ЯВЛЕНIЯ СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

 

ПРОПУЩЕННЫЯ НАШЕЙ КРИТИКОЙ

 

______

 

II

 

Псковитянка, драма ЛМея

 

Положимъ, что еще можно было нашей критикѣ, занятой преимущественно такими важными задачами какъ казнь обломовщины и какъ доказательства ненародности Пушкина, не замѣтить небольшого поэтическаго разсказа: «Лѣсъ»; но какъ же было ни слова не сказать, ни худого, ни добраго, о такой серьёзной вещи какъ «Псковитянка» ЛМея?.. Точно у насъ такое огромное богатство драматическихъ оригинальныхъ произведенiй — да и вообще оригинальныхъ произведенiй, что можно иногда молчать о нихъ? Во первыхъ и вообщето молчать о какомъ бы то ни было честномъ и даровитомъ трудѣ — чрезвычайно неприлично критикѣ, а во вторыхъ, у насъ это хуже чѣмъ неприлично: вредно. Не говоря уже о томъ, насколько молчанiе критики оскорбительно для даровитаго писателя, который желаетъ всегда слышать справедливый приговоръ своему произведенiю — молчанiе, положительно вредно, потомучто оставляя писателя при однихъ его самородныхъ достоинствахъ и недостаткахъ, оставляетъ и такъ называемую публику при одномъ ея собственномъ, неопредѣленномъ сочувствiи къ писателю.

Бываютъ случаи, что молчанiе критики является даже и матерiально вреднымъ. Случай такого рода произошолъ на нашихъ глазахъ съ «Псковитянкой» ЛМея. У академiи нашей, которой, какъ всякой академiи, для оцѣнки писателя нужны извѣстныя, установившiяся данныя (и чѣмъ больше они установились, чѣмъ больше стали обязательны и даже принудительны, тѣмъ лучше), не было никакихъ данныхъ для оцѣнки таланта ЛМея вообще и его драмы въ особенности — и вотъ драма не удостоилась премiи. А между тѣмъ, она, по нѣкоторымъ параграфамъ устава, можетъ быть, прежде всѣхъ другихъ, подлежала оцѣнкѣ и разсмотрѣнiю, — и стоила премiи нисколько не меньше драмы Писемскаго. Академiю, повторимъ опять, какъ и всякую академiю, винить много нечего. Она свое дѣло сдѣлала: увѣнчала, говоря академическимъ терминомъ, два произведенiя, на которыя указывали ей положительныя, установленныя критическiя данныя; хоть разумѣется нѣсколько странно, что она уравняла премiею два произведенiя, изъ которыхъ одно неизмѣримо выше другого, до того выше, что по строгой справедливости, одно только и должно было быть увѣнчано... Если же непремѣнно нужно было увѣнчивать другое, то слѣдовало увѣнчать еще и третье. Почему же еще не четвертое, спросятъ можетъбыть нѣкоторые?.. А потому, что ни какое четвертое указать нельзя, потомучто при всѣхъ своихъ недостаткахъ и драма Писемскаго и драма Мея имѣютъ такiя яркiя достоинства, по которымъ прямо относятся къ художеству, а не къ беллетристикѣ и сценическому репертуару.

Высоко ставя талантъ ЛАМея, и надѣясь скоро отдать подробный отчетъ о всей его дѣятельности, по поводу выходящаго теперь полнаго собранiя его сочиненiй, мы совершенно далеки отъ того, чтобы вообще признавать его драматургомъ въ томъ смыслѣ, въ какомъ напримѣръ драматургъ — Островскiй и восторгаться его драмами вообще и даже лучшею изъ нихъ: «Псковитянкою» въ особенности. А междутѣмъ, нельзя же не видѣть того, что «Псковитянка», чрезвычайнозамѣчательное поэтическое произведенiе — и говоря это, не нужно прибавлять казенной фразы: «при бѣдности нашей драматургiи...» И драматургiя наша вовсе не бѣдна, потомучто у насъ есть Пушкинъ, Грибоѣдовъ, Гоголь, Островскiй — да и «Псковитянка» вовсе не принадлежитъ къ разряду явленiй, о которыхъ обыкновенно говорится, что на безрыбьѣ и ракъ рыба. Нѣтъ! «Псковитянка», съ ея недостатками и достоинствами — сама по себѣ, безотносительнозамѣчательное произведенiе, а одна сторона ея такъ замѣчательна, что замѣчательнѣето въ этомъ родѣ у насъ и нѣтъ ничего: вѣдь эта сторона «Псковитянки» стоитъ на ряду, — шутка сказать! съ Пушкинскимъ Борисомъ. Эта сторона «Псковитянки» выдвигаясь какъто странно изо всей, весьма впрочемъ достойной уваженiя, дѣятельности даровитаго автора, заставляетъ невольно предполагать, что силъ въ его талантѣ больше, чѣмъ мы видимъ во всемъ остальномъ его творчествѣ, что стало быть этимъ силамъ коечто мѣшаетъ вполнѣ высказаться. Вѣдь нельзя же допустить съ одной стороны того, что Мей, довольно давно уже дѣйствующiй въ литературѣ, являющiйся съ давнихъ поръ съ опредѣленными качествами таланта и опредѣленною мѣрою творчества, еще развивается, ist noch im Werden — нельзя же съ другой стороны предположить и то, что «Псковское Вѣче» далось ему случайно... «Псковское Вѣче» давитъ собою всю «Псковитянку» и широтою своего замысла, глубокимъ постиженiемъ русскаго народнаго духа, художественнымъ спокойствiемъ, соединеннымъ съ истиннодраматическимъ содержанiемъ, давитъ въ нашей современной драматургiи все, кромѣ разумѣется драмъ Островскаго...

Собственно говоря, во всей «Псковитянкѣ» только «Псковское Вѣче», те. III актъ — стоитъ серьёзной критической оцѣнки или лучше сказать критическаго изученiя. Все остальное въ драмѣ или 1) сдѣлано болѣе или менѣе искусно, или 2) недодѣлано, или 3) представляетъ только задатки чегото, намеки на чтото. Къ числу такихъ превосходныхъ задатковъ, такихъ удивительныхъ намековъ, принадлежитъ напримѣръ ожиданiе Ивана Грознаго и первое его появленiе, те. IV актъ.

