IV.

КНИЖНОСТЬ И ГРАМОТНОСТЬ.

Статья вторая.

Пожалуй можно выписать длиннѣйшiй рядъ заглавiй всѣхъ сочиненiй, составленныхъ для народнаго чтенiя. Мы хоть и обѣщали въ прошлой статьѣ поговорить о всѣхъ этихъ книжкахъ особенно, но такъ–какъ игра почти не стоитъ свѣчъ, то и хотимъ прямо перейти къ разбору «Читальника», какъ единственно сколько–нибудь серьознаго проекта для народной книги. Мысль нашу о «народныхъ книгахъ» читатель можетъ увидѣть и изъ этого разбора; слѣдственно онъ лишился только одного длиннаго перечня пустыхъ книжонокъ, существующихъ теперь для «народнаго чтенiя». Въ иномъ книгопродавческомъ объявленiи можно ихъ всѣ найти, а въ лавкахъ онѣ всѣ лежатъ особо, на отдѣльныхъ столахъ, не исключая и неудавшихся книжекъ г. Григоровича и «Краснаго яичка» г. Погодина.

Есть у насъ и еще одинъ «народный» писатель, г. Погосскiй. Онъ, правда, пишетъ преимущественно для солдатъ. Но объ немъ мы намѣрены говорить особенно. Г. Погосскiй довольно исключительное явленiе въ нашей «народной литературѣ». Объ остальныхъ же «народныхъ» книжкахъ можно сказать, что онѣ числятся десятками, но помянуть ихъ добрымъ словомъ нельзя. Объ одномъ только онѣ свидѣтельствуютъ: о необыкновенной потребности книги для народнаго чтенiя; но объ этомъ свидѣтельствуетъ и «Читальникъ», а потому перейдемъ уже прямо къ «Читальнику».

«Читальникъ» не книга, а проектъ книги для народнаго чтенiя, сочиненный г. Щербиною и представленный публикѣ въ «Отечественныхъ Запискахъ» нынѣшняго шестьдесятъ перваго года, въ февралѣ мѣсяцѣ. Статья называется: «Опытъ о книгѣ для народа».

Взгляды автора, цѣльность его проекта, даже тонъ его статьи, — все это намъ показалось очень замѣчательно, во–первыхъ ужь потому, что умнѣе его проекта ничего еще у насъ въ этомъ родѣ и не было, сколько намъ помнится. «Отечественныя Записки» замѣчаютъ, что «Опытъ» г. Щербины и обсужденiе этого «Опыта» въ нашей литературѣ принесло бы пользу для составителей народныхъ книгъ. Ну и то дѣльно.

Г. Щербина начинаетъ свою статью тѣмъ, что сердится на одну брошюрку для народнаго чтенiя, появившуюся въ концѣ прошлаго года подъ названiемъ «Хрестоматiи» и стоющую пять копѣекъ серебромъ. Похваливъ книжонку за то, что она не стоитъ болѣе пяти копѣекъ серебромъ, г. Щербина увѣряетъ, что ему «немыслимо», почему на первомъ планѣ ея напечатана сказка Пушкина о «Кузьмѣ Остолопѣ» и басня Крылова «Демьянова Уха».

Впрочемъ, такъ–какъ мы хотимъ разобрать весь проектъ г. Щербины въ подробности (сообразно разумѣется силамъ нашимъ), то и выпишемъ изъ начала статьи его всю эту, исполненную негодованiя, тираду на недальновидныхъ и простодушныхъ издателей «Хрестоматiи».

«Намъ просто немыслимо, почему на первомъ планѣ ея напечатана сказка Пушкина О Кузьмѣ Остолопѣ, или, далѣе, басня Крылова Демьянова Уха. Не говоримъ уже о названiи «Хрестоматiя», непонятномъ народу: это могло произойдти и отъ нѣкоторыхъ постороннихъ причинъ, независящихъ отъ издателя; но зачѣмъ было помѣщать сказку Пушкина? Она имѣетъ свой смыслъ и значенiе въ кругу нашемъ, но народу она покажется дурашною и скомпрометируетъ, нѣкоторымъ образомъ, въ глазахъ его и самое ученiе грамотѣ. Попадись эта брошюрка въ руки ученика воскресныхъ школъ, то хозяинъ его, степенный шорникъ, мѣдникъ или слесарь, вѣроятно, со вздохомъ сказалъ бы: «чему ихъ тамъ въ школѣ учатъ!.. Только баловство одно...»

Мужикъ услышитъ подобную сказку и въ кабакѣ, и на площади, мальчикъ — въ своей мастерской и отъ дворника. Книга, такъ зря составленная, не внушитъ уваженiя къ грамотѣ и не придастъ ей серьёзнаго и полезнаго значенiя... А къ–чему, напримѣръ, послужитъ для народа знанiе басни «Демьянова Уха»? Она, по содержанiю своему, понятна только въ литературномъ и артистическомъ быту, существованiя котораго народъ и не подозрѣваетъ... Да и чтò въ ней занимательнаго или поучительнаго собственно для народа?.. Чтó за большое зло добродушная назойливость тороватаго Демьяна!.. Этого ли народу нужно? Это ли въ немъ вопiющая отрицательная сторона, которую нужно преслѣдовать сатирическою солью и насмѣшкою, выраженною въ образѣ?.. Подумаешь, что такая «Хрестоматiя» издана не въ Петербургѣ, а гдѣ–нибудь въ Аркадiи — тàкъ отъ ней вѣетъ младенческимъ незнанiемъ жизни, наивными понятiями, буколическимъ простодушiемъ; такъ и ждешь, что увидишь на заглавномъ листкѣ брошюры слова: изданiе Меналка или Тирсиса... Понятно, что болѣе распространяться о ней логически–невозможно; но, за всѣмъ тѣмъ, появленiе ея наталкиваетъ на мысль о книгѣ для народа, которая въ настоящее время болѣе, чѣмъ когда–либо, оказывается крайне–необходимою.

Опытъ показалъ, что книги, писанныя исключительно для народа, не удались и не распространились въ немъ. Можно думать, что это отчасти произошло и отъ того, что не было принято практическихъ мѣръ къ распространенiю ихъ, но, главное, потому, что Россiя для всѣхъ насъ terra incognita*. Мы относились къ книгѣ для народа только a priori**. Непосредственное наблюденiе, жизнь съ народомъ, проникновенiе его средой — были далеки отъ насъ!..

«Мы любимъ», по словамъ поэта:

Въ роскошно–убранной палатѣ

Потолковать о бѣдномъ братѣ,

Погорячиться о добрѣ...

И поэтъ, послѣ этого могъ невольно воскликнуть:

О, слово старое поэта:

Слова, слова, одни слова!»

<Курсив Н. Щербины. — Ред.>

Слова благородныя и сильныя; негодованiе тоже благородное. Нѣкоторыя изъ этихъ разсужденiй пожалуй и очень дѣльны; замѣчанiе о томъ, что сказка о «Кузьмѣ Остолопѣ» писана для господъ и примется народомъ съ пренебреженiемъ — очень вѣрно, такъ что даже вчужѣ начинаешь сожалѣть о благородныхъ, но близорукихъ составителяхъ «Хрестоматiи». Но съ разсужденiями о «Демьяновой Ухѣ» мы уже не такъ согласны. То есть собственно говоря, намъ до самой «Демьяновой Ухи» и дѣла нѣтъ, а дѣло есть до нѣкоторыхъ взглядовъ г. Щербины, такъ–сказать до нѣкоторыхъ основныхъ его воззрѣнiй. «Чтó за большое зло добродушная назойливость тороватаго Демьяна!» говоритъ онъ. «Этого ли народу нужно? Это ли въ немъ вопiющая отрицательная сторона, которую нужно преслѣдовать сатирическою солью и насмѣшкою, выраженною въ образѣ?»

То–то и есть. «Демьянова Уха» конечно имѣетъ у Крылова значенiе частное; а безъ этого значенiя, до котораго народу и дѣла нѣтъ, она не только для него не интересна, но даже могла бы быть успѣшно замѣнена тысячью другихъ басенъ. Въ этомъ мы совершенно согласны, да вѣдь главное–то не въ томъ, а въ томъ именно, какъ увѣряетъ г. Щербина, что въ книгѣ для народа и, по возможности, въ каждой статейкѣ такой книги, надо преслѣдовать разныя «отрицательныя стороны народа», преслѣдовать ихъ «сатирическою солью и насмѣшкою, выраженною въ образѣ». А «Демьянова Уха» ничего не преслѣдуетъ въ народѣ, слѣдственно «Хрестоматiя», помѣстившая ее на свои страницы, до того невинна, до того, видите ли, вѣетъ отъ нея «младенческимъ незнанiемъ» жизни, наивными понятiями и буколическимъ простодушiемъ, что такъ и ждешь на заглавномъ листкѣ словъ: «изданiе Меналка и Тирсиса».

Мы вовсе не хотимъ здѣсь защищать ни «Демьяновой Ухи», ни «Меналковъ и Тирсисовъ», хотя «сiи послѣднiе» и были намъ когда–то полезны и даже милы. Но для насъ тó важно, что намъ нужно соли, и непремѣнно «сатирической соли»; что непремѣнно надобно «преслѣдовать насмѣшками, ниспровергать предразсудки». Надобно такъ–сказать карать... Учить надобно, главное учить...

Опять повторяемъ: цѣль во всякомъ случаѣ возвышенная и прекрасная, и соотвѣтствуетъ вполнѣ благородству нашего духа. Просвѣщенные должны учить непросвѣщенныхъ. Это обязанность, не такъ ли? Но вотъ чтò странно, и даже пожалуй скверно: мы и подойти не можемъ къ народу безъ того, чтобъ не посмѣяться надъ нимъ «безъ сатирической соли», а главное безъ того, чтобъ не учить его. И вообразить не можемъ, какъ это можно намъ появиться передъ этимъ посконнымъ народонаселенiемъ не какъ власть имѣющими, а запросто? Конечно мы нашими солями и насмѣшками прежде всего имѣемъ въ виду принести пользу (хотя иногда и сами–то хорошо не знаемъ того, надъ чѣмъ въ народѣ насмѣхаемся. Ну, да это между нами). Мы только хотѣли скромно замѣтить, благо пришлось къ слову, что прежде непремѣнной, немедленной пользы народныхъ книжекъ, кромѣ всѣхъ солей, искорененiй и нравоученiй, очень бы нехудо было имѣть въ виду просто распространенiе въ народѣ чтенiя, постараться заохотить народъ къ чтенiю занимательностью книги, и потому пусть вещь будетъ хоть и безъ соли, да если чуть–чуть занимательна и положительно невредна (надѣюсь поймутъ, чтò мы подразумѣваемъ подъ словомъ: невредна), такъ и спасибо за нее...

«Придирка, да еще смѣшная!» скажутъ намъ просвѣтители. «Будто мы противъ занимательности, а главное, противъ распространенiя любви къ чтенiю! да о немъ–то мы и хлопочемъ! Только вмѣсто «Демьяновой Ухи» все таки можно помѣстить пресмѣшную, презанимательную, а вмѣстѣ съ тѣмъ и преполезную, пренасмѣшливую вещь, «убивающую отрицательныя стороны»... Такимъ образомъ всѣ цѣли будутъ достигнуты. Чѣмъ же дурна полезность! Или, можетъ–быть, вы противъ полезности, говорите вы намъ, противъ искорененiя предразсудковъ и разогнанiя мрака невѣжества?

— Ничуть, отвѣчаемъ мы, да и Боже насъ сохрани! Кому прiятны невѣжество и предразсудки, да еще не просто невѣжество, а «мракъ невѣжества»? Только вотъ что: исключительное напиранiе на невѣжество и предразсудки и исключительная забота поскорѣе какъ можно искоренять ихъ въ народѣ, — по нашему мнѣнiю (въ нѣкоторомъ смыслѣ разумѣется) — тоже невѣжество и предразсудокъ. Не знаемъ, какъ бы намъ яснѣе выразиться. Вотъ напримѣръ мы знаемъ, что народъ предубѣжденъ противъ насъ, господъ; до того предубѣжденъ, что даже хорошее–то будетъ слушать отъ насъ недовѣрчиво. Ну, а мы, несмотря на это, все–таки хотимъ подходить къ нему не иначе, какъ власть имѣющiе, какъ тѣ же господа, — однимъ словомъ, даже и не можемъ иначе поступить, т. е. поступить пообиходнѣе, помягче, получше узнавъ, въ чемъ дѣло. «Народъ глупъ, слѣдственно его надо учить» — вотъ только это одно мы и затвердили, и если ужь господами намъ предстать передъ нимъ не удастся, то по крайней мѣрѣ мудрецами предстанемъ... Впрочемъ прервемъ на время наши разсужденiя. Мы никакъ не можемъ отказать себѣ въ удовольствiи выписать тутъ же сужденiе самого г. Щербины о нѣкоторыхъ нашихъ прогрессистахъ и умникахъ и вообще о такъ называемыхъ «знатокахъ» нашей народной жизни, готовящихъ себя въ ея руководители. Это золотыя слова!

«Иная книга и была составлена, повидимому, весьма–умно, но въ народѣ все–таки не прививалась, отъ того, что какъ–то невольно сбивалась на нѣмца или француза, переодѣтаго помужицки, а между–тѣмъ, на чувство простолюдина скорѣй подѣйствовали переводы «Потеряннаго Рая», или «Франциля Венецiяна», чѣмъ книги, писанныя соотечественниками собственно для народа, его языкомъ и почерпнутыя изъ его исторiи и быта. На это стоитъ обратить вниманiе. Мы были неспособны инстинктивно, прямодушно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, практически стать твердою ногою на его почву, поставить себя на его мѣсто, перенестись на степень его развитiя, сердцемъ и умомъ уразумѣть его понятiя, вкусъ и наклонности. Въ этомъ намъ не помогли ни таланты, ни познанiя, ни наше европейское образованiе, и это отъ того, что Россiю знаемъ мы всего менѣе, что начало нацiональности почти не входитъ въ наше воспитанiе; отсюда у насъ недостатокъ практичности, физiономiи, самодѣятельности мысли. Примемся ли мы за самихъ себя, за явленiя, факты и данныя нашей жизни, мы непремѣнно посмотримъ на нихъ въ какiя–либо цвѣтныя стеклышки купленныя нами или въ Палероялѣ, или на лейпцигской ярмаркѣ, или на отечественномъ толкучемъ рынкѣ.

Къ–тому жь, мы сами, не замѣчая того, люди рутины попреимуществу, и у всякаго небольшаго перiода времени есть своя рутина. Попробуй–ка кто отнестись безъ предубѣжденiя, не съ низкопоклоннымъ анализомъ къ какой–нибудь модной и находящейся во всеобщемъ употребленiи идейкѣ, или къ какому ни на–есть кумирчику, которымъ мы крѣпки въ данную минуту: онъ будетъ смѣшанъ съ грязью... За–то ужь, когда прорвется — намъ и гиганты нипочемъ: мы представляемъ собою, съ одной стороны, раболѣпiе, находясь въ крѣпостномъ состоянiи у идеекъ и кумирчиковъ, съ другой, нетерпимость и деспотизмъ: у насъ тотъ, кто разнится съ нами въ убѣжденiяхъ — или умственно–ограниченный, или недобросовѣстный человѣкъ. Слóва нѣтъ, у насъ много благородныхъ идеаловъ, просвѣтленныхъ европейской наукой, но нѣтъ знанiя многихъ условiй, самомалѣйшихъ данныхъ, духа и обстановки нашей народной и мѣстной жизни. Мы въ практической жизни идеологи, и это частiю и потому, что тутъ не требуется большаго труда. Мы не воспринимаемъ знанiя всецѣло, органически, не начинаемъ своего изученiя ab ovo*; съ насъ довольно послѣднихъ результатовъ мысли, верхушекъ знанiя. Большинство изъ насъ не болѣе, какъ «начетчики». У насъ очень–легко сдѣлаться умниками и передовыми людьми, попасть въ литературные или другiе какiе–либо общественные дѣятели. У насъ только и существуютъ, что двѣ крайности: или свой собственный, доморощенный «глазомѣръ», или безусловное, безотносительное, рабски–догматическое принятiе какого–либо ученiя извнѣ. У насъ еще считаютъ образованнымъ, благороднымъ, современнымъ и, главное, умнымъ человѣкомъ того, кто прiобрѣлъ кое–какiя знанiя въ абсолютномъ смыслѣ, въ абсолютной сторонѣ и сущности вещей и кто, имѣя самый обиходный разсудокъ, формулируетъ ихъ, при случаѣ, и разводитъ модными фразами и европейскими общими мѣстами. Притомъ же, подобныя добродѣтели даже и лично выгодны въ наше время. Мы еще далеки отъ того убѣжденiя, что истинный разумъ только у того, кто въ каждый извѣстный моментъ найдется и сможетъ понять относительную сторону и значенiе вещей — этотъ омутъ безпрестанно вращающихся, измѣняющихся и возникающихъ данныхъ, кто въ состоянiи схватить и невидимую связь ихъ съ идеаломъ, и связь между собою... Да, тутъ ужь требуется самостоятельность, самодѣятельность мысли и прочная крѣпость знанiя. Этого ужь не у кого вычитать... Но чтò же дѣлать? Таковъ общiй и, можетъ–быть, несовсѣмъ зависящiй отъ насъ недостатокъ нашего воспитанiя...»

Истинно золотыя слова, благородныя и золотыя! Тутъ чтò ни слово, то правда. То, что отмѣчено въ этой выпискѣ курсивомъ, — отмѣчено самимъ г. Щербиною. Мы–было съ своей стороны хотѣли тоже отмѣтить нѣкоторыя, наиболѣе меткiя и правдивыя его выраженiя курсивомъ, — да и не отмѣтили, потомучто тутъ, что ни фраза, то и отмѣчай ее крестомъ. Такъ мѣтко и истинно, что мы рѣдко читали что–нибудь умнѣе этого сужденiя. Жаль только, что немного отвлеченно высказано. Мы и такiя–то истины не умѣемъ какъ–то высказать въ болѣе близкомъ приложенiи къ дѣйствительности, т. е. и умѣемъ, да у насъ это не принято. У насъ все болѣе сбивается на теорiю, на знанiе въ абсолютномъ смыслѣ, въ абсолютной сторонѣ вещей, говоря словами самого г. Щербины. Далѣе, продолжая свою тираду, г. Щербина даже увлекается слишкомъ сильнымъ гнѣвомъ. Гнѣвъ его конечно благороденъ, но не совсѣмъ справедливъ, потомучто ужь слишкомъ силенъ. Вотъ чтó говоритъ г. Щербина.

«Подобныя, повидимому, ничтожныя явленiя невольно наводятъ на мысль о необходимости кореннаго преобразованiя въ нашемъ воспитанiи и просвѣщенiи. Несостоятельность, пустота и безплодность ихъ очевидны: нѣтъ въ нихъ корней своей народности, себязнанiя, нѣтъ въ нихъ прочной и строгой науки. Мы еще просты до того, что пустозвонство модныхъ современныхъ фразъ принимаемъ за образованность; мы благонамѣренны до того, что слово прогресъ не сходитъ у насъ съ языка, а на–самомъ–дѣлѣ это слово у насъ не имѣетъ никакого значенiя. Чтобъ дѣйствовать, нужно любить, чтобъ любить, необходимо знать то, чтó любишь... Мы же не знаемъ того... И вотъ, всѣ наши благородныя стремленiя, чтò называется «съ вѣтру» привились модою, приняты извнѣ за догматъ, по силѣ всеобщаго авторитета, и самое чувство любви къ нашему дѣлу мы на себя «напустили».

«То кровь кипитъ, то силъ избытокъ» — ибо любить невозможно не зная.»

Г. Щербина тутъ слишкомъ строгъ. Не можетъ–быть, что тутъ одна «кровь кипитъ и силъ избытокъ», чтобъ мы чувство любви къ нашему дѣлу на себя «напустили». Мы не вѣримъ въ строгость такого приговора. Настоящее движенiе идей будетъ имѣть современемъ свою строгую и безпристрастную исторiю. Тогда можетъ–быть дѣло объяснится поглубже и поотраднѣе. Если посмотрѣть на дѣло не такъ отвлеченно, а нѣсколько попрактичнѣе, основываясь на нѣкоторыхъ фактахъ, то между фактами, противными нашему мнѣнiю, мы навѣрно найдемъ нѣсколько и благопрiятствующихъ. Кчему «одно худое видѣть»? Можно безпристрастно смотрѣть на дѣло и, не будучи заклятымъ оптимистомъ, смѣшнымъ оптимистомъ, потомучто у насъ, при обнаруженiи каждаго мнѣнiя, чрезвычайно боятся смѣшного. Оттого–то такъ и много людей, держащихся мнѣнiй болѣе общихъ, взглядовъ наиболѣе раздѣляемыхъ. Походить на всѣхъ — самое лучшее средство радикально избѣгнуть смѣшного. Мы вовсе не хотимъ этимъ сказать, что г. Щербина тоже нѣсколько наклоненъ придерживаться общихъ мнѣнiй, походить на всѣхъ. Взглядъ г. Щербины дѣйствительно раздѣляется большинствомъ нашихъ людей, наиболѣе благородныхъ и передовыхъ, а наши передовые естественно не могутъ, въ взглядахъ своихъ на наше поколѣнiе, значительно разниться съ думою Лермонтова, хотя эта дума предупредила насъ четвертью столѣтiя. Конечно между передовыми людьми еще не положено теперь принимать, чтобъ въ двадцать–пять лѣтъ между нами произошолъ хоть какой нибудь прогрессъ; но невозможно, чтобъ его совершенно и не было. Мы увѣрены, что г. Щербина не потребуетъ отъ насъ именныхъ фактовъ для доказательства мнѣнiй нашихъ. Представимъ ему хоть напримѣръ одинъ случай, — именно слѣдующiй: тамъ, гдѣ самъ г. Щербина, въ своей тирадѣ, которую мы выписали, говоритъ: «мы не знаемъ», «мы не вѣдаемъ»... «мы не любимъ»... «мы чувство любви на себя напустили»... «У насъ кровь кипитъ, у насъ силъ избытокъ», — это словцо мы у г. Щербины вѣроятно вездѣ поставлено для учтивости. Вѣдь не считаетъ же онъ себя въ самомъ дѣлѣ въ этой же категорiи, то есть нелюбящимъ, недозрѣвшимъ, любить неумѣющимъ, напустившимъ и проч. и проч. Иначе не сталъ бы онъ такъ горячиться, такъ укорять, презирать, давать такiе совѣты. Ну, а если такъ, то вотъ ужь одинъ и есть, умѣющiй и любить, и цѣнить, и дѣйствовать...

— Но вы какъ–будто неискренни, скажутъ намъ: говорите какъ–будто иронически, критикуете... Вотъ давеча, вы кажется замѣтили, что не надобно учить, что исключительное напиранiе на невѣжество и предразсудки и исключительная забота, какъ можно скорѣе искоренять ихъ въ народѣ, — тоже своего рода невѣжество и предразсудокъ. Какая дичь!

— То есть мы–было и осмѣлились замѣтить, отвѣчаемъ мы, но теперь даже и раскаеваемся, что сдѣлали это замѣчанiе. Для насъ оно ужасно щекотливо. «Попробуй–ка кто отнестись безъ предубѣжденiя, не съ низкопоклоннымъ анализомъ къ какой–нибудь модной и находящейся во всеобщемъ употребленiи идейкѣ, или къ какому ни–на–есть кумирчику, которымъ мы крѣпки въ данную минуту: онъ будетъ смѣшанъ съ грязью». Вотъ собственныя слова г. Щербины и мы именно чувствуемъ себя теперь въ этомъ положенiи. — Какъ! закричатъ намъ: не учить народъ, то есть распространять предразсудки, невѣжество, безграмотность!.. Обскуранты! Преступники!

Ужасно трудно иногда объясняться!

Боже насъ сохрани! Мы вовсе не про то говоримъ, что учить не надо. Сами же мы только одно и кричимъ, только объ одномъ и возвѣщаемъ: грамотность! грамотность! учить, напротивъ, надо. Только много, слишкомъ много надо имѣть, по нашему мнѣнiю, самоувѣренности, чтобъ думать, что народъ тáкъ вотъ и разинетъ ротъ слушая, какъ мы будемъ его учить. Вѣдь народъ не совсѣмъ же стадо. Мы даже увѣрены, что онъ самъ про себя смекаетъ, а если не смекаетъ, то хоть чувствуетъ, что мы, господа, сами еще чего–то не знаемъ, идя къ нему въ учителя, такъ что намъ самимъ прежде надо бы кой–чему у него же поучиться, а оттого и дѣйствительно не уважаетъ и всю нашу науку, по крайней мѣрѣ не любитъ ее.

Всякiй имѣвшiй когда–нибудь дѣло съ народомъ, можетъ провѣрить на себѣ это впечатлѣнiе. Вѣдь чтобъ народъ дѣйствительно слушалъ насъ разиня ротъ, надо прежде всего это заслужить отъ него, то–есть войти къ нему въ довѣрiе, въ уваженiе; а вѣдь легкомысленное убѣжденiе наше, что стоитъ намъ только разинуть ротъ, такъ мы и все побѣдимъ — вовсе не заслужитъ его довѣрiя, тѣмъ болѣе уваженiя. Вѣдь онъ это понимаетъ. Ничего такъ скоро не понимаетъ человѣкъ, какъ тона вашего обращенiя съ нимъ, вашего чувства къ нему. Наивное наше сознанiе въ нашей неизмѣримой передъ народомъ мудрости и учености покажется ему только смѣшнымъ, а во многихъ случаяхъ даже оскорбительнымъ. Вотъ вы, г. Щербина, кажется совершенно увѣрены, что народъ этого не замѣтитъ, то–есть того необыкновеннаго нашего превосходства передъ нимъ, съ которымъ мы приступаемъ къ составленiю для него книги по вашей программѣ. Вы, г. Щербина, любите народъ — мы въ этомъ увѣрены — и изъ любви къ нему работаете. Но вѣдь любить–то просто мало; надо умѣть выказать любовь. Вы вотъ и хотите выказать вашу любовь тѣмъ, что будете учить народъ, хвалить его за добро и смѣяться надъ его зломъ, особенно стараясь преслѣдовать насмѣшкою его «отрицательныя стороны» и проч. и проч. Э! мало ли кто его не училъ и не учитъ, мало ли кто не смѣялся надъ нимъ и не смѣется! Вѣдь этимъ любви не докажешь, по крайней мѣрѣ неудобно, да и надоѣстъ, наконецъ столько учителей! А вдругъ ктому–же, если народъ узнаетъ (а не узнаетъ, такъ какъ–нибудь почувствуетъ), что вѣдь и насъ, обратно, онъ могъ бы многому научить, а мы–то и ухомъ не ведемъ и не подозрѣваемъ этого, даже смѣемся надъ этой мыслью и подступаемъ къ нему свысока съ своими указками. А научить–то народъ насъ могъ–бы право многому; вотъ хоть бы тому напримѣръ, какъ намъ его же учить. Вѣдь между нами попадаются иногда удивительные учителя. Иной, знаете, этакъ отъ почвы–то давно ужь отдѣлился, еще прадѣдушка его администраторомъ былъ, съ народомъ никакихъ общихъ интересовъ не имѣлъ, и за стыдъ почиталъ имѣть: развитiе–то у внучка вышло по преимуществу свысока, общечеловѣческое, научно–теоретическое, истины пошли идеальныя, — однимъ словомъ, человѣкъ вышелъ благороднѣйшiй, но необыкновенно похожiй на стертый пятиалтынный: видно что серебро, а ни клейма, ни года, никакой нацiи, французская ли, голландская ли, русская ли монета — неизвѣстно. Иной изъ такихъ станетъ вдругъ фертомъ середи дороги, и ну искоренять предразсудки. Всѣ эти господа чрезвычайно и какъ–то особенно любятъ искоренять предразсудки, напримѣръ суесвятство, дурное обращенiе съ женщинами, поклоненiе идоламъ и проч. и проч. Многiе изъ нихъ уже написали объ этомъ цѣлые трактаты, другiе изучали эти вопросы въ университетахъ, иногда заграничныхъ, у ученыхъ профессоровъ, по прекраснымъ книжкамъ. И вдругъ этотъ «дѣятель» сталкивается наконецъ съ дѣйствительностью, замѣчаетъ какой–нибудь предразсудокъ. Онъ до того воспламеняется, что тотчасъ же обрушивается на него всѣмъ своимъ хохотомъ и свистомъ, преслѣдуетъ его насмѣшками, и въ благородномъ негодованiи своемъ, харкаетъ и плюетъ на этотъ предразсудокъ, тутъ же при всемъ честномъ народѣ, забывая и даже не думая о томъ, что вѣдь этотъ предразсудокъ покамѣстъ все–таки дорогъ для народа; мало того, — что низокъ былъ бы народъ и недостоинъ ни малѣйшаго уваженiя, еслибъ онъ слишкомъ легко, слишкомъ по–научному, слишкомъ вдругъ способенъ бы былъ отказаться отъ дорогого и чтимаго имъ предмета. «Ты, баринъ, не смѣйся и не плюй, скажутъ ему мужики: вѣдь это намъ отъ отцовъ и дѣдовъ досталось; это мы любимъ и это чтимъ». — Тѣмъ скорѣе надо искоренять въ васъ этотъ предразсудокъ! кричитъ просвѣтитель: значитъ тѣмъ глубже онъ въ васъ сидитъ; вотъ я и плюю на вашъ предразсудокъ, во–первыхъ потому, что онъ мои благородныя чувства возмущаетъ, а во–вторыхъ, чтобъ вамъ же дуракамъ показать, какъ я его мало цѣню; вы и учитесь на меня глядя. — Ну чтó съ такимъ дѣлать? Вѣдь этотъ господинъ не только неспособенъ смотрѣть на предметъ исторически, въ связи съ почвой и съ жизнью, но и человѣколюбиво–то смотрѣть неспособенъ, потомучто и человѣколюбивъ–то онъ теоретически, по книжному. А ужь о томъ, чтобъ быть почтительнѣе къ народу, съ нимъ и говорить нечего. Ему дѣла нѣтъ, что этотъ предметъ только для него одного ничего не значитъ, а для другихъ онъ свидѣтель и знаменiе прошлой жизни, что онъ и теперь можетъ быть вся жизнь и знамя этой жизни. Да чтó говорить! Мы вѣдь совершенно увѣрены, что г. Щербина знаетъ все это гораздо лучше и основательнѣе насъ. Съ его умомъ какъ не знать. Да вѣдь одного знанiя мало; не мѣшало бы быть и поосторожнѣе. А вѣдь слишкомъ исключительное и поспѣшное желанiе — прежде всего «обучить», «осмѣять насмѣшками» и «напасть на отрицательныя стороны», тоже своего рода неосторожность. Не лучше ли подступить къ народу на болѣе ровныхъ основанiяхъ? Когда онъ увидитъ въ васъ поменѣе исключительнаго желанiя учить, то скорѣе вамъ повѣритъ. Учить дѣло превосходное, да вѣдь не всякаго учителя любятъ. А ужь если на то пошло, чтобъ учить и болѣе ничего, такъ не лучше ли бы прямо, съ перваго раза объявить откровеннѣе: «Вотъ смотри, народъ: я ученый, а вы всѣ дураки. Васъ учить пришолъ: слушайте и слушайтесь»? Вѣдь это, право, лучше. А то вы даже и тутъ подступаете съ подвохомъ и даже скрываете, что вы исключительно хотите учить и больше ничего. Хитрите вы очень и — слишкомъ ужь считаете народъ глупымъ; а вѣдь это для него обидно. Впрочемъ вамъ наши слова навѣрно покажутся непонятными и даже придирчивыми. Мы и сами видимъ, что нечего разсуждать а рriоri. Приступимъ лучше прямо къ разбору вашего проекта. А для этого намъ необходимо сдѣлать изъ вашей же статьи значительныя выписки.

«Хрестоматiя, о которой мы упомянули, какъ–бы вызываетъ каждаго, думавшаго о книгѣ для народнаго чтенiя, изложить и свой планъ изданiя ея. Разумѣется, такая книга назначается только для извѣстнаго времени, и потому на планъ ея должно смотрѣть не иначе, какъ относительно... но, вопервыхъ, назовемъ ее:

«Читальникъ».

Предполагается, что эта книга должна распространиться и войти въ народъ, какъ нѣкогда извѣстный Письмовникъ Курганова, почему редакцiя «Читальника» отчасти имѣетъ его въ виду по предмету содержанiя и расположенiя статей въ книгѣ. Назначенiемъ для народа обусловливается также внѣшнiй видъ, объемистость и дешевизна изданiя.

Относительно самого названiя книги Читальникъ можно сказать, по крайнему нашему разумѣнiю, то, что оно составлено въ духѣ русскаго языка и простонародья, какъ, напримѣръ, отъ молитва «Молитвенникъ», отъ поминать «Поминальница», отъ пѣсня «Пѣсенникъ», отъ письмо «Письмовникъ» и т. д.*

Къ–тому жь, какъ намъ кажется, это названiе легко запечатлѣется въ народной памяти и сознанiи по формѣ своей и по внутреннему смыслу... Не называть же стать «Хрестоматiей» или прямо «Книгой для Народнаго чтенiя и Воскресныхъ школъ»: это было бы непрактически и показало бы недостатокъ знанiя народа: не слѣдуетъ ему говорить, что, молъ, эту именно книгу онъ читать долженъ.

Сперва слѣдуетъ сказать о внутреннемъ содержанiи книги и расположенiи статей, составляющихъ ее.

При составленiи «Читальника», издатель имѣетъ въ виду: 1) основываясь на психологическихъ соображенiяхъ, онъ такъ располагаетъ отдѣлы и статьи въ книгѣ, чтобъ одинъ отдѣлъ, развивая понятiя и подстрекая любопытство въ читающемъ, подготовлялъ его незамѣтно къ другому отдѣлу; прочтенiе другого отдѣла подготовляетъ къ третьему и такъ далѣе, въ психической постепенности.

Начиная со случаевъ повседневной жизни простолюдина, выраженныхъ рядомъ басенъ, притчей, пословицъ и т. п. (чтó всего ближе къ его собственной личности), и переходя отъ нихъ къ предметамъ видимой, окружающей его природы (землѣ, воздуху, небу), онъ совокупностью этихъ и другихъ статей послѣдовательно приходитъ въ концѣ книги къ чтенiю о духовно–нравственныхъ предметахъ: положимъ, отъ басни Крылова Крестьянинъ въ бѣдѣ до стихотворенiя Хомякова: По прочтенiи Псалма. 2) Основываясь на практическихъ соображенiяхъ, издатель, принявъ къ свѣдѣнiю, какiе именно коренные недостатки существуютъ въ народѣ, недостатки общiе или свойственные въ–особенности только нашему народу, такъ и подбираетъ содержанiе статей въ своей книгѣ. Издатель, сверхъ–того, долженъ замѣчать, какiя именно знанiя необходимы въ условiяхъ народнаго быта и чѣмъ народъ интересуется. Въ послѣднемъ случаѣ ему укажутъ на это предметы, упоминаемые въ народныхъ стихахъ, пѣсняхъ, легендахъ, въ древне русской народной письменности, изъ чего онъ увидитъ, чтó можетъ быть любо народу въ книгѣ. Тутъ также необходимо издателю принять въ разсужденiе успѣхъ у народа книжекъ въ родѣ: Битвы русскихъ съ кабардинцами, Милорда Георга, Анекдотовъ о Балакиревѣ, Старичка–Весельчака, Новѣйшаго Астрономическаго и Астрологическаго Телескопа, Мамаева побоища и т. п.

Въ статьяхъ, назначенныхъ для духовно–нравственнаго развитiя, берется содержанiе, выражающее гуманизмъ, или содержанiе, направленное противъ жизни спустя–рукава, противъ бездушнаго своекорыстiя, самодурства, безобщественности, неуваженiя къ человѣческой личности, къ праву другаго и тому подобнаго, замѣчаемаго исключительно въ нашемъ народѣ, какъ слѣдствiе, независящихъ отъ него, разныхъ историческихъ обстоятельствъ. Все это по бòльшей части и по возможности берется для книги представленнымъ въ òбразахъ, а не въ дидактическомъ и догматическомъ изложенiи, принимая во вниманiе, что нашъ народъ находится еще почти въ эпическомъ состоянiи.

Ясно, что вся книга должна быть направлена къ двумъ главнымъ цѣлямъ: 1) чтобъ доставить народу, при развитiи понятiй, познанiя, необходимыя, какъ воздухъ, каждому человѣку вообще и русскому простолюдину въ–особенности; 2) чтобъ содѣйствовать въ народѣ къ бòльшему развитiю нравственнаго, человѣчественнаго чувства, въ строгомъ соображенiи съ духомъ, нравами, обычаями, исторiею, обстановкой и бытомъ русскаго простонародья. Притомъ же, для народа нужно такъ составить книгу, чтобъ было въ ней: «чего хочешь — того просишь». <Курсив Н. Щербины. — Ред.>

И кромѣ того вы приписываете, по поводу вашего мнѣнiя, что нужно говорить съ народомъ простымъ, яснымъ и отчетливымъ языкомъ, а не поддѣлываться подъ тонъ народный и не стараться заговаривать маленько–мужицкимъ слогомъ, слѣдующее:

«Всякая поддѣлка въ книгѣ подъ народный тонъ, всякое балагурство, ломанье передъ народомъ компрометируетъ какъ извѣстную книгу, такъ и грамоту вообще въ глазахъ народа. Нашъ народъ уменъ, и тотчасъ смекнетъ, кто подходитъ къ нему не спроста, а съ подвохомъ; это въ глазахъ его нѣкоторымъ образомъ сбивается на переодѣтыхъ помужичьи господъ, собирающихъ народныя пѣсни, или на баръ, читающихъ мужику–сиволапу наставленiе, которое, какъ обыкновенно всякое наставленiе, всегда и всѣми пропускается мимо ушей.»

Остановимся хоть здѣсь. Вотъ видите, — вы сами противъ всякаго подвоха и говорите объ этомъ превосходно, особенно тамъ, гдѣ упоминаете про переодѣтыхъ помужичьи господъ и про наставленiя, пропускаемыя мимо ушей. Теорiя у васъ иногда выходитъ очень хорошо, но на практикѣ вы тотчасъ же себѣ противорѣчите. Будто вы сами подходите безъ подвоха, будто все чтò мы теперь выписали — не своего рода подвохъ, начиная съ самаго названiя книги: Читальникъ? Почему читальникъ? Потому дескать, что въ прежней литературѣ до–петровскаго перiода встрѣчаются названiя: Травникъ, Мысленникъ, Громникъ, Волховникъ, Колядникъ и проч. Но вѣдь то было въ до–петровской литературѣ. Тогда названiе это произошло наивно, тогда всѣ эти книги (назначаемыя и для сословiя высшаго) иначе и не назывались. Теперь же книги называются иначе; для всѣхъ иначе, а для народа такъ вотъ постарому: «Читальникъ». Эта особенность можетъ поразить народъ: «значитъ–де для насъ и составлена особая книга, потому тѣ книги, знать, не про нашу честь»... Вѣдь послѣ такого разсужденiя не прибавится уваженiя къ «Читальнику», да и любящiе чтенiе изъ народа захотятъ скорѣе барскихъ книгъ, запрещеннаго плода, и будутъ уважать ихъ невпримѣръ больше своей обиходной, холопской, посконной книги. «Народъ не замѣтитъ», скажете вы. Врядъ ли. А ну какъ замѣтитъ? Ну да положимъ, не замѣтитъ; но согласитесь въ томъ, что ужь излишнее, исключительное, до мелочи доходящее старанiе сдѣлать книгу какъ можно больше народною даже самымъ названiемъ ея — ужь рекомендуетъ отчасти все изданiе. Мы уже предчувствуемъ его дальнѣйшiй характеръ и — не обманываемся. Сейчасъ же послѣ этого вы говорите: «Не называть же стать (книгу) «Хрестоматiей» или прямо «Книгой для Народнаго чтенiя и Воскресныхъ школъ»: это было бы непрактически и показало бы недостатокъ знанiя народа: не слѣдуетъ ему говорить, что, молъ, эту именно книгу онъ читать долженъ». Вотъ вы ужь и обманываете народъ, положимъ съ благородною и возвышенною цѣлью; но не говоря уже о томъ, что самое это излишнее и мелочное старанiе ваше скрыть обманъ и наведетъ народъ на догадку объ обманѣ (названiе «Читальникъ» до того необыкновенное и маленько–мужицкое, что онъ тотчасъ догадается, потомучто онъ гораздо умнѣе и догадливѣе, чѣмъ кажется вы предполагаете) — не говоря уже о томъ, опять–таки это старанiе скрыть отъ народа истину и подобмануть его, выказываетъ, не смотря на все благородство цѣли, что–то непрiятное для народа. Вѣдь говорите же вы дальше въ одномъ мѣстѣ, что хоть статьи о физической природѣ и надо выбирать изъ дѣтскихъ книгъ, но такъ, чтобы не по чему было замѣтить, что первоначально это писано для дѣтей. «Народъ съ одной стороны тоже дитя», говорите вы. Разсмотримъ далѣе вашу выписку. Вы пишете:

«Основываясь на психологическихъ соображенiяхъ, издатель такъ располагаетъ отдѣлы и статьи въ книгѣ, чтобъ одинъ отдѣлъ, развивая понятiя и подстрекая любопытство въ читающемъ, подготовлялъ его незамѣтно къ другому отдѣлу; прочтенiе другого отдѣла подготовляетъ къ третьему и т. д., въ психической постепенности»,

или:

«Основываясь на практическихъ соображенiяхъ, издатель, принявъ къ свѣденiю, какiе именно коренные недостатки существуютъ въ народѣ, — недостатки общiе или свойственные въ особенности только нашему народу, такъ и подбираетъ <курсив Ф. Достоевского. — Ред.> содержанiе статей въ своей книгѣ.»

(Это такъ и подбираетъ — верхъ совершенства!) И далѣе:

«Издатель, сверхъ того, долженъ замѣчать, какiя именно знанiя необходимы <курсив Ф. Достоевского. — Ред.> въ условiяхъ народнаго быта и чѣмъ народъ интересуется...»

Кромѣ того, что довольно поздно замѣчать это уже при составленiи самой книги, — а надо бы знать пораньше, кромѣ этого, — чтó я за особенный такой человѣкъ, подумаетъ про себя простолюдинъ, что мнѣ и знанiя–то надо особенныя? Да я вотъ хочу знать, на чемъ свѣтъ стоитъ.

— Врешь! рано тебѣ это знать, отвѣчаетъ благоразумный опекунъ: — ты мужикъ, а потому и долженъ знать про свое, про мужичье. Вотъ мы тебѣ тутъ подобрали...

Отвѣтъ конечно благоразумный и справедливый, и мужикъ конечно долженъ съ нимъ согласиться, но вѣдь слишкомъ–то явно высказывать это обидно. Вѣдь извѣстно, за что люди иногда обижаются. Вонъ у Гоголя одинъ герой назвалъ другого поповичемъ. Тотъ хотя и дѣйствительно былъ поповичъ, а неизвѣстно почему обидѣлся. А за чтó бы кажется?

Правда, мужикъ не догадается, вы вѣдь на это расчитываете (я все забываю). Но въ самомъ дѣлѣ: что за щепетильность, что за предосторожности! Вѣдь пожалуй бросится въ глаза. Старанья–то подбиранiя слишкомъ ужь много. Право, поменьше–бы съ вашей стороны этой исключительной заботливости и даже какой–то подозрительности и ейбогу было–бы лучше. Вы были–бы тогда болѣе запросто, болѣе на равныхъ основанiяхъ къ вашему будущему ученику–народу. — Ему–бы вотъ чтó могло тогда придти въ голову: что вы для денегъ, для спекуляцiи составили вашу книжку, и самый–то подборъ вашъ, который все–таки въ книгѣ остался–бы, хоть и въ меньшей степени, — послужилъ–бы тогда на пользу. Народъ–бы сказалъ: «Вишь хитрецы! какъ хорошо про все расписали: заманиваютъ, чтобъ книжку раскупить!» И пусть бы онъ такъ думалъ и прекрасно–бы вышло, потому что книжку–то онъ тогда–бы купилъ. Конечно, тогда ужь народъ не догадался–бы обо всѣхъ нашихъ великодушныхъ стремленiяхъ, о нашемъ безкорыстiи, о томъ, что мы добровольно убытокъ приняли, чтобъ только его научить; но вѣдь и кчему это? Во–первыхъ, ужь конечно лучше приготовить себѣ награду на небеси, а во–вторыхъ, еслибъ народъ догадался, то и книжку–то пожалуй–бы не купилъ. Вѣдь народъ глупъ; пожалуй еще махнетъ рукой на всѣ наши труды, да и скажетъ: «Та же опека!» Вѣдь онъ тоже ужасно какъ мнителенъ. Спекуляцiя лучше; въ видимомъ желанiи выманить у народа деньги, право, было–бы больше съ нимъ панибратства и равенства, а вѣдь оно–то въ этомъ случаѣ и нужно, потомучто народъ это любитъ и ужь конечно скорѣе довѣритъ своему брату, чѣмъ опекуну. А вашъ «Читальникъ» точно какой–то заговоръ. По крайней мѣрѣ объ закладъ побьюсь, что книга, составленная по вашей программѣ, не имѣла–бы успѣха въ народѣ, т. е. можетъ и распространилась–бы опекунскими средствами, но самъ–то народъ цѣнить ее много не будетъ. Даже, сдается мнѣ, будетъ смотрѣть на нее съ нѣкоторымъ страхомъ, особенно когда–бы давали ему ее въ награду за хорошее поведенiе и прилежанiе, приговаривая, какъ сказано у васъ въ программѣ, что онъ можетъ ее потерять, истрепать и проч... Но объ этомъ послѣ.

Воображаю я себѣ иную нянюшку: сядетъ она въ саду на лавочку съ нянюшками другихъ дѣтей, и начнутъ всѣ эти нянюшки про свое разговаривать, а чтобъ попокойнѣе быть насчетъ дѣтей, то имъ предварительно острастку зададутъ: «Слышь, Петя, вотъ ты здѣсь гуляй, а туда въ кусты не ходи, тамъ окаянный сидитъ, тебя въ мѣшокъ возьметъ и съ собой унесетъ.» Мальчишка слушаетъ, и хоть онъ всего еще пяти лѣтъ, а можетъ ужъ и понимаетъ, что нянька–то вретъ, что никакого тамъ нѣтъ окаяннаго, а напротивъ, есть гдѣ поразгуляться, и маленькимъ своимъ умишкомъ уже смѣется надъ своей нянькой. Еслибъ я былъ мужикъ, право, мнѣ–бы ужасно было досадно, что меня считаютъ еще такимъ маленькимъ мальчикомъ и что обо мнѣ цѣлымъ секретнымъ комитетомъ заботятся, чтобъ меня на помочахъ водить: ейбогу мнѣ–бы тогда (на мужичьемъ мѣстѣ) сдуру это представилось. Разумѣется, этого–бы ничего въ сущности не было. Напротивъ, любили–бы меня искренно, желали–бы мнѣ счастья, но мнѣ–то бы тогда такъ представилось. Впрочемъ я вѣдь только по себѣ сужу, и можетъ–быть потому такъ сужу, что я ужь такое дурное и неблагодарное существо. Я бы и самъ зналъ тогда, (то есть на мѣстѣ мужика), что учиться мнѣ надо и что я еще ничего не знаю, да вѣдь опека–то надоѣдлива. Ишь: все сообразно моимъ порокамъ и недостаткамъ такъ и подобрано, даже отмѣчено, какiя мнѣ знанiя необходимы и чѣмъ я интересуюсь. Это, дескать, знай, а это не знай, потому рано, обожжошься. Прибавлю еще, что кромѣ всѣхъ моихъ дурныхъ качествъ, я еще ужасно мнителенъ и подозрителенъ, и никакъ не могу теперь и на мужичьемъ мѣстѣ представить себя безъ мнительности и подозрительности. Я бы очень задумался и непремѣнно подумалъ–бы про себя: «Такъ чтòжь, что обожгусь? обожгусь я, а не ты, моя забота.» Однимъ словомъ, поступилъ–бы самымъ неблагодарнымъ образомъ.

— Да вѣдь для твоей–же пользы, сиволапый! закричалъ–бы мнѣ благодѣтельный опекунъ.

Я бы, разумѣется, не могъ–бы съ такимъ ученымъ человѣкомъ говорить и тутъ–же согласился–бы съ нимъ во всемъ. Даже, пожалуй, самъ–бы отъ себя прибавилъ, изъ политики: «Посѣки, батюшка; мужикъ балуется, такъ ты его и посѣки», — а книжку все–таки бы не купилъ. Въ нутро–бы она мнѣ не пошла.

— Баринъ мой добрый человѣкъ, продолжалъ–бы я думать про себя: — и проказникъ большой. Возлюбилъ ужь онъ меня очень за что–то, ужъ совсѣмъ и не знаю за чтó, кажется: ничего ему не сдѣлалъ... такъ, вдругъ, ни съ того ни съ сего возлюбилъ, ажно жутко становится. Вонъ книжку для меня сочинилъ... сколько труда–то небось принялъ, сердечный! «Поди, дескать, обучись, чтобъ мнѣ было съ тобой о чемъ разсуждать и чтобъ я могъ съ тобой дѣла имѣть; а выучишься по одной книжкѣ всѣмъ наукамъ, другую такую–же дадутъ, тоже со всѣми науками.» И имя ей Читальникъ: прямо стало–быть объяснено, что читать ее надо. Вотъ тутъ–то и штука: У господъ книги, а у меня еще только «Читальникъ». Это значитъ до настоящей, заправской книги ты, братъ, еще не доросъ. И «Читальникъ»–то отъ тебя потихоньку, цѣлымъ комитетомъ сочиняли, чтобъ ты не догадался, что для тебя нарочно его сочиняютъ, да еще, чтобъ милѣй тебѣ былъ этотъ самый «Читальникъ», справлялись, разыскивали и въ разсужденiе брали: почему тебѣ нравится «Милордъ Георгъ», да «Битва русскихъ съ кабардинцами». Ишь сколько объ тебѣ заботы было, о простомъ мужикѣ! Чувствуешь–ли это? — Спасибо господамъ, продолжаю я думать про себя: хорошо–что я вотъ, сиволапый мужикъ, ни объ чемъ объ этомъ не могу теперь догадаться; потому гдѣ–жь мнѣ, безъ университетскаго образованiя, объ этомъ догадаться? А то, пожалуй, при университетскомъ–то образованiи, я бы и отмочилъ такую штуку опекунамъ: «Неужели, дескать, вы, православные опекуны, думаете, что ужь если я не знаю кто такой графъ Кавуръ, или про то, что въ болотной водѣ водятся инфузорiи, такъ ужь совсѣмъ я и глупъ и ужь больше ничего не пойму? Неужели–жь вы вправду думаете, что народъ не пойметъ, что вы хоть и ужасно хотите обучить его чему–то, но въ тоже время и ужасно хотите скрыть отъ него что–то, по той причинѣ, что онъ до того не доросъ? Нѣтъ, подлинно счастье, что я не получилъ университетскаго образованiя, (это я все продолжаю про себя думать), и потому ничего этого теперь не понимаю. А то–бы, при университетскомъ–то образованiи, помянулъ–бы вамъ одно словечко князя Талейрана: «Pas de zèle, messieurs, surtout pas de zèle!»* Ну да вѣдь вы знаете анекдотъ лучше меня, мужика...»

____________

Написали мы все это теперь и сами испугались: чтó если разсердятся на насъ читатели и закричатъ намъ: «Неужели вы всѣ эти «хитрости» признаете за г. Щербиной? Неужели онъ не хлопочетъ объ настоящемъ образованiи народа? Неужели–жь необходимую осторожность его вы признаете за умышленно–злонамѣренную скрытность? Да! такъ всегда бываетъ у насъ въ литературѣ! Чуть только благородно–мыслящiй и ищущiй добра человѣкъ примется за какое–нибудь полезное дѣло, тотчасъ же заскрипятъ на него рецензенты, какъ ищейки начнутъ искать недостатковъ, начнутъ искать къ чему–бы придраться, чтóбы такое обругать, — и вовсе не для общественной пользы, а просто рука зудитъ, хочется колкихъ словъ насказать, свое остроумiе показать, безъ дѣла свое знанiе дѣла выставить. La critique est aisée, mais l'art est difficile*. Напишите–ка лучше сами свой проектъ, да прямо дѣломъ и разубѣдите насъ, а не голословными рецензiями. Тогда можетъ обратятъ и на васъ вниманiе...»

Вотъ этихъ–то криковъ мы и боимся. Главное, боимся того, чтобы не сказали, что мы хотимъ обругать проектъ г. Щербины. Въ томъ–то и дѣло, что нѣтъ! Искренно говоримъ, что мы невиноваты ни въ чемъ передъ г. Щербиной и, при взглядѣ на превосходный трудъ его, кромѣ самой искренней благодарности и чувствовать ничего не можемъ. Мы только невольно перенесли себя въ темную и недовѣрчивую массу народа и намъ показалось, что все чтó мы выше написали, можетъ какимъ–нибудь процессомъ придти ему на умъ, такъ что онъ встрѣтитъ книгу г. Щербины (когда онъ издастъ ее) не съ надлежащей симпатiею, а даже можетъ–быть съ недовѣрчивостью. Повторяемъ: намъ это такъ показалось, а вѣдь мы, разумѣется, можемъ ошибиться (чего въ настоящемъ случаѣ и желаемъ себѣ). Приступимъ же опять, оговорившись нѣсколько передъ публикой, къ продолженiю подробнѣйшаго и обстоятельнѣйшаго изложенiя всего проекта г. Щербины. Весь этотъ проектъ «Читальника» прелюбопытнѣйшая вещь, по цѣли своей необыкновенно значительная. Объ чемъ же болѣе значительномъ и занимательномъ и говорить, если ужь это не занимательно? Предупреждаемъ заранѣе: все это такъ умно, такъ хитро составлено, такъ подобрано, подведено, расчитано, разлиневано, до такихъ мелочей обдумано и предусмотрѣно, что нѣтъ возможности не признать самаго совѣстливаго труда въ проектѣ г. Щербины, нѣтъ возможности не благодарить за этотъ трудъ и даже не полюбоваться невольно этой отдѣлкой, отчеканкой труда, его послѣдовательностью и отчетливостью. Впрочемъ, еще разъ повторяемъ: если намъ чтò и не нравится въ этомъ проектѣ, если чтó и смущаетъ насъ, такъ именно — это излишняя старательность; именно то, что это такъ излишне умно, излишне предусмотрѣно и разлиневано; то есть не нравится именно то, что ужь все это слишкомъ хорошо: — впечатлѣнiе конечно нелѣпое, но въ природѣ иногда случающееся. Даже самыя психологическiя основанiя проекта, и тѣ точно циркулемъ вымѣряны, точно изъ души нашего мужичка извлеченъ квадратный корень. И все это такъ спокойно, съ такимъ полнымъ убѣжденiемъ извлечено... Но къ дѣлу.

Проектъ раздѣляется на собственно проектъ и на предварительныя соображенiя. Мы уже представили начало этихъ соображенiй, этихъ основныхъ воззрѣнiй, на которыхъ зиждется все зданiе проекта, а вмѣстѣ съ тѣмъ представили и впечатлѣнiе, произведенное на насъ этимъ началомъ. Далѣе г. Щербина, продолжая свои соображенiя, говоритъ, что отъ книги народъ менѣе всего требуетъ паясничества и скоморошничества, какъ–то завитковъ, прибаутокъ, простонародныхъ шутливыхъ реченiй и проч. и что печатное слово для него какъ бы святыня, а не гаерскiй балаганъ, и что наконецъ ему по сердцу такъ называемый высокiй и чувствительный слогъ, вслѣдствiе чего «Битва русскихъ съ кабардинцами» и расходится у него въ тысячахъ экземпляровъ. Сдѣлавъ это превосходное и даже довольно вѣрное замѣчанiе (хотя и не всегда, потомучто настоящая остроумная шутка тоже понимается народомъ и онъ отлично способенъ оцѣнить ее), г. Щербина предлагаетъ помѣщать въ «Читальникъ» статьи серьозныя и важныя, въ родѣ «покоренiя Казани» изъ исторiи Карамзина. И чтенiе важное и познанiе одного изъ событiй отечественной исторiи у народа останется. Но на фантастическое и сверхъестественное г. Щербина обрушивается всѣмъ своимъ гнѣвомъ и рѣшительно изгоняетъ изъ «Читальника» все «фантастическое», потомучто у народа и безъ того много суевѣрiй (и не смотря на то, замѣчаемъ мы отъ себя, что народъ страшно любитъ фантастическое и съ жадностью читаетъ его, или слушаетъ какъ читаютъ). По нашему все это прекрасно, но опять тоже чтò и прежде, т. е. страшная заботливость, страшная разлиневанность въ томъ, чтó надо и чего не надо, подозрительность и опасенiя доходящiя до болѣзни. «Не подходи, не подходи! ты съ вѣтру!» кричитъ Обломовъ. Конечно, книга для народа авторитетъ, автосъ–эфа, какъ выражается г. Щербина, но вѣдь и не такой же народъ ипохондрикъ, какъ ипохондрикъ г. Писемскаго — всего боится: дунетъ вѣтерокъ, такъ сейчасъ и смерть. Фантастическаго конечно отнюдь не надо. Но г.–то Щербина смотритъ на свою «книгу для народа» ужь слишкомъ преувеличенно, точно воображаетъ, что въ ней начало и конецъ всей народной будущности, его образованiе, его университетъ, его счастье на тысячу лѣтъ впередъ; воображаетъ, что если народъ чуть–чуть прочтетъ и услышитъ хоть одну строчку неладную — тутъ ужь тотчасъ ему и капутъ. Г. Щербина до того мнителенъ, что даже басенъ Крылова не хочетъ назвать баснями, а предлагаетъ прямо выставить одно названiе, напримѣръ: Крестьянинъ и работникъ, Два мужика и подписать подъ ними «Крыловъ.» Все это на томъ основанiи, что басня, будто бы, принимается въ народѣ какъ пустяки и что «это даже можно заключить изъ пословицы и поговорки: «соловья баснями не кормятъ», или «бабьи басни.» Ну ужь это слишкомъ, да и басни–то вовсе не въ такомъ неуваженiи у народа. Сколько ихъ между нимъ ходитъ, да еще преостроумныхъ, съ намеками. Вѣдь народъ понимаетъ, чтó такое басня. Иначе вы хоть и скроете отъ него, что это басня, но ужь однимъ стихотворнымъ разсказомъ собьете его съ толку. Въ этомъ даже было бы больше опасности. Въ самомъ дѣлѣ, еслибъ народъ былъ до такой степени недоумокъ, какъ вы о немъ предполагаете, то конечно остановился бы на стихахъ: скоморошничество, дескать, непочеловѣчески писано, въ рифму. Вы предполагаете даже выбирать басни, гдѣ дѣйствуютъ люди, а не животныя. «Говорящiя животныя и деревья покажутся народу бахарьствомъ, мороченiемъ, чѣмъ–то шутовскимъ, въ ущербъ кредиту и авторитету книги», говорите вы. Будто? Да развѣ басня–то не изъ народа вышла? Народъ разберетъ, что это форма искусства, не безпокойтесь. Право онъ не такъ глупъ и не до такой степени ограниченъ, какъ вы предполагаете.

Далѣе г. Щербина предполагаетъ изложенiе нужныхъ и общелюбопытныхъ предметовъ, особливо изъ физической природы, но съ тѣмъ, что издатель книги хотя и можетъ почерпать всѣ эти изложенiя изъ дѣтскихъ книгъ, написанныхъ для старшаго возраста, но долженъ избирать такiя мѣста, чтобъ нè по чему было замѣтить, что писано для дѣтей. Ибо «народъ съ одной стороны тоже дитя», замѣчаетъ г. Щербина.

Какую щепетильную обидчивость сами вы предполагаете въ народѣ и какъ вы боитесь его! Какая микроскопическая предусмотрительность!

Далѣе долженъ слѣдовать отдѣлъ историческiй. «Отъ народной исторической <курсив Н. Щербины. — Ред.> пѣсни и легко понятнаго по языку сказанiя лѣтописи должно постепенно и послѣдовательно <курсив Ф. Достоевского. — Ред.> перейти къ мѣстамъ, почерпнутымъ изъ отечественныхъ историковъ.»

Во–первыхъ, къ чему такая осторожная постепенность и послѣдовательность? Чтò вы, въ университетъ чтоли народъ готовите? Ну, а если онъ возьметъ да развернетъ книгу наразбивъ и «отечественныхъ–то историковъ» прочтетъ прежде лѣтописей и народныхъ пѣсенъ? Чтожъ онъ, тутъ же сейчасъ и пропадетъ отъ этого? Всѣ ваши труды тогда пропадутъ! Развѣ ужь на заглавномъ листѣ книги напечатать, что книгу сiю нельзя читать наразбивъ. Всего бы лучше черезъ земское начальство дѣйствовать и начальствомъ приказать непремѣнно читать сподрядъ, въ строгой постепенности и послѣдовательности, начиная отъ народной исторической пѣсни до отечественныхъ историковъ включительно и т. д.

Конечно народу не по душѣ отрывочность, но для чего непремѣнно приводить въ «Читальникъ» подлинную грамоту о призванiи на царство дома Романовыхъ? Кчему подлинную грамоту? Если вамъ хочется разсказать народу это событiе, то можно разсказать своими словами, теперешнимъ языкомъ, а не употреблять въ дѣло грамоту, собственно потомучто «она написана языкомъ народнымъ (какимъ это народнымъ?) въ смѣшенiи съ церковно–славянскимъ, уважаемымъ народомъ.» Для чего это? И почему церковно–славянскiй языкъ будетъ милѣе народу? развѣ тѣмъ, что непонятнѣе? Но г. Щербина замѣчаетъ:

«Подобнаго рода составъ книги способенъ воспитывать народъ на положительной, коренной почвѣ его народности и исторiи, развивать и направлять его здорово и органически, чего, къ сожалѣнiю, недостаетъ и намъ, освѣщаемымъ даже солнцемъ съ Запада.»

Вотъ то–то и есть что вы, кажется, всего разомъ хотите достигнуть однимъ вашимъ «Читальникомъ»: и воспитанiя, и образованiя, и развитiя народнаго — и все это одной вашей книжкой. Вы не для того составляете ее, чтобъ просто доставить прiятное и полезное чтенiе народу. Нѣтъ, вы разомъ хотите достигнуть чуть не университетскаго образованiя. Мы не клевещемъ на васъ: это просто въ глаза бросается. Иначе не стали бы вы такъ щепетильничать, выдумывать такiя послѣдовательности, чтобъ одно выходило изъ другого и изъ себя выпускало третье. Не боялись бы, что народъ прочтетъ одну статью прежде другой. Нѣтъ, для такой цѣли не составляются Читальники, и непремѣнное желанiе достичь этой цѣли невольно придастъ вашей книгѣ педантизмъ, сбивчивость и, главную, нестерпимую сушь.

Мы вовсе не противъ вашихъ стремленiй; мы восхищаемся вашимъ умомъ и вашей старательностью искренно. Вотъ вы напримѣръ далѣе требуете, чтобъ въ «Читальникъ» вошли и юридическiя статьи, для просвѣтленiя народа и даже для поднятiя его нравственности, и медицинскую статью «гигiеническаго содержанiя», на томъ основанiи, что у насъ слишкомъ много «мретъ и калѣчится понапрасну народа, отъ совершеннаго отсутствiя самыхъ простыхъ, общихъ и необходимыхъ гигiеническихъ свѣденiй.» (Изъ этого слѣдуетъ, что народъ, прочтя «Читальникъ» тотчасъ же перестанетъ умирать и «калѣчиться понапрасну», ибо будетъ уже имѣть гигiеническiя свѣденiя. Мы не глумимся, мы понимаемъ, что и сами вы не расчитываете на такое немедленное влiянiе на народъ вашего «Читальника», но какъ будто вы ожидаете этого влiянiя: такое именно впечатлѣнiе производитъ «Читальникъ.» Далѣе у васъ предположено помѣстить календарныя свѣденiя, словарь иностранныхъ словъ, вошедшихъ во всеобщее употребленiе (NB: когда еще множество русскихъ словъ, употребляемыхъ въ образованномъ обществѣ, неизвѣстно народу), и наконецъ къ довершенiю всего вы предполагаете растолковать народу: «какiя есть науки?», то–есть разомъ растолковать ему сущность всѣхъ наукъ на свѣтѣ.

«Заключительнымъ отдѣломъ книги — говорите вы — будетъ отдѣлъ статей духовно–нравственнаго содержанiя, къ послѣдовательному и психически–постепенному воспрiятiю которыхъ будетъ предпосланъ отдѣлъ белльлетристическiй, нѣчто въ родѣ антологiи для народа, въ которой, впрочемъ, по извѣстнымъ практическимъ соображенiямъ, не можетъ быть принята исключительно одна эстетическая цѣль. Въ пьесахъ, мѣстахъ и отрывкахъ этого отдѣла, подъ болѣе или менѣе художественной оболочкой, всегда будетъ заключаться или какое–либо историческое и другаго рода свѣдѣнiе, фактъ, или гуманическая и духовно–нравственная идея, нужная въ особенности нашему народу.»

Все это прекрасно и полезно, умно и великолѣпно; одно предшествуетъ другому, одно истекаетъ изъ другого, однимъ отдѣломъ «душа простолюдина» подготовляется къ другому отдѣлу и т. д. Чего лучше? Начинается формулированiе вашего проекта. Вы говорите:

«Чтобъ яснѣе представить содержанiе, расположенiе, организмъ книги, необходимо здѣсь сформулировать ее въ отдѣлы, чѣмъ яснѣе можно усмотрѣть существенныя свойства логики, практическихъ и психологическихъ соображенiй, которыя издатель кладетъ въ основу состава своего «Читальника». Здѣсь разумѣется, указаны будутъ всѣ отдѣлы и нѣкоторыя, на первый случай, статьи въ нихъ.»

Начинаются отдѣлы:

Первый отдѣлъ. «Настоящее жизни. Житейская мудрость, собственно практика жизни обиходной, изображенная въ художественныхъ формахъ.»

Подъ такимъ пышнымъ заглавiемъ помѣщаются басни Крылова, Хемницера, Дмитрiева, Измайлова, сказки въ родѣ «О правдѣ и кривдѣ» (NВ: можно бы и позанимательнѣе, и посовременнѣе) далѣе изъ «Памятниковъ старинной русской литературы» Н. Костомарова, «О мудрецѣ Керимѣ» Жуковскаго, небольшiе разсказы Даля, какъ–то «Ось и чека», анекдоты (самые незамысловатые), притчи въ родѣ «Притча о хмѣлѣ», изъ «Памятниковъ» Костомарова, народныя пословицы, самыя стереотипныя (т. е. вѣроятно тѣ, которыя народъ и безъ «Читальника» знаетъ), загадки для гимнастики ума, изреченiя и т. п.

«Этотъ отдѣлъ помѣщенъ въ началѣ книги съ разсчетомъ, чтобъ завлечь на первый разъ читателя художественной приманкою поучительной мысли, съ перваго раза понимаемой, непосредственнымъ простодушiемъ формы, любопытною занимательностью, цѣлостною краткостью выраженiя мысли и факта и, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ неискушенную душу заронить нравственно практическiя правила жизни въ повседневныхъ ея явленiяхъ.»

Ну чѣмъ это, кажется, не отдѣлъ? Народъ зачитается, да и только. Правда, на первый случай кчему бы кажется столько «памятниковъ» старинной русской литературы? Что–нибудь посвѣжѣе было бы прiятнѣе. Но какъ вспомнимъ, что безъ этого народъ «не будетъ воспитанъ на положительной, коренной почвѣ его народности и исторiи», то и увидимъ, что памятники эти необходимы.

Все это отлично хорошо; но всего лучше мысль г. Щербины, что какъ только народъ прочтетъ этотъ первый отдѣлъ, то тотчасъ же въ неискушонную душу его и заронятся нравственно–практическiя правила жизни въ повседневныхъ ея явленiяхъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и приготовятъ ее ко второму отдѣлу. Съ этимъ–то расчетомъ и помѣщенъ между прочимъ этотъ отдѣлъ, какъ увѣряетъ самъ г. Щербина. Ну какъ же не поблагодарить за такое старанiе и не пожелать успѣха?

Кстати замѣтимъ кое–что о «неискушенной душѣ» народа, благо къ слову пришлось. Вообще душу народа какъ–то ужь давно принято считать чѣмъ–то необыкновенно свѣжимъ, непочатымъ и «неискушеннымъ.» Намъ же, напротивъ, кажется (т. е. мы въ этомъ увѣрены), что душѣ народа предстоитъ поминутно столько искушенiй, что судьба до того ее починала, и нѣкоторыя обстоятельства до того содержали ее въ грязи, что пора бы пожалѣть ее бѣдную и посмотрѣть на нее поближе, съ болѣе христiанскою мыслью, и не судить о ней по карамзинскимъ повѣстямъ и по фарфоровымъ пейзанчикамъ.

Всѣ эти «отдѣлы» — рѣшительные «подвохи» и «подходы».

За этимъ первымъ отдѣломъ слѣдуетъ еще пять отдѣловъ, въ стройномъ порядкѣ, одинъ вызывая другого. Но мы, для короткости, разскажемъ объ нихъ своими словами.

Второй отдѣлъ, это — прошедшее жизни, т. е. историческiя свѣденiя, картины, разсказы, статьи географическаго содержанiя. Онъ начинается русскими историческими пѣснями, затѣмъ слѣдуютъ мѣста изъ лѣтописей, хронографовъ и проч. Затѣмъ Акты и грамоты. (Вы не вѣрите? — рѣшительный университетъ!) Затѣмъ... Какъ вы думаете, чтó? «Слово о полку Игоревѣ» въ переводѣ Дубенскаго! Это ужь изъ рукъ вонъ! Да чѣмъ можетъ быть занимательно слово о «Полку Игоревѣ» теперь, народу? Вѣдь оно занимательно для однихъ ученыхъ, и положимъ для поэтовъ; но и на поэтовъ–то наиболѣе дѣйствуетъ древняя форма поэмы. Народъ не имѣетъ ни малѣйшаго понятiя объ исторiи: чтожъ пойметъ онъ въ «Словѣ»? Вѣдь онъ найдетъ въ немъ одну смертельную скуку, да бездну непонятнаго, необъясненнаго. Вотъ что значитъ жертвовать всѣмъ для ученаго образованiя народа! «Иначе какъ бы онъ воспитался на положительной коренной почвѣ его народности и исторiи?» Точно не было для этого чего–нибудь несравненно занимательнѣе и не такъ страннаго!

Затѣмъ слѣдуютъ историческiя стихотворенiя русскихъ поэтовъ, какъ–то: «Малое слово о Великомъ (Петрѣ I)» Бенедиктова, и проч. Намъ кажется, лучше бы сперва сообщить что–нибудь народу о Петрѣ, а потомъ уже воспѣвать его.

Отсюда переходъ къ историческимъ разсказамъ и мѣстамъ изъ писателей отечественной исторiи (ну, это хорошо), потомъ бiографiи: Ермакъ, Мининъ, Ломоносовъ, Кулибинъ; потомъ статьи русско–географическаго содержанiя: Петербургъ, Москва, Кiевъ, Сибирь и проч. Наконецъ разсказы изъ всеобщей исторiи и географiи (въ гораздо меньшемъ количествѣ статеекъ), въ родѣ: Александръ Македонскiй, Наполеонъ, Колумбъ, Цaрьградъ.

Этимъ кончается второй отдѣлъ и наступаетъ третiй: Видимость, т. е. среда жизни, окружающая человѣка природа.

Въ этомъ отдѣлѣ: о землѣ, о воздухѣ, о небѣ и — объ инфузорiяхъ! Кчему смущать народъ безъ нужды, инфузорiями? Кчему прежде времени всѣ эти тайны нѣмецкой науки? Кчему это нестерпимое желанiе учить, — поскорѣй, всему научить? Не любитъ народъ такихъ учителей, прямо становящихся передъ нимъ его воспитателями и владѣтелями–просвѣтителями. Не въ инфузорiяхъ дѣло, а въ этомъ желанiи скороспѣлаго обученiя. Народъ исторически наклоненъ къ недовѣрчивости, къ подозрительности; не повѣритъ онъ доброму въ вашихъ желанiяхъ и не полюбитъ васъ: а вѣдь прежде всего надо бы стараться заставить себя полюбить. Сушь, предписанiя, ученость, система, инфузорiи; это дескать знай, это не знай — вотъ вашъ «Читальникъ»!

Въ IV отдѣлѣ — энциклопедiя и справочное мѣсто. Тутъ помѣщено: какiя есть науки? Словарь иностранныхъ словъ, вошедшихъ въ составъ русскаго языка (чтò необходимо, замѣчаетъ г. Щербина, при чтенiи газетъ и въ повседневномъ быту... для народа–то? и теперь?). Затѣмъ излагаются юридическiя свѣденiя, необходимыя для крестьянина, затѣмъ гигiеническiя, затѣмъ календарныя, однимъ словомъ — употреблены рѣшительно всевозможныя средства, чтобъ народъ немедленно спросилъ: зачѣмъ всѣ другiя книги не такъ написаны, а эта вотъ такъ написана? и особенно задумался бы надъ этимъ.

За этимъ IV отдѣломъ начинается вторая часть книги. Во второй части являются матерiалы для духовно–нравственнаго развитiя. Предполагается, что она будетъ напечатана болѣе ёмкимъ, убористымъ шрифтомъ. Начинается она

V отдѣломъ, Антологiей для народа, который кажется самый лучшiй отдѣлъ во всей книгѣ, хотя бы по тому одному, что всѣхъ занимательнѣе. Въ немъ, видите ли, будутъ «систематически (непремѣнно систематически) расположены цѣлыя пьесы и мѣста изъ народной словесности и русскихъ писателей, способныя развивать и направлять народъ гуманически»*. Однимъ словомъ, все будетъ расположено съ ужимкой, да и самый отдѣлъ этотъ устроенъ тоже не самъ по себѣ, а чтобъ «подготовить» читателя къ послѣднему, заключительному въ книгѣ отдѣлу. Въ него входятъ пѣсни и стихи, но болѣе проза. Для характеристики отдѣла обозначаются даже нѣкоторыя изъ выбранныхъ мѣстъ и стихотворенiй. Замѣчено тоже, что изъ народныхъ пѣсенъ должно помѣщать только тѣ, которыя «выражаютъ гуманическое чувство, или горько–осуждающiя какой–либо коренной недостатокъ въ народныхъ нравахъ и обычаяхъ» <курсив Ф. Достоевского. — Ред.>. Вотъ подходъ, такъ подходъ! Даже и пѣсни–то веселыя на запрещенiи.

Вслѣдъ затѣмъ и помѣщаются: Кольцова — какъ вы думаете, чтò? ужь разумѣется: «Чтó ты спишь, мужичокъ», или: «Ахъ зачѣмъ меня силой выдали».

Пѣсни разумѣется прекрасныя, полныя самой свѣжей поэзiи, безсмертныя произведенiя Кольцова. Да вѣдь развѣ мы здѣсь пѣсни хулимъ?

Ну ужь разумѣется, затѣмъ и Никитина стихотворенiя, и графа А. Толстаго, и Цыганова, и Шевцова, и Некрасова — всѣ подобранные подъ одинъ тонъ; а «также стихотворенiя въ этомъ родѣ Пушкина, Языкова, Майкова, Мея, Берга и проч.», а вмѣстѣ съ тѣмъ считается необходимымъ помѣстить и Лермонтова «Пѣсню про купца Калашникова»... неужели не догадались, зачѣмъ? А затѣмъ, что «въ ней выражено чувство чести по отношенiю къ женѣ, чего большею частiю недостаетъ нашему простонародью» <курсив Ф. Достоевского. — Ред.>.

Затѣмъ переводы въ стихахъ разныхъ сербскихъ, болгарскихъ и проч. пѣсенъ; затѣмъ проза: народные славянскiе разсказы и преданiя изъ книги Боричевскаго, изъ памятниковъ старинной русской литературы Костомарова; анекдоты изъ жизни Петра Великаго, Суворова, Наполеона; отрывки изъ романовъ Загоскина, Лажечникова, изъ разсказовъ Даля, изъ военныхъ разсказовъ Л. Толстаго.

Это разумѣется очень хорошо.

И затѣмъ переходъ къ VI и послѣднему отдѣлу. Этотъ отдѣлъ представляетъ «чтенiе для необходимыхъ духовныхъ потребъ и высшаго развитiя (собственно въ народномъ смыслѣ)». Онъ состоитъ изъ частей «догматической», «исторической», «практически–нравственной» и «духовно–нравственной» и заключаетъ въ себѣ, для примѣра, слѣдующiя вещи:

Символъ вѣры, молитву господню и десять заповѣдей. (Должно быть напечатано церковно–славянскимъ шрифтомъ, для ознакомленiя народа съ церковно–славянскимъ шрифтомъ и «чтобъ придать книгѣ болѣе вѣса и авторитета» <курсив Ф. Достоевского. — Ред.>).

Затѣмъ: разсказы изъ священной исторiи, изъ «Книги Премудрости Iисуса, сына Сирахова», мѣста изъ евангелiя, переведеннаго на русскiй языкъ, послѣднiе дни Iисуса Христа изъ книги Иннокентiя, мѣста изъ объясненiй на литургiю, изъ сочиненiй Гоголя и другихъ, изъ «Начертанiя христiанскихъ обязанностей» Кочетова, изъ поученiй Иродiона Путятина, слово о пьянствѣ Тихона Задонскаго. Затѣмъ слѣдуютъ статьи «церковно–историческаго и священно–географическаго содержанiя» <курсив Н. Щербины. — Ред.>, какъ–то: принятiе христiанства Константиномъ Великимъ, принятiе христiанства на Руси Владимiромъ, житiе нѣкоторыхъ мучениковъ, житiе св. Ольги, Кирила и Меѳодiя, Нестора–лѣтописца. Описанiе святыхъ мѣстъ: Iерусалима, Виѳлеема, Аѳона, — извлеченiе изъ путешествiй Барскаго, инока Парѳенiя, Муравьева и проч. Затѣмъ стихотворенiя духовно–нравственнаго содержанiя и даже ода «Богъ» Державина.

Опять–таки повторяемъ: все это, разумѣется, превосходно и отлично подобрано. Авторъ въ заключенiе говоритъ:

«Такъ представлялись пишущему эти строки содержанiе и строй книги для народа и воскресныхъ школъ. Все, что написано здѣсь, взято изъ непосредственнаго наблюденiя и опыта въ средѣ народной и изъ многообразiя относительныхъ данныхъ и явленiй насущной, практической жизни, возведено въ мысль, которая, можетъ–быть, еще далека отъ надлежащаго требованiя, но зато высказана по крайнему разумѣнiю и убѣжденiю нашему. Никто не можетъ отрѣшиться вполнѣ отъ своей среды, отъ своего воспитанiя, и потому и статья эта, вѣроятно, имѣетъ свойственные ей недостатки.»

Чтó сказать на это? Мы кажется уже все высказали. Припомнимъ впрочемъ здѣсь нѣсколько словъ, сказанныхъ объ «Читальникѣ» нашимъ фельетонистомъ, въ майскомъ номерѣ нашего журнала. Намъ кажется, что эти нѣсколько строкъ могутъ послужить хорошимъ заключительнымъ словомъ и къ нашей теперешней статьѣ.

...«Изъ смѣси двухъ старыхъ жизней можетъ выйти новая. Открывайте свою жизнь мужикамъ и изучайте жизнь ихъ, и конечно отъ этого будете ближе къ желаемому нами примиренiю, ближе къ уничтоженiю сословной нашей раздѣльности; но передавайте народу тайны жизни нашей во всей ихъ полнотѣ, оставляя на его выборъ худое и хорошее, и тогда онъ помирится съ вами, потомучто повѣритъ вамъ: иначе онъ зачувствуетъ сознаваемое вами превосходство надъ нимъ и будетъ послѣднее горше перваго. Нужно уважить вкусъ и любопытство народа; нужно ему дать то, чего онъ проситъ, чего хочетъ онъ, и не раздражать его статейками экономическаго содержанiя объ артели, трудѣ, домоводствѣ... Если мы своихъ жонъ не можемъ еще заставить интересоваться такими статейками, то съ какого горя станетъ ихъ читать мужикъ, онъ, которому трудъ еще быть–можетъ противенъ по нѣкоторымъ историческимъ воспоминанiямъ? Пусть для него чтенiе будетъ сначала забавою, наслажденiемъ; потомъ онъ изъ него выжметъ пользу. Свобода! свобода на первомъ мѣстѣ! Зачѣмъ же навязывать?»

____________

Но знаете ли чтó? Я вѣдь не кончилъ статью мою. Мнѣ вдругъ представилось, что я самъ составляю «Читальникъ» для народа и вмѣстѣ съ тѣмъ мнѣ пришло въ голову столько соображенiй, что ужасно захотѣлось сообщить ихъ всѣмъ будущимъ составителямъ «Читальниковъ». Разумѣется это только нѣкоторыя соображенiя. Я вовсе не претендую на такую отдѣлку и отчеканку работы, какимъ отличается «Опытъ» г. Щербины.

Я бы вотъ какъ сдѣлалъ:

Прежде всего я бы поставилъ передъ собой на первый планъ слѣдующую мысль (которую призналъ бы за основную и которой слѣдовалъ бы неуклонно). Именно:

1) Что прежде чѣмъ хлопотать о немедленномъ образованiи и обученiи народа, нужно просто–запросто похлопотать сначала о быстрѣйшемъ распространенiи въ немъ грамотности и охоты къ чтенiю.

2) Такъ какъ хорошая книга чрезвычайно развиваетъ охоту къ чтенiю, то надо хлопотать преимущественно о доставленiи народу какъ можно болѣе прiятнаго и занимательнаго чтенiя.

3) И ужь потомъ, когда народъ полюбитъ читать книги, тогда уже и приняться за образованiе и обученiе его. И хотя въ первыхъ «Читальникахъ», изданныхъ для народа, никто и не мѣшаетъ мнѣ подбирать статьи такъ, чтобъ они принесли народу всевозможную пользу, но все–таки занимательность стояла бы у меня на первомъ планѣ, потомучто прежде всего нужно достичь одной цѣли, а потомъ уже другой, т. е. сначала распространить въ народѣ охоту къ чтенiю, а потомъ уже приступить къ его обученiю; ибо гоняться за двумя зайцами разомъ не слѣдуетъ и одно могло бы повредить другому.

Примѣчанiе. Разумѣется, нечего и сомнѣваться въ томъ, что упорное и усиленное желанiе прежде всего учить и перевоспитывать, повредитъ книгѣ въ ея занимательности и прiятности для народа; ибо она будетъ слишкомъ выдѣланная, слишкомъ подобранная, суха до педантизма, со статьями скучными для народа (какъ напримѣръ «Слово о полку Игоревѣ», помѣщенное въ «Читальникѣ» г. Щербины для того, чтобъ «воспитывать народъ на положительной и коренной почвѣ его народности»... другими словами, чтобъ народъ сдѣлать народнымъ), съ отдѣлами, помѣщенными съ расчетомъ, «чтобъ завлечь на первый разъ читателя художественною приманкою поучительной <курсив Ф. Достоевского. — Ред.> мысли» и расположенными такъ, чтобъ одинъ отдѣлъ выпускалъ изъ себя второй, а второй — третiй... Все это естественно придастъ книгѣ чрезвычайную тяжеловѣсность, обнаружитъ передъ народомъ ея заднюю мысль и этимъ можетъ ей очень повредить съ перваго раза. Однимъ словомъ, все это мы уже высказали. И потому право было бы не грѣхъ на первый разъ пожертвовать ученостью занимательности.

Скажутъ мнѣ пожалуй умные люди, что въ моей книжкѣ будетъ мало дѣльнаго, полезнаго? будутъ какiя–то сказки, повѣсти, разная фантастическая дичь, безъ системы, безъ прямой цѣли, однимъ словомъ тарабарщина, и что народъ съ перваго разу мою книжку и отъ «Прекрасной магометанки» не отличитъ.

Пусть съ перваго разу не отличитъ, отвѣчаю я. Пусть даже задумается, которой изъ нихъ отдать преимущество. Значитъ она ему понравится, коли онъ ее съ любимой книгой будетъ сличать. Требовать отъ него тотчасъ же точной критики невозможно. Но вѣдь онъ книжку мою полюбитъ, замѣтитъ чье изданiе (потомучто я непремѣнно выставлю это на оберткѣ), и когда я издамъ вторую такую же книжку, съ обозначенiемъ: «изданiе такого–то, выпускъ второй», то онъ не обинуясь, съ удовольствiемъ купитъ и вторую книжку, помня занимательность первой. А такъ какъ я все таки буду помѣщать хотьи любопытнѣйшiя, завлекательнѣйшiя, но вмѣстѣ съ тѣмъ и хорошiя статьи въ этой книжкѣ, то мало–помалу достигну слѣдующихъ результатовъ:

1) Что народъ за моими книжками забудетъ «Прекрасную магометанку».

2) Мало того, что забудетъ; онъ даже отдастъ моей книжкѣ положительное преимущество передъ нею, потомучто свойство хорошихъ сочиненiй — очищать вкусъ и разсудокъ, и это свойство естественное; потому–то такъ я на него и надѣюсь. И наконецъ,

3) вслѣдствiе удовольствiя (преимущественно удовольствiя), доставленнаго моими книжками, мало–помалу распространится въ народѣ и охота къ чтенiю. Какъ вы думаете: важныхъ или неважныхъ результатовъ я такимъ образомъ достигну? Заохотить къ чтенiю — я считаю первымъ, главнѣйшимъ шагомъ, настоящей цѣлью; а вѣдь въ способности и умѣньи сдѣлать первый шагъ и заключается, по моему, настоящая практичность и дѣловитость всякаго полезнаго дѣятеля. Намъ не до жиру, а быть бы живу; только бы первое–то дѣло сдѣлать, а жиру–то потомъ наживемъ. А кáкъ это сдѣлать, не стараясь удалить отъ народа всякую мысль о нашей господской опекѣ? Вы конечно справедливы, что для мужика книга важное дѣло; отъ книги онъ требуетъ серьознаго, поучительнаго. Это такъ. Но господскаго–то обученiя онъ не любитъ; не любитъ, чтобъ глядѣли–то на него свысока, чтобъ въ опеку его брали даже и тогда, когда онъ полное право имѣетъ самъ по своей волѣ и охотѣ поступать. «Вотъ дескать, мужичокъ, поучись по моей книжкѣ; чтó «Магометанку»–то читать! это дрянь; — вотъ у меня, для твоего развлеченiя, въ концѣ книжки изъ романа Лажечникова выписано, изъ «Ледянаго Дома», такъ ужь не «Магометанкѣ» чета; «Ледяной Домъ!» Ну слыхалъ ли ты, чтобъ была когда такая диковинка: домъ изо льда? Слогъ–то какой! А то я слыхалъ, что ты про божественное любишь читать; ну вотъ тебѣ тутъ и объ Аѳонѣ написано, какъ тамъ иноки, божiи люди, живутъ, молятся. Ну вотъ и поразвлечешься, и поиграешь этими статейками послѣ серьознаго обученiя въ первыхъ отдѣлахъ. А то смотри: и игры–то у тебя какiя неблагонравныя. Вотъ я слышалъ, ты еще до сихъ поръ въ бабки играешь, а я тебѣ вотъ журналъ «Учитель» принесъ; посмотри, какiя здѣсь все благонравныя и поучительныя игры: вотъ уточки нарисованы, — видишь, плаваютъ? а вотъ тутъ охотникъ ихъ застрѣлилъ; вотъ подписана и загадка: плавало на водѣ пять уточекъ, охотникъ выстрѣлилъ, трехъ убилъ, много–ль изъ пяти останется? ну вотъ ты и угадай, милое дитя... то бишь, милый мужичекъ, — чѣмъ въ бабки–то играть.» — Я не буду тоже увѣрять себя при составленiи моей книги, что мужикъ не узнаетъ, къ чему я клоню, не догадается объ опекѣ. Я знаю навѣрно, что у него есть такое чутье, что онъ всѣ ваши подходы тотчасъ узнаетъ, а не узнаетъ, такъ почувствуетъ ихъ. Я не сталъ бы также прибѣгать къ начальству для распространенiя моей книги. Вѣдь отъ этого право недалеко до того, что черезъ начальство начнутъ пожалуй и вытѣснять изъ употребленiя всѣ прежнiя негодныя книжки, которыя читаетъ народъ. А чтó въ самомъ дѣлѣ, чего смотрѣть–то: собрать бы ихъ всѣ да сжечь! Нѣтъ, кромѣ шутокъ, кáкъ такой умный человѣкъ, какъ г. Щербина, можетъ расчитывать при распространенiи своего Читальника на слѣдующiя средства:

«Въ видахъ средствъ распространенiя книги приглашать чрезъ газеты, какъ благотворителей и ревнителей духовно нравственнаго просвѣщенiя народа, помѣщиковъ, фабрикантовъ, заводчиковъ и всѣхъ, у кого есть заведенiя, гдѣ бываетъ сборъ простолюдиновъ, покупать «Читальникъ» для подарка грамотнымъ изъ нихъ».

Или въ другомъ мѣстѣ:

«Нужно постановить, что каждый ученикъ, поступающiй или находящiйся въ воскресной или сельской школѣ (вѣдомства министерствъ государственныхъ имуществъ и удѣловъ, а также и солдатскихъ полковыхъ школъ), долженъ непремѣнно получить одинъ экземпляръ «Читальника» въ полную собственность, въ полное свое распоряженiе, безконтрольно. Это будетъ какъ–бы «свидѣтельствомъ» или юридическимъ актомъ, утверждающимъ въ дѣйствительности поступленiя въ число учениковъ школы. То же можно было бы постановить и въ приходскихъ училищахъ министерства народнаго просвѣщенiя*. «Читальникъ» можетъ произвольно мѣняться, продаваться, дариться учениками, и, такимъ образомъ, переходить изъ рукъ въ руки, слѣдовательно, все–таки оставаться въ народѣ же.»

Да помилуйте! вѣдь это вѣрнѣйшее средство придать книгѣ видъ офицiальный: а вѣдь этого бѣгутъ; вѣрнѣйшее средство, чтобъ она опошлилась, потеряла цѣну. И наконецъ ваши слова: «все–таки останется въ народѣ же» показываютъ, что вы признаете лучшимъ одинъ только способъ распространенiя: обязательный, чуть не насильственный, по крайней мѣрѣ навязливый, т. е. рѣшительно худшiй изъ всѣхъ возможныхъ способовъ распространенiя. Такимъ способомъ ничего не сдѣлаете. Ужь пробовали. Распространялись чуть ли еще не двадцать лѣтъ тому назадъ книжки офицiальнымъ способомъ: да развѣ ихъ читаетъ народъ? Сдѣлались онѣ популярными? Но положимъ, еще съ этимъ вы не согласитесь, будете спорить. Но ужь нижеслѣдующее мѣсто вашей статьи верхъ самаго невозможнаго незнанiя дѣйствительности. Посудите:

«Есть еще способъ широкаго распространенiя «Читальника» въ народѣ чрезъ посредство администрацiи, именно — предложить волостнымъ головамъ и сельскимъ старостамъ въ волостныхъ правленiяхъ и сельскихъ расправахъ, покупая на экономическiя деньги, дарить «Читальникъ» грамотнымъ мужикамъ въ селахъ и деревняхъ, какъ бы въ награду за ихъ грамотность. Даренiе происходитъ на мiрской сходкѣ самымъ патрiархальнымъ способомъ, безъ всякаго контроля со стороны начальства и бюрократической процедуры. Est modus in rebus**.

Можно предположить, что еслибъ въ этомъ послѣднемъ случаѣ распространенiе книги поручено было непосредственно чиновникамъ земской полицiи, то пожалуй, иные мужики и не сказались бы грамотными. Сельскiе старшины должны объяснить на сходкѣ, что, молъ, «книга тебѣ дарится въ награжденiе за то, что ты научился грамотѣ, отдается тебѣ на всю волю: затеряй, продай, промѣняй, подари кому хочешь — твое добро... начальство тебя о томъ никогда не спроситъ». Во всякомъ случаѣ, книга не уничтожается, но все–таки остается въ народѣ, и тѣмъ еще болѣе распространяетъ свою извѣстность, что переходитъ изъ рукъ въ руки... Тогда будетъ запросъ на книгу и въ городахъ, у площадныхъ книгопродавцовъ и у коробейниковъ по деревнямъ».

Точно на лунѣ или въ «Марфѣ–посадницѣ» Карамзина. Какая дѣйствительность! Да тутъ всѣ, рѣшительно всѣ — Фролы Силины, благодѣтельные человѣки! «Предложить волостнымъ головамъ и сельскимъ старостамъ въ волостныхъ правленiяхъ и сельскихъ расправахъ, покупая на экономическiя деньги (эво–на!) дарить «Читальникъ» грамотнымъ мужикамъ, «какъ бы въ награду за ихъ грамотность». То–есть прежде распространенiя образованiя предположить въ мужикѣ такую любовь къ образованiю, такое ясное сознанiе необходимости его, что онъ добровольно согласится на жертву деньгами. Потомъ, прежде распространенiя «Читальника» и узнанiя, чтò онъ такое, предположить такое огромное къ нему уваженiе, что его ужь въ награду дарятъ (вѣдь вы не силою же хотите заставить дарить, а по доброй волѣ). Наконецъ главное: такое необычайное, неслыханное происшествiе совершенно не въ привычкахъ и не въ нравахъ народа: это что–то чудовищно–нѣмецкое. Да не лучше ли ужь пришивать бантики къ правому плечу мужика, изъ розовыхъ ленточекъ, за грамотность! Да вѣдь мужики будутъ ровно тридцать лѣтъ и три года стоять и думать на сходкѣ: чтó это такое? — когда вы имъ предложите «Читальникъ», да еще на экономическiя деньги. Какъ приказъ, они конечно исполнятъ: но по доброй волѣ... они и не поймутъ этого. И посмотрите, какое при этомъ тонкое, какое удивительное знанiе народа въ глубоко–юмористическомъ замѣчанiи г. Щербины, что еслибъ такое распространенiе книги поручено было непосредственно чиновникамъ земской полицiи, то пожалуй иные мужики и не сказались бы грамотными. Ну, а вы так непремѣнно увѣрены, что даренiе на мiрской сходкѣ, безъ непосредственнаго участiя полицiи, произойдетъ у васъ самымъ патрiархальнымъ, самымъ благонравнымъ образомъ?

«Сельскiе старшины, по вашему, должны объяснить на сходкѣ, что, молъ, «книга тебѣ дарится въ награжденiе за то, что ты научился грамотѣ, отдается тебѣ на всю волю: затеряй, продай, промѣняй, подари кому хочешь — твое добро... начальство тебя о томъ никогда не спроситъ». <Курсив Ф. Достоевского. — Ред.>

Намъ случилось прочесть въ рукописи одинъ проектъ распространенiя въ народѣ грамотности. Тамъ прямо представлялось, какъ самое лучшее средство: запретить мужикамъ жениться, до тѣхъ поръ пока они не выучатся грамотѣ. (До какого деспотизма можетъ дойти иной либералъ!) Нечего и говорить, что этимъ способомъ, въ сущности совершенно неисполнимымъ, произвелось бы только озлобленiе и отвращенiе къ грамотности; но не смотря на то, этотъ неисполнимый и драконовскiй способъ кажется намъ все–таки дѣйствительнѣе невиннаго и дезульеровскаго способа г. Щербины. Воображаю я мужичка, только что получившаго въ награжденiе «Читальникъ» на мiрской сходкѣ. Смущонный и встревоженный такой небывальщиной, бережно донесетъ онъ его домой, осторожно, даже со страхомъ положитъ книгу на столъ, сурово отгонитъ отъ стола всѣхъ домашнихъ, которые разбредутся въ страхѣ по угламъ, сядетъ на лавку, подопретъ обѣими руками голову, и въ недоумѣнiи уставится глазами на «Читальникъ». Затѣмъ тотчасъ же наберутся любопытные сосѣди и кумовья, въ свою очередь тоже озадаченные происшествiемъ на сходкѣ.

— Награда, говорятъ. Отъ начальства что ли? скажетъ одинъ.

— Отъ начальства.

— Изъ Петербурха слышно пришла.

— Да какая–жь тутъ награда, глупый ты человѣкъ! ввяжется самъ хозяинъ. Награда зато что грамотѣ знаю! Мнѣ же лучше: за чтожь нагрaждать?

— А зато чтобъ на тебя глядя, и другiе старались награду получить: такъ ономясь Гришка говорилъ, — скажетъ кумъ.

— «Читальникъ». Цѣна 30 коп., прочтетъ другой сосѣдъ. А поди–ка продай, пятака пожалуй не дадутъ; лучше–бъ они тебѣ, Гаврила Матвѣичъ, эти самыя тридцать копѣекъ деньгами бы дали.

— Гм! не то ты говоришь, перебьетъ кумъ. Значитъ понимай: то тридцать копѣекъ, ты ихъ пойдешь и въ кабакѣ пропьешь, а тутъ тебѣ книга дается, «Читальникъ», въ которой вся, какая нинаесть, премудрость описана...

— Стой, кумъ, не такъ! кричитъ опять хозяинъ. А зачѣмъ мнѣ Григорiй Савичъ на сходкѣ сказалъ: затеряй, продай, промѣняй, подари кому хошь, — никто съ тебя не спроситъ, твое добро! Кабы значитъ эта книга нужна мнѣ была, зачѣмъ бы я сталъ ее терять, аль продавать? Нѣтъ, тутъ не то... Тутъ начальство!..

— Начальство, отзовутся другiе, въ еще большемъ смущенiи.

— Бѣда!

— Къ становому, ребята! сѣдлай коней, Митька! закричитъ мужикъ рѣшительно вскакивая съ мѣста.

А тутъ еще и насмѣшники найдутся:

— Ишь какую Гаврюхѣ модель подвели!

— Значитъ все одно что медаль получилъ.

— Опека, ребята!

«Часто распространенiе книги въ народѣ зависитъ отъ случайности», добавляетъ г. Щербина: «иногда на книгу, подходящую подъ его вкусъ и требованiя, онъ вовсе не набредетъ и не наткнется. Эти случайности могутъ прямо вытекать изъ указанныхъ нами мѣръ и представляться несравненно чаще».

Нѣтъ, г. Щербина, отвѣчаемъ мы на это. Изъ такихъ мѣръ, какъ вы предлагаете, ничего не вытечетъ. Только развѣ упадетъ кредитъ книги. Безъ администрацiи у васъ ни на шагъ! Даже чтобъ книги народу понравились, и то прибѣгаете къ администрацiи. А какъ вы думаете: отчего это бываетъ, что книга нравится народу? Вѣдь что–нибудь должна же заключать въ себѣ «Магометанка», что нравится и расходится. Вы вотъ приписываете тому, что она написана высокимъ и чувствительнымъ слогомъ, который народу по сердцу и въ его вкусѣ. Тутъ есть крошечное зернушко правды. Дѣйствительно, высокiй и чувствительный слогъ можетъ нравиться, потомучто заключаетъ въ себѣ и облекаетъ собою дѣйствительность, хоть и невозможную, хоть и безсмысленную, но совершенно противоположную скучной и тягостной обыденной дѣйствительности простолюдина. Но вѣдь это не все, тутъ далеко не вся причина. Главная и первая причина по нашему та, что это книга не барская или перестала быть барскою. Очень можетъ быть, что авторъ писалъ и назначалъ ее, въ простотѣ своей, для самаго высшаго общества. Но литература наша встрѣтила ее съ насмѣшкой. Издалась она у маленькаго книгопродавца–спекулятора, который пустилъ ее по рынкамъ, за дешевѣйшую цѣну. Отвергнутая «господами», книжка тотчасъ же нашла кредитъ въ народѣ, и можетъ быть ей очень помогло, въ глазахъ народа, именно то, что она не господская. Разумѣется, она не между мужиками расходилась сначала, а попалась горничнымъ, писарямъ, лакеямъ, приказчикамъ, мѣщанамъ и тому подобному народу. Попавшись разъ, укоренилась и начала распространяться по казармамъ, а наконецъ даже и по деревнямъ. Только по деревнямъ все–таки очень мало. Мы для того дѣлаемъ это замѣчанiе, что наши составители народныхъ книжекъ прямо мѣтятъ на мужика–пахаря. Это глубоко ошибочно. Крестьянинъ–пахарь еще далеко не ощущаетъ такой потребности въ чтенiи, какъ городской простолюдинъ, мѣщанинъ, писарь, приказчикъ и даже какъ деревенской же дворовый человѣкъ. Къ крестьянину и книжки–то заходятъ черезъ этотъ, высшiй классъ простолюдиновъ, и смѣшивать характеры и потребности этихъ двухъ классовъ народа — невозможно, а у насъ ихъ часто смѣшиваютъ, оттого и рождается у насъ ошибочная мысль дѣйствовать при распространенiи книги прямо черезъ сельскiя общества. Книга, которая сельскому народу понравится, дойдетъ къ нему сама собою, отъ городскихъ простолюдиновъ и отъ дворовыхъ, и вотъ покамѣстъ существующiй въ дѣйствительности у насъ способъ распространенiя книгъ въ народѣ. Этотъ–то способъ распространенiя и надо бы преимущественно имѣть въ виду. Этотъ высшiй классъ простолюдиновъ, заключающiй въ себѣ лакеевъ, мѣщанъ, писарей и проч., граничитъ даже съ иными чиновниками и помѣщиками включительно. Многiе и изъ благородныхъ и изъ служащихъ, недоученые и малообразованные, тоже читаютъ и цѣнятъ «Магометанокъ»: «Зефироты» же, напримѣръ, дѣйствуютъ не только на нисшiй классъ, но захватываютъ чрезвычайную массу и изъ высшаго, т. е. даже и не изъ очень мало–образованнаго высшаго. Тотъ, который уже не станетъ читать и «Магометанку», съ наслажденiемъ прочтетъ «Зефиротовъ», равно какъ и всѣ толки о свѣтопреставленiи и прочихъ такихъ же предметахъ. Въ человѣкѣ, лишонномъ всевозможной самодѣятельности и принявшемъ и (по обычаю, и по невозможности принять иначе) предстоящую дѣйствительность за нѣчто крайне нормальное, невообразимо–непреложное и установившееся, естественно рождается нѣкоторое влеченiе, нѣкоторый соблазнъ къ сомнѣнiю, къ философствованiю, къ отрицанiю. «Зефироты», и проч., представляя собою факты или возможность фактовъ, прямо противоположныхъ насущной дѣйствительности и глубоко–отрицающихъ ея непреложность и ея гнетущее спокойствiе, — чрезвычайно нравятся этой отрицательной точкой зрѣнiя средней массѣ общества и, написанные популярно, даютъ превосходный способъ поволноваться умамъ, пофилософствовать и насладиться хоть какимъ–нибудь скептицизмомъ. Вотъ почему и простолюдинъ, и даже пахарь любятъ въ книгахъ наиболѣе то, чтò противорѣчитъ ихъ дѣйствительности, всегда почти суровой и однообразной, и показываетъ имъ возможность мiра другого, совершенно непохожаго на окружающiй. Даже сказки, т. е. прямыя небылицы, нравятся простому народу можетъ отчасти по этой–же самой причинѣ. Каково–же будетъ дѣйствовать на него все мистическое? А такъ какъ всѣ эти книги не выходятъ изъ народныхъ воззрѣнiй и не превышаютъ его философiю, то и признаются своими, и съ накопленiемъ этихъ книгъ, высшая, господская литература все рѣзче и глубже отдѣляется отъ народной. И потому ужасно смѣшно, когда г. Щербина предлагаетъ народу «Слово о полку Игоревѣ» и, еще лучше, пословицы. То есть то, чтò изъ народа–же вышло, чтó составляетъ его обыденную дѣйствительность, — пословицы — предлагаются народу–же отъ насъ. Ну кчему ему пословицы? Чтобъ быть еще народнѣе? Не безпокойтесь, онъ ихъ не забудетъ и безъ вашихъ напоминанiй; вы–то сами ихъ не забудьте.

Въ книгѣ г. Щербины не все совершенно неинтересное для народа. Но тонъ книги, барское происхожденiе ея, подступыи подходы ея — все это будетъ несносно для народа. Онъ инстинктивно отвергнетъ ее. Ктому же вышеприведенный способъ распространенiя ея убьетъ ея успѣхъ окончательно.

Повторяемъ опять: по нашему самый лучшiй способъ (изъ искусственныхъ), это спекуляцiя. Тутъ, если хотите, тоже высшая искусственность, высшая степень подхода и подступа, и отъ этого и успѣхъ тоже можетъ быть отчасти сомнителенъ. Тутъ потому высшая искусственность, что весь подступъ, весь подвохъ, будетъ именно состоять въ томъ, что его совершенно снаружи не будетъ видно, то есть книга съ перваго взгляда какъ будто издана и распространена совершенно для однихъ барышей. Въ самомъ дѣлѣ, спекуляторъ — какой же баринъ? Какой же умышленный распространитель просвѣщенiя въ народѣ? Спекуляторъ свой братъ, гроши изъ кармана тянетъ, а не напрашивается съ своими учеными благодѣянiями. