БѢЛИНСКIЙИ ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ ВЗГЛЯДЪ ВЪ ЛИТЕРАТУРѢ

____

 

I

 

Вотъ что пятнадцать лѣтъ назадъ и даже менѣе думали болѣе или менѣе всѣ мы, — исключая разумѣется немногихъ сторонниковъ славянофильства.

 

Петръ Великiй есть величайшее явленiе не нашей только исторiи, но и исторiи всего человѣчества; онъ божество, воззвавшее насъ къ жизни, вдунувшее душу живую въ колоссальное, но поверженное въ смертную дремоту тѣло древней Россiи... (СочБѣлинскаго, томъ IV. стран. 333).

Нѣтъ, безъ Петра Великаго, для Россiи не было никакой возможности естественнаго сближенiя съ Европою. Повторяемъ: Петру некогда было медлить и выжидать. Какъ прозорливый кормчiй, онъ во время тишины предузналъ ужасную бурю и велѣлъ своему экипажу не щадить ни трудовъ, ни здоровья, ни жизни, чтобы приготовиться къ напору волнъ, порывамъ вѣтра, — и всѣ изготовились хоть и не хотя, и настала буря, но хорошо приготовленный корабль легко выдержалъ ея неистовую силу, — и нашлись недальновидные, которые стали роптать на кормчаго, что онъ напрасно такъ безпокоилъ ихъ! Нельзя ему было сѣять и спокойно ожидать, когда прозябнетъ, взойдетъ и созрѣетъ брошенное сѣмя: одной рукою бросая сѣмена, другою хотѣлъ онъ тутъ же и пожинать плоды ихъ, нарушая обычные законы природы и возможности, — и природа отступила для него отъ своихъ вѣчныхъ законовъ, и возможность стала для него волшебствомъ. Новый Навинъ, онъ останавливалъ солнце въ пути его, онъ у моря отторгалъ его довременныя владѣнiя, онъ изъ болота вывелъ чудный городъ. Онъ понялъ, что полумѣры никуда не годятся, что коренные перевороты въ томъ, что сдѣлано вѣками, не могутъ производиться вполовину, что надо дѣлать или больше чѣмъ можно сдѣлать или ничего не дѣлать и понялъ что на первое станетъ его силъ. Передъ битвою под Лѣснымъ, онъ позади своихъ войскъ поставилъ казаковъ съ строгимъ приказанiемъ убивать безъ милосердiя всякаго, кто побѣжитъ вспять, даже и его самаго, если онъ это сдѣлаетъ. Такъ точно поступилъ онъ и въ войнѣ съ невѣжествомъ: выстроивъ противъ него весь народъ свой, онъ отрѣзалъ ему всякiй путь къ отступленiю и бѣгству. Будь полезенъ государству, учись, или умирай: вотъ что было написано кровью на знамени его борьбы съ варварствомъ. И потому, все старое безусловно должно было уступить мѣсто новому — и обычаи и нравы и дома и улицы и служба. Говорятъ, дѣло — въ дѣлѣ, а не въ бородѣ; но что жъ дѣлать, если борода мѣшала дѣлу? Такъ вонъ же ее, если сама не хочетъ валиться... (СочБѣл. Т. IV. стран. 392. 393).

До Петра, русская исторiя вся заключалась въ одномъ стремленiи къ соглашенiю разъединенныхъ частей страны и сосредоточенiи ея вокругъ Москвы. Въ этомъ случаѣ помогло и татарское иго и грозное царствованiе Iоанна. Цементомъ, соединившимъ разрозненныя части Руси, было преобладанiе московскаго великокняжескаго престола надъ удѣлами, а потомъ уничтоженiе ихъ и единство патрiархальнаго обычая, замѣнившаго право. Но эпоха самозванцевъ показала, какъ еще не довольно твердъ и достаточенъ былъ этотъ цементъ. Въ царствованiе Алексѣя Михайловича, обнаружилась самая необходимость реформы и сближенiе Руси съ Европою. Было сдѣлано много попытокъ въ этомъ родѣ; но для такого великаго дѣла, нуженъ былъ и великiй творческiй генiй, который и не замедлилъ явиться въ лицѣ Петра... (СочБѣл. Т. VII. стран. 105).

Неужели же русскiй народъ до Петра Великаго, не имѣлъ чести существовать по человѣчески? вопiетъ гШевыревъ. Если человѣческое существованiе народа заключается въ жизни ума, науки, искусства, цивилизацiи, общественности, гуманности въ нравахъ и обычаяхъ, то существованiе это для Россiи начинается съ Петра Великаго, — смѣло и утвердительно отвѣчаемъ мы гШевыреву... Петръ Великiй — это новый Моисей, воздвигнутый Богомъ для изведенiя русскаго народа изъ душнаго и темнаго плѣна азiятизма... Петръ Великiй — это путеводная звѣзда Россiи, вѣчно долженствующая указывать ей путь къ преуспѣянiю и славѣ... Петръ Великiй — это колоссальный образъ самой Руси, представитель ея нравственныхъ и физическихъ силъ... Нѣтъ похвалы, которая была бы преувеличена для Петра Великаго, ибо онъ далъ Россiи свѣтъ и сдѣлалъ Русскихъ людьми... (СочБѣл. Т. VII. стр. 413).

Видите ли въ чемъ дѣло! Для Русскихъ XVIII вѣка много было радости въ томъ, что славяне, около тысячи лѣтъ коснѣя въ безплодномъ для человѣчества существованiи, всетаки, не смотря на то, пребывали въ величествѣ! Индiйцы, китайцы, японцы, ужь конечно гораздо древнѣе славянъ и, своимъ существованiемъ, оставили въ исторiи человѣчества болѣе глубокiй, нежели славяне, слѣдъ; но что жъ въ этомъ пользы для нихъ теперь, когда они превратились въ какiято нравственныя окаменѣлости какъбудто допотопнаго мiра? Для насъ русскихъ важна русская, а не славянская исторiя, да и русскаято исторiя становится важною не прежде, какъ съ возвышенiя московскаго княженiя, съ котораго для Россiи наступило время уже историческаго существованiя... (СочБѣл. стран. 417).

 

Я нарочно началъ статью свою цѣлымъ рядомъ выписокъ изъ сочиненiй Бѣлинскаго, на счетъ Петра и реформы, болѣе или менѣе рѣзкихъ, болѣе или менѣе смѣлыхъ — но во всякомъ случаѣ — съ первой же, относящейся къ началу сороковыхъ годовъ и до послѣдней, относящейся къ ихъ половинѣ — выражающихъ одно и тоже.

Это одно и тоже — полное отрицанiе какоголибо значенiя нашего быта и нашей исторiи до реформы Петра, благоговѣнiе передъ реформою со всѣми ея мѣрами и послѣдствiями, отрицанiе — нисколько не скрываемое — всякихъ силъ самосущнаго развитiя народа. Рядъ этихъ выписокъ сдѣланъ изъ сочиненiй писателя, которому, по влiянiю его на наше умственное, нравственное и даже общественное развитiе, принадлежитъ роль столь же первостепенная какъ Карамзину, писателю, котораго можно пожалуй ненавидѣть съ точекъ зрѣнiя мракобѣсiя, но которому мудрено отказать въ имени великаго, по энергiи убѣжденiя и силѣ таланта, человѣка... Съ 1834 года, съ тѣхъ поръ какъ еще юношей — одною силою убѣжденiя разсѣялъ онъ призраки авторитетовъ въ «литературныхъ мечтанiяхъ» — до самой смерти своей — до конца сороковыхъ годовъ, онъ былъ нашимъ воспитателемъ, и руководителемъ. Пламенно стремившiйся къ истинѣ, никогда не боявшiйся отрекаться отъ того, что почемулибо стало для него ложью, готовый противорѣчить себѣ самому, те. никогда неспособный поставить свое личное я выше сознанной имъ истины, увлекавшiйся до фанатизма въ симпатiяхъ и до нетерпимости въ враждахъ — онъ одинъ былъ способенъ исчерпать до дна то направленiе мысли, котораго служилъ представителемъ... и дѣйствительно исчерпалъ его.

Не поражаютъ ли современныхъ читателей приведенныя мною выписки — послѣ всего того что о Петрѣ и его реформѣ сказано въ наше время? Не наивны ли въ своемъ фанатизмѣ выходки Бѣлинскаго до самыхъ крайнихъ крайностей? Съ полнѣйшею искренностью, Бѣлинскiй вмѣняетъ въ достоинство своему герою — что онъ «бросая сѣмена, хотѣлъ тутъ же и пожинать плоды ихъ, нарушая обычные законы природы и возможности», и того что онъ «выстроилъ народъ свой на борьбу съ невѣжествомъ» и того что онъ «кровью написалъ на знамени: учись или умирай!.. Съ безпощаднымъ фатализмомъ, видитъ онъ помощь судьбы въ татарскомъ игѣ и въ грозномъ царствованiи Ивана IV. Съ самою упорною послѣдовательностью отказываетъ же онъ намъ въ какомълибо человѣческомъ существованiи до Петра, и славянъ вообще ставитъ ниже китайцевъ и японцевъ!.. Впрочемъ, въ его дѣятельности сказалось рѣшительно и притомъ массою, все, что развивало при немъ и послѣ него въ частностяхъ направленiе, за которымъ утвердилось названiе западничества, — все, отъ любви ггСоловьева и Кавелина къ Ивану Грозному и его прогрессивнымъ мѣрамъ противъ отсталыхъ людей, мѣрамъ, исполняемымъ архипрогрессистомъ, палачемъ Томилой, — до симпатiи «Атенея» къ цивилизацiи, олицетворяемой въ славянскихъ земляхъ австрiйскимъ жандармомъ, — все что десять лѣтъ назадъ представляло верхи нашего воззрѣнiя подъ именемъ родовыхъ и другихъ теорiй, считалось единственнозаконнымъ воззрѣнiемъ и что нынѣ отзывается какъ уже запоздалое только въ однихъ компиляцiяхъ, которыми гСоловьевъ даритъ по временамъ публику, называя свои безконечныя выписки изъ подлинныхъ актовъ «разсказами изъ русской исторiи...» Увы! Публика, можетъ быть, и есть для этихъ разсказовъ, но читатели едва ли.

 

Sacrés ils sont car personne n'y touche...

 

можно сказать о нихъ, какъ говорилъ Вольтеръ о сочиненiяхъ аббата Трюбле «qui compilait, compilait, compilait...» И еще болѣе увы! Если бы разсказы эти и были писаны такъ, чтобы быть читаемыми — духъ въ нихъ господствующiй едва ли бы нашолъ теперь много сочувствiя. «Русскiй Вѣстникъ», помѣстившiй недавно одинъ изъ такихъ нечитаемыхъ разсказовъПтенцы Петра Великаго»), какъбудто въ противоядiе ему помѣстилъ въ той же книжкѣ блестящую по изложенiю и совершенно противоположную этому разсказу по духу статью гЛонгинова о «Дневникѣ каммеръюнкера Берхгольца» — статью совершенно обличительную въ отношенiи къ преобразователю и даже къ преобразованiю...

Всѣ идеи этого направленiя въ зародышѣ заключаются въ дѣятельности Бѣлинскаго. И гСоловьевъ, и гКавелинъ, и даже гЧичеринъ — не болѣе ни менѣе какъ ученики его, разработавшiе по частямъ общiя мысли учителя... Поэтомуто цѣлую, особую статью позволяю я себѣ посвятить разсмотрѣнiю дѣятельности Бѣлинскаго въ анализѣ вопроса о народности въ нашей литературѣ.

Но прежде чѣмъ слѣдить шагъ за шагомъ развитiе и разширенiе теорiи западничества въ дѣятельности Бѣлинскаго — необходимо разъяснить чтó именно понимаю я подъ идеей централизацiи, лежащей въ основѣ отрицательнаго направленiя съ самаго начала и завершающей его какъ послѣднее слово.

Отрицанiе — какое бы оно ни было, совершается всегда во имя какойлибо, смутно или ясно, — это все равно — сознаваемой положительной правды мыслителемъ, во имя какоголибо, прочно или не прочно, но во всякомъ случаѣ установленнаго, положительнаго идеала художникомъ. Голаго, отвлеченнаго отрицанiя нѣтъ и быть не можетъ: самое поверхностное отрицанiе и то совершается во имя какихълибо, хоть даже мелкоразсудочныхъ или узконравственныхъ положенiй. Отрицая, уничтожая, разбивая какойлибо бытъ, обличая его во лжи — вы казните его передъ какоюлибо истиною, такъ сказать измѣряете его этою истиною и судите его по степени согласiя или несогласiя съ нею. Это — дѣло ясное и кажется неопровержимое.

Чаадаевъ первый подошолъ смѣло къ нашему быту съ извѣстною мѣркою и явился безпощаднѣйшимъ отрицателемъ. Мѣрка его была жизнь, выработанная западомъ. Что по личнымъ его впечатлѣнiямъ жизнь эта была при томъ жизнь, выработанная западомъ католическимъ, — это обстоятельство незначительное. Дѣло все въ томъ, что передъ судомъ выработанной западомъ жизни — наша бытовая, историческая и нравственная жизнь оказалась совершенно несостоятельною, те. неподводимою подъ нее никакими аналогiями. Направленiе, которое пошло отъ толчка, сообщеннаго Чаадаевымъ, нисколько не раздѣляло чаадаевскихъ сочувствiй къ католицизму — но сочувствiя его къ западнымъ идеаламъ государственнымъ, общественнымъ и нравственнымъ, провело съ величайшею послѣдовательностью.