Прежде всего, тотъ родъ исторической драмы, къ которому относится и «Псковитянка» Мея и его «Царская Невѣста», по нашему мнѣнiю, совершенно ложный родъ. Это какаято незаконная помѣсь историческигромаднаго съ выдуманнымъ, сравнительномизернымъ содержанiемъ: совершеннонеловкое перенесенiе въ драму прiемовъ Вальтеръ Скоттовскаго романа. Ни одинъ истинный драматическiй художникъ не грѣшенъ въ такой помѣси... Вы укажете намъ можетъ быть на Шиллера, который еще до Вальтера Скотта ввелъ любовь Макса и Теклы, событiе частное и выдуманное, въ историческимiровую поэму о Валленштейнѣ, — на Гёте, который основалъ своего Эгмонта на пружинахъ почти что мѣщанской интриги, — на Гюго наконецъ, который какъ драматургъ всетаки чего же нибудь да стоитъ, вопреки «кавалерскимъ» отношенiямъ къ нему нашей критики?.. На это отвѣтить можно, по отношенiю къ Шиллеру, что любовь Макса и Теклы у него не главная пружина драмы, а одинъ изъ эпизодовъ огромной исторической картины, хоть эпизоду этому и придано въ поэмѣ значенiе нѣсколько во вредъ ея художественной гармонiи. Образецъ соблюденiя художественной гармонiи въ эпизодахъ можно найдти у самаго Шиллера въ его «Вильгельмѣ Теллѣвъ удивительной умѣренности эпизода частныхъ отношенiй Руденца и Берты. Что касается до Гёте — то вольно же вамъ смотрѣть на Эгмонта какъ на историческую драму?.. Вѣдь не всякая драма, въ которой дѣйствуетъ историческое лицо — непремѣнно историческая драма... О Викторѣ Гюго, ибо какъ ни велика бездна, отдѣляющая его въ художественномъ отношенiи отъ Гёте и Шиллера, а всетаки изъ драматурговъ только о немъ можно послѣ нихъ говорить, — о Викторѣ Гюго тоже надобно судить не какъ объ историческомъ драматургѣ, за исключенiемъ его «Кромвелля», замѣчательносерьёзной, на половину генiальной, на половину фальшивой драматической этюды, да его «Бургграфовъ», высокопоэтической концепцiи вполнѣ исторической картины, испорченной мелодраматическими пружинами. Все остальное у него — драмы психологическiя, болѣе или менѣе замѣчательныя — а не историческiя. Въ «Le roi s'amuse» — Францискъ I взятъ не какъ историческое лицо, а какъ типъ блестящаго, увлекательнаго и безсовѣстнаго человѣка, изъ самой высшей среды общества, въ противоположность обиженному природой и соцiальнымъ положенiемъ уродушуту; въ «Машенькѣ де Лормъ» Ришелье можетъ быть удобнозамѣненъ какимъ хотите чиновнымъ лицомъ...

Но представьте вы огромный холстъ, натянутый видимымъ образомъ для картины съ грандiознымъ содержанiемъ. На этомъ холстѣ отдѣланъ центръ, и отдѣланъ явно великимъ мастеромъ... Вдали обрисована великолѣпная фигура, столь же важная какъ центръ картины, и связанная необходимо съ центромъ. Вниманiе ваше приковано къ центру и къ этой грандiознообрисованной фигурѣ, а васъ живописецъ хочетъ насильно приковать къ эпизоду, видимо сочиненному — мѣстами искусно, а мѣстами даже вовсе не искусно, и насильно же приковываетъ къ этому эпизоду колоссальную фигуру, связанную въ сущности только съ центромъ картины.

Таково или почти таково впечатлѣнiе отъ множества историческихъ драмъ, и отъ «Псковитянки» ЛМея въ особенности. Для того, чтобы совершенно уяснить его для читателей, мы рѣшаемся разобрать всю драму въ подробности. Это можетъ быть будетъ и нелишнее для многихъ изъ нашихъ читателей — ибо, вѣроятно многiе изъ нихъ и не читали драмы Мея, о которой молчала наша критика. Въ «Свѣточѣ» явилась, правда, статья о «Псковитянкѣ», статья и умная и справедливая — но вѣдь во всѣхъ журналахъ только одна статья, да и та въ «Свѣточѣ», журналѣ еще молодомъ, еще только что возникшемъ. Можетъ быть, но не ручаемся, — гГымалэ чтонибудь сказалъ о «Псковитянкѣ» въ фельетонѣ «СпбВѣдомостей», но литературные фельетоны этой почтенной газеты читаются только сотрудниками журналовъ — да и слава Богу, что ими только читаются.

Итакъ — прямо къ дѣлу, те. къ разбору «Псковитянки».

Дѣйствiе открывается во Псковѣ въ 1555 году. У боярина Ивана Семеновича Шелоги есть жена Вѣра Дмитрiевна. Бояринъ въ походѣ; во время его отсутствiя — жена родила дочь. Съ замиранiемъ сердца ждетъ она мужа, стараго и ревниваго. У Вѣры Дмитрiевны есть сестра Надежда, сговоренная за князя Юрiя Ивановича Токмакова. Вѣра Дмитрiевна наконецъ не вытерпѣла и разсказываетъ сестрѣ, какой грѣхъ съ ней приключился. Только что она разсказала и не успѣли онѣ обѣ придумать чтонибудь, слышенъ звукъ трубъ. Вѣра схватываетъ свою Оленьку. Сѣнная дверь растворяется, на порогѣ показывается бояринъ Шелога и князь Токмаковъ; оба въ кольчугахъ и шлемахъ.

 

ШЕЛОГА.

Здорово! Дорогихъ гостей не ждала? (снимаетъ шлемъ и молится.)

ВѢРА

(бросается въ безпамятствѣ, между нимъ и Токмаковымъ).

Пусти, пусти!

ШЕЛОГА

(заступаетъ ей дорогу, смѣясь)

Аль мужа не признала?

Знать съ нѣмцами и самъ я нѣмцомъ сталъ.

Здорово, Вѣра! дай поцѣловаться;

Кажися, годъ промаялись... (хочетъ ее обнять)

ВѢРА

(отскакиваетъ отъ него).

Не тронь,

Не тронь ребенка!

ШЕЛОГА

(крестится).

Наше мѣсто свято!

Ребенка? какъ ребенка? (дѣлаетъ шагъ впередъ)

ВѢРА

(отбѣгаетъ къ окну).

Отойди!

Въ окошко кинусь!..

ШЕЛОГА.

Господи, помилуй!

Неужто я на смертный грѣхъ вернулся? (возвышаетъ голосъ)

Жена!.. и чей пащенокъ этотъ?

НАДЕЖДА

(падаетъ на колѣни).

Мой!

 

Эта небольшая и какъ видите энергическая сцена, собственноединственное драматическое мѣсто въ первомъ дѣйствiи. Все остальное въ немъ или казенщина, написанная превосходнымъ языкомъ, какъ разговоръ Надежды съ нянькой Перьфильевной, или лирическiя мѣста, которыя хороши взятыя отдѣльно, но совершенно не драматичны, какъ разсказъ Вѣры Дмитрiевны, даже неестественный въ ту напряжонную минуту, въ которую происходитъ дѣло. Казенщиной называемъ мы совершенно ненужныя рѣчи няни Перфильевны, начиная отъ рѣчей о красотѣ обоихъ сестеръ, до рѣчей о князѣ Юрiѣ Токмаковѣ, рѣчи совершенно «порожнiя» въ отношенiи къ драмѣ, ни къ какому дѣлу не ведущiя, и въ сущности ничего не рисующiя: ни быта, ни характеровъ. Все отличiе этихъ «порожнихъ» рѣчей отъ другихъ столь же порожнихъ въ различныхъ историческихъ драмахъ александрынской сцены, заключается въ мастерскомъ русскомъ языкѣ... Грацiознопрелестная подробность, но столь же порожняя какъ и рѣчи няни Перфильевны, колыбельная пѣсня Вѣры Дмитрiевны надъ Оленькою... Отдѣльно взятая, она такъ хороша, такъ свѣжа и наивна, что мы не можемъ ее не выписать:

 

Баюбаюшки баю.

