«ВАРШАВСКИЕ МЕЛОДИИ» С ВАРИАЦИЯМИ
В конце 1960-х годов по «Варшавской мелодии» Л. Зорина выходят два знаковых спектакля — в Москве пьесу ставит Рубен Симонов с Михаилом Ульяновым и Юлией Борисовой, в Ленинграде — Игорь Владимиров с Алисой Фрейндлих и Анатолием Семеновым, которого со временем сменил Анатолий Солоницын. Спустя почти 40 лет в каждой из столиц снова появляется по «Варшавской мелодии». Какими были спектакли театра Вахтангова и Ленсовета, как звучала тогда с огромным трудом прошедшая цензуру пьеса и, наконец, зачем и о чем ставят «Варшавскую мелодию» сейчас?
Зоринская пьеса появилась в очень сложное, идеологически неопределенное время. Чуть раньше снят с репертуара его «Дион» («Римская комедия»), запретили «Серафима», перед этим — «Палубу».
А. Фрейндлих (Гелена), А. Солоницын (Виктор). Ю. Борисова (Гелена), М. Ульянов (Виктор)
Театр им. Ленсовета. Театр им. Вахтангова.
«Варшавянку» ждала участь предыдущих пьес. Она застряла в Главлите. По слухам, просочившимся из недр цензуры, Зорину надлежало отказаться от ссылок на закон 47-го года, что означало фактическое убийство пьесы. А Рубен Симонов, уже начавший репетиции, повторял: «Я все равно покажу спектакль, а там пусть делают, что хотят. Я твердо решил — уйду из театра».
28 декабря 1966 года в пустом зале вахтанговского театра состоялся просмотр. Два заместителя министра и их сотрудники принимали спектакль. Случилось нечто непредвиденное — он произвел впечатление. Только вот название «Варшавянка» потребовали заменить: «Это ведь революционная песня». В середине января 1967 года виза была получена. Но дозволение играть «Варшавскую мелодию» — так называлась теперь «Варшавянка» — дали только театру Вахтангова. Симонов, Ульянов и Борисова выражали Зорину сочувствие, но всех троих переполняла радость от предстоящей премьеры. Лишь после премьеры вахтанговцев пьеса получила общую «визу». В 1968 году на территории СССР ее поставили 93 театра.
Зорин создал пьесу, безошибочно улавливающую малейшие вибрации времени — социального, политического, времени человеческой жизни. В «Варшавской мелодии» любовь в страшном и тайном заговоре с историей страны, с бездушным и бездумным государством-машиной. Кто виноват в несложившейся жизни? Виктор, который не пронес через годы любовь, или режим, что наводит порчу на всю жизнь? То, как именно режиссер и актеры объясняют/оправдывают невозможность счастья Гелены и Виктора, — «лакмусовая бумажка», проявляющая восприятие времени, в которое ставится эта пьеса.
…Центральную часть сцены театра Вахтангова занимала маленькая квадратная ложа консерватории. Два человека слушают музыку. Гелена — Юлия Борисова, ясноглазая блондинка с кудряшками на лбу и кокетливо заплетенной косой на макушке, кажется, слилась с музыкой Шопена, руки ее, глаза ее — сами звуки. Виктор никак не может усесться, ерзает, то и дело оборачивается на обворожительную соседку. Спектакль Симонова был вальсом, в звуках которого слышалась судьба самого Шопена, в середине жизни навсегда покинувшего Польшу.
Встреча Гелены и Виктора в Варшаве стала кульминационной сценой. Виктор смотрел Геле в глаза и вдруг резко отворачивался, уткнувшись лицом в фонарный столб и обхватив голову руками. Для Виктора— Ульянова на все просьбы Гелены «нет» — хоть и мучительный, но единственно возможный ответ.
В финале симоновского спектакля не было грусти по ушедшей любви. Виктор Ульянова верил: все к лучшему. В жизни ни на что никогда не хватало времени, она всегда заполнена делами — и это хорошо. О финале этой «Варшавской мелодии» в рецензиях пишут мало, как будто и вовсе не было последней встречи Гели и Виктора в Москве. Зато, словно сговорившись, рецензенты, рассказывают о чувстве «удовлетворения», с которым зрители выходили из театра. «Р. Симонов поставил спектакль, исполненный артистизма и изящества. Нас ни на секунду — даже в самые драматические моменты — не покидает чувство радости от искусства», — писал корреспондент «Правды» А. Афанасьев.
«Варшавская мелодия» Игоря Владимирова — от начала и до конца полная противоположность симоновской постановке, спасшей пьесу. Но, несмотря на это, зоринским этот спектакль был в гораздо большей степени. Художник Анатолий Мелков оформил «Варшавскую мелодию» как документальную драму. Действие шло на фоне фотографий польской и российской столиц и их жителей. По бокам сцены — фотографии многократно увеличенных человеческих лиц…
Для Гели — Алисы Фрейндлих зрительного зала как будто не существовало. Здесь была такая степень откровенности, которую по определению нельзя доверить всем.
Геля—Борисова — гордячка-полька, экспансивная и грациозная. Ее роль казалась импровизацией. Гелена—Фрейндлих резковата, насмешлива. Блеском жизни она вовсе не искушена. Критики писали, что Гелена—Борисова рождена быть артисткой. Бедное студенческое платье сидело на ней как наряд от модного портного. Гелена—Фрейндлих становилась настоящей артисткой, многое в себе превозмогая. Актриса играла не только судьбу женщины, но и судьбу художника.
В вахтанговском спектакле не было места войне, ужасам фашизма. В питерской «Варшавской мелодии» эта тема — чуть ли не на первом плане. Геля Борисовой как будто забывала об оккупации, Фрейндлих только о ней и помнила. Она показывала, как постепенно и трудно страх Гели перед жизнью, недоверие к миру вытесняются пришедшей если не любовью, то верой в любовь. Но все же недоверчивость не могла исчезнуть совсем. «…Геля все время не верит в счастье, а когда узнает о законе сорок седьмого года… не удивляется. Словно сбылись худшие ее ожидания».
Чудовищный закон — не фатум и не приказ, требующий безоговорочного подчинения, а некая эманация в реальности скрытых душевных тревог. Фрейндлих в «Варшавской мелодии» сыграла трагическое столкновение неверия в возможность счастья с безумной его жаждой.
В 1972 году в одной из питерских газет была опубликована небольшая заметка о новом исполнителе роли Виктора (до этого его играл А. Семенов). Ввод Анатолия Солоницына многое поменял в спектакле. В Викторе теперь тоже выразилась глубокая горечь, тупая боль одиночества. Но все же в финале владимировского спектакля когда-то так любившие друг друга люди не могли преодолеть разобщенность.
Театры уловили зоринское «подсознательное»: Симонов рассказал светлую историю любви, причина угасания которой не в государственных указах, а в законах самой жизни; Фрейндлих сыграла зоринскую тему недоверия к счастью, закрыв по большому счету глаза на то, что тогда для драматурга было главным — на год сорок седьмой. Оба театра подцензурную политическую тематику перевели в человеческий «регистр», на первый взгляд пойдя «поперек» пьесы, нарушая всю ее логику. На самом же деле — выразили суть «Варшавской мелодии».
Д. Козловский (Виктор), У. Малка (Гелена). МДТ.
Почти через сорок лет в Москве «Варшавскую мелодию» ставит Сергей Голомазов (2009), в СанктПетербурге — Лев Додин (2007). Примечательно, что оба мастера художественные руководители постановок. Режиссеры же — делающие первые шаги в профессии Татьяна Марек (Москва) и Сергей Щипицин (Санкт-Петербург). И потому в обоих спектаклях видны одновременно и жесткий сценический каркас, и юношеская непосредственность.
Мелодии любви Гелены и Виктора в обоих спектаклях стремятся не только явиться в звуке, но материализовать себя в пространстве: на арьерсцене Малой Бронной замерло в ряд семейство «разнокалиберных» струнных — от скрипок до виолончелей (художник Вера Никольская). Неожиданно, смело и зловеще спущены с колосников и нависают над сценой грядой водостоков органные трубы — узнаваемый образ консерватории. Но это скорее внешние, слишком очевидные атрибуты музыки. Главной метафорой «Варшавской мелодии», неразрывно связанной со всеми судьбоносными моментами жизни героев, становятся сперва и вовсе невидимые, но при малейшем прикосновении оживающие упругие нити, из которых, оказывается, «сотканы» плоскости стен. И тут же, «внутри» этого филармонического пространства помещается еще одно, «домашнее» пространство — комната Гелены. Вся мебель обесцвечена временем до бледно-сизого тона.
Он в военной форме, она в простеньком сером платье. Вместе со зрителями слушают Шопена. Эта «Варшавская мелодия» — о том, что можно услышать в музыке или молчании, о том, что вне слов. И эти моменты тишины становятся чуть ли не самими «говорящими» в спектакле. Кажется, непростительно долго Геля надевает ботинки, непростительно долго звучит оркестр. Сергей Голомазов не боится потерять зрительское внимание, наоборот, наполняет внешне статичные сцены внутренним содержанием, особой театральной энергией. И потому не только Виктор, но и весь зал чуть ли не минуту сценического времени глаз не может оторвать от Гелиных сапожек.
Главная партия этой «Мелодии» отдана Геле — Юлии Пересильд. И оттого спектаклю больше к лицу первое название зоринской пьесы — «Варшавянка».
Гелена—Пересильд — с европейской «льдинкой» в голосе и манере общения. Она взрослее, мудрее и сначала даже кажется циничнее Виктора — Даниила Страхова. Но как радуется подарку! «Какие туфельцы!» — причудливым окончанием Пересильд усиливает и без того заметный у героини Зорина польский акцент.
Не секрет, что в театре одно и то же слово может звучать по-разному и означать разное. Юлия Борисова и Алиса Фрейндлих окрашивали восторг в сцене с подарком каждая своими цветами. И если Геля—Борисова, получив подарок, восклицала «Какие туфельки!» и в этих словах, как писали критики, слышалось «Какая любовь!», то Геля—Фрейндлих была рада именно туфелькам, для нее это была невиданная роскошь. В голосе Юлии Пересильд слышна интонация Алисы Бруновны. Забегая вперед, скажем, что и в интонации полячки Уршулы Магдалены Малки в спектакле МДТ тоже.
1947 год. Закон о запрещении браков с иностранцами. Виктор «ничего не смог придумать». Встреча в Варшаве через десять лет. На пустой сцене — только те струнные, что в начале спектакля находились в глубине. Чувства еще живы и у обоих все изнутри разъедают, выжигают. От варшавского свидания до концерта Гели в Москве — снова десять лет. Она за гримировальным столиком, спиной к Виктору, в профиль к зрителям, торопливо наносит макияж, меняет наряды, один экстравагантнее другого. Он хоть и в галстуке, но вместо пиджака — домашний джемпер. Она надменна и холодна уже совсем другим холодом — холодом непрощенной обиды. Виктор подсаживается к зрителям в первом ряду, вместе с нами слушает песню Гели.
«Жизнь не утешает, но обтесывает», — запишет Зорин в своих «Зеленых тетрадях». Для Голомазова важно, что Виктор Страхова с годами не грубеет, не теряет душевную тонкость. В Викторе—Страхове нет внутреннего сопротивления ни времени, ни советскому режиму, как нет в нем смирения с «предлагаемыми обстоятельствами». Он играет человека, принявшего время, в котором ему выпало жить, как данность. И оттого любовь переродилась в горечь невозможности что-либо изменить. И боль никак не проходит.
Ю. Пересильд (Гелена), Д. Страхов (Виктор). Театр на Малой Бронной.
В основе сценографии МДТ (художник — Алексей Порай-Кошиц, с использованием идеи Давида Боровского) тоже музыкальная тема: нотная тетрадь, в которой нотный стан — опущенные ряды штанкетов, а ноты — закрепленные на них пюпитры с партитурами. Герои садятся на штанкеты и тоже становятся нотами.
У Виктора — Данилы Козловского, как у Ирины из додинских «Трех сестер», в начале спектакля — вопреки тексту пьесы — никакой радости. Откуда ей взяться, война кончилась только полтора года назад. Нет ее и у Гели. Слушая Шопена, она плачет о своей Польше, очень по ней тоскует. Колкая, с затравленным взглядом. В ней нет ни кокетства, ни азарта обольщения. Пугливый воробушек, она не боится не нравиться, да и не нужно ей это вовсе. В ней нет даже естественности. Она все время напряжена, насторожена. Защищается в форме нападения. Зато в ней много рационального. Она и ходом развития отношений берется дирижировать. И только исполняя песню, раскрепощается, улыбается, верит в счастье.
Время в спектакле спрессовано. Между встречами нет даже световой отбивки.
Свидание через 10 лет. Оба сдержанны. Оба повзрослели. Но не от времени, а от нескладывающейся жизни. Геля—Малка уже перестала бояться жизни, а любовь еще жива, горит. Теперь боится Виктор, советский человек. Его страх оказывается сильнее его любви. Холст медленно ползет вверх, беспомощно падают стулья, пюпитры. Вот только сейчас, а вовсе не в год запрета браков с иностранцами между ними все кончено.
После выступления в Москве Геля кланяется страдальчески, будто вот-вот упадет. Смертельно устала. Но не от безумного гастрольного графика, а от бессмысленности жизни. Она не простила, но любит. И он тоже. И кажется: Виктор придет к ней в гостиницу «Варшава». Но нет, все же находит силы разорвать бумажку с номером.
Мука на лице Геле не исчезает весь спектакль. Память о войне и ее ужасах, недоверие к жизни — константа питерских «Варшавских мелодий». Московские Гели — полные желания жить красавицы-обольстительницы.
В нынешних «Мелодиях» намного больше сходства, чем различий. Как разительно непохожи московский и ленинградский спектакли 60-х годов, так близки по философии и духу спектакли нулевых. Любопытно и симптоматично, что финалы нынешних спектаклей решены в одном и том же ключе. И в Москве, и в Петербурге Виктор и Геля, снова одетые в одежды юности, взволнованные и счастливые ждут в консерватории начала концерта…
В конце 60-х годов XX века зоринская пьеса дышала документализмом. Слишком близки были события, о которых шла речь. В начале XXI века тема человека и государства оказывается побочной партией, звучит аккомпанементом, создающим антураж. Сегодня «Варшавская мелодия» — пронзительная, вне времени и пространства история с сентиментально трогательным завершением судеб. Счастья в жизни не было, но любовь длиною в жизнь была.