Темны и пустынны должны были показаться передъ судомъ западныхъ идеаловъ наши бытъ и исторiя. Еще Карамзинъ, первый изъ приступившихъ къ быту и исторiи нашимъ съ серьёзно установленными западными требованiями, думалъ выручить нашъ бытъ и нашу исторiю аналогiями. Аналогiи оказались фальшивы (сопоставленiе удѣловъ съ феодализмомъ, Ивана IV съ Людовикомъ XI и тд.), но въ самыхъ аналогiяхъ проглядывало уже и у Карамзина централизацiонное начало. Еще онъ не проводилъ его такъ далеко какъ западники — еще онъ не жертвовалъ теорiи централизацiи ни Новгородомъ, ни Тверью и тд., но онъ, уже слѣдя главнымъ образомъ развитiе государства и государственной идеи въ нашей исторiи, давая этой идеѣ перевѣсъ надъ прочими — многое множество явленiй упустилъ изъ виду, на еще большее множество явленiй взглянулъ съ ложной точки зрѣнiя — и положилъ основанiе такому взгляду на сущность и развитiе нашего народнаго быта, который къ этому быту нисколько не примѣнимъ.

Весь смыслъ нашего развитiя (ибо какое же нибудь развитiе въ допетровскомъ быту было) заключается — для простого, никакой теорiей не потемнѣннаго взгляда въ томъ — что наша самость, особенность, народность постоянно, какъ жизнь, уходитъ изъподъ различныхъ болѣе или менѣе тѣсныхъ рамокъ, накладываемыхъ на нее извнѣ — и что съ другой стороны различныя внѣшнiя силы, стремятся насильственно наложить на ея разнообразныя явленiя печать извѣстнаго, такъ сказать оффицiальнаго уровня и извѣстнаго, такъ сказать форменнаго однообразiя... Силы эти большею частью одолѣваютъ въ борьбѣ многообразныя и разрозненныя явленiя жизни. Жизнь не протестуетъ, — по крайней мѣрѣ видимо и цѣльно, она какъбудто принимаетъ печать извѣстнаго формализма — но упорно, въ отдаленныхъ, глубокихъ слояхъ своихъ, таитъ свои живые соки... Равнодушно низвергая своего Перуна и насмѣшливо приглашая его «выдыбать» — жизнь въ сущности удерживаетъ все свое язычество — и подъ именами христiанскаго святого чтитъ «Волоса скотья Бога», создаетъ святую Пятницу и проч. и проч. Изъподъ устанавливающейся догматической нормы, она какъ растенiе расползается въ расколы... Не въ силахъ бороться съ московской политической централизацiей, она только упорно затаиваетъ въ себѣ и упорно хранитъ соки своихъ мѣстностей. И вотъ эти соки принимаютъ ненормальное направленiе, уродливый видъ, будетъ ли то безобразiе самозванщины или безобразiе расколовъ...

Приступая къ такому странному по существу своему и развитiю быту — западничество, те. взглядъ съ точки зрѣнiя формъ, отлитыхъ развитiемъ остального человѣчества, идеаловъ, данныхъ этимъ развитiемъ — не нашло и не могло въ немъ найдти ничего подходящаго подъ свое воззрѣнiе, согласнаго съ своими общественными, нравственными идеалами.

Аналогiи, проведенныя Карамзинымъ и комически обличившiяся въ «романтическинародной» эпохѣ нашей словесности — оказались явно фальшивыми... Западничество, начиная съ Чаадаева, честно отреклось отъ фальши. Въ нашей жизни бытовой и исторической, оно на первый разъ могло увидѣть только уродливыя, безобразныя, не человѣческiя (въ западномъ смыслѣ) проявленiя стараго язычества, невѣжества, грубости нравовъ съ одной стороны — и силу, которая, начиная съ татарскаго погрома и пользуясь имъ, ломитъ все это грубо и непосредственно. Ясно, что оно должно было прямо стать на сторону этой силы, сводящей во едино то, что распадалось, стремящейся придать какуюлибо благоустроенную форму хаотическому безобразiю, сокрушающей язычество и невѣжество — приводящей разнообразiе жизни къ одному знаменателю, къ центру, силы централизующей.

Начавши апоѳеозой Петра, оно послѣдовательно продолжается апоѳеозой Ивана IV, еще послѣдовательнѣе съ гКавелинымъ продолжаетъ родовой бытъ до временъ Петра и всего послѣдовательнѣе кончаетъ съ «Атенеемъ» полнѣйшею апоѳеозою централизацiи.

Прослѣдить шагъ за шагомъ постепенныя проявленiя этой доктрины въ Бѣлинскомъ — одномъ изъ искреннѣйшихъ, когдалибо бывшихъ писателей — чрезвычайно поучительно, тѣмъ болѣе, что ничего больше сказаннаго Чаадаевымъ и Бѣлинскимъ западничество не сказало.

 

II

 

Знаете ли что, почтеннѣйшiй Николай Ивановичъ, — обращается Бѣлинскiй къ редактору «Телескопа» Надеждину въ своей статьѣ: Ничто о ничемъ или отчетъ гиздателю «Телескопа» за послѣднее полугодiе (1835) русской литературы (СочБѣл. Т. II. стр. 14), — я душевно люблю православный русскiй народъ и почитаю за честь и славу быть ничтожной песчиной въ его массѣ, но моя любовь сознательная, а не слѣпая. Можетъ быть, вслѣдствiе очень понятнаго чувства, я не вижу пороковъ русскаго народа, но это нисколько не мѣшаетъ мнѣ видѣть его странности, и я не почитаю за грѣхъ пошутить подъ веселый часъ, добродушно и незлобиво надъ его странностями, какъ всякiй порядочный человѣкъ не почитаетъ для себя за униженiе посмѣяться надъ собственными своими недостатками...

 

Чтобы понять значенiе этихъ оговорокъ, этого подхода къ обличительнымъ выходкамъ, предшествовавшимъ ясному и смѣлому Чаадаевскому поставленiю вопроса, надобно припомнить, что НИНадеждинъ былъ одинъ изъ тѣхъ поборниковъ народности, которые не боялись никакихъ послѣдствiй своей теорiи — вели ее даже до оправданiя кулака, какъ орудiя силы...

 

Знаете ли вы, — продолжаетъ Бѣлинскiй, — въ чемъ состоитъ главная странность вообще русскаго человѣка? Въ какомъто своеобразномъ взглядѣ на вещи и упорной оригинальности. Его упрекаютъ въ подражательности и безхарактерности; я самъ, грѣшный, вслѣдъ за другими, взводилъ эту небылицу (въ чемъ и каюсь); но этотъ упрекъ неоснователенъ...

 

Вотъ то распутiе, съ котораго мысль можетъ идти въ ту или другую сторону — распутiе, до котораго еще прежде появленiя чаадаевскаго письма, дошолъ генiальный человѣкъ... Бѣлинскiй былъ въ эту минуту одинъ только правъ, но правда его, самому ему какъбудто страшна, и онъ видимо чувствуетъ, что всѣмъ другимъ она покажется парадоксомъ. Вопреки всѣмъ утвердившимся отъ Карамзина наслѣдованнымъ, карамзинскими формами освящоннымъ мнѣнiямъ, онъ говоритъ, что мы не похожи на другихъ, что мы — упорнооригинальны. Но... чтожъ изъ этого? Къ чему это насъ ведетъ? Въ чемъ оригинальность эта выражается? Хорошо или дурно то, что мы такъ упорно оригинальны?.. Вотъ въ чемъ вопросъ, и вопросъ страшный. Но не такой человѣкъ Бѣлинскiй, чтобы разъ въ чемъ либо убѣдившись сердцемъ, бояться послѣдствiй. Онъ смѣло кается, что вмѣстѣ съ другими (те. съ цѣлою эпохою карамзинизма), возводилъ на русскiй народъ небылицу и разсѣкаетъ Гордiевъ узелъ, почти что предупреждая Чаадаева или по крайней мѣрѣ, одновременно съ нимъ.

«Русскому человѣку», смѣло и честно высказывается онъ, «вредитъ совсѣмъ не подражательность, а напротивъ — излишняя оригинальность».

Вредитъ... слово сказано. Пойдемте за нашимъ бывалымъ вождемъ въ развитiи, хотя еще въ первоначальномъ, еще неустановившемся, въ его взглядѣ на нашу бытовую и нравственную сущность.

 

Пробѣгите въ умѣ вашемъ всю его (русскаго человѣка) исторiю, и доказательства явятся передъ глазами. Вотъ они... Но постойте: чтобъ яснѣе выразить мою мысль, я долженъ прибавить, что русскiй человѣкъ, съ чрезвычайною оригинальностью и самобытностью, соединяетъ удивительную недовѣрчивость къ самому себѣ и вслѣдствiе этого, страхъ какъ любитъ перенимать чужое, но перенимая, кладетъ типъ своего генiя на свои заимствованiя. Такъ еще въ давнiе вѣки прослышалъ русскiй человѣкъ, что за моремъ хороша вѣра и пошолъ за нею за море. Въ этомъ случаѣ, онъ по счастiю не ошибся; но какъ поступилъ онъ съ истинной, божественной вѣрой? Перенесъ ея священныя имена на свои языческiе предразсудки: СвВласiю поручилъ должность бога Волоса, Перуновы громы отдалъ Ильѣпророку и тд. И такъ вы видите, перемѣнились слова и названiя, а идеи остались все тѣ же. Потомъ явился на Руси царь умный и великiй, который захотѣлъ русскаго человѣка умыть, причесать, обрить, отучить отъ лѣни и невѣжества; взвылъ русскiй человѣкъ гласомъ велiимъ и замахалъ руками и ногами; но у царя была воля желѣзная, рука крѣпкая и потому русскiй человѣкъ, волею или неволею, а засѣлъ за азбуку, началъ учиться и шить и кроить и строить и рубить. И въ самомъ дѣлѣ русскiй человѣкъ сталъ походить съ виду какъ будто на человѣка: и умытъ, и причесанъ, и одѣтъ по формѣ, и знаетъ грамоту, и кланяется съ пришаркиванiемъ и даже подходитъ къ ручкѣ дамъ. Все это хорошо, да вотъ что худо: кланяясь съ пришаркиванiемъ, онъ, говорятъ, расшибалъ носъ до крови, а подходя къ ручкамъ прелестныхъ дамъ, наступалъ на ихъ ножки, цѣпляясь за свою шпагу, не умѣлъ справляться съ трехуголкою; выучивъ наизусть правила, начертанныя на зерцалѣ русскаго великаго царя, онъ не забылъ, не разучился спрягать глаголъ «брать» подъ всѣми видами, во всѣ времена, по всѣмъ лицамъ безъ изъятiя, по всѣмъ числамъ безъ исключенiя; надѣвши мундиръ, онъ смотрѣлъ на него какъ на форму идеи, какъ на форму парада и не хотѣлъ слушать, когда мудрое правительство толковало ему, что правосудiе не средство къ жизни, что присутственное мѣсто не лавка, гдѣ отпускаютъ и права и совѣсть оптомъ и по мелочи, что судья не воръ и разбойникъ, а защитникъ отъ воровъ и разбойниковъ...

 

Въ этой еще только порывистой, еще недостаточно развитой, хотя и генiально мѣткой, остроумной и вмѣстѣ пламенно фанатической выходкѣ сказалось все западничество и рѣшительно можно сказать не пошло  дальше. Да и идти было некуда, развѣ только къ высшему опоэтизированiю единства формализма, къ чаадаевскому католицизму. Съ глубокаго замѣчанiя о двойственномъ свойствѣ русской природы, начинаетъ Бѣлинскiй, но вмѣсто того, чтобы поискать причинъ уродливыхъ внѣшнихъ явленiй, онъ только подводитъ явленiя подъ немилосердый судъ западнаго идеала человѣка и человѣчности. Идеалъ этотъ дѣйствительно блестящiй, потомучто онъ выработался; Бѣлинскiй глубоко воспринялъ его въ свою душу, и въ «двоевѣрiи» нашемъ видитъ только грубое явленiе, явленiе животненной жизни. Дѣльнѣйшiе послѣдователи его, доводятъ его взглядъ до подробной и развитой доктрины, въ особенности же гСоловьевъ, который съ чисто византiйскою ненавистью (les extrêmes se touchent) казнитъ всѣ слѣды паганизма и народности въ своей исторiи Россiи... Славянофильство борется съ этой доктриною, но борется посредствомъ теорiи, представляющей другую крайность: оно хочетъ смягчить грубые слѣды паганизма и народности, не признаетъ даже тѣхъ народныхъ пѣсень, которыя не подходятъ подъ славянофильскую теорiю народнаго быта и тд. Дѣло въ томъ, что Бѣлинскимъ брошено сѣмя борьбы, брошено смѣло, честно и все что на логической почвѣ выросло изъ этого сѣмени, онъ принимаетъ безтрепетно, съ самою нещадною послѣдовательностью. Бытовая и историческая жизнь народа не лѣзетъ въ извѣстныя рамки, не подходитъ подъ извѣстные идеалы, чтожъ ее и жалѣть? Нельзя же въ самомъ дѣлѣ сочувствовать тому, что русскiй человѣкъ «взвылъ гласомъ велiимъ и замахалъ руками и ногами», когда повели его учиться, если точно поэтому только взвылъ онъ... Апоѳеоза реформы со всѣми ея крутыми мѣрами вытекала сама собою изъ такого взгляда и понятна сильная, обличительная тирада, заключающая выходку Бѣлинскаго, тирада, сильнѣе которой сказали что нибудь не западничество и не отрицательная литература, а развѣ современная обличительная литература, но на другихъ уже основанiяхъ. Посмотрите съ другой стороны, до какой ужасающей послѣдовательности доходитъ съ перваго же шага фанатизмъ къ реформѣ, — до поэзiи формализма. Что же мудренаго, что на поэзiю формализма славянофильство отвѣчало впослѣдствiи и странностями въ родѣ охабней, святославокъ и мурмолокъ, и остроумноядовитыми замѣтками въ родѣ той, которую сдѣлалъ КСАксаковъ, разбирая одну назидательную повѣсть, умилявшуюся передъ какимъто идеальнымъ воспитательнымъ заведенiемъ, въ которомъ дѣвочки или мальчики, не помню право, ходили стройно и попарно. «Какъ не сказано, что они ходили въ ногу! это было бы еще красивѣе», замѣчалъ по этому поводу Аксаковъ въ одномъ изъ «Московскихъ Сборниковъ».