Баю Оленьку мою...

Что на зорькѣ на зарѣ,

О весенней, о порѣ,

Птички Божiи поютъ,

Въ темномъ лѣсѣ гнѣзды вьютъ.

Баю и тд.

Соловейкосоловей!

Ты гнѣздо себѣ не вей,

Прилетай ты въ нашъ садокъ,

Подъ высокiй теремокъ.

Баю и тд.

По кусточкамъ попорхать,

Спѣлыхъ ягодъ поклевать,

Солнцемъ крылышки пригрѣть,

Олѣ пѣсенку пропѣть.

 

Мы не станемъ здѣсь входить въ разбирательство, сколько и чтó именно взялъ Мей здѣсь цѣликомъ изъ народной колыбельной пѣсни, но дѣло въ томъ, что онъ съ высокимъ поэтическимъ тактомъ разработалъ народный текстъ...

Что касается до разсказа Вѣры Дмитрiевны о приключившемся грѣхѣ — разсказъ рѣшительно фальшивъ въ драматическомъ отношенiи. Во первыхъ онъ ужасно длиненъ; во вторыхъ... но послушайте сами... Вѣра расказываетъ что «шла она замужъ неволей, — но что мужъ въ ней души не чаялъ» и баловалъ какъ малаго ребенка. Пошолъ онъ въ походъ на нѣмцевъ... Дала она обѣтъ сходить къ Печерскимъ чудотворцамъ — и пошла «угодникамъ господнимъ поклониться...» Ты не была въ монастырѣ?.. обращается она къ сестрѣ, перерывая свой разсказъ. — Оборотъ по видимому очень естественный — но фальшива такая естественность въ такую минуту, когда ей хочется поскорѣй облегчить свою душу исповѣдью. «Въ Печерскомъ» — отвѣчаетъ Надежда

 

Нѣтъ не была...

ВѢРА

Туда дорога лѣсомъ,

А лѣсъ густой; березы да осины

Переплелися, спутались вѣтвями,

Какъ волоса, а молодой кустарникъ

Сплошнымъ плетнемъ раскинулсяразросся

Продору нѣтъ...

 

Какая превосходная живопись, совершенно наша мѣстная, — но вѣдь это ЛАМей говоритъ, поэтъ говоритъ, а не преступницажена, которой некогда вспоминать въ эту минуту о дорогѣ... Вдругъ, — продолжаетъ она

 

...Степанида мнѣ и говоритъ:

Боярыня, глядика: подосинникъ,

Пойдемъ искать грыбовъ.

НАДЕЖДА

Ты и пошла?

ВѢРА

Я и пошла... Давно ужь это было,

А какъ теперь гляжу на этотъ лѣсъ...

 

и начинается превосходнѣйшее описанiе лѣса, отъ котораго такъ и пахнетъ нашимъ русскимъ лѣсомъ — но которое въ драматическомъ отношенiи, положительное безобразiе. Безобразiя этого не выкупаютъ ни художественность изобрѣтенiя, ни удивительное владѣнье народной рѣчью — до такихъ простыхъ повидимому, но всякому другому крайне мудреныхъ тонкостей — какъ отмѣченныя нами курсивомъ слова... «Ты и пошла?.. Я и пошла»... Рѣчь совсѣмъ живая, поразительно народная повсюду, владѣнье красками нашей природы — страшное; но все это пропало задаромъ, все это не къ мѣсту. Еслибъ мы хотѣли даже сдѣлать натяжку, предположить въ поэтѣ излишество психологической тонкости, желанiе показать наглядно, какъ его героинѣ стыдно, трудно и больно доходить до настоящаго дѣла, высказать самую суть — и то подробности выйдутъ слишкомъ неумѣренны. За то, все дальнѣйшее въ разсказѣ, — превосходно... Истинно тонко и вѣрно, что Вѣра Дмитрiевна, вмѣсто прямого разсказа о своемъ грѣхѣ — на слова Надежды: «Какъ ты жива осталась», и проч. отвѣчаетъ

 

Не страшенъ страхъ Надежа,

А страшенъ грѣхъ... Вотъ какъ любовь змѣя

Подъ сердце ляжетъ, словно подъ колоду,

Да высосетъ всю кровь изъ ретиваго,

Да какъ не то, что о грѣхѣ молиться

А, кажется молилась бы грѣху...

Такъ тутъ вотъ плохо... Что твой лѣсъ потемный.

 

Какъ это хорошо! — невольно скажешь, читая это мѣсто до самаго слова потёмный — одного изъ архаизмовъ или мѣстныхъ терминовъ, которыми иногда любитъ щегольнуть Мей, злоупотребляя своимъ знанiемъ языка... Какъ это поэтично!.. подумаете вы, сказавши прежде невольно: какъ это хорошо... Также точно хороши своей таинственностью и страстностью всѣ послѣдующiя рѣчи Вѣры, въ которыхъ и, «Онъ» — вы догадываетесь конечно кто этотъ онъ — является окружонный какимъто мрачнымъ, зловѣщимъ и неотразимымъ обаянiемъ.

 

Очнулася я поздно,

Ужь въ сумерки... Въ какомъто я шатрѣ...

Гляжу: коверъ подостланъ подо мною,

А въ головахъ камчатная подушка,

И парчевой попоной я накрыта...

Кругомъ собаки лаютъ, кони ржутъ,

Народъ гуторитъ.

НАДЕЖДА.

Чтожъ это такое?..

Бояре, чтоль охотилися?

ВѢРА.

Онъ!

Приподняла я голову — подходитъ...

Въ потьмахъ лица не видно, только очи

Какъ уголья въ жаровнѣ... Говоритъ:

«Долгонько спалось, гостья дорогая!

А намъ бы вотъ навѣдаться: какъ гостья

Велитъ себя по имени назвать,

Какъ величать по отчествуСамъ въ поясъ.

Я ни гугу: языкъ не шевелится...

А вижу то, что изъ бояръ бояринъ,

По рѣчи слышно: голосъ такъ и льется,

Что за осанка, что за ростъ и плечи.

Онъ мнѣ опять: «Мужевая жена,

Аль красная дѣвица — обзовися,

Мы до дому проводимъ». Я молчу.

Сверкнулъ глазами, отвернулся, крикнулъ:

Князь Вяземскiй! послать сюда дѣвчонку!

И вышел вонъ...

 

Красота поразительная и красота совершенно народная въ этомъ образѣ!.. Сумрачныя и зловѣщiя стороны лица грознаго Ивана удивительно слиты съ тѣмъ адскиюмористическимъ, что поражаетъ насъ въ его письмахъ, хоть бы къ старцамъ КириллоБѣлозерскаго монастыря, которымъ тоже вѣдь онъ «самъ въ поясъ», какъ бѣдной жертвѣ своего сладострастiя!.. И какой поэтическiй и поэтическивѣрный задатокъ — личность этой женщины, которая въ немъ, мрачномъ, Грозномъ, съ разу увидала то, чего душа ея жаждала, сразу полюбила его такъ, что

 

...не то, что о грѣхѣ молиться

А кажется молилась бы грѣху!..

 

Знаете ли что?.. Вѣдь это таже «Катерина» Грозы; только «Катерина», мгновенно мелькнувшая въ фантазiи поэта лирика, да такъ и промелькнувшая задаромъ... Лирическая концепцiя, пожалуй даже въ одномъ отношенiи и шире драматической концепцiи Островскаго. Катеринѣ «Грозы» недостаетъ для того, чтобы совсѣмъ быть правой, только именно такого образа, какой увлекъ въ грѣхъ Вѣру Дмитрiевну... да что толку въ широтѣ лирической концепцiи?.. Она только дразнитъ васъ... понапрасну, нисколько не удовлетворяя...

Мрачнозловѣщiй и ироническiй ликъ Грознаго, двѣ страстныхъ женскихъ натуры, изъ которыхъ одна «молится грѣху», другая на ея страстные разсказы говоритъ:

 

Вѣра! знаешь ли ты?

ВѢРА.

Что?

НАДЕЖДА.

И я бы также полюбила...

 

и потомъ, по внезапно, по трагическистрашно созрѣвшему въ душѣ, безъ всякаго участiя рефлексiи, порыву, на вопросъ возвратившагося домовладыки, вопросъ грозный, вопросъ, въ которомъ лежитъ жизнь или смерть: Жена! а чей пащенокъ этотъ?.. отвѣчаетъ: «Мой»!.. вотъ все что вы выносите изъ пролога драмы...

Вы думаете, что одна изъ этихъ женщинъ и будетъ героинею драмы, а пожалуй и обѣ... Разочаруйтесь! надъ героиней еще распѣвалъ только «соловейкосоловей!».. героиня еще въ пеленкахъ... И это бы еще не бѣда, что она въ пеленкахъ; мы слава Богу давно забыли жалобы Буало на драматурговъ, у которыхъ герой

 

Enfant au premier acte est barbon au dernier...

 

Бѣда въ томъ, что поэтъ нашъ лирикъ, что онъ какъ «соловейкосоловей» не вьетъ себѣ гнѣзда, что ему дорога только лирическая сторона его концепцiи... Бѣда еще въ томъ, что ему, какъ всякому лирику, трудно и невозможно даже удержаться постоянно на одинаковой высотѣ лиризма, и что онъ часто падаетъ въ рутину, въ родѣ разговоровъ Перфильевны или въ «порожнiя», хотя и прекрасныя рѣчи... А ни того, ни другого, ни рутины, ни порожнихъ рѣчей въ драмѣ не должно быть...

Дѣйствiе второе происходитъ черезъ пятнадцать лѣтъ. Колыбельная героиня выросла и бѣгаетъ въ горѣлки съ подругами, въ саду своего названаго батюшки, князя Юрiя Токмакова, намѣстника царскаго въ вольномъ городѣ Псковѣ... Дѣйствiе начинается тремя страницами прекрасныхъ, но совершенно «порожнихъ» подробностей, по видимому очень естественныхъ, какъ разговоры про ягоды, но какъто, не смотря на превосходную народную рѣчь, пошло и рутинноестественныхъ... Странное дѣло! Вѣдь кажется и Островскiй вводитъ и народныя игры цѣликомъ, и разговоры постороннiе, не прямо къ драмѣ относящiеся въ свои драмы, но отъ чего же естественность у него не рутинна а типична, какъ старухи, боящiяся темныхъ ночей и лихихъ собакъ, мѣрно какъ глиняныя кошки, качающiя подъ пѣсни головами въ «Бѣдность не порокъ» и ямщики уговаривающiеся, чтобы «промежъ собой не галдить» въ «Не такъ живи какъ хочется» и обыватели дивнаго города съ «жестокими» нравами, собравшiеся на соборной паперти и разсуждающiе, что «эта Литва — она къ намъ съ неба упала»... Оттого, что все это у него не лирическiя концепцiи, а фонъ его драматическихъ картинъ, самая жизнь, самая правда... Тутъ же по видимому всѣ концепцiи, какъ концепцiи, хороши, должны бы кажется по идеѣ поэта рисовать бытъ, даже по видимому совершенно естественны, а между тѣмъ въ сущности только «порожнiя» рѣчи... или даже рутина, сочиненiе...

Увы! «гнѣзда себѣ не свилъ» въ мелькнувшей передъ нимъ жизни, нашъ «соловейкосоловей»... Онъ увлекся только поэтическими идеями. Какъ доходитъ дѣло до того, что ему дѣйствительно дорого, онъ поднимается на высоту часто удивительную; гдѣ же приходится ему сочинять, увы! тамъ рутина, не выкупаемая ни мастерскою рѣчью, ни даже пѣснями въ родѣ: «По малину я ходила молода»... Передъ вами нѣтъ живыхъ лицъ и живой жизни: вмѣсто нихъ фигуры съ ярлыками на лбу. Вотъ вамъ Стеша Машута, долженствующая представлять собою удалую женскую натуру и подъ пару ей удалецъ Четвертка; вотъ вамъ мамки и няньки, ничѣмъ одна отъ другой не отличающiяся, хоть и говорящiя языкомъ безукоризненнонароднымъ, языкомъзолотомъ.

 

Но какъ только, повторяемъ, доходитъ дѣло до того, что поэту въ его драмѣ дѣйствительно дорого, чего онъ не сочинялъ, а чѣмъ онъ вдохновился, въ немъ является сила истиннаго творчества... Промежду этихъ порожнихъ рѣчей раздаются зловѣщiя вѣсти о царѣ Иванѣ, что онъ

 

На Новгородъ прогнѣваться изволилъ,

Пришолъ со всей опричиной...

 

Что онъ:

 

Казнитъ по всѣмъ концамъ и по посадамъ,

И стараго и малаго, кто виненъ,

А кто и не виновенъ, безъ разбора,

Безъ жалости, безъ милости казнитъ...

Пригналъ оттуда къ князю спѣшный вершникъ:

«Стонъ стономъ князь, по городу стоятъ,

На Волховѣ, пониже моста съ версту

Набило тѣлъ — такаято плотина,

Что полою водою не размоетъ...

Три тысячи, никакъ, онъ говорилъ,

На площади казнено было за день,

А что ужь тамъ, по пригородамъ, селамъ,

Монастырямъ... Охъ, Господи, помилуй

Насъ грѣшныхъ...

 

и когда старуха Власьевна, начинаетъ сказку про лютаго змѣя Тугарина, вы чувствуете, что эта по видимому совершенно эпизодическая подробность — эта сказка здѣсь не порожняя рѣчь, что отъ этой сказки вѣетъ чѣмъто грознотрагическимъ, что вѣетъ тѣмъ же идущимъ вдали Иваномъ, и чувствуете вмѣстѣ съ тѣмъ, что это не эффектъ, сочиненный поэтомъ, что это далось по вдохновенiю, что тутъ и въ концепцiи и въ самомъ выполненiи, самая истинная правда и самая грандiозная поэзiя, не говоря уже о техническомъ совершенствѣ выполненiя, совершенствѣ до полнаго и между тѣмъ совершенно свободнаго отождествленiя съ народной сказкою, до хозяйскаго распоряженiя народной рѣчью:

 

Починается сказка,

Приговоромъ да присказкой,

Тихимъ пошептомъ, частымъ прúчитомъ;

Починается сказка,

Что отъ синяго моря Хвалынскаго,

Отъ семи рѣкъ восточныихъ,

Отъ семи звѣздъ закатныихъ,

Отъ семи горъ великихъ полуночныихъ.

Ой, на морѣмори

Погасаютъ зори

За поморскою Каменьгорою поднебесною,

За янтарнымъ узорочнымъ теремомъ:

Нà небѣ темно, въ теремѣ звѣзды;

На небѣ звѣзды, въ теремѣ мѣсяцъ;

На небѣ солнце — въ теремѣ ночь непроглядная...

Зачурованъ тотъ теремъ съ покòнъвѣковъ

И положенъ зарокъ на немъ изстари

На три сотни головъ богатырскiихъ,

А молодшихъ людей на три тысячи,

Гдѣ онъ сталъ, та земля поизвѣдана;

Путь дорога къ нему неповѣдана,

И залегъ ту дорогу Тугаринъ злой.

Пасть у змѣя, чтò печь раскаленная,

Лапы словно дубы трехъохватные,

Крылья мѣдныя, когти булатные,

Хвостъ на семдесятъ саженъ волочится,

Русскiй духъ слышитъ змѣй ровно за семь верстъ,

Убиваетъ людей ровно за версту,

Убиваетъ собака ничѣмъ другимъ,

Какъ разбойничьимъ громкимъ посвистомъ:

Зашипитъ онъ — деревья шатаются,

Ко сырой мать землѣ преклоняются...

А какъ свиснетъ...

 

Боже! какою рутинною пошлостью перерывается это грандiознонародное трагическое, пошлостью, достойною драмъ Полевого, пошлостью, отъ которой больно и стыдно сочувствующему читателю за большое дарованiе ЛМея... За сосѣднимъ заборомъ, изволите видѣть, раздается рѣзкiй свистъ, дѣвушки вскрикиваютъ... Этотъ водевильный эффектъ — свистъ посадничьяго сына Четвертки, удальца и сорвиголовы...

Но мы забыли разсказать вамъ содержанiе второго акта. Колыбельная героиня Ольга выросла, и какъ «слѣдственно» влюблена. Влюблена она въ сына посадничьяго, Михайла Тучу; названный же отецъ ея, князь Токмаковъ, почтичто сосваталъ уже ее за пожилого боярина Машуту. У Машуты есть дочь, Стеша, нѣчто въ родѣ «Варвары» въ Грозѣ: она любитъ, насколько можетъ любить ея размашистая натура, другого сына посадничьяго Четвертку... Личности Стеши и Четвертки очеркиваются очень хорошо поэтомъ въ сценѣ ихъ свиданiя, равно какъ и ихъ отношенiя; у Стеши и у Четвертки языкъ даже колоритный и способъ чувствованiя оригинальный.

 

СТЕША МАШУТА

(подходитъ къ забору).

Четвертка, ты?

ЧЕТВЕРТКА

(за заборомъ).

Все я же, Степанида

Никитична! (показываетъ голову изъза забора).

Позволишь перелѣзть?

СТЕША.

Вотъ я тебѣ позволю! Здѣсь Михайло

Андреичъ?

ЧЕТВЕРТКА.

Туча? У меня на лавкѣ

Сидитъ, повѣся голову.

СТЕША.

Скажи,

Чтобы сюда пришолъ и дожидался.

ЧЕТВЕРТКА.

А ято чтожъ, Терпигоревъ.

СТЕША.

А ты

Проваливай!

ЧЕТВЕРТКА.

Благодаримъ покорно...

 

Личность Стеши также хорошо и бойко обрисована еще прежде нѣсколькими штрихами — ея допросами, которые она дѣлаетъ Ольгѣ, стремительною радостью, когда она узнаетъ, что та любитъ «не дьявола Четвертку» и дорисована необыкновенно смѣло въ четвертомъ актѣ...

Странное дѣло! отъ чего эти двѣ личности — Стеша и Четвертка удались Мею, хоть онъ по видимому не заботился много объ ихъ отработкѣ и такъ положительно не удались ему серьёзныя отношенiя Ольги и Тучи — ему, который однако лирически видитъ дѣло русской любви до той ея грани, что

 

не то что о грѣхѣ молиться

А кажется молилась бы грѣху...

 

Странное дѣло, но для объясненiя его вовсе не нужно прибѣгать къ тому, что типъ удалой, разгульной любви болѣе у насъ выработанъ, чѣмъ типъ любви сосредоточенной, трагической или элегической... У Островскаго же вѣдь одинаково хороши (за исключенiемъ двухътрехъ мѣстами еще проскользающихъ рутинныхъ выраженiй «романтическинародной эпохи», въ родѣ — заложу я саночкисамокаточки и проч.), серьёзныя отношенiя Мити и Любы и «гулевыя отношенiя» Анны Ивановны и Гуслина въ «Бѣдность не порокъ», не говоримъ уже о глубокотрагической любви Катерины въ «Грозѣ»... У Мея же сцена свиданiя Ольги съ Михайломъ Тучею вся состоитъ изъ такъ называемыхъ «башлыковъ

Но вы не знаете конечно, что такое башлыки? У насъ есть одинъ прiятель, безпощаднѣйшiй комикъ по натурѣ и притомъ, что особенно дорого — народный комикъ. Все маломальски фальшивое, напряжонное, сочиненное въ выраженiи и чувствахъ, онъ казнитъ прозвищемъ «башлыковъ» въ память героя блаженной памяти «Двумужницы» (вещи впрочемъ въ свое время замѣчательной и стоившей всей «романтическинародной» эпохи за исключенiемъ Лажечникова), Егора Башлыка. Въ «Двумужницѣ» «башлыки несетъ» и самъ Башлыкъ и Романъ Боберъ и даже Ѳаддей Дятелъ... Увы! такiе же «башлыки» несутъ у Мея Ольга и Михайло Туча...

И это странное обилiе «башлыковъ» у Мея, одного изъ самыхъ большихъ знатоковъ народнаго созерцанiя, чувства, языка, объясняется просто тѣмъ, что онъ «сочинилъ» а не создалъ отношенiе Ольги и Михайла Тучи. Для чего онъ ихъ сочинялъ — Богу единому извѣстно... Драма въ нихъ не нуждалась, тѣмъ болѣе, что къ драмѣ о Псковѣ и Иванѣ, Ольга привязана болѣе глубокою пружиною, и въ этой пружинѣ, въ таинственной, для нея самойнеобъяснимой любви къ Грозному, страшному для всѣхъ другихъ Ивану, видѣнъ такой высокiй поэтическiй тактъ, данъ такой истиннодраматическiй намекъ, что все сочиненное въ драмѣ становится еще болѣе виднымъ и всѣ «башлыки» еще омерзительнѣе.

Въ сущности и Ольга, какъ представительница симпатiи къ трагическому образу Грознаго, была не нужна въ драмѣ, а нужны были мать ея и тетка, но ужь если она поставлена въ драму, то поставлена въ нее этою, а не другою какойлибо стороною, ибо только въ этой сторонѣ заключается такое трагическое, которое подъ пару «Пскову государю» и грозному змѣютугарину, заложившему всѣ дороги проѣзжiя... Всѣ остальныя отношенiя мелки, и могли войдти въ драму только слегка, какъ краски картины, какъ ея бытовой фонъ и притомъ, не касаясь ни Ивана, ни Ольги. Какъ именно должны и могли они войдти, объ этомъ вы насъ не спрашивайте. Мы пишемъ критику, а не драму, отмѣчаемъ чего не должно было бы быть, но не возьмемъ на себя дерзость учить ЛМея, какъ должно быть.

Князь Юрiй и бояринъ Машута выходятъ въ садъ гулять и чуть не застаютъ влюбленной четы. Разговоръ ихъ перерываетъ то, что одно могло какъ художественный эффектъ, перервать разсказъ о Змѣѣ Тугаринѣ, перерываетъ звонъ вѣчевого колокола...

Прежде чѣмъ мы пойдемъ съ ними на вѣче, мы вправѣ представить слѣдующую дилемму читателямъ, дилемму, изъ которой, кажется намъ, прямо вытекаетъ заключенiе о фальши переноса романическихъ прiемовъ ВальтераСкотта въ драму.

1) Или передъ нами семейная драма, и намъ нечего ходить съ поэтомъ на вѣче, а пусть онъ намъ передастъ черезъ когонибудь изъ своихъ лицъ свѣденiя о томъ, чѣмъ и какъ общее событiе коснулось частнаго, те. вѣче — семейной драмы.

2) Или передъ нами историческая драма, и вѣче въ ней ея истинное средоточiе, и въ такомъ случаѣ зачѣмъ же онъ насъ томилъ частными подробностями, стараясь хотя и тщетно заинтересовать ими, зачѣмъ онъ напряжонно сочинялъ рутинныя отношенiя и такъ щедро угощалъ насъ «порожними» рѣчами и даже «башлыками»? За что мы выносили эти «башлыки» и эти «порожнiя» рѣчи?..

Но дѣло очевидное, и слава Богу, что поэтическая концепцiя ЛМея, правда и красота его драмы не въ этихъ рутинныхъ отношенiяхъ, а въ Псковѣ и Иванѣ. Вѣче даже и не фонъ, а истинное средоточiе картины... Это средоточiе и фигура Грознаго, пока она еще обвита туманомъ, пока является намъ какъ нѣчто фантастическое, писаны однимъ изъ великихъ мастеровъ исторической живописи, и притомъ не лирикомъ, а уже чистымъ драматургомъ.

Мы были безпощадны ко всему сочиненному и недодѣланному въ драмѣ ЛМея, но мы будемъ только что справедливы, когда скажемъ, что весь третiй актъ и весь четвертый, возбуждаютъ чувство довольно рѣдкое въ наше время, — удивленiе, а по временамъ чувство еще болѣе рѣдкое: художественный восторгъ и широтой концепцiи и глубокою, спокойною, безукоризненночистою правдою выполненiя. Псковское вѣче, ожиданiе Грознаго Ивана, входъ его въ домъ князя Токмакова, все это останется на вѣки въ русской литературѣ, ибо изваяно мѣдными чертами и рукою мастера, какихъ немного.

Разбирать третiй актъ, значитъ выписывать почти все; ограничиться общими о немъ словами, будетъ вредно и для статьи нашей и для драмы. Постараемся найдти среднiй путь — путь разъясненiя и разсужденiя.

Спросить читателей, знаютъ ли они чтò такое наши вѣча вообще, набатъ которыхъ неумолчно гудитъ не въ одномъ только государѣ великомъ Новѣгородѣ и въ братѣ его молодшемъ Псковѣ и во всѣхъ городахъ и пригородахъ дотатарской Руси, — гудитъ а во время татаръ не только въ Твери, въ самой Москвѣ до казни послѣдняго тысяцкаго, — гудитъ наконецъ уединенно въ Новѣгородѣ и Псковѣ, въ Новѣгородѣ, пока не свезли вѣчевой колоколъ въ Москву и не повѣсили гудѣть съ остальными московскими колоколами въ одинъ тонъ; дозваниваетъ въ Псковѣ до самаго Грознаго; безпорядочнымъ и мятежнымъ набатомъ пробуждается въ эпоху междуцарствiя и торжественно сзываетъ всю землю на охрану и оборону земли въ Новѣгородѣ Нижнемъ, спрашивать, — говоримъ мы объ этомъ читателей въ наше время, будетъ читателямъ обидно...

Большiя силы таланта нужно было въ себѣ чувствовать, принимаясь за изображенiе этого вѣча. Изобразить его фальшиво и эффектно, пожалуй легко, но такое изображенiе польстило бы можетъ быть той или другой изъ нашихъ историческихъ теорiй, пошевелило бы воображенiе и умъ поборниковъ доктринъ, но какъ фальшивое, имѣло бы въ художественномъ отношенiи значенiе не больше пошлыхъ историческихъ драмъ «романтическинародной» эпохи... Трезвую любовь къ нашему быту нужно было имѣть для такого изображенiя, какое предпринялъ нашъ поэтъ, глубину и вмѣстѣ народную простоту взгляда, кромѣ таланта.

Прежде всего кидается въ глаза то, что болѣе пятнадцати фигуръ введено въ дѣйствiе изъ народа, кромѣ главныхъ лицъ драмы, и что каждая изъ этихъ фигуръ носитъ яркiй, личный отпечатокъ и Ѳедосъ Гоболя, Медососъ Ѳедосъ и Колтырь Раковъ и Дмитрò Патрикѣичъ и гонецъ Юшко Велебинъ и Ивашко Тòргоша и проч. и проч. Вы ихъ всѣхъ видите — всѣ они необходимы, всѣ они рождены съ плотью и кровью, а не сочинены авторомъ. Въ тонѣ красокъ картины такая жизненная многосторонность — то юморъ народный, то обрядовая сторона уваженiя къ дѣйствiю «по пошлинѣ», по чину, то патрiархальность, то общинный духъ; такая объективная умѣренность, совершенно русская въ трагизмѣ, и вмѣстѣ въ цѣломъ такое сосредоточенное движенiе, что впечатлѣнiе вполнѣ сильно и цѣльно. Ни одной черты лишней вы <далее пропуск>

водъ къ лишнимъ чертамъ, къ неумѣренности движенiя, былъ бы для всякаго другого, менѣе трезваго во взглядѣ художника, на каждомъ шагу. Въ Меѣ, станетъ вездѣ высокой энергiи жертвовать всѣми эффектами правдѣ и смыслу нашего вѣча.

Сначала сбираются очередные концовъ и народъ. Рѣчи ихъ вполнѣ живыя, пересыпанныя юмористическими выходками, которыя никогда, ни въ какую даже общественнотрагическую минуту не покидаютъ русскаго человѣка. Ловкiя и мѣткiя прозвища сыплются то тому, то другому изъ очередныхъ; прозвища, полныя какогото размашистаго и вмѣстѣ наивнаго и любовнаго юмора, то

 

Ѳедосъ Гоболя, дѣдкадомосѣдка!

Воловiй крёстный! Медососъ Ѳедосъ!

 

то

 

Кòлтырь Раковъ...

И то вѣдь онъ...

Давай его сюда!

Куда уползъ

Хватай его за клешни

Ракушку!

 

И вотъ сотскiй Дмитрó Патрикѣевичъ обращается къ жизненнодвижущемуся морю государей псковичей, со спросомъ: быть сходкѣ иль не надо?..

 

Быть сходкѣ! быть на всей на Псковской волѣ...

 

кричитъ тысячеглавое дитя.

 

И выступаетъ первый — тотъ, кто созвонилъ вѣче, гонецъ Велебинъ Юшко, съ невеселою рѣчью: отъ старшóго брата, Новагорода великаго:

 

Поклонъ и слово Новгорода: Братья

Молодшая, всѣ мужи псковичи!

Вамъ кланялся де Новгородъ великiй,

Чтобъ помогли вы супротивъ Москвы,

И выде брату вашему старшòму

Не дали помочь ниже никакую

И цѣлованье крестное забыли;

Ино на то вся ваша власть и воля

И помоги вамъ Троица святая,

А братъ де вашъ старшòй открасовался

И наказалъ вамъ долго жить да править

По немъ поминки.

 

Не нужно даже знать нашихъ лѣтописей, а нужно быть русскимъ человѣкомъ, чтобы оцѣнить по достоинству эту рѣчь, полную величавоспокойнаго горя, мирныхъ упрековъ, горькаго фатализма и сдавленныхъ рыданiй по великомъ покойникѣ.

Вы ждете взрыва рыданiй въ толпѣ... Они и есть, но тихiя... Раздается правда чейто голосъ зловѣщiй и упрекающiй:

 

Прiйдетъ конецъ и Пскову!

И по дѣлóмъ: сидѣли склавши руки,

Чужой бѣдѣ порадовались...

 

Но на этотъ голосъ слышится:

 

Тише!

Пущай гонецъ все скажетъ...

 

Все! чего же еще вамъ надо, государи псковичи, вы уже слышали, что братъ вашъ старшой открасовался.

Вторгается молодая вольница псковская, и враждебно относится къ нимъ толпа:

 

Ну! привалили!

Вольница!

Буяны!..

 

Толпа слушаетъ до конца разсказъ Юшки Велебина о неистовствахъ въ Новѣгородѣ, и только проклятiя опричинѣ кромѣшной раздаются въ ней, да Ѳедосъ, «воловiй крёстный» высказываетъ сомнѣнiе въ достовѣрности неистовствъ надъ неповинными младенцами, да и не въ одномъ Ѳедосѣ, въ царскомъ намѣстникѣ, благодушномъ и благородномъ князѣ Юрiѣ Токмаковѣ возбуждаетъ уже не сомнѣнiе а вопль подробный разсказъ гонца... Кончилъ гонецъ словами:

 

Царь на Городищѣ

Всѣмъ станомъ сталъ, и это безъ него

Опричники злодѣйствуютъ...

 

И взрывъ въ толпѣ, взрывъ бурный, поднятый словами Ѳедоса... Взрывъ растетъ, растетъ какъ морскiя валы... Все поднялось на общее вооруженье... Въ Петровскiя ворота въѣзжаютъ на взмыленной тройкѣ, гость псковской Семенъ Бороусовъ, съ словами:

 

Бѣда!.. бѣда намъ, мужипсковичи!

На Псковъ идутъ!..

Еще какiе гости?

Литва?

Шальные нѣмцы?

Самъ идетъ!

 

и стихъ взрывъ, и слышно только:

 

Пропали!

Пропали мы!

Идётъ!

Идётъ изгономъ!

Охъ, батюшки, ворота завалите!

Посады жечь?

Доброто гдѣ намъ спрятать?

Дѣтейто малыхъ съ жонами куда?..

 

Страшный, горькiй и безпощадный трагизмъ этой сцены, ясенъ вѣроятно для всякаго и безъ нашихъ толкованiй. Понятно вѣроятно и то, почему появленiе молодой псковской партiи на вѣче встрѣчено было бранью и враждой...

И всходитъ на вѣчевое мѣсто степенный посадникъ, князь намѣстникъ Юрiй Токмаковъ, честный, доблестный псковичъ и вмѣстѣ честный, вѣрный слуга земскаго единства — Москвы. Миротворна рѣчь его, и заключаетъ онъ ее тѣмъ, что нечего Пскову бояться, что царь Иванъ Васильичъ

 

Какъ сѣлъ на мѣсто царское свое

Печаловался Псковомъ, да и нонѣ

Жалѣетъ Псковъ...

 

Насмѣшливыя слова раздаются въ молодой вольницѣ, сомнѣнiе слышно въ рѣчахъ толпы, но князя Юрiя слушаетъ народъ, потому что князь Юрiй точно добра желаетъ осударямъ псковичамъ, не хочетъ «наказывать» государю Пскову, явно отрицается отъ сообщества съ переметчикомъ и холопомъ, бояриномъ Машутою.

Слушала князя и вольница псковская, но не вытерпѣла она, когда на его честныя и любовныя рѣчи сказалъ: аминь! переметчикъ Машута. Вспыхнула вольница въ лицѣ удалого Четвертки, который не пощадилъ въ переметчикѣ отца своей Стеши, но община уняла частный порывъ, община зоветъ и молодыхъ сказать слово въ лицѣ сына посадничьяго Михайла Тучи...

А Михайло Туча «по старинѣ и по пошлинѣ» самъ отдаетъ первенство рѣчи старшóму бывшему посаднику степенному, Максиму Иларiоновичу.

Разступается все передъ старшимъ. Князь Юрiй встаетъ съ вѣчевой ступени, снимаетъ шапку и взводитъ Максима Иларiоновича на мѣсто. Слушайте, слушайте! Столѣтнiй разумъ будетъ говорить устами Максима Иларiоновича... Драма дошла до своего апогея, до разъясненiя своего смысла...

И вотъ что говоритъ старый степенный посадникъ, Максимъ Иларiоновичъ:

 

Не чаялъ я, отцы мои и братья,

Что мнѣ еще придется молвить слово,

Съ великимъ Псковомъ, осударемъ нашимъ,

А Богъ привелъ подъ старость... не взыщите,

Коль въ чемъ и какъ, не помнящiй, промолвлюсь...

 

Такъ начинаетъ онъ по «старинѣ и по пошлинѣ» и такъ же «по старинѣ и по пошлинѣ» отвѣчаютъ ему осудари псковичи въ лицѣ Гоболи:

 

Ты говори, а мы ужь подберемъ...

Слова — что жемчугъ: если закатились

Въ какую щолку — лучше половицу

Аль двѣ поднять, чѣмъ потерять добро...

 

Какая поэтическая грандiозность въ картинѣ, но грандiозность самая исчезаетъ передъ глубокотрагическою ея правдою, передъ ея страшнымъ смысломъ... Вотъ что говоритъ «осударямъ псковичамъ» столѣтнiй разумъ:

 

Прослышалъ я про нашу про невзгóду...

Знать Богъ велѣлъ... а супротивъ велѣнья

Господняго никто не возмоги!..

