Особенность
творчества Лескова такова, что за конкретно-бытовыми фактами русской реальности
всегда проступают вневременные дали, открываются духовные высоты. Эта духовность ― следствие глубокой веры писателя в то, что человеческое
бытие не ограничивается земным существованием. Жить без веры нельзя, ибо вера больше,
чем жизнь. «Думаю и верю, что “весь я не умру”, ― писал Лесков А. И. Чертковой за год до смерти 2 марта 1894 года, ― но какая-то духовная постать уйдет из тела и будет
продолжать “вечную жизнь”»1.
Эта перспектива “вечной жизни”
предъявляет высокие нравственные требования. И Лесков полон желания поддержать в
людях “проблески разумения о смысле жизни” (XI, 477). Выполнить эту непростую идейно-нравственную задачу
во многом помогает писателю святочный рассказ ― жанр, столь любимый Лесковым.
Лесковская святочная проза разрушает
стереотип рождественского повествования, восходящий к европейской литературной традиции.
Русский писатель не побоялся вступить в творческую полемику с одним из главных мастеров
святочной прозы ―
Диккенсом, в “Рождественских повестях” которого усмотрел “деланность и однообразие”2,
а также отмежевался от поставщиков “массовой святочной продукции”. “Форма рождественского
рассказа сильно поизносилась, ― писал Лесков А. С. Суворину. ― Она была возведена в перл
________________________
© Кретова А. А., 1998
1 Лесков Н. С. Собрание
сочинений: В 11 т. М., 1956-1958. Т. XI.
С. 577.
Далее ссылки на это издание приводятся в тексте. Римская цифра обозначает том,
арабские ―
страницу.
2 Лесков Н. С. Собрание сочинений: В 12 т.
М., 1989. Т. 7.
С. 4.
Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы
арабскими цифрами.
472
в Англии Диккенсом. У нас не
было хороших рождественских рассказов с Гоголя до “Зап.<ечатленного> ангела”.
С “Зап.<ечатленного> ангела” они опять вошли в моду и скоро испошлились” (XI, 406).
Творческая задача состояла в
том, чтобы разрушить штампы, проложить новые пути. Своими произведениями Лесков
блестяще доказал, что и “святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки
может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое
время и нравы” (7; 4). В отличие от большинства сочинителей святочных рассказов
Лесков не создавал иллюзий, он стремился помочь читателю трезво взглянуть на жизнь
и приблизиться к уяснению ее истинного смысла.
В статье “Объяснение по трем
пунктам” Лесков четко формулирует свою мировоззренческую позицию: “Я имел в виду
важность Евангелия, в котором, по моему убеждению, сокрыт глубочайший смысл жизни” (XI, 233; курсив Лескова).
Среди лесковских святочных рассказов ― часто необычных, курьезных, нарушающих “жанровые ожидания”, ― есть рассказы, явно ориентированные на евангельскую
учительно-притчевую традицию. Таковы “Христос в гостях у мужика” и “Под Рождество
обидели”.
Святочный рассказ “Христос в
гостях у мужика” был написан к Рождеству 1880 года и опубликован в первом январском номере детского журнала
“Игрушечка” за 1881 год.
Рассказ был переиздан только в 1992 году Н. Н. Старыгиной (Литература в школе. 1992. № 5, 6).
Как и в других святочных произведениях,
здесь реализуются главные мотивы рождественского повествования ― чудо, спасение, дар. При весьма прозрачных намеках
на возможность рационального, логического объяснения многих чудес, здесь все же
присутствует дух мистической сверхчувственности, Божественного промысла.
В творчестве Лескова мы встречаем
многочисленные признания, типа того, что сделано в повести “Владычный суд”: “Я тогда
был не совсем чужд некоторого мистицизма, в котором, впрочем, не все склонен отвергать
и поныне, ибо, ―
да простят мне ученые богословы, ― я не знаю веры,
совершенно свободной от своего рода мистицизма” (12; 284).
Святочные рассказы Лескова,
по замечанию самого писателя, сделанному в авторском предисловии к сборнику, “имеют
элемент чудесного ― в смысле сверхчувственного и таинственного” (7;
116). “Вещи и явления, которых мы не можем
473
постигать нашим рассудком, вовсе
не невозможны от этого… ― размышлял Лесков. ― Я признаю священные тайны Завета и не подвергаю их
бесплодной критике. К чему, когда инструмент наш плох и не берет этого?” (5;
96)
В рассказе “Христос в гостях
у мужика” пересекаются сферы земная и небесная. В метаморфозе очищения героя от
греха долголетней обиды и гнева ― “Тимофей стал навсегда мирен в сердце своем”3 ― рассказчик усматривает “перст Божий” и предполагает,
что скоро “и всю руку увидим” (6). И действительно, в финале, когда Тимофей
и гости с трепетом надеются на приход Христа ― давно ожидаемого главного гостя, совершается рационально
не объяснимое рождественское чудо: “…из сеней, где темно было, неописанный розовый
свет светит и… выходит белая, как из снега, рука, и в ней длинная глиняная плошка
с огнем… <…> Ветер с вьюгой с надворья ревет, а огня не колышет” (10).