Кончаетъ Бѣлинскiй свою выходку такъ же нещадно — послѣдовательно:

 

Потомъ, — говоритъ онъ, — былъ на Руси другой царь умный и добрый; видя, что добро не можетъ пустить далеко корни тамъ, гдѣ нѣтъ науки, онъ подтвердилъ русскому человѣку учиться, а за ученье обѣщалъ ему и большой чинъ и знатное мѣсто, думая, что приманка выгоды всего сильнѣе; но чтожъ вышло? Правда, русскiй человѣкъ смышленъ и понятливъ; коли захочетъ, такъ и самаго нѣмца за поясъ... И точно, русскiй принялся учиться, но только, получивъ чинъ и мѣсто, бросалъ тотчасъ книги и принимался за карты — оно и лучше!..

 

Все это тѣмъ болѣе сильно, что тутъ много и правды, что тутъ заключается не одна теорiя, не одно западничество, а заключаются отчасти и отрицательныя стороны пушкинскаго созерцанiя и причины лермонтовскаго протеста, и всего болѣе заключается Гоголь!..

 

И такъ не ясно ли послѣ этого, — заключаетъ Бѣлинскiй свою страшную дiатрибу, — что русскiй человѣкъ самобытенъ и оригиналенъ, что онъ никогда не подражалъ, а только бралъ изъза границы формы, оставляя тамъ идеи и отливалъ въ эти формы свои собственныя идеи, завѣщанныя ему предками. Конечно, къ этимъ доморощеннымъ идеямъ, не совсѣмъ шолъ заморскiй нарядъ, но къ чему нельзя привыкнуть, къ чему нельзя приглядѣться?..

 

Глубокою и правильною мыслью заключена дiатриба, но Бѣлинскiй не сознавалъ самъ, насколько эта мысль о непреложности идей, завѣщанныхъ предками и о внѣшнемъ прiемѣ формъ, свидѣтельствовала въ пользу самобытности народной жизни и пораждала требованiе внимательнаго углубленiя въ сущность этой самобытности. Онъ говоритъ объ этомъ съ иронiею, которую въ немъ нельзя назвать иначе, какъ наивною, но которая теперь в запоздалыхъ послѣдователяхъ его не можетъ уже быть названа такою, потомучто многiе старались обратить ихъ вниманiе на причины неправильныхъ проявленiй нашей самобытности.

Бѣлинскiй видѣлъ передъ собою одно, а именно идеалы человѣческiе и вполнѣ развитые, да жизнь совершенно непонятную, подъ эти идеалы неподходящую. Попытка объяснить эту жизнь, подводя ее подъ западныя аналогiи, для его натуры столько же правдивой, какъ натура Чаадаевская — видимо были несостоятельны. Попытки же оправдать эту странную жизнь ея же законами, на первый разъ заявляли себя такими нелѣпыми формами, какъ славянофильство Шишкова, пошлость загоскинскаго взгляда въ литературѣ и въ лучшемъ случаѣ экстравагантностями глубокомысленнаго, но часто столь же безтактнаго, въ качествѣ редактора «Телескопа», какъ нѣкогда подъ именемъ Никодима Недоумки, НИНадеждина, въ роли апотеозы русскаго кулака.

 

Вы, — обращается онъ къ нему (сочБѣл. Т. II. стр. 133 примѣч.), смотрите на кулакъ, какъ на орудiе силы, совершенно тождественное съ шпагою, штыкомъ и пулею. Оно такъ, но все таки между этими орудiями силы есть существенная разность: кулакъ, равно какъ и дубина, есть орудiе дикаго, орудiе невѣжды, орудiе человѣка грубаго въ своей жизни, грубаго въ своихъ понятiяхъ, кулакъ требуетъ одной животной силы, одного животнаго остервененiя и больше ничего. Шпага, штыкъ и пуля, суть орудiя человѣка образованнаго; они предполагаютъ искусство, ученiе, методу, слѣдовательно зависимость отъ идеи. Звѣрь сражается когтемъ и зубомъ, естественными его орудiями; кулакъ есть тоже естественное орудiе звѣрячеловѣка; человѣкъ общественный сражается орудiемъ, которое создаетъ себѣ самъ, но котораго не имѣетъ отъ природы...

 

Въ этой, повидимому незначительной замѣткѣ, высказывается всего яснѣе основной принципъ убѣжденiй Бѣлинскаго и за нимъ всего западничества — принципъ чисто отрицательный — ненависть ко всему непосредственному, ко всему природному или лучше сказать прирожденному. А между тѣмъ, что же можно было, и что можно теперь даже сказать въ защиту кулака, какъ явленiя — не впадая въ страшную неловкость?.. Отъ кулака еще много шаговъ Бѣлинскому до того знаменитаго положенiя, что «гвоздь, выкованный рукою человѣка, дороже самаго лучшаго цвѣтка природы», — которое уже становится возмутительнымъ для вѣчнаго эстетическаго чувства человѣческой природы; еще далеко и до отрицанiя всякой непосредственности, народныхъ преданiй, народной поэзiи, народности вообще. Кулакъ еще нельзя было защищать. Защищавшiй его, те. НИНадеждинъ, неловко хотѣлъ обогнать время, не въ томъ конечно смыслѣ, чтобы наше время оправдало кулакъ, но въ томъ, что оно его сравняло со всѣми mittelbar, посредственно прiобрѣтенными орудiями грубой силы.

Съ другой стороны въ этой замѣткѣ уже ясно высказывается, что только образованный человѣкъ есть человѣкъ. И въ этомъ конечно есть извѣстная доля правды, но только гдѣ же грань идеала образованiя и грань звѣрства?.. Образованiе принято здѣсь явнымъ образомъ за послѣднiй моментъ современнаго и притомъ западнаго развитiя, если вести мысль логически... Отсюда уже недалеко до того, чтобы всѣхъ нашихъ доблестныхъ и по своему даже образованныхъ предковъ признать звѣрями. Такъ оно и выходитъ. Все, что не подойдетъ подъ условную мѣрку западнаго образованiя, германороманскихъ идеаловъ, германороманскаго развитiя, будетъ обречено на звѣрство западничествомъ. Во всемъ тысячелѣтнемъ бытiи народа уцѣлѣютъ только два образа: Петръ, да Иванъ IV.

Апоѳеозу Петра мы уже видѣли; я началъ ею мою статью. Апоѳеоза Ивана IV — прямое логическое послѣдствiе исключительной апоѳеозы Петра, не совершена однако Бѣлинскимъ съ той наивной и вмѣстѣ ужасающей послѣдовательностью, съ какою совершена апоѳеоза Петра, хотя въ идеяхъ Бѣлинскаго объ Иванѣ IV заключаются уже сѣмена почти всего того, что впослѣдствiи высказано ггСоловьевымъ и Кавелинымъ. Бѣлинскiй взялъ Ивана IV болѣе съ психологической общей стороны, увлекся имъ какъ художественнымъ образомъ.

 

Мы, — говоритъ Бѣлинскiй (Т. II. стр. 213), поспорили бы съ почтеннымъ авторомъ только на счетъ Iоанна IV. Намъ кажется, что онъ не разгадалъ, или можетъ быть не хотѣлъ разгадать тайну этого необыкновеннаго человѣка. У насъ господствуетъ нѣсколько различныхъ мнѣнiй на счетъ Iоанна Грознаго. Карамзинъ представилъ его какимъто двойникомъ, въ одной половинѣ котораго мы видимъ какогото ангела, святаго и безгрѣшнаго, а въ другой чудовище, изрыгнутое природою въ минуту раздора съ самой собой, для пагубы и мученiя бѣднаго человѣчества и эти двѣ половины сшиты у него, какъ говорится, бѣлыми нитками. Грозный былъ для Карамзина загадкою; другiе представляютъ его не только злымъ, но и ограниченнымъ человѣкомъ; нѣкоторые видятъ въ немъ генiя. ГПолевой держится какойто середины; у него Iоаннъ не генiй, а просто замѣчательный человѣкъ. Съ этимъ мы никакъ не можемъ согласиться, тѣмъ болѣе, что онъ самъ себѣ противорѣчитъ, изобразивъ такъ прекрасно, такъ вѣрно, въ такихъ широкихъ чертахъ этотъ колоссальный характеръ. Въ самомъ разсказѣ гПолеваго, Iоаннъ очень понятенъ. Объяснимся. Есть два рода людей съ добрыми наклонностями: люди обыкновенные и люди великiе. Первые, сбившись съ прямого пути, дѣлаются мелкими негодяями, слабодушниками; вторые злодѣями. И чѣмъ душа человѣка огромнѣе, чѣмъ она способнѣе къ впечатлѣнiямъ добра, тѣмъ глубже падаетъ она въ бездну преступленiя, тѣмъ больше закаляется во злѣ. Таковъ Iоаннъ; это была душа энергическая, глубокая, гигантская. Стоитъ только пробѣжать въ умѣ жизнь его, чтобы удостовѣриться въ этомъ. Вотъ, четырехлѣтнее дитя, остается онъ безъ отца, и кому же ввѣряется его воспитанiе? Преступной матери и самовольству бояръ, этихъ буйныхъ бояръ, крамольныхъ, корыстныхъ, которые не почитали за безчестiе и стыдъ лѣности, нерадѣнiя, явнаго неповиновенiя царской волѣ, проигрыша сраженiя вслѣдствiе споровъ о мѣстахъ, а почитали себя обезчещенными, уничтоженными, когда ихъ сажали не по чинамъ на царскихъ пирахъ. И чтожъ дѣлаютъ съ царственнымъ отрокомъ эти корыстные и бездушные бояре? Онъ рветъ животное, наслаждается его смертными издыханiями, а они говорятъ: «пусть державный тѣшится»! Ктожъ виноватъ, если потомъ онъ тѣшится надъ ними, своими развратителями и наставниками въ тиранствѣ? Онъ любитъ Телепнева, и они вырываютъ любимца изъ его объятiй и ведутъ его на мѣсто казни. Душа младенца была потрясена до основанiя, а такiя души не забываютъ подобныхъ потрясенiй. Онъ дѣлается юношею и распутничаетъ, бояре видятъ въ этомъ свою пользу и подучиваютъ его на распутство. Но зрѣлище народнаго бѣдствiя потрясаетъ душу юнаго царя и вдругъ перемѣняетъ его: онъ женится, и на комъ же? на кроткой, прекрасной Анастасiи; онъ уже не тиранъ, а добрый государь, онъ уже не легкомысленный и вѣтренный мальчикъ, а благоразумный мужъ: какiе люди способны къ такимъ внезапнымъ и быстрымъ перемѣнамъ? ужь конечно не просто добрые и неглупые! Онъ подаетъ руку иноку Сильвестру и безродному Адашеву, онъ ввѣряется имъ, онъ какъ будто понимаетъ ихъ, понялиль они его? Люди народа, они дѣйствуютъ благородно и безкорыстно, умно и удачно, но они оковываютъ волю царя; эта воля была львиная и жаждала раздолья и дѣятельности самобытной, честолюбивая и пламенная... Своимъ влiянiемъ на умъ царя, они спеленали исполина, не думая, что ему стоитъ только пожать плечами, чтобъ разорвать пеленки. Они наконецъ назначали ему и часъ молитвы, и часъ суда и совѣта и часъ царской потѣхи, покорили эту душу тяжкому, холодному, жалкому и бездушному ханженству, а эта душа была пылка, нетерпѣлива, стояла выше предразсудковъ своего времени и втайнѣ презирала безсмысленными обрядами. И царь надѣлъ иго, слушался своихъ любимцевъ какъ дитя, казалось былъ всѣмъ доволенъ; но его сердце точилъ червь униженiя... У царя есть сынъ и есть дядя, послѣднiй обломокъ развалившагося зданiя удѣловъ. Царь боленъ при смерти; въ это время Русь уже прiучилась отрѣшиться крамолъ; наслѣдство престола было уже опредѣлено и утверждено общимъ народнымъ мнѣнiемъ, сынъ царя былъ уже выше своего дяди. Что же? при смертномъ одрѣ умирающаго вѣнценосца возстала крамола: бояре отрекаются отъ законнаго наслѣдника, къ нимъ пристаютъ Сильвестръ и Адашевъ... Царь все видитъ, все слышитъ: его санъ, его достоинство поруганы: у его смертнаго одра брань и чуть не драка; справедливость нарушена; его сынъ лишонъ престола, который отдается удѣльному князю, который въ глазахъ царя и народа казался крамольникомъ, хотя былъ невиненъ, которому право жизни было дано какъ будто изъ милости... Этотъ ударъ былъ слишкомъ силенъ, нанесенная имъ рана была слишкомъ глубока, царь возсталъ для мщенiя... Трепещите, буйные и крамольные бояре! вашъ часъ пробилъ, вы сами накликали кару на свою голову, вы оскорбили льва, а левъ не забываетъ оскорбленiй и страшно мститъ за нихъ... Царь выздоровѣлъ, оглянулся назадъ: назади было его сирое дѣтство, казнь Овчины Телепнева, тяжкая неволя и ненавистная боярщина, поругавшаяся надъ его смертнымъ часомъ, оскорбившая и законъ и справедливость и совѣсть; взглянулъ впередъ: впереди опять тяжкая неволя и ненавистная боярщина... Мысль объ измѣнѣ и крамолѣ сдѣлалась его жизнью, и съ тѣхъ поръ, онъ вездѣ и во всемъ могъ видѣть одну измѣну и крамолу, какъ человѣкъ, помѣшавшiйся отъ привидѣнiя, вездѣ и во всемъ видитъ испугавшiй его призракъ... Къ этому присоединилась еще смерть страстно любимой имъ Анастасiи... И теперь, какъ понятно его постепенное измѣненiе, его переходъ къ злодѣйству... Ему надлежало бы свергнуть съ себя тягостную опеку, слушать совѣты, а дѣлать по своему, не питать вѣры, но быть осторожнымъ съ боярщиною и править государствомъ къ его славѣ и счастiю; но онъ жаждетъ мести, мести за себя, а человѣкъ имѣетъ право мстить только за дѣло истины, за дѣло Божiе, а не за себя. Мщенiе можетъ быть сладкiй, но ядовитый напитокъ; это скорпiонъ самъ себя уязвляющiй... Кровь тоже напитокъ опасный и ужасный: она чтò морская вода, чѣмъ больше пьешь, тѣмъ жажда сильнѣе, она тушитъ месть, какъ тушитъ масло огонь... Для Iоанна мало было виновныхъ, мало было бояръ, онъ сталъ казнить цѣлые города: онъ былъ боленъ, онъ опьянѣлъ от ужаснаго напитка крови... Все это вѣрно и прекрасно изображено у Полеваго и въ его изображенiи намъ понятно это безумiе, эта звѣрская кровожадность, эти неслыханныя злодѣйства, эта гордыня и вмѣстѣ съ ними эти жгучiя слезы, это мучительное раскаянiе и это униженiе, въ которыхъ проявлялась вся жизнь Грознаго; намъ понятно также и то, что только ангелы могутъ изъ духовъ свѣта превращаться въ духовъ тьмы... Iоаннъ поучителенъ въ своемъ безумiи, это не тиранъ классической трагедiи, это не тиранъ Римской имперiи, гдѣ тираны были выраженiемъ своего народа и духа времени: это былъ падшiй ангелъ, который и въ паденiи своемъ обнаруживаетъ по временамъ силу характера желѣзнаго, и силу ума высокаго...

 

Прежде еще чѣмъ остановлюсь я на этомъ весьма важномъ очеркѣ, я сопоставлю съ нимъ выписку изъ статьи «Отеч. Записокъ» 1840 года, въ которой Бѣлинскiй восторженно увлекаясь поэмою Лермонтова о «Купцѣ Калашниковѣ», касается тоже образа Ивана IV.

 

На первомъ планѣ, — говоритъ нашъ критикъ, — видимъ мы Iоанна Грознаго, котораго память такъ кровава и страшна, котораго колоссальный блескъ живъ еще въ преданiи и фантазiи народа... Что за явленiе въ нашей исторiи былъ этотъ «мужъ кровей», какъ называетъ его Курбскiй? Былъ ли онъ Людовикомъ XI нашей исторiи, какъ говоритъ Карамзинъ? Не время и не мѣсто распространяться здѣсь о его историческомъ значенiи; замѣтимъ только, что это была сильная натура, которая требовала себѣ великаго развитiя для великаго подвига; но какъ условiя тогдашняго полуазiатскаго быта и внѣшнiя обстоятельства отказали ей даже въ какомъ нибудь развитiи, оставивъ ее при естественной силѣ и грубой мощи и лишили ее всякой возможности пересоздать дѣйствительность, то эта сильная натура, этотъ великiй духъ поневолѣ исказились, нашли свой выходъ, свою отраду только въ безумномъ мщенiи этой ненавистной и враждебной имъ дѣйствительности... Тиранiя Iоанна Грознаго имѣетъ глубокое значенiе, и потому она возбуждаетъ скорѣе сожалѣнiе какъ къ падшему духу неба, чѣмъ ненависть и отвращенiе, какъ къ мучителю... Можетъ быть, это былъ своего рода великiй человѣкъ, но только не во время слишкомъ рано явившiйся Россiи, пришедшiй въ мiръ съ призванiемъ на великое дѣло и увидавшiй, что ему нѣтъ дѣла въ мiрѣ: можетъ быть въ немъ безсознательно кипѣли всѣ силы для измѣненiя ужасной дѣйствительности, среди которой онъ такъ безвременно явился, которая не побѣдила, но разбила его и которой онъ такъ страшно мстилъ всю жизнь свою, разрушая и ее и себя самаго въ болѣзненной и безсознательной ярости. Вотъ почему изъ всѣхъ жертвъ его свирѣпства, онъ самъ наиболѣе заслуживаетъ соболѣзнованiе; вотъ почему его колоссальная фигура, съ блѣднымъ лицомъ и впалыми, сверкающими очами, съ головы до ногъ облита такимъ страшнымъ величiемъ, нестерпимымъ блескомъ такой ужасающей поэзiи...

Мы русскiе, — говоритъ еще Бѣлинскiй уже въ 1843 году, сильнѣе и сильнѣе вдаваясь въ свой централизацiонный взглядъ и сопоставляя прямо Петра съ Iоанномъ (Т. VII, стран. 105), какъ съ его предшественникомъ въ выработкѣ государственной идеи, — имѣли своего Ахилла, который есть неопровержимоисторическое лицо, ибо отъ дня смерти его протекло только 118 лѣтъ, но который есть миѳическое лицо со стороны необъятной важности духа, колоссальности дѣлъ и невѣроятности чудесъ, имъ произведенныхъ. Петръ былъ полнымъ выраженiемъ русскаго духа и если бы между его натурою и натурою русскаго народа не было кровнаго родства, его преобразованiя, какъ индивидуальное дѣло сильнаго средствами и волею человѣка, не имѣли бы успѣха. Но Русь неуклонно идетъ по пути, указанному ей творцемъ ея. Петръ выразилъ собою великую идею самоотрицанiя случайнаго и произвольнаго въ пользу необходимаго, грубыхъ формъ ложно развившейся народности, въ пользу разумнаго содержанiя нацiональной жизни. Этою высокою способностью самоотрицанiя, обладаютъ только великiе люди и великiе народы, и ею то русское племя возвысилось надъ всѣми славянскими племенами, въ ней то и заключается источникъ его настоящаго могущества и будущаго величiя. До Петра, вся русская исторiя заключалась въ одномъ стремленiи къ соглашенiю разъединенныхъ частей страны и сосредоточенiю ея вокругъ Москвы. Въ этомъ случаѣ помогло и татарское иго и грозное царствованiе Iоанна...

 

Послѣ этихъ нарочно сопоставленныхъ мною мѣстъ, нельзя не удивляться тому, что Бѣлинскiй въ 1846 году, стало быть въ эпоху еще позднѣйшую и еще болѣе теоретическую своей дѣятельности, находитъ энергическими стихи Языкова о Грозномъ — Языкова, котораго притомъ преслѣдовалъ онъ безпощадно. Это можно пояснить только великимъ художническимъ чувствомъ, которое никогда не покидало нашего критика, какъ бы сильно ни вдался онъ въ теорiю.

 

Одушевляясь прошедшимъ, — пишетъ онъ въ одной рецензiи 1846 г. (СочБѣл. Т. X., стр. 389) какъ почтенный собесѣдникъ старины, гНЯзыковъ, вдругъ обмолвился нѣсколькими энергическими стихами объ Иванѣ Грозномъ:

 

«Трехъ музульманскихъ царствъ счастливый покоритель

И кровопiйца своего!

Неслыханный тиранъ, мучитель непреклонный,

Природы ужасъ и позоръ.

Въ Москвѣ за казнью казнь; у плахи беззаконной

Весь день мясничаетъ топоръ,

По земскимъ городам толпа кромѣшныхъ бродитъ

Нося грабежъ, губя людей

И бѣшено свирѣпъ, самъ царь ее предводитъ...»

 

Для того, чтобы уяснить себѣ и оцѣнить по достоинству значенiе взгляда Бѣлинскаго на личность Ивана IV, нужно принять въ соображенiе то обстоятельство, что Бѣлинскiй былъ совершенно незнакомъ съ источниками нашей исторiи вообще, въ его время еще мало доступными, создавалъ себѣ Ивана по карамзинскимъ формамъ съ одной стороны, и по отрицанiю Полеваго съ другой, всѣмъ слѣдовательно обязанъ былъ своей генiальной чуткости и проницательности. Притомъ, стремясь разъяснить себѣ таинственную личность грознаго вѣнценосца, онъ имѣлъ въ виду цѣли болѣе психологическiя и художественныя, чѣмъ историческiя или политическiя. Онъ былъ поражонъ этимъ, дѣйствительно знаменательнымъ образомъ, поражонъ какъ артистъ, и хотѣлъ разгадать внутреннiя пружины страшныхъ дѣянiй Ивана IV...

Въ 1836 году, къ которому принадлежитъ первое изъ выписанныхъ мною мѣстъ, Бѣлинскiй еще былъ самымъ ярымъ поклонникомъ юной французской словесности; стоялъ, такъ сказать, на колѣняхъ передъ нею вообще, передъ Бальзакомъ въ особенности; восхищался не только глубокимъ анализомъ Бальзака, но и образами въ родѣ Феррагуса въ Histoire de treize. Здѣсь не мѣсто говорить о томъ, на сколько онъ былъ правъ или не правъ въ тогдашнихъ своихъ увлеченiяхъ. Дѣло въ томъ, что исходная точка его симпатическаго взгляда на Ивана IV, заключается въ увлеченiи той эпохи вообще, и въ ея увлеченiи въ особенности страшными и мрачными натурами, демоническими и разрушительными стремленiями, — стремленiями, выходящими изъ общаго круга, идущими въ разрѣзъ съ общею жизнью. Такою личностью, такою титаническою натурою представилъ онъ себѣ и нашего Грознаго. Въ этомъ представленiи много правды, по крайней мѣрѣ оно и одно оно помогло разгадать сколько нибудь эту психологическую загадку, и нѣтъ сомнѣнiя, что если бы Бѣлинскiй прямо по источникамъ изучилъ Грознаго со всѣхъ его сторонъ, онъ можетъ быть удачнѣе всѣхъ разгадалъ бы эту мрачную и вмѣстѣ ироническую, часто даже юмористическую (въ похожденiяхъ Александровской Слободы, въ посланiи къ отцамъ Бѣлозерскаго Кириловскаго монастыря), вполнѣ русскую личность... Не имѣя же подъ рукою ни фактовъ, ни красокъ для этой фигуры, онъ набросилъ на нее общiй байроническiй тонъ, и самая рѣчь его въ приведенныхъ мѣстахъ о Грозномъ, отзывается страстной, лихорадочной тревожностью...

Но, какъ писатель общественный, Бѣлинскiй не могъ остановиться на одной художественной симпатiи къ личности... Онъ взглянулъ глубокимъ взглядомъ на значенiе этой личности въ нашемъ развитiи общественномъ — взглянулъ на Ивана, какъ на общественнаго двигателя и съ разу проложилъ и указалъ дорогу своимъ ученикамъ. Въ статьѣ 1836 года, Бѣлинскiй еще ни слова не говоритъ о государственномъ значенiи Ивана IV. Въ статьѣ 1841 года, онъ, оговариваясь, что не мѣсто и не время распространяться въ статьѣ объ историческомъ значенiи Грознаго, даетъ однако замѣтить, что въ дѣлѣ его онъ видитъ «великiй подвигъ», что въ его страшныхъ казняхъ видно стремленiе пересоздать дѣйствительность, говоритъ наконецъ прямо, что можетъ быть это былъ преждевременно явившiйся великiй человѣкъ... Вся послѣдующая школа родового быта уже заключается въ этомъ взглядѣ. Она отброситъ только слово: «можетъ быть», которое и самъ Бѣлинскiй поставилъ потому только, что не владѣлъ достаточнымъ количествомъ фактовъ, подтвержающихъ взглядъ и почерпнутыхъ прямо изъ источниковъ; потому только, что говорилъ гадательно. Когда же явилась книга Котошихина, когда отрицателямъ представилась цѣлая масса фактовъ, обличающихъ «ужасную дѣйствительность», тогда Бѣлинскiй прямо и послѣдовательно призналъ Ивана IV предшественникомъ Петра Великаго, какъ свидѣтельствуетъ третье приведенное мною мѣсто, — вмѣстѣ съ тѣмъ, по своей неумолимой послѣдовательности, онъ наравнѣ съ Иваномъ призналъ и татарское иго необходимымъ звѣномъ въ нашемъ государственномъ развитiи...

Но не только основная идея всѣхъ послѣдующихъ взглядовъ на личность Ивана IV и его историческое значенiе, заключается въ приведенныхъ выпискахъ, — нѣтъ! въ нихъ заключаются намеки на всѣ самыя тонкiя подробности. У Бѣлинскаго уже является та мысль, что Иванъ IV пришолъ въ мiръ съ «призванiемъ на великое дѣло». ГСоловьевъ только развилъ это «призванiе» фактически и раздвинулъ предѣлы брошенной Бѣлинскимъ мысли только тѣмъ, что сталъ доказывать въ Иванѣ сознательное чувство этого призванiя. Бѣлинскiй указалъ на разубѣжденiе Грознаго въ Сильвестрѣ и Адашевѣ. ГгСоловьевъ и Кавелинъ только смѣлѣе и прямѣе объявили ихъ и ихъ партiю отсталыми людьми, а Грознаго и палача Томилу прогрессистами. Все, однимъ словомъ, что развилось послѣ въ цѣлую теорiю — существуетъ уже въ зародышѣ въ мысляхъ Бѣлинскаго, все, даже къ сожалѣнiю, до клика vae victis! этого грустнаго результата историческаго фатализма, породившаго теорiю родового быта и централизацiи. У Бѣлинскаго крикъ этотъ только напряжоннѣй и лихорадочнѣйТрепещите, буйные и крамольные бояре» и тд.)...

Бѣлинскiй, прежде всего обладалъ генiальнымъ чутьемъ, и потому нисколько не удивительно, что онъ намѣтилъ геркулесовы грани теорiи отрицанiя и централизацiи. Можно сказать, что бросившись разъ по пути этой теорiи, онъ уже носилъ ее въ себѣ совершенно непосредственно, и перемѣняя часто взглядъ на частныя явленiя, идеѣ централизацiи остается вѣренъ постоянно до послѣдняго года жизни, когда въ немъ повидимому готовился какойто переломъ, совершенiю котораго воспрепятствовала смерть. Въ 1836 ли году, фанатическiй поклонникъ бурнаго романтизма; въ 1838 или 1839 году фанатикъ разумности дѣйствительности и ярый гонитель французовъ, романтизма и либерализма, въ сороковыхъ ли годахъ, предсказатель прогресса, онъ твердо и неуклонно стоитъ въ одномъ — въ отрицанiи и централизацiонныхъ началахъ. Этимъ объясняются его нелюбовь къ славянству и стремленiямъ славянизма, его вражда къ малороссiйской литературѣ, какъ къ мѣстной литературѣ и тд. Эта нелюбовь къ славянству и эта вражда къ мѣстной малороссiйской литературѣ, въ немъ являются чѣмъто странноинстинктивнымъ.