Вотъ мнѣ теперь девятый ужъ десятокъ,

Видалъ я волю — красною дѣвицей,

Видалъ ее — старухой безпомощной

И самъ отнесъ покойницу въ могилу...

Ну! было время и не въ вашу версту

И потягаться было бы кому

Съ Москвой... да нѣтъ! умнѣе были дѣды,

Аль Псковъотъ былъ имъ словно по дороже,

Покòры будто слыхомъ не слыхали,

Обиды будто видомъ не видали,

Какiя слезы къ горлу подступили,

Такъ отогнали къ сердцу пивомъ, мёдомъ...

И веселились... Чтожъ не веселитесь

По дѣдовски?

Великiй князь Василiй

И колоколъ корсунскiй снять велѣлъ

И вѣче рушилъ... Какъ у насъ тогда

Не выпали зѣницы со слезами

И Богу вѣсть... А все же веселились,

А все же Псковъ великiй сберегли,

Любили Псковъ побольше внуковъ дѣды...

А я сказалъ...

Кто хочетъ мнѣ перечить

Тотъ видно молодъ и Москвы не знаетъ

Не то свое — чужое на счету:

Все вывѣритъ, да вывѣситъ, да сметитъ

Да и возьметъ — поди ты съ ней, судися

Въ великiй день, передъ судомъ Христовымъ!

И то сказать: въ мое то время были

Цари въ Москвѣ, да только что царями

Въ Москвѣ звались, а нынѣ царь московскiй

На всѣ страны и на народы царь.

Тяжка рука да и душапотемки

У Грознаго... Проститеся съ Псковомъ,

Хорошiй будетъ пригородъ московскiй

И слава Богу.

 

Что это такое? Злое ли горе, ядовитая ли иронiя, покорность ли судьбѣ? Ни то, ни другое, ни третье, и вмѣстѣ и то и другое и третье, и горе до ужасающей оледенѣлости причитанья по невозвратномъ покойникѣ, и иронiя до наивности юмора, и покорность року до фатализма, все же вмѣстѣ, нѣчто такое трагическое въ своемъ ледяномъ спокойствiи, нѣчто столь глубокосхваченное въ нашей сущности и быту, что дается съ такимъ техническимъ совершенствомъ только великимъ мастерамъ искусства,.. что стóитъ конечно десяти «Обломовыхъ», помноженныхъ на десять же «Горькихъ Судьбинъ», что стоитъ наряду съ лучшими сценами «Бориса» и съ бытовыми сценами драмъ Островскаго.

Драма достигла, повторяемъ — въ этой рѣчи до своего апогея. Дальше ея общему движенiю идти некуда. Въ рѣчи старика сказался весь смыслъ вѣча, но осталось еще частное движенiе, движенiе молодшихъ людей, и какъ могущественно схвачено оно поэтомъ, какъ оно уноситъ васъ съ вольницею подъ сибирскiй камень, въ ея безсмысленное, но удалое дѣло, въ ея отчаянную гибель... Какъ хороша въ другомъ совершенно родѣ рѣчь Михайла Тучи и его прощанье съ Псковомъосударемъ, за которымъ слѣдуютъ взрывъ толпы и прощанье съ Псковомъ его сторонниковъ, идущихъ съ нимъ на безполезную, но честную гибель съ удалою прощальною пѣснью!..

Не явное ли дѣло, что «псковское вѣче» центръ драмы ЛМея — и что если бы все остальное въ драмѣ соотвѣтствовало этому центру, мы имѣли бы въ Меѣ однимъ большимъ поэтомъ болѣе или ужь по крайней мѣрѣ, однимъ великимъ поэтическимъ произведенiемъ болѣе...

Правдѣ и художественной красотѣ изображенiя вѣча, вполнѣ соотвѣтствуетъ очеркъ ожидаемаго Ивана, те. весь IV актъ. Никогда еще и никѣмъ Иванъ, съ его внѣшней, полуфантастической стороны, съ той стороны съ которой является онъ въ памяти народа и лѣтописныхъ сказанiяхъ, не былъ изображонъ съ такою художественною мощью... Ожиданiе его, первое появленiе, при вопляхъ о пощадѣ лежащагося головами народа, входъ въ домъ князя Токмакова, безпощаднозлая иронiя въ отношенiи къ лежащимъ передъ нимъ во прахѣ осударямъпсковичамъ, грозная его справедливость, любострастiе, выразившееся въ отношенiи къ смѣлой Стешѣ, — самая нѣжность къ дочери, — глубокая набожность и тишина волкана, который того и гляди что прорвется лавой... все это черты мѣдныя, черты мастера.

Но увы! Иванъ, какъ все фантастическое, только и хорошъ пока онъ вдали или пока является, предшествуемый лихорадочнымъ настройствомъ. Грозный V–го акта, разсуждающiй по гСоловьеву, не смотря на все глубокое изученiе его образа поэтомъ; не смотря на мастерство языка и эффекты подробностей — лицо столь же сдѣланное, какъ Грозный ожидаемый и Грозный IV–го акта, лицо вполнѣ живое и поэтическое...

Вотъ все что мы хотѣли высказать поповоду «Псковитянки» ЛМея. Выводъ изъ нашихъ замѣтокъ, вполнѣ искреннихъ какъ въ порицанiи, такъ и въ удивленiи, предоставляемъ самимъ читателямъ.

Надѣемся только, что читая эти искреннiя замѣтки, они также какъ мы спросятъ съ недоумѣнiемъ: чѣмъ же столь серьёзнымъ занята наша критика, чтобы молчать о такихъ явленiяхъ, какъ драма, со всѣми своими недостатками, захватывающая однако необычайношироко существеннѣйшiе вопросы нашего народнаго быта? Можетъ быть еще, они съ такимъ же недоумѣнiемъ спросятъ — почему на нашихъ литературныхъ утрахъ и вечерахъ, никто не познакомилъ публику, въ отрывкахъ, съ замѣчательнымъ произведенiемъ даровитаго поэта?.. Почему наконецъ, наши славянофилы не отозвались нигдѣ объ этомъ явленiи, прямо подлежащемъ разсмотрѣнiю ихъ, монополистовъ народной исторiи и народнаго быта?..

Почему?.. Увы! на многiя: «почемуне найдешься совсѣмъ что отвѣтить, — а чтобъ отвѣчать на другiя, надобно поднимать дѣло съ яицъ Леды.

Мы поставили себѣ обязанностью, по крайней мѣрѣ хоть заявлять многiе необъяснимые факты.

О самомъ ЛМеѣ, значенiи и свойствахъ его таланта намъ еще прiйдется говорить, и можетъ быть скоро. Покамѣсть, мы отдали отчетъ объ его «Псковитянкѣ», и думаемъ, что искренняго, не теоретическаго отчета объ этомъ произведенiи достаточно для опроверженiя мнѣнiя, единственнаго, какое когдалибо о ЛМеѣ высказалось въ нашей литературѣ — что у поэта нашего талантъ чисто внѣшнiй. Съ однимъ внѣшнимъ талантомъ поэтъ не могъ бы написать многаго, тѣмъ болѣе третьяго и четвертаго акта «Псковитянки