеет в виду Клуге, когда
отмечает в блоковском Христе противоречивое, на его взгляд, сочетание символики
человека будущего и мятежного духа. Христос-богочеловек олицетворяет величие
революции, а как сын человеческий — красоту и совершенство человека.
Однако же художественная выразительность этого образа не отвечает его смысловой
емкости51.
В Христе «Двенадцати» зарубежные
исследователи видели, как правило, оправдание революции, гуманистический и
нравственный идеал, «одушевленную категорию будущего»52. Для Поджоли — это «снежный призрак», символизирующий
холодную стихию русской революции53. Мирау
связывает образ Христа с блоковскими чаяниями нового человека, рождающегося в
«вихрях революции», ссылаясь при этом на слова из известной статьи Блока
«Крушение гуманизма» («...весь человек пришел в движение, он проснулся от
векового сна цивилизации; дух, душа и тело захвачены вихревым движением; в
вихре революций духовных, политических, социальных, имеющих космические
соответствия, производится новый отбор, формируется новый человек; человек —
животное гуманное, животное
________
46 Hackel S. The Poet and the Revolution. — P. 116, 64.
47 Ibid. — P. 163, 107.
48 Nedeljkovič
D. Pourquoi l'image du Christ dans Les Douze d'Alexandre Blok? // Canadian Review of Comparative Literature. — Spring. — 1976. — P. 169.
49 Forsyth J. Prophets and Superman // Forum for modern Language studies. —
V. XIII. — N 1. — 1977. — P. 43.
50 Ibid. — P. 44.
51 Kluge P.-D. Westeuropa und Rußland... — S. 130.
52 Bergstresser D. Alexander Block... — S. 178.
53 Poggioli R. The poets of
123
общественное, животное нравственное перестраивается в
артиста, говоря языком Вагнера»54.
Не могла не обратить на себя внимание и
цветовая символика «Двенадцати». «Символика цвета, — отмечает славист из
ФРГ X. Мецгер, —
основана на том, что для Блока все внешнее становится частью души, а все
внутреннее является одновременно и внешним». О красках Блока можно сказать то
же, что было уже сказано о красках Гете: в них дана «аббревиатура творческой
биографии поэта»55. Й. Хольтхузен
обращает внимание на антитезу огня и снега (красного и белого), восходящую к
«Снежной маске». И если там она символизировала романтический максимализм, то в
«Двенадцати» — восходящий к фольклору контраст «кровавого флага» и
белоцветных атрибутов Христа — жемчуга и роз. Появление Христа в финале
поэмы, по Хольтхузену, неожиданным не кажется, оно
исподволь подготовлено устойчивыми контрастами цвета и символикой красок56.
Н. Гумилев отмечал у Блока «чисто
пушкинскую способность в минутном дать почувствовать вечное»57.
Нередко символическая двуплановость поэмы Блока
истолковывалась за рубежом упрощенно, когда образ сам по себе ничего не значит
и воспринимается лишь как знак «высшей реальности; (по известному принципу Вяч. Иванова a
realibus ad realiora — от реального к
реальнейшему). Так, итальянский ученый Э. Бадзарелли
решительно не согласен с Орловым, писавшим об «удивительной отчетливости и
верности, с которой изображены будничные сцены» революционного Петрограда58.
Э. Бадзарелли же, напротив, утверждает, «что
поэма выполнена в технике символизма, и все персонажи, пейзажи и образы —
символичны, а. не типичны»59. А вот с точки зрения Поджоли она отчасти даже натуралистична. Он обнаруживает в
ней сходство с книгой Дж. Рида
«Десять дней, которые потрясли мир»: «Американский журналист и русский поэт
видели те же места, тех же людей и те же события и, используя различные
художественные средства, создали похожие, выдержанные в графической манере
полотна той исторической эпохи»60.
_______
54 Mirau F. Sturmgesang… — S. 75—76.
55 Metzger H. Ein Beitrag zur Poetik A. A. Blocks. — Köln, 1967. — S. 141.
56 Holthusen J. Nachwirkungen der Tradition in A. Bloks Bildsymbolik // Slawistische Studien zum V. internationalen Slawistenkongreß
in
57 Гумилев H. С. Письма о русской поэзии. — Пгд., 1932. — С. 54.
58 Орлов Вл. Поэма А. Блока «Двенадцать». — 2-е изд. — М., 1967. — С. 51—52.
59 Bazzarelli Е. Aleksandr Blok. L'armonia е il caos nel suo mondo poetico. — Milano, 1968. — P. 41.
60° Poggioli R. The poets of
124
Ло Гатто видел
в «Двенадцати» образец блоковского мифотворчества61. Мифотворцем революции представлял себе Блока Познер. Он
сравнивал поэта с героями «великих литературных мифов: с Дон Кихотом за его
чистый рыцарственный дух, с Дон Жуаном за его любовь к Женщине, с Гулливером за
то, что он так высоко вознесся над людьми». «Иногда и сам Блок кажется, подобно
великим аполлоническим поэтам Гете и Пушкину, ничем
иным, как воплощением солярного мифа»62, — заключает Познер.
В разноголосой, изобилующей резкими
диссонансами оценок зарубежной блокиане выделяется
неизменное и единодушное восхищение новаторством и художественным совершенством
поэмы Блока. В предисловии к одному из лучших немецких переводов его автор В. Грегер писал: «Едва ли кому-либо из поэтов Нового времени
удавалось создать в столь сжатой форме и такими простыми средствами такой же
величественный шедевр поэзии... Поэт говорит образами и только образами... И
они обладают такой же огромной выразительностью, как и сами события и свершения
революции...»63. «Часто меняющийся стиль поэмы приведен в
поразительную гармонию с содержанием; беглые импрессионистические зарисовки,
ярко высвеченные детали, отголоски старинных народных песен, романса, частушки,
марша — весь этот многоцветный поток образов и звуков сливается в единую
захватывающую ураганную мелодию»64. Одни называли эту мелодию
«симфонией»65, другие — «торжественной одой»66,
«гимном к Радости»67.
Зарубежные исследователи воздают должное
необычайной емкости поэмы Блока, конденсированности
ее идейно-эмоционального содержания, каким-то непостижимым образом
уместившегося в 335 коротеньких стихотворных строчек. Так что замечание Рива о
том, что поэма «слишком мала для того, что она изображает»68,
выглядит скорее комплиментом, чем критикой. В попытках определить жанр
«Двенадцати» называются баллада, лиро-эпическая поэма или, вслед за Мандельштамом,
«монументальная частушка». Английский переводчик поэмы Блока считает, что она
представляет собой попытку «создания новой формы поэзии». Новизна сказалась
_______
61 Lo Gatto Е. Profillo della letteratura russa delle origini
a Solzenicin. — Milano, 1975. — P. 310.
62 Pozner V. Panorama... — P. 160.
63 Groeger W. Vorwort — A. Block. Die Zwölf. Bln., 1922, S. 4.
64 Luther A. Geschichte... — S. 434—435.
65 Muchnik H. From Gorki to Pasternak. — P. 161.
66 Lettenbauer W. Russische
Literaturgeschichte. — Fr / M. — Wien, 1955. — S. 317.
67 Ibid. — S. 318.
68 Reeve F. D. Alexandr Blok. — P. 218.
125
в радикальном обновлении поэтического языка. А по
своей стилистической полифонии «Двенадцать» являются «уникальным произведением
во всей мировой литературе»69. Аналогичное мнение высказывалось в
предисловии к одному из итальянских изданий: «...335 стихов блоковской
поэмы — это чудо метрики, и в русской, может быть, и в мировой поэзии нет
другого шедевра с такой необычно богатой полифонией, с таким многообразием
сливающихся в контрапункте мелодий и ритмов»70.
Еще Л. Арагон подчеркнул эпохальное
значение Блока в истории русской поэзии. «Двенадцать» были признаны за рубежом
«вершиной полувекового развития русской поэзии, началом поэзии с реальным
историческим человеком в центре... Возникнув в атмосфере первых месяцев
революции, она создала философию русской истории пророческой силы и
эсхатологического значения подобно «Медному всаднику» Пушкина и «Кому на Руси
жить хорошо» Некрасова. Блок в поэме «Двенадцать» с ее стилистическим
многоголосием создает прообраз новой эпической поэзии, которая развивалась и
обогащалась в творчестве Маяковского, Есенина, Пастернака, Багрицкого,
Сельвинского». Она «расширила традиционные представления о возможностях поэзии
и оказала влияние на прозу и драматургию»71.
Немногие произведения мировой литературы,
как полагает французская переводчица Блока Э. Бикер,
смогли вызвать «такой огромный резонанс, столько споров и дискуссий, вызвали
такой поток похвалы, критики и самых разнообразных истолкований, как поэма
«Двенадцать»72. При всем разнообразии суждений «Двенадцать»
пользуются за рубежом устойчивой репутацией революционной поэмы. Ее принимали
даже за «советский гимн»73.
Но не менее очевидно и другое: будучи
энтузиастом революции, Блок никогда не был политическим борцом, а его видение
революции не могло совпадать с марксистской теорией. В своей поэме он гениально
воплотил вызванный революцией головокружительный взлет раскрепощенной стихии,
воспел радость и упоение от сопричастности к вселенской катастрофе и небывалому
обновлению мира — «музыку революции». В поэме сошлись жестокие и кровавые
страсти, предательство и богохульство, блуд и разбой, словно ее автор задался
целью воссоздать мир Ветхого Завета. Христианскому философу и антифашисту Д. Бонхефферу принадлежит такая мысль: «Тот, кто
_______
69 Bechhofer
С. Е. Introduction. —
A. Block. The Twelve. — L., 1920. — P. 6.
70 Strada-Janovič
С. Prefazione. —
P. 16.
71 Baade M. Die deutsche Literaturkritik... S. 115—116.
73 Гайдаров В. В театре и кино. — M.; Л., 1966. — С. 80.
126
слишком поспешно и слишком прямолинейно стремится
чувствовать и жить в духе Нового Завета, тот, на мой взгляд, не христианин»74.
Перефразируя ее, можно сказать: тот, кто принимает революцию в ее «плановом»,
стерильном варианте и игнорирует ее стихийное начало, тот не революционер. Не
потому ли Блок сделал героями своей поэмы не сознательных
революционеров-профессионалов, а тех, чье апостольство отмечено бубновым тузом.
Но при этом совершенно очевидно, что поэт был далек от эстетизации
стихии. Сама по себе она бесцельна и бессмысленна и от этой бессмысленности
рождается в поэме очень важный мотив скуки. Мотив этот сходит на нет, когда
взрывная энергия «Двенадцати» укрощается ритмом и смыслом марша «Вперед,
вперед, Рабочий народ!». Но впереди — Христос! Исследователи поэмы,
советские и зарубежные, проявили немало остроумия и изобретательности, чтобы
объяснить, зачем в поэме Христос. Но, насколько можно судить, никому не пришло
в голову прибегнуть к доказательству от противного: а как бы выглядели
«Двенадцать» без Христа? А между прочим, именно этим вопросом задавался В. Г. Короленко.
Сошлемся на свидетельство эмигрантского литератора С. Яблонского (Потресова). Он писал: «Если бы не Христос, — говорил
мне по этому поводу в августе 1918 года В. Г. Короленко, — то
ведь картина такая верная и такая страшная. Но Христос говорит о большевистских
симпатиях автора»75. И, добавим, не только о них. Известно, как Блок
относился к личности Иисуса Христа, какое внутреннее сопротивление пришлось ему
преодолеть, чтобы сохранить его в поэме. «Мой Христос в конце «Двенадцати»,
конечно, наполовину литературный, — писал поэт, — но в нем есть и
правда». Какая правда, если повсеместно Христос в поэме воспринимался как вызов
элементарной логике? Выходит, как Достоевский, Блок предпочел «оставаться со
Христом, нежели с истиной»76. Но Блок не ошибался: в его Христе была
правда, как она была в Христе Достоевского, в Христе русской литературы, где
Иисус Христос выступает залогом и гарантом нравственности и человечности и, как
устойчивый и традиционный символ этих ценностей, принадлежит не только
прошлому, но и будущему.
_______
74 Бонхеффер Д. Сопротивление и покорность // Вопросы философии. — 1989. — № 10. — С. 155.
75 Судьба Блока. — Л., 1930. — С. 222.
76 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30-ти т. — Т. 28. — С. 176.
127