Нѣтъ сомнѣнiя, для того кто пристально прослѣдилъ дѣятельность Бѣлинскаго, въ томъ, что эпоха отъ 1834 до 1836 года, те. эпоха дѣятельности въ «Телескопѣ», единственная, въ которомъ мы видимъ его вполнѣ, такъ сказать, на распашку, не подчиненнымъ никакой извнѣ пришедшей теорiи, отдающимся беззавѣтно всѣмъ страстнымъ сочувствiямъ: по временамъ только страстные порывы его умѣряются влiянiемъ чужой могущественной мысли, мысли Надеждина, но и то борятся съ этимъ влiянiемъ. Всего замѣчательнѣе, что и въ эту эпоху, Бѣлинскiй, или прямо возстаетъ на первыя выраженiя исключительно народныхъ стремленiй или относится къ нимъ отрицательно, насмѣшливо...

Первоначальныя стремленiя исключительно народнаго направленiя, выражались часто или въ нескладныхъ формахъ, какъ напримѣръ, оправданiе кулака, или въ юношескомъ высокомѣрiи и заносчивости противъ западнаго образованiя. Выходку Бѣлинскаго противъ «кулака» я уже приводилъ. Не менѣе замѣчательны и двѣ выходки его въ рецензiи на книгу Венелина: «О характерѣ народныхъ пѣсенъ у славянъ Задунайскихъ».

Венелинъ былъ одинъ изъ благороднѣйшихъ дѣятелей славянства, и одинъ изъ даровитѣйшихъ представителей славянской мысли. Человѣкъ сердца, болѣе чѣмъ человѣкъ ума, обладавшiй громадною, но безпорядочнѣйшею ученостью, одаренный генiальнымъ историческимъ чутьемъ и предупредившiй многими идеями великаго Шафарика, въ отношенiи къ которому онъ былъ своего рода допотопною формацiей, онъ вносилъ въ науку всѣ симпатiи и всѣ глубокiя ненависти угнѣтеннаго племени, за которое, какъ и за всѣ славянскiя племена въ совокупности, онъ готовъ былъ идти на крестъ и мученiя. Статья его о пѣсняхъ задунайскихъ славянъ, какъ всѣ его къ сожалѣнiю еще неизданныя вполнѣ сочиненiя, представляетъ смѣсь генiальнѣйшихъ соображенiй и глубокой критической проницательности, съ мыслями недозрѣлыми и неразъясненными, а иногда даже просто незрѣлыми и темными, но исполненными самой страстной заносчивости. Холодно и то какъбы повинуясь общему духу своего тогдашняго журнала, хвалитъ Бѣлинскiй достоинство книги Венелина, но явно враждебно относится къ ея слабымъ сторонамъ, съ какойто злостью выставляетъ ихъ, и высказываетъ рѣзко свое несочувствiе къ славянству, его интересамъ, его враждамъ, стремленiямъ и даже къ его исторiи.

 

Мы пропускаемъ, — говоритъ онъ (сочБѣл. Т. II, стран. 175), что языкъ гВенелина нерѣдко бываетъ неправиленъ и страненъ, что онъ любитъ употреблять слова и выраженiя, никѣмъ неупотребляемыя, какъ то: кухонность человѣческаго рода и тому подобныя, которыхъ не мало; все это не важно. Но насъ удивили нѣкоторыя его мысли, изложенныя частью въ выноскахъ, частью въ прибавленiяхъ къ статьѣ; онѣ кажутся намъ въ совершенной дисгармонiи съ тѣми, о которыхъ мы говорили выше. Съ трудомъ вѣрится, чтобы тѣ и другiя принадлежали одному и тому же лицу. Что значитъ напримѣръ эта насмѣшка надъ Гёте, за то, что онъ выдалъ Елену Илiады за нѣмца Фауста? Неужели почтенному автору неизвѣстно, что есть художественныя сочиненiя, которыя будучи неестественны, несбыточны и нелѣпы въ фактическомъ отношенiи, тѣмъ не менѣе истинны поэтически? Неужели ему неизвѣстно, что въ творчествѣ, сказка или разсказъ бываетъ иногда только символомъ идеи? Что за насмѣшка надъ красавицею Еленою, которую авторъ грозится наказать самымъ славянскимъ, те. самымъ варварскимъ наказанiемъ? За что такая немилость? Неужели почтенный авторъ думаетъ, что дѣйствующiя лица въ поэмѣ должны быть резонабельны, нравственны, словомъ должны отличаться хорошимъ поведенiемъ? Неужели ему неизвѣстно, что самыя понятiя о нравственности не у всѣхъ народовъ сходны? Елена нисколько не оскорбляла своимъ поведенiемъ жизни древнихъ; она совершенно въ духѣ народа и въ духѣ времени. Ее такъ же смѣшно упрекать въ безнравственности, какъ смѣшно упрекать Задунайскихъ славянъ въ томъ, что они головорѣзы...

 

Повидимому въ высшей степени правильны здѣсь нападки Бѣлинскаго, но въ этихъ правильныхъ и разумныхъ нападкахъ кроется столько инстинктивно враждебнаго, что жолчь въ нихъ постепенно накипаетъ, накипаетъ и наконецъ прорывается злобною выходкою противъ задунайскихъ славянъ, столь дорогихъ сердцу благороднаго, самоотверженнаго труженика болгарскаго и всего славянскаго дѣла... Дѣло ясное теперь для насъ читателей, что всѣ «неужели», обращаемыя рецензентомъ къ Венелину, «неужели» столь справедливыя и разумныя, въ сущности къ Венелину не относятся. Все, о чемъ допрашивалъ его Бѣлинскiй, Венелинъ зналъ конечно такъ же хорошо, какъ самъ Бѣлинскiй, но у Венелина кровь кипѣла, жолчь подымалась при словѣ «нѣмецъ», и вотъ рука расходилась, въ ученой книгѣ вырвались необдуманныя слова племенной ненависти, — хоть на чемъ нибудь, хоть не кстати, да сорвать злость на нѣмцевъ! До Елены, до Фауста, тутъ и дѣла нѣтъ, тутъ звучитъ старая пѣсня о Любушиномъ судѣ, что не хорошо

 

искать у нѣмцевъ правды...

У насъ правда по закону святу,

Принесли ту правду наши дѣды,

Черезъ три рѣки на нашу землю.

 

Тутъ явно видима наивная, племенная обмолвка. И вотъ обмолвка эта попадается человѣку, у котораго кровь кипитъ и жолчь накипѣла отъ противорѣчiй нашей славянской дѣйствительности, тому блестящему идеалу, который выработало остальное человѣчество, который именно въ нашей славянской дѣйствительности видитъ причины нашей отсталости и неразвитости...

Оба эти человѣка правы... но за наивную, почти дѣтскую, въ своей заносчивости обмолвку одного, злобно и даже разсчетливо мститъ другой. Этотъ другой, сильнѣе и ясностью ума и твердыми, хотя чужими основами взгляда.

 

Потомъ, — продолжаетъ рецензентъ, — что это за нападки на Гердера и Гизо? И за чтоже? За то что они находили духъ рыцарства и героизма только въ нѣмецкихъ племенахъ, а не въ славянскихъ? Странно. Конечно, героизмъ те. непосѣдность, предпрiимчивость и страсть къ кровопролитiю свойственны всякому младенчествующему народу болѣе или менѣе; но самый этотъ героизмъ имѣетъ большiй или меньшiй кругъ дѣйствiя. Норманны переплывали моря и завоевывали отдаленныя страны, а славяне дрались съ своими сосѣдями или другъ съ другомъ. Что же касается до рыцарства, то оно безъ всякаго сомнѣнiя принадлежитъ исключительно одной Европѣ среднихъ вѣковъ и именно нѣмцамъ. Рыцарство и героизмъ очень похожи другъ на друга, но между ними есть и большая разница; героизмъ бываетъ почти всегда безсмысленъ, а рыцарство водится всегда идеею! Гдѣ же надо искать этой идеи? Неужели въ безсмысленной рѣзнѣ Задунайскихъ славянъ съ турками или кавказскихъ племенъ между собою? За чтоже гВенелинъ такъ сердится на Гизо и особенно на великаго Гердера, что они были неуважительны къ славянамъ? Я презираю это дѣтское обожанiе авторитетовъ, вслѣдствiе котораго нельзя сказать о Мильтонѣ, что онъ не поэтъ, или по крайней мѣрѣ не великiй поэтъ и тому подобное; но съ тѣмъ вмѣстѣ противъ неуважительнаго тона къ людямъ, оказавшимъ человѣчеству большiя услуги, каковъ Гердеръ и слова: «Гердеръ дѣтствуетъ, Гердеръ ребячествуетъ» мнѣ кажутся неумѣстными. Гердеръ могъ ошибаться, могъ не знать чего либо, но никогда онъ не могъ ни дѣтствовать, ни ребячиться. Намъ желательно чтобы гВенелинъ и тд...

 

Это мѣсто, въ которомъ все, по крайней мѣрѣ повидимому, справедливо, кромѣ злости, въ высшей степени знаменательно и въ отношенiи къ исторiи борьбы двухъ направленiй и въ отношенiи къ самому Бѣлинскому. Безпощадная послѣдовательность вражды заводитъ его въ «Телескопѣ» 1836 года, почти въ тоже самое, что высказано имъ было въ сороковыхъ годахъ. Вѣдь тутъ ужь чутьчуть что нѣтъ симпатiи къ туркамъ, какъ къ организованному государству, чутьчуть что нѣтъ этого знаменитаго положенiя, которое докончилъ послѣдовательно «Атеней» мрачной памяти, въ лѣто отъ РХ. 1859, чутьчуть что нѣтъ того однимъ словомъ, за что глубоко ненавидѣло славянофильство Бѣлинскаго, за что оно готово было оскорблять его великую память...

И кто же тутъ виноватъ?.. Не виновато славянофильство, ибо Бѣлинскiй увлекаемый теорiею, шолъ на перекоръ его завѣтнѣйшимъ и притомъ благороднѣйшимъ стремленiямъ; не виноватъ и Бѣлинскiй, вѣрный здѣсь своему принципу, своимъ идеаламъ до фанатизма... Ходъ мысли его касательно нашей связи съ славянствомъ, те. касательно нашей народности вообще, былъ таковъ, что только отрицанiемъ нашей самости, мы вступаемъ въ семью человѣчества, что исторiи у насъ нѣтъ до Петра и до реформы.

 

До славянъ же, — говоритъ онъ въ 1845 году (сочБѣл. Ч. IX, стр. 417), намъ нѣтъ дѣла, потомучто они не сдѣлали ничего такого, что дало бы имъ право на вниманiе науки и на основанiи чего наука могла бы видѣть въ ихъ существованiи фактъ исторiи человѣчества.

 

Вотъ оно главное слово разгадки: человѣчество! это абстрактное человѣчество худо понятаго гегелизма, человѣчество, котораго въ сущности нѣтъ, ибо есть организмы растущiе, старѣющiеся, перерождающiеся, но вѣчные: народы. Для того, чтобы оно было, — это абстрактное человѣчество, нужно непремѣнно признать какой либо условный идеалъ его. Этому идеалу жертвуется всѣмъ народнымъ, мѣстнымъ, органическимъ... Въ концѣ концовъ, въ результатахъ этого идеала, стоитъ конечно то, о чемъ Гегелю и не снилось.

Чаадаевъ былъ проще и послѣдовательнѣе. Онъ прямо схватился за католицизмъ, за блестящее и вѣковое выраженiе мертвящей централизацiи, прямо взглянулъ въ лицо теорiи, абсолютнѣе отрекся отъ жизни!..

 

III

 

Всякiй народъ есть нѣчто цѣлое, особное, частное и индивидуальное; у всякаго народа своя жизнь, свой духъ, свой характеръ, свой взглядъ на вещи, своя манера понимать и дѣйствовать. Въ нашей литературѣ теперь борются два начала, французское и нѣмецкое. Борьба эта началась уже давно, и въ нейто выразилось рѣзкое различiе направленiя нашей литературы. Разумѣется, что намъ такъ же не къ лицу идетъ быть нѣмцами, какъ и французами, потому что у насъ есть своя нацiональная жизнь, глубокая, могучая, оригинальная; но назначенiе Россiи есть принять въ себя всѣ элементы не только европейской, но мiровой жизни, на что достаточно указываетъ ея историческое развитiе, географическое положенiе и самая многосложность племенъ, вошедшихъ въ ея составъ и теперь перекаляющихся въ горнилѣ великорусской жизни, которой Москва есть средоточiе и сердце, и прiобщающихся къ ея сущности. Разумѣется, принятiе элементовъ всемiрной жизни не должно и не можетъ быть механическимъ или эклектическимъ какъ философiя Кузена, сшитая изъ разныхъ лоскутковъ, а живое, органическое, конкретное: эти элементы, принимаясь русскимъ духомъ, не остаются въ немъ чѣмъто постороннимъ и чуждымъ, но переработываются въ немъ, преобращаются въ его сущность и получаютъ новый самобытный характеръ. Такъ въ живомъ организмѣ разнообразная пища, процессомъ пищеваренiя обращается въ единую кровь, которая животворитъ единый организмъ. Чѣмъ многосложнѣе элементы, тѣмъ богатѣе жизнь. Неуловимо безконечны стороны бытiя, и чѣмъ болѣе сторонъ выражаетъ собою жизнь народа, тѣмъ могучѣе, глубже и выше народъ. Мы русскiе наслѣдники цѣлаго мiра, не только европейской жизни, и наслѣдники по праву. Мы не должны и не можемъ быть англичанами, ни французами, ни нѣмцами, потому что мы должны быть русскими; но мы возьмемъ какъ свое все что составляетъ исключительную сторону жизни каждаго европейскаго народа, и возьмемъ ее, не какъ исключительную сторону, а какъ элементъ для пополненiя нашей жизни, исключительная сторона которой, должна быть многосторонность неотвлеченная, а живая, конкретная, имѣющая свою собственную народную физiономiю и народный характеръ. Мы возьмемъ у англичанъ ихъ промышленность, ихъ универсальную практическую дѣятельность, но не сдѣлаемся только промышленными и дѣловыми людьми; мы возьмемъ у нѣмцевъ науку, но не сдѣлаемся только учеными; мы уже давно беремъ у французовъ моды, формы свѣтской жизни, шампанское, усовершенствованiя по части высокаго и благороднаго повареннаго искусства; давно уже учимся у нихъ любезности, ловкости свѣтскаго обращенiя; но пора уже перестать намъ брать у нихъ то, чего у нихъ нѣтъ: знанiе, науку. Ничего нѣтъ вреднѣе и нелѣпѣе, какъ не знать, гдѣ чѣмъ можно пользоваться.

Влiянiе нѣмцевъ благодѣтельно на насъ во многихъ отношенiяхъ, и со стороны науки и искусства и со стороны духовнонравственной. Не имѣя ничего общаго съ нѣмцами въ частномъ выраженiи своего духа, мы много имѣемъ съ ними общаго въ основѣ, сущности, субстанцiи нашего духа. Съ французами мы находимся въ обратномъ отношенiи: хорошо и охотно сходясь съ ними въ формахъ общественной (свѣтской) жизни, мы враждебно противоположны съ ними по сущности (субстанцiи) нашего нацiональнаго духа (СочБѣл. Т. II. стр. 304).

Кромѣ природы и личнаго человѣка, есть еще общество и человѣчество. Какъ бы ни была богата и роскошна внутренняя жизнь человѣка, какимъ бы горячимъ ключемъ ни била она во мнѣ и какими бы волнами ни лилась черезъ край, она не полна, если не усвоитъ въ свое содержанiе интересовъ внѣшняго ей мiра, общества и человѣчества. Въ полной и здоровой натурѣ тяжело лежитъ на сердцѣ судьба родины; всякая благородная личность глубоко сознаетъ свое крѣпкое родство, свои кровныя связи съ отечествомъ. Общество, какъ всякая индивидуальность, есть нѣчто живое и органическое, которое имѣетъ свои эпохи возрастанiя, свои эпохи здоровья и болѣзней, свои эпохи страданiя и радости, свои роковые кризисы и переломы къ выздоровленiю и смерти. Живой человѣкъ носитъ въ своемъ духѣ, въ своемъ сердцѣ, въ своей крови жизнь общества; онъ болѣетъ его недугами, мучится его страданiями, цвѣтетъ его здоровьемъ, блаженствуетъ его счастiемъ, внѣ своихъ собственныхъ, своихъ личныхъ обстоятельствъ. Разумѣется, въ этомъ случаѣ общество только беретъ съ него свою дань, отторгая его отъ него самаго въ извѣстные моменты его жизни, но не покоряя его себѣ совершенно и исключительно. Гражданинъ не долженъ уничтожать человѣка, ни человѣкъ гражданина; въ томъ и другомъ случаѣ выходитъ крайность, а всякая крайность есть родная сестра ограниченности. Любовь къ отечеству должна выходить изъ любви къ человѣчеству, какъ частная изъ общаго. Любить свою родину значитъ, пламенно желать видѣть въ ней осуществленiе идеала человѣчества и по мѣрѣ силъ своихъ споспѣшествовать этому. Въ противномъ случаѣ, патрiотизмъ будетъ китаизмомъ, который любитъ свое только за то, что оно свое, и ненавидитъ все чужое за то только, что оно чужое и не нарадуется собственнымъ безобразiемъ и уродствомъ. Романъ англичанина Морьера «Хаджи Баба» есть превосходная и вѣрная картина подобнаго квасного (по счастливому выраженiю князя Вяземскаго) патрiотизма. Человѣческой натурѣ сродно любить все близкое къ ней, свое родное и кровное; но эта любовь есть и въ животныхъ, слѣдовательно любовь человѣка должна быть выше. Это превосходство любви человѣческой передъ животною состоитъ въ разумности, которая тѣлесная и чувственная просвѣтляетъ духомъ, а этотъ духъ есть общiй. Примѣръ Петра Великаго, говорившаго о родномъ языкѣ, что лучше чужой да хорошiй, чѣмъ свой да негодный, лучше всего поясняетъ и оправдываетъ нашу мысль. Конечно, изъ частнаго нельзя дѣлать правило для общаго, но можно черезъ сравненiе объяснить частнымъ общее. Можно не любить и родного брата, если онъ дурной человѣкъ, но нельзя не любить отечества, какое бы оно ни было, только надобно, чтобы эта любовь была не мертвымъ довольствомъ тѣмъ чтó есть, но живымъ желанiемъ усовершенствованiя; словомъ, любовь къ отечеству должна быть вмѣстѣ и любовью къ человѣчеству (СочБѣл. Т. IV. стр. 261).

 

Для того, чтобы совершенно понять два этихъ весьма характеристическихъ мѣста, — одно, относящееся къ 1838, другое къ 1841 году, но оба связанныя очевидно однимъ и тѣмъ же направленiемъ мысли; для того, чтобы уяснить себѣ ихъ содержанiе и тонъ, нужно перенестись нѣсколько въ то время, въ которое они были писаны.

Время же это характеризуется однимъ словомъ: гегелизмъ...

О гегелизмѣ, Генрихъ Гейне сказалъ весьма остроумно, хоть и очень поверхностно, что онъ похожъ на странныя и по формамъ уродливыя письмена, которыми выражено простое и ясное содержанiе, въ противоположность таинственнымъ iероглифамъ шеллингизма, въ сущности ничего якобы не выражающимъ. Ни въ отношенiи къ гегелизму, ни въ отношенiи къ шеллингизму, это рѣшительная неправда. И содержанiе гегелизма и содержанiе шеллингизма, какъ содержанiе вообще философiи, безграничношироко и въ сущности едино... Но дѣло не въ томъ. Гегелизмъ, въ первоначальную эпоху своего къ намъ привитiя, дѣйствовалъ на насъ преимущественно магическимъ обаянiемъ своихъ таинственныхъ формъ и своимъ «змѣинымъ» положенiемъ о тождествѣ разума съ дѣйствительностью. Сначала мы съ самою наивною вѣрою приняли это положенiе, что «Was ist — ist vernЯnftig», съ такою вѣрою, которой никогда не желалъ великiй учитель, не даромъ скорбившiй о томъ, что никто изъ учениковъ его, его не понялъ... Послѣдствiя этой наивной вѣры, были часто самыя комическiя въ приложенiи къ дѣйствительности, въ особенности у насъ, гдѣ гегелизмъ по источникамъ знакомъ былъ весьма немногимъ, да и этими немногими большею частью былъ усвоенъ совершенно формально. Слова «духъ человѣчества», «воля человѣчества» для адептовъ имѣли какоето таинственнореальное бытiе, служили какимито всепримиряющими и успокоивающими формулами. Къ смѣльчакамъ, которые придавали этимъ формуламъ только номинальное значенiе, адепты питали чуть что не презрѣнiе, какъ къ матерiалистамъ и либераламъ.

Къ числу самыхъ жаркихъ адептовъ принадлежалъ Бѣлинскiй. Силою одного ума и чутья, онъ, совершенно незнакомый съ гегелизмомъ по источникамъ, такъ сказать пережилъ весь гегелизмъ внутри самаго себя, изъ намековъ развилъ цѣлую систему и развивалъ ее дiалектически съ послѣдовательностью, свойственною одному русскому человѣку.

Въ 1834—1836 годахъ, ярый романтикъ, фанатическiй поклонникъ тревожныхъ чувствъ, страстныхъ грезъ и разрушительныхъ стремленiй юной французской словесности, онъ вдругъ въ 1838 г., въ «Зеленомъ Наблюдателѣ» является по крайней мѣрѣ по внѣшнимъ формамъ своимъ, совершенно инымъ человѣкомъ, предсказателемъ новаго, ученiя, обѣщающаго примиренiе и любовь, оправдывающаго вполнѣ дѣйствительность вообще, сталобыть и нашу дѣйствительность...

Разумѣется, онъ на этомъ не могъ остановиться, потомучто не способенъ былъ жить призраками, а искалъ правды. Не могли остановиться на такомъ пунктѣ и другiе, но отъ этого пункта можно было идти въ совершенно разныя стороны. Такъ оно и было. Аксаковъ (КС.), котораго вступленiе къ его магистерской диссертацiи о Ломоносовѣ представляетъ этотъ моментъ гегелизма, доведенный до самыхъ комическихъ крайностей, пошолъ совершенно въ другую сторону. Бѣлинскiй же безтрепетно шолъ отъ крайностей къ крайностямъ, наивно забывая въ пользу послѣднихъ предшествовавшiя, фанатически вѣруя въ послѣднiя, какъ единственноистинныя, готовый сегодня восторгаться дѣйствительностью quand même, завтра рвать на себѣ волосы за эти восторги и послѣ завтра уже совершенно отдаваться новому и озлобленно преcлѣдовать свои старыя заблужденiя...

Но прежде чѣмъ слѣдить шагъ за шагомъ за его развитiемъ, нельзя не замѣтить того, что онъ всегда остается вѣрнымъ одному, именно, какъ уже я сказалъ прежде — отрицанiю и централизацiоннымъ началамъ.

Стоитъ только повнимательнѣе перечесть два приведенныхъ мною мѣста о нацiональности, чтобы въ этомъ окончательно убѣдиться... Основная идея, проникающая эти мѣста, вовсе не нацiональная жизнь, хоть ей и придаются эпитеты «глубокой, могучей, оригинальной» а космополитизмъ. Наша нацiональная жизнь явнымъ образомъ представляется здѣсь какоюто эклектическою. Бытiе ея признается только со временъ реформы, той реформы, которая устами преобразователя говорила о родномъ языкѣ, что лучше чужой да хорошiй, чѣмъ свой да негодный. За русскими, какъ за славянами не признается ровно ничего, и въ кругъ мiровой жизни они не вносятъ ничего своего, те. славянскаго: значенiе наше только въ многостороннемъ усвоенiи европейской жизни, въ нашихъ отрицательныхъ достоинствахъ, въ нашей способности усвоять чужое и отрицаться отъ своего... Это однимъ словомъ только оборотная сторона медали, только другая сторона того, о чемъ говорилъ Бѣлинскiй въ 1836 году.

Логическiя послѣдствiя такого взгляда были: 1) Уничтоженiе всего непосредственнаго, прирожденнаго въ пользу выработаннаго духомъ, искусственнаго. 2) Уничтоженiе всего мѣстнаго въ пользу общенацiональнаго, и потому же принципу всего общенацiональнаго въ пользу общечеловѣческаго.

Изъ перваго общаго послѣдствiя вытекали сами собою съ постепенною послѣдовательностью предпочтенiя поэзiи искусственной всякой поэзiи народной, и въ особенности нашей народной поэзiи, и какъ крайняя грань логической мысли, знаменитое положенiе конца сороковыхъ годовъ, что «гвоздь, выкованный рукою человѣка, лучше самаго лучшаго цвѣтка природы». Изъ второго развивались послѣдовательно централизацiонный взглядъ на нашу исторiю, равнодушiе къ нашему славянизму, во имя нашего европеизма и даже какоето презрѣнiе къ славянскимъ стремленiямъ, насмѣшливое и враждебное отношенiе ко всякимъ мѣстнонароднымъ, преимущественно малороссiйскимъ литературнымъ стремленiямъ, если только они обособливались...

Съ особенною ясностью развиваетъ Бѣлинскiй свой космополитическiй взглядъ въ 1841 году, въ статьѣ своей по поводу Кошихина.

 

Записные наши историческiе критики, — говоритъ онъ въ ней между прочимъ, — заняты вопросомъ, откуда пошла Русь, отъ Балтiйскаго или отъ Чернаго моря. Имъ какъбудто и нужды нѣтъ, что рѣшенiе этого вопроса не дѣлаетъ ни яснѣе, ни занимательнѣе баснословнаго перiода нашей исторiи. Норманны ли забалтiйскiе или татары запонтiйскiе, все равно; ибо если первые не внесли въ русскую жизнь европейскаго элемента, плодотворнаго зерна всемiрно историческаго развитiя, не оставили по себѣ никакихъ слѣдовъ ни въ языкѣ, ни въ обычаяхъ, ни въ общественномъ устройствѣ, то стоитъ ли хлопотать о томъ, что норманны, или калмыки пришли княжити надъ словены; если же это были татары, то развѣ намъ легче будетъ, если мы узнаемъ, что они пришли къ намъ изъза Урала, а не изъза Дона и вступили въ словенскую землю правою, а не лѣвою ногою. Ломать голову надъ подобными вопросами, лишенными существенной важности, которая дается факту только мыслью, все равно, что пускаться въ хронологическiя изысканiя и писать цѣлые томы о томъ, какого цвѣта были доспѣхи Святослава и на которой щекѣ была родимка у Игоря...

 

Не будь эта выходка внушена фанатизмомъ отрицанiя, понятнаго исторически въ ту эпоху и необходимаго логически, она была бы цинизмомъ, достойнымъ Сеньковскаго... Не говорю уже о степени ея научноисторической правды. Наше время доказало насколько еще важны въ исторiи нашего быта вопросы, которые критикъ считалъ лишонными всякаго интереса, какъ мы постоянно возвращаемся къ этимъ вопросамъ, увлекаемые какойто роковой необходимостью...

 

А между тѣмъ, — продолжаетъ Бѣлинскiй, — этотъ первый и безплодный (!!) перiодъ нашей исторiи, поглощаетъ, или по крайней мѣрѣ поглощалъ всю дѣятельность бòльшей части нашихъ умныхъ изслѣдователей, которые и знать не хотятъ того, что имена Рюриковъ, Олеговъ, Игорей и подобныхъ имъ героевъ, наводятъ скуку и грусть на мыслящую (!!) часть публики и что русская исторiя начинается съ возвышенiя Москвы и централизацiи около нея удѣльныхъ княжествъ, те. съ Iоанна Калиты и Симеона Гордаго. Все что было до нихъ, должно составить коротенькiй разсказъ на нѣсколькихъ страничкахъ, въ родѣ введенiя, разсказъ съ выраженiями въ родѣ слѣдующихъ: лѣтописи говорятъ, но думать должно; вѣроятно; можетъ быть; могло быть и тд. Подобное введенiе должно быть кратко, ибо что интереснаго въ подробномъ повѣствованiи о колыбельномъ существованiи хотя бы и великаго человѣка?.. И малые и великiе люди въ колыбели равно малы; спятъ, кричатъ, ѣдятъ, пьютъ. Даже и собственно исторiя московскаго царства есть только введенiе, разумѣется несравненно важнѣе перваго, — введенiе въ исторiю государства русскаго, которое началось съ Петра. (СочБѣл. т. IV. стр. 337.)

 

Время совершило уже судъ свой надъ этимъ взглядомъ, и съ нимъ какъ съ отжившимъ вполнѣ, бороться нечего. Приводя выписки, представляющiя заблужденiя великаго человѣка, я привожу ихъ какъ факты заблужденiй цѣлой эпохи — заблужденiй, вытекавшихъ изъ ошибочнаго взгляда, но въ высшей степени послѣдовательныхъ и сталобыть вполнѣ добросовѣстныхъ.

Въ недавнее время въ журналѣ «Свѣточъ» явилась статья о Бѣлинскомъ, имѣющая цѣлью доказать, что Бѣлинскiй не былъ въ сущности, въ послѣднюю эпоху его дѣятельности, ни западникомъ, ни славянофиломъ и указывалъ на русское направленiе, на русскую самобытность. Статья, очень умная между прочимъ, не уяснила себѣ одного, что нельзя быть русскимъ, не бывши славяниномъ, что русское направленiе разрывая связи съ славянизмомъ, разрываетъ связи съ своею сущностью и переходитъ въ отрицательный космополитизмъ и въ апоѳеозу централизацiи. Что Бѣлинскiй по его пламенной и жизненной натурѣ, смѣло отрекся бы въ пятидесятыхъ годахъ отъ своихъ заблужденiй, прямѣе другихъ отнесся бы къ новому направленiю и съ такой же чистотою сталъ бы во главѣ его, съ какой стоялъ онъ во главѣ направленiя отрицательнаго, въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнiя, но нѣтъ ни малѣйшаго же сомнѣнiя и въ томъ, что во всемъ оставшемся намъ отъ него, онъ является отрицателемъ и централизаторомъ, врагомъ и гонителемъ народности, какъ славянской сущности, преслѣдователемъ всѣхъ мѣстныхъ проявленiй народности...

Въ преслѣдованiи своемъ доходилъ онъ до жестокой послѣдовательности, до своего рода терроризма. Вотъ что писалъ онъ напримѣръ по поводу книжки, изданной однимъ изъ безкорыстныхъ подвижниковъ славянскаго дѣла: «Денница новоболгарскаго образованiя».

 

Цѣль этой книжки, познакомить русскихъ съ возникающимъ просвѣщенiемъ родственнаго намъ болгарскаго племени. Цѣль поясненная и исполненная отчасти недурно. Въ книжкѣ есть интересные факты. Просвѣщенiе болгаръ пока еще не отличается слишкомъ большимъ свѣтомъ; но другъ человѣчества не можетъ не порадоваться и одному началу благого дѣла. Въ этомъ случаѣ, вопросъ не о болгарахъ и не о славянахъ, а о людяхъ. Всѣ люди должны быть братьями людямъ. Изъза большихъ не слѣдуетъ не любить меньшихъ. Если эти меньшiе уже слишкомъ малы, такъ что едва лепечутъ коечто, можно ихъ не слушать; но зачѣмъ же не порадоваться, что они начинаютъ лепетать и тѣмъ даютъ надежду, что можетъ быть будутъ когданибудь и говорить. Вотъ напримѣръ стихи — дѣло другое; если они плохи, имъ нечего радоваться. Если же они внушены какимънибудь благороднымъ чувствомъ, какъ напримѣръ признательностью, воздадимъ должную похвалу чувству, а стихи всетаки назовемъ дурными. Одно другому не мѣшаетъ. Намъ рѣшительно не нравится: «Рыданiе на смерть ЮНВенеменаВотъ для примѣра отрывокъ:

 

«Плачьте, рыдайте

Всы болгарски чада

Изгубихме вѣчно,

Юрья Венемена,

Нашъ премудрый братъ!

 

Но на вѣчный спомелъ,

Въ наши же сердца же,

Не готово име,

Ше бы безсмертно

Ако и умрелъ...»

 

Впрочемъ и то сказать, можетъ быть эти стихи и хороши для людей, знакомыхъ съ болгарскимъ языкомъ и болгарскимъ вкусомъ въ поэзiи, не споримъ! Учитесь, учитесь добрые, почтенные болгары! До того же времени постарайтесь внушить своимъ поклонникамъ и вообще всѣмъ славянофиламъ побольше вѣжливости и человѣчности. Кто болѣе интересуется литературою Францiи, Германiи и Англiи, нежели болгарскими букварями, на тѣхъ они смотрятъ какъ на злодѣевъ и изверговъ, какъ испанцы смотрѣли на лютеранъ, которыхъ въ своемъ невѣжественномъ фанатизмѣ, называли еретиками. Наши испанцы, те. наши ревнители, хоть сейчасъ готовы были бы учредить инквизицiю для истребленiя духа европолюбiя и для распространенiя духа азiелюбiя и обскурантизма, те. мраколюбiя. Одинъ изъ нихъ (мы забыли его неизвѣстное и темное въ литературѣ имя), недавно написалъ на насъ въ московскомъ журналѣ, и именно по поводу книжки гАприлова, ужасную филиппику, обвиняя насъ въ равнодушiи къ ученымъ государствамъ, находящимся подъ владычествомъ Турцiи и въ любви къ нѣмецкимъ гелертамъ. Прочитавъ это предъявленiе, мы воздали хвалу Богу, что живемъ въ XIX вѣкѣ, а то сгорѣть бы намъ на кострѣ. Въ самомъ дѣлѣ, добрые болгары насъ уличали въ страшномъ преступленiи. Мы, видите, какъто сказали, что турки народъ, образующiй собою государство, а болгаре — только племя, не образующее собою никакого политическаго общества, и что въ этомъто и заключается причина турецкаго владычества надъ вами, какъ историческаго права, которое есть сила. Досталось же за это и намъ и нѣмецкимъ гелертамъ! Вспомнить страшно! Если у всѣхъ славянскихъ гелертовъ такой крутой нравъ и такая инквизицiонная манера раздѣлываться съ русскими литераторами, которые не хвалятъ ихъ сочиненiй, то русскимъ литераторамъ прiйдется также избѣгать всякаго съ ними столкновенiя, какъ вы избѣгаете его съ турецкими кадiями... Да! просвѣщайтесь, добрые болгары! дай Богъ вамъ успѣховъ! Даже пишите стихи, если не можете безъ нихъ обходиться; только Бога ради, берегитесь защитниковъ, которые роняютъ васъ своимъ заступничествомъ и вредятъ вамъ больше турковъ! (СочБѣл. т. VI. стр. 447.)

 

Судить собственно самаго Бѣлинскаго за эту выходку нельзя. Злость ея вызвана была безтактностью защитниковъ славянскаго дѣла, и если я привелъ ее въ настоящемъ случаѣ, то вовсе ужь конечно не изъ желанiя глумиться надъ проиграннымъ дѣломъ отрицанiя и централизацiи, а для того, чтобы показать, до какой степени безпощадности можетъ простираться послѣдовательность принципа и фанатизмъ вѣры. Да, повторишь еще разъ невольно слова великаго поэта:

 

Keimt ein Glaube neu

Wird oft Lieb und Treu,

Wie ein bЪses Unkraut ausgerauft.(*)

 

Не входя еще въ разбирательство частныхъ причинъ, вызвавшихъ со стороны Бѣлинскаго ироническираздражонную дiатрибу, въ оправданiе ея жестокости припомню только читателямъ, что она относится къ 1842 году, къ времени, когда споръ двухъ лагерей совершенно еще не выяснился, когда противники положительно не понимали другъ друга...

«Славянство и народность» значили для Бѣлинскаго вовсе не то, что значатъ они теперь для насъ. Онъ видѣлъ въ нихъ сторону мрака и застоя, видѣлъ въ нихъ препятствiе ходу гуманной цивилизацiи. Въ общей схемѣ его философскоисторическаго мiросозерцанiя, народы и народности вообще играли переходную роль въ отношенiи къ отвлеченному идеалу человѣчества. Идеалъ этотъ имѣлъ для него реальное значенiе... Не доходя еще до положенiя о томъ, что гвоздь, выкованный рукою человѣка дороже и лучше самаго роскошнаго цвѣтка природы, онъ уже приближался къ этому положенiю, къ которому велъ его гегелизмъ лѣвой стороны, столь же несправедливый въ своихъ рѣзкихъ выводахъ, какъ гегелизмъ правой стороны въ своемъ формализмѣ... Принесенiе народнаго вообще въ жертву общечеловѣческому, и принесенiе всего непосредственнаго въ пользу благопрiобрѣтеннаго, созданнаго духомъ, было только прямымъ результатомъ доктрины, совершенно отдѣлявшей духъ отъ природы.

Замѣчательно, что подъ влiянiемъ увлеченiя доктриною, Бѣлинскiй постепенно все болѣе и болѣе терялъ всякое сочувствiе къ народной, непосредственной, безыскусственной поэзiи, не только къ нашей и славянской въ частности, но ко всякой вообще...

 

Слава Богу, — говоритъ онъ, разбирая въ 1844 году новогреческiя, народныя стихотворенiя, — теперь это бѣснованiе (собирать народныя пѣсни и переводить чужiя!!!) уже прошло; теперь имъ одержимы только люди недалекiе, которымъ суждено вѣчно повторять чужiе зады и не замѣчать смѣны стараго новымъ. Никто не думаетъ теперь отвергать относительнаго достоинства народной поэзiи, но никто уже кромѣ людей запоздалыхъ, не думаетъ придавать ей важности, которой она не имѣетъ. Всякiй знаетъ теперь, что въ ней есть своя жизнь, свое одушевленiе, естественное, наивное и простодушное, но что все этимъ и оканчивается, ибо она бѣдна мыслью, бѣдна содержанiемъ и художественностью. (Т. IX, стр. 102).

 

Такой взглядъ на поэзiю народную вообще, хотя и въ высшей степени неправильный, но довольно еще спокойный, переходилъ у нашего критика въ совершенно враждебный и фанатическинетерпимый, какъ только дѣло касалось до нашей или до славянской народной поэзiи.

 

Всѣ, — говоритъ онъ (т. IV, стр. 158), согласились въ томъ, что въ народной рѣчи есть своя свѣжесть, энергiя, живописность, и въ народныхъ пѣсняхъ и даже (?) сказкахъ своя жизнь и поэзiя, и что не только не должно ихъ презирать, но еще и должно ихъ собирать, какъ живые факты исторiи языка, характера народа. Но вмѣстѣ съ этимъ, теперь никто уже не будетъ преувеличивать дѣла и въ народной поэзiи видѣть чтонибудь бòльшее, кромѣ младенческаго лепета, имѣющаго свою относительную важность, свое относительное достоинство. Но отсталые поборники блаженной памяти такъ называемаго романтизма, упорно остаются при своемъ. Они такъ сказать застряли въ поднятыхъ ими вопросахъ, и не совладавъ съ ними, съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе вязнутъ въ нихъ, какъ мухи попавшiяся въ медъ. Для нихъ «не бѣлы снѣжки» едва ли не важнѣе любого лирическаго произведенiя Пушкина, и сказка о «Емелѣ дурачкѣ» едва ли не важнѣе «Каменнаго гостя» Пушкина.

 

IV

 

Было бы неумѣстно останавливаться на подробномъ анализѣ всѣхъ послѣдствiй того принципа отрицанiя и централизацiи, котораго поборникомъ былъ Бѣлинскiй, и приводить всѣ его выходки противъ народности вообще, противъ нашей народности, противъ возможности мѣстной малороссiйской литературы и поэзiи, противъ значенiя востока въ человѣчествѣ и тд. Время совершило свой судъ надъ этой доктриной, опровергло ее и фактами (Шевченко), изслѣдованiями ученыхъ (Буслаевъ), общимъ повсемѣстно и постоянно распространяющимся сочувствiемъ къ народности. Заблужденiя Бѣлинскаго имѣли въ сущности одинъ характеръ, проистекая изъ одного источника, именно изъ исключительноисторическаго воззрѣнiя.

На днѣ этого воззрѣнiя лежитъ — въ какiя бы формы воззрѣнiе ни облекалось — идея отвлеченнаго человѣчества. Безотраднѣйшее изъ созерцанiй, въ которомъ идеалъ постоянно находится въ будущемъ (im Werden), въ которомъ всякая минута мiровой жизни является переходной формою, къ другой столь же переходной формѣ — бездонная пропасть, въ которую стремглавъ летитъ мысль безъ малѣйшей надежды за что либо ухватиться, въ чемъ либо найдти точку опоры.