Так люди удостоились получить
знак, что “Христос среди нас!”
Столь же таинственна сверхъестественная
природа видения дяде Тимофея, который когда-то смертельно обидел племянника, а после
долго искал его в жажде раскаяния и прощения: “…кто-то неведомый осиял меня и сказал:
“Иди, согрейся на Моем месте и поешь из Моей чаши”, взял меня за обе руки, и я стал
здесь сам не знаю отколе” (11).
Самое интересное, что русский
человек не подавлен величием и непостижимостью Божественного чуда, а принимает его
со спокойной верой, как должное: «Я, дядя, твоего Провожатого ведаю: это Господь,
который сказал: “аще алчет враг твой ― ухлеби его, аще жаждет ― напой его”» (11).
Здесь ― дорогая Лескову национальная русская черта быть “с
Христом запросто, семейно”: «Я более всех представлений о Божестве люблю этого нашего
русского Бога, который творит себе обитель
“за пазушкой”» (1, 348).
Тут, у сердца, “за пазушкой”,
как уверен лесковский герой в повести “На краю света” ― “монашек такой маленький, такой тихий” ― праведный отец Кириак, “тайны… очень большие творятся ― вся благодать оттуда идет: и материно молоко детопитательное,
и любовь там живет, и вера… сердцем одним ее только и вызовешь, а не разумом… вера
покой дает, радость дает…” (1, 354).
_____________________
3 Лесков Н. С. Христос в гостях у
мужика // Игрушечка.
1881. № 1.
С. 11.
Далее ссылки на издание даны в тексте с указанием страницы.
474
Предсмертная молитва в устах
кротчайшего отца Кириака на первый взгляд может показаться дерзостной: “Вот… риза
Твоя уже в руках моих… сокруши стегно мое… но я не отпущу Тебя… доколе не благословишь
со мной всех” (1, 391).
Однако в комментарии рассказчика-архиерея
выражена авторская позиция: “Дерзкий старичок этот своего, пожалуй, допросится,
а Тот по доброте своей ему не откажет. У нас ведь это все семейно со Христом делается. Понимаем мы Его или нет, об этом толкуйте,
как знаете, но а что мы живем с Ним запросто ― это-то уже очень кажется неоспоримо. А Он попросту
сильно любит…” (1, 392).
В рассказе “Христос в гостях
у мужика” тот же самый “русский Христос за пазушкой” ― простодушно-доверительные отношения с Богом. Отсюда ― и упование Тимофея, что “Господь свое обещание сдержит,
придет” (8), потому что однажды во время молитвы мужику послышалось: “Приду!” И в этой надежде нет греха гордыни или
самовыделения. Наоборот, Тимофей ждет гостя со смирением, веруя в слова Писания,
что “Сей грешники приемлет и с мытарями ест” (7).
Главное чудо этого святочного
рассказа ―
приход Христа не в дом, а в сердце человека, открывшееся для заповеди “возлюби и
прости”. “И это мне нравится, ― говорит рассказчик, ― как злат ключ, что всякий замок открывает. А в чем
же прощать, неужели не в самой большой вине?” (5).
Эта идея объединяет “Христа
в гостях у мужика” с написанным десятилетие спустя святочным рассказом “Под Рождество
обидели”. В обоих произведениях очевиден дидактизм авторского урока: “Как по святой
воле Божией жить надо, чтобы образ Создателя в себе не уронить и не обесславить” (3).
Проповеднический пафос, обусловленный
стремлением Лескова донести слово “вечной правды”, подкрепляется авторитетом Евангелия,
словами Христа: “Говорю же вам, что за всякое слово, какое скажут люди, дадут они
ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься” (Мф.
12:36-37).
Лесков старался приблизить Евангельское
учение к практике земной жизни. “Очеловечить Евангельское учение ― это задача самая благородная и вполне современная”
(XI,
456), ―
считает он. Нравственные уроки святочных рассказов Лескова наглядны, просты и доступны.
Рассказчик “Христа в гостях у мужика” наставляет приятеля, хранящего долголетнюю
память об обиде: “Ты, ― говорю, ― ополчись на себя. Пока ты
475
зло помнишь, зло живо; а пусть
оно умрет, тогда и душа твоя в покое станет” (5).
“Прощай обиды, не помни зла” ― это также этическое ядро рассказа “Под Рождество обидели”.
Само название заключает в себе
одну из тех “несообразностей” русской жизни, мастером в показе которых слыл Лесков, ― “обиды” наносятся даже в “дни милосердия и доброты”
(как определял Рождественские праздники Диккенс). Дидактическая направленность рассказа
очевидна, однако писатель отказывается от формы абстрактной нравоучительной проповеди.
Он излагает “такое дело, которое каждого может касаться, а меж тем оно не всеми
сходно понимается”4, поэтому задача художника имеет и конкретно-практическое
значение ―
напомнить людям “настоящее первое правило”. То есть снова звучит весомое “непраздное
слово” “высшей правды”, которая одна только и должна быть ориентиром в жизни повседневной.
Закономерен поэтому и подзаголовок святочного рассказа ― “Житейские случаи”. Так у Лескова соотносятся “конкретный”,
“мимотекущий лик земной” с вековечным, непреходящим.
Большую роль играет в рассказе
фактор композиционно-стилистический. Автор выступает то в качестве повествователя,
то слушателя, то сам становится героем своего рассказа. В эту мозаику включены три
“житейские случая” на одну тему, которые как бы вложены один в другой: нравственный
опыт разрешения прошлых конфликтов должен помочь найти достойный выход из сходных
ситуаций в настоящем и послужить уроком на будущее. Так что все эти короткие “рассказы
в рассказе”, как обычно у Лескова, “по поводу” и “кстати”.
Интонация варьируется от строго
серьезной до насмешливо-иронической. Иногда на поверхности текста фольклорная стилистика,
которая придает повествованию эпический колорит: “Давно в этом городе жили-были
три вора. Город наш издавна своим воровством славится и в пословицах поминается” (195).
Эти пословицы отсылают к “орловскому” святочному рассказу “Грабеж”.
В одном из эпизодов ворам не
удалась задуманная “смелая штука”, они успели сбежать, однако в обворованной купеческой
кладовой остался мальчик, сын одного из них. Для прагматически мыслящих людей “Господь
дитя на уличение злодеев
____________________
4 Лесков Н. С. Сочинения: В 3 т. М., 1988. Т. 3.
С. 194.
Далее ссылки на страницы данного издания указаны в тексте.
476
оставил. Это перст видимый:
по нем все укажется, каких он родителей, ― тогда все и объявится” (197). Однако сам “обиженный”
купец видит “перст Божий” в другом: “Это не христианское дело совсем, чтобы дитя
ставить против отца за доказчика” (198). Сходной мыслью завершается и лесковский
святочный рассказ “Пустоплясы”: “Все равно, ― говорил дед Федос, ― кто бы ни был он, ― бедное дитя всегда “Божий посол”: через него Господь
наше сердце пробует… Вы все стерегитеся, потому что с каждым ведь такой посол может
встретиться!” (11; 241). Поэтому, считает Лесков, человеку необходимо “наготове
быть, чтобы при случае знать, как с собой управиться” (199).
“Случай” ― один из ведущих элементов поэтики Лескова ― не заставляет себя долго ждать: “а назавтра такое
случилося, что разве как только в театральных представлениях все кстати случается” (199).
Ощущение непредсказуемости, парадоксальности русской жизни нарастает, поэтому задача ― укрепить читателя в “разумении добра и зла” ― становится особенно актуальной там, где “куда ни толкнись,
повсюду находишь какую-то беспорядочность, суету и сутолоку” (XI, 587).
Верный своему принципу документальности
повествования, Лесков ссылается на “своего приятеля”, которого, как и купца в первой
истории, “под Рождество обидели”. И чтобы окончательно убедить читателей в достоверности
“житейских случаев”, героем третьего эпизода становится сам автор, который берет
на себя и роль рассказчика. Кстати, фактическая сторона рассказа подчеркивалась
Лесковым в его письмах. Сам писатель, видимо, был когда-то серьезно “обижен” именно
“под Рождество”. В письме к П. И. Бирюкову от 30 декабря 1888 года Лесков говорит о своей реакции на происшедшее: “Потрясение,
внесенное в мою душу обидою и ограблением, несколько утихает” (XI, 409). О фактической основе рассказа Лесков подробно писал
Л. Н. Толстому 4 января 1891 года в ответ на толстовский похвальный отзыв: “Тут с начала
до конца все не выдумано” (XI, 472).
По сравнению с другими историями
сюжет “случая с автором” разработан с наибольшей психологической глубиной. В первом
эпизоде ограбленный купец ― “человек добрый и рассудительный, и христианин” (197) ― принимает верное решение сразу. Во втором ― обворованный приятель автора никак не может справиться
с обидой, ведь украдены не просто вещи, а вещи “заветные”: деньги на похороны и
даже “билет на могилу рядом с матерью” (200). Автор стремится
477
помочь приятелю, а для того
ссылается на собственный подобный опыт. Очень тонко и ненавязчиво возлагает он на
себя функцию наставника, слово которого весомо и авторитетно именно потому, что
он сам через “мучительные сомнения” вышел на верный путь.
Портной, укравший его шубу,
был отдан под суд. “Зло” наказано. Однако уже в первой встрече “обиженного” и “обидчика”
начинает пробиваться неприкрытое сочувствие к “злодею”: “…сторож бережет какого-то
человека худого, тощего, волосы как войлочек, ноги портновские колесом изогнуты,
и весь сам в отрепочках… <…> …и общий вид какой-то полумертвый” (201).
Невольное душевное движение
навстречу чужому страданию в дальнейшем обретает силу голоса совести, которая способна
мучить героя не меньше, чем обострившаяся физическая болезнь. Нравственная чуткость
не позволяет избавиться от наваждения: “У меня из головы не идет мой портнишка и
его жена с детьми” (202).
Подспудное ощущение неправоты
прорывается на поверхность сознания, становясь убеждением: “…чувствую, что будто
я сделал что-то такое, хуже, чем чужую шубу унес… И никак от этого не избавиться” (203-204).
Очередной лесковский парадокс ― “обиженный” и “обидчик” поменялись местами. В святочном
рассказе, даже изображающем “житейские случаи” с заявленной установкой на достоверность,
все же не обойтись без чудес. “На то святки!” ― лукаво восклицал Лесков в рассказе “Уха без рыбы”. ― “Пусть все будет каждому ясно и понятно, а таинственное,
как увидите, все-таки где-то прокрадется”5. И вот по ночам герою начинает
являться призрак портного. Это, конечно, не святочный Дух диккенсовского толка.
Борьбу в душе героя Лесков рисует немного лукаво, подшучивая. Трагикомическое освещение
событий вообще характерно для “коварной” манеры Лескова: “и смешно, и досадно, и
жалко, и совестно” (203).
У “чуда” обнаруживается самое
банальное объяснение. Автор предупреждает, что виной всему ревматизм, который “ночью
спать не дает и в лица перекидывается” (203). Но закономерно, что разбуженное
нравственное чувство героя персонифицируется именно в облик обиженного им человека,
что муки совести обостряют и физическое страдание. Одна комическая деталь не может
не вызвать улыбки: призрак
_______________
5 Лесков Н. С. Уха без рыбы // Новь.
1886. Т. VII. № 7.
С. 352-358.
С. 353.
478
портного является с “холодным
утюгом” и “начинает холодным утюгом по больным местам как по болвашке водить… И
все водит, все разглаживает, да на суставах острым углом налегает…” (203).
Образы болезненного сна оказываются сильнее самой реальности, переходят в жизнь:
“и так он меня прогладил, что я поскорее дал шесть рублей, не полегчает ли если
уж не на теле, так хоть на совести” (203).
Герой осознает неправедность
мирского суда, когда вещь ценится выше человеческой судьбы: “Он теперь за мою шубу
в остроге сидит, а с бабой и детьми-то что делается…” (202).
Абсурдность ситуации в том,
что судейское решение не принесло удовлетворения никому: “А мне от всего этого суда
и от розыска что в пользу прибыло? Ничего он мне никогда этот портняшка заплатить-то
не сможет… А зачем же была эта явка-то подана?” (202)
Понимая алогичность, неправедность
работы судейской машины, герой не желает уподобиться ее составной части ― стать палачом семьи: “Заморить-то ведь это и палач
сможет, а ты, небось, за один стол не хочешь сесть ни с палачом, ни с доносчиком” (203).
Лесков не хочет принять позицию
“законников разноглагольного закона”, противопоставляя им “глаголы вечной жизни” (205).
В письме к А. С. Суворину у Лескова есть знаменательные слова: “…я не мщу никому
и гнушаюсь мщения, а лишь ищу правды в жизни” (XI, 297-298), ― такова и авторская позиция в рассказе.
Притчевый учительный смысл изложенных
в рассказе “житейских случаев” в финале естественно переходит в рождественскую проповедь,
напрямую обращенную к читателям. Лесков призывает каждого активно приобщиться к
поискам истины: “Читатель! будь ласков: вмешайся и ты в нашу историю, вспомяни,
чему учил тебя сегодняшний Новорожденный: наказать или помиловать?” (205)
Писатель убеждает: «Может быть,
и тебя “под Рождество обидели”, и ты это затаил в душе и собираешься отплатить?
<…> Подумай… <…> Не бойся показаться смешным и глупым, если ты поступишь
по правилу Того, Кто сказал тебе: “Прости обидчику и приобрети в нем брата своего”» (205).
Так достигается смысловая объемность,
свет “вечной истины”, заповеди освещает актуальные проблемы, что предполагает и
лирическую устремленность автора, позволяющую ему быть всегда “близко к читателю”.