И такъ какъ человѣческой натурѣ, при стремленiи ея къ идеалу, врождено непремѣнное же стремленiе воображать себѣ идеалъ въ какихъ либо видимыхъ формахъ, то мысль невольно становится тутъ нелогичною, невольно останавливаетъ безгранично несущееся будущее на какой либо минутѣ и говоритъ «hic locus — hic saltus». Минута эта естественно уже есть послѣдняя, настоящая... Вотъ тутъ то, при такой произвольной остановкѣ, начинается ломка всего прошедшаго по законамъ произвольно взятой минуты; тутъ то и совершается напримѣръ, то удивительное по своей непослѣдовательности явленiе, что человѣкъ, провозгласившiй законъ вѣчнаго развитiя, останавливаетъ все развитiе на идеалахъ германскаго племени какъ на крайнемъ предѣлѣ; тутъ то и начинается деспотизмъ теорiи доходящiй до того, что все остальное человѣчество, не жившее по теоретическому идеалу, провозглашается чутьчуть что не въ звѣриномъ состоянiи. Душа человѣческая всегда единая, всегда одинаково стремящаяся къ единому идеалу правды, красоты и любви, какъ будто забывается; отвлеченный духъ человѣчества съ постепенно расширяющимся сознанiемъ поглощаетъ ее въ себя. Послѣднее слово этого отвлеченнаго бытiя, яснѣйшая форма его сознанiя есть готовая къ услугамъ теорiя, хотя, по сущности воззрѣнiя, если бы только въ человѣческихъ силахъ было быть вѣрнымъ такому воззрѣнiю, и это послѣднее воззрѣнiе должно поглотиться позднѣйшимъ, какъ еще болѣе яснымъ и тд. до безконечности.

Неисчислимыя, мучительнѣйшiя противорѣчiя порождаются такимъ воззрѣнiемъ.

Отправляясь отъ принципа стремленiя къ безконечному, оно кончаетъ грубымъ матерiализмомъ; желая объяснить общественный организмъ, скрываетъ отъ себя самаго и отъ другихъ точку его начала — быта человѣчества, пока оно не развѣтвилось на народы. И все это, явнымъ образомъ происходитъ отъ того, что вмѣсто дѣйствительной точки опоры — души человѣческой, берется точка воображаемая, предполагается чѣмъ то реальнымъ а не номинальнымъ, отвлеченный духъ человѣчества; ему, этому духу отправляются требы идольскiя, приносятся жертвы неслыханныя, жертвы незаконныя, ибо онъ есть всегда кумиръ поставляемый произвольно, всегда только теорiя.

Посмотрите съ какою логическою послѣдовательностью проводитъ этотъ взглядъ Бѣлинскiй въ общихъ основахъ созерцанiя исторiи человѣчества, и послѣдовательность общихъ основъ въ приложеньи къ нашему быту, къ нашей народности перестанетъ уже изумлять насъ.

 

Исторiя, — говоритъ онъ, — есть фактическое жизненное развитiе общей (абсолютной) идеи въ формѣ политическихъ обществъ. Сущность исторiи составляетъ одно только разумнонеобходимое, которое связано съ прошедшимъ, и въ настоящемъ заключаетъ свое будущее. Содержанiе исторiи есть общее: судьбы человѣчества. Какъ исторiя народа не есть исторiя миллiоновъ отдѣльныхъ лицъ его составляющихъ, но только исторiя нѣкотораго числа лицъ, въ которыхъ выразились духъ и судьба народа, точно такъ же и человѣчество не есть собранiе народовъ всего земного мiра, но только нѣсколькихъ народовъ, выражающихъ собою идею человѣчества (т. IV стр. 336).

 

Перечтите у него тѣ мѣста, гдѣ онъ говоритъ объ индѣйской поэзiи (въ разборѣ «Наля и Дамаянти»), о значенiи востока (въ рецензiи перевода «Тысячи и одной ночи»), и взгляды его на славянскую народную поэзiю и нашу русскую будутъ вамъ логически понятны.

Существенный порокъ исключительно историческаго воззрѣнiя и такъ называемой исторической критики, которой такимъ высокодаровитымъ и энергическимъ представителемъ былъ у насъ Бѣлинскiй, заключается въ томъ, что она не имѣетъ критерiума, вѣчнаго идеала, а съ другой стороны по невозможности, обусловленной человѣческою природою, жить безъ критерiума, безъ идеала, — создаетъ критерiумъ произвольно и этотъ условный, чистотеоретическiй критерiумъ прилагаетъ къ жизни безпощадно.

Когда идеалъ лежитъ въ душѣ человѣческой, признается за нѣчто вѣчное, неизмѣнное, всегда и во всѣ времена ей одинаково присущее — онъ не требуетъ никакой ломки фактовъ живой жизни; онъ ко всѣмъ равно приложимъ и все равно судитъ. Но когда идеалъ поставленъ произвольно, теоретически, тогда онъ непремѣнно долженъ гнуть факты подъ свой уровень. Сегоднишнему кумиру приносится въ жертву все вчерашнее, тѣмъ болѣе все третьягоднишнее — и все предшествовавшее вообще представляется только ступенями къ нему... И такъ какъ ктото, не помню, весьма справедливо замѣтилъ, что для говорящаго «все вздоръ въ сравненiи съ вѣчностью» самая вѣчность есть вздоръ, то очевидно, что на днѣ чистоисторическаго воззрѣнiя лежитъ индифферентизмъ и фатализмъ, въ силу которыхъ ничто въ жизни, ни народы, ни лица не имѣютъ своего замкнутаго, самоотвѣтственнаго бытiя и являются только орудiями отвлеченной идеи, преходящими, призрачными явленiями.

Единственный идеалъ, мыслимый для подобнаго воззрѣнiя, въ крайнихъ его результатахъ, есть однообразный уровень — централизацiя, католическая ли, соцiалистская ли, это въ сущности все равно — но централизацiя.

Говоря о томъ, что Бѣлинскiй былъ энергическимъ представителемъ этого воззрѣнiя, я говорю о его доктринѣ, которой онъ постепенно увлекался все болѣе и болѣе, до крайнихъ ея предѣловъ, а не о его личности, какъ художественнаго критика. Высокое художественное чутье, которое вмѣстѣ есть можетъ быть и высшая степень чувства гуманности, выручало его почти всегда и, составляя главную его силу, дѣлало его постоянно вождемъ жизни, а не служителемъ теорiи...

Вождемъ жизни онъ и былъ съ самаго начала своего поприща.

Въ 1834 году, въ «Телескопѣ», пользовавшемся весьма небольшимъ матерiальнымъ успѣхомъ, но въ замѣнъ того отличавшемся серьёзностью взгляда и тона, впервые появилось съ особенною яркостью это великое имя, которому суждено было долго играть путеводную роль въ нашей литературѣ. Въ «Молвѣ» еженедѣльномъ листкѣ, издававшемся при «Телескопѣ» появлялись въ теченiе нѣсколькихъ мѣсяцевъ статьи, подъ названiемъ «Литературныя мечтанiя». Эти статьи изумляли невольно (въ то время) своей безпощадной и вмѣстѣ наивной смѣлостью, жаромъ глубокаго и внутри души выросшаго убѣжденiя, прямымъ и нецеремоннымъ поставленiемъ вопросовъ, наконецъ той молодой силой великой энергiи, которая дорога даже и тогда, когда впадаетъ въ ошибки, дорога потому, что самыя ошибки ея происходятъ отъ серьёзнаго и пламеннаго стремленiя къ правдѣ и добру. «Мечтанiя» такъ и дышали вѣрою въ это стремленiе, и не щадя никакого кумиропоклоненiя, во имя идеаловъ разбивали всякiе авторитеты, неподходившiе подъ мѣрку идеаловъ. Всѣ заблужденiя, промахи, неистовыя увлеченiя Бѣлинскаго исчезали, сгорали въ его огненной рѣчи, въ огненномъ чувствѣ, въ возвышенномъ, яркомъ и истинно поэтическомъ воззрѣнiи на жизнь и искусство.

Это была притомъ такая эпоха, въ которую всѣ интересы жизни, те. интересы высшiе, сосредоточивались и могли выражаться только въ искусствѣ и литературѣ. Литература была тогда все и одно въ области духа. Литературныя симпатiи были вмѣстѣ и общественными и нравственными симпатiями, равно какъ и антипатiи. Не только нѣсколькихъ, но даже и двухъ воззрѣнiй на литературу быть тогда не могло. Новое, выступавшее воззрѣнiе литературное несло съ собой новую вѣру, поднимало рѣшительную борьбу.

«Литературныя мечтанiя», ни болѣе ни менѣе какъ ставили на очную ставку всю русскую литературу со временъ петровской реформы; впервые серьёзно и строго допрашивались у нея ея высшаго те. общественнаго, нравственнаго и художественнаго значенiя — у нея, у этой литературы, въ которой невзыскательные современники и почтительные потомки насчитывали уже десятка съ два генiевъ, въ которой то и дѣло раздавались торжественные гимны не только Ломоносову и Державину, но даже Хераскову и чуть ли не Николеву, въ которой всякое критическое замѣчанiе на счетъ Карамзина считалось святотатствомъ. Генiальность Пушкина надобно было еще отстаивать, а поэзiю первыхъ гоголевскихъ созданiй почувствовали еще весьма немногiе, и изъ этихъ немногихъ во первыхъ Пушкинъ, а во вторыхъ — авторъ «Литературныхъ мечтанiй».

Между тѣмъ, умственнообщественная ложь была очевидна. Хераскова уже положительно никто не читалъ, Державина читали немногiе, да и то не цѣликомъ, читалась серьёзными людьми исторiя Карамзина, но уже давно не читались его повѣсти и разсужденiя.

Сознавать эту ложь внутри души могли многiе, но сознательно почувствовать ее до того чтобы, сознательно и смѣло высказать всѣмъ, могъ только призванный человѣкъ и такимъ то именно человѣкомъ былъ Бѣлинскiй.

Дѣло, начатое имъ въ «Литературныхъ мечтанiяхъ», было до того смѣло и ново, до того — не смотря на то что было повидимому только литературнымъ дѣломъ, задѣвало существенные вопросы нашей жизни, что черезъ много лѣтъ потомъ, казалось еще болѣе чѣмъ смѣлымъ — дерзкимъ и разрушительнымъ всѣмъ почтительнымъ потомкамъ невзыскательныхъ дѣдовъ, что черезъ много лѣтъ потомъ вызывало юридическiе акты въ стихахъ, писанные ясно съ пѣною у рта, въ родѣ слѣдующихъ:

 

Нѣтъ — твой подвигъ не похваленъ,

Онъ Россiи не привѣтъ,

Карамзинъ тобой ужаленъ,

Ломоносовъ — не поэтъ!

 

Кто ни честенъ, кто ни славенъ

Ни радѣлъ странѣ родной,

Ломоносовъ и Державинъ

Дерзкой тронуты рукой.

 

Ты всю Русь лишилъ дѣянiй

До великаго Петра,

Обнаживъ бытописанiй

Чести, славы и добра.

 

Но, страннымъ образомъ начало этого дѣла въ «Литературныхъ мечтанiяхъ» не возбудило еще ожесточенныхъ криковъ, хоть Бѣлинскiй, съ «Литературныхъ же мечтанiй» сталъ во главѣ сознательнаго или критическаго движенiя.

До этихъ криковъ, уже потомъ додразнилъ онъ своихъ противниковъ.

Огромный успѣхъ его столько же зависѣлъ отъ этихъ нелѣпыхъ криковъ, какъ отъ силы его таланта и энергiи убѣжденiя. Оппозицiю Бѣлинскому составляли или беззубые виршеплеты или поборники мрака, тѣ и другiе одинаково вносили въ дѣло юридическiй характеръ. До настоящей оппозицiи онъ не дожилъ. Литература была за него, оправдывала его доктрины, потому самому что онъ ее угадывалъ, опредѣляя съ удивительною чуткостью ея стремленiя, разъясняя ее, какъ Гоголя и Лермонтова. Говоря о литературѣ нашей, а она долго была, повторю я, единственнымъ средоточiемъ всѣхъ нашихъ высшихъ интересовъ, постоянно бываешь поставленъ въ необходимость говорить и о немъ. Высокiй удѣлъ, данный судьбою немногимъ изъ критиковъ! едва ли даже, за исключенiемъ Лессинга, данный не одному Бѣлинскому. И данъ судьбою этотъ удѣлъ совершенно по праву.

Горячаго сочувствiя стоилъ при жизни и стòитъ по смерти тотъ, кто самъ умѣлъ горячо и беззавѣтно сочувствовать всему благородному, прекрасному и великому. Безстрашный боецъ за правду, онъ не усумнился ни разу отречься отъ лжи, какъ только сознавалъ ее и гордо отвѣчалъ тѣмъ, которые упрекали его за измѣненiе взглядовъ и мыслей, что не измѣняетъ мыслей тотъ, кто не дорожитъ правдой. Кажется, онъ даже созданъ былъ такъ, что натура его не могла устоять противъ правды, какъ бы правда ни противорѣчила его прежнему взгляду, какихъ бы жертвъ она ни потребовала... Смѣло и честно звалъ онъ первый генiальнымъ то, что онъ таковымъ созналъ и, благодаря своему критическому чутью, ошибался рѣдко. Такъ же смѣло и честно разоблачалъ онъ, часто на перекоръ утвердившимся мнѣнiямъ все, что казалось ему ложнымъ и напыщеннымъ, заходилъ иногда за предѣлы, но въ сущности, въ основахъ не ошибался никогда. У него былъ ключъ къ словамъ его эпохи и въ груди его жила могущественная и волканическая сила. Теорiи увлекали его какъ и многихъ, но въ немъ было всегда нѣчто высшее теорiй, чего нѣтъ во многихъ. Вполнѣ сынъ своего вѣка, онъ не опередилъ, да и не долженъ былъ опережать его. Чѣмъ дольше боролся онъ съ новою правдою жизни или искусства, тѣмъ сильнѣе должны были дѣйствовать на поколѣнiе его окружавшее, его обращенiя къ новой правдѣ. Если бы Бѣлинскiй прожилъ до нашего времени, онъ и теперь стоялъ бы во главѣ критическаго сознанiя, по той простой причинѣ, что сохранилъ бы высшее свойство своей натуры: неспособность закоснѣть въ теорiи противъ правды искусства и жизни.

Въ наше время онъ не былъ бы ни отрицателемъ и централизаторомъ, хотя подлежитъ сомнѣнiю и то, что онъ былъ бы славянофиломъ. Славянофильство можетъ быть играло бы только роль кратковременнаго момента въ его развитiи — не болѣе.

 

АГРИГОРЬЕВЪ



(*) Когда встаетъ новая вѣра, то часто дружба и любовь вырываются съ корнемъ, какъ сорныя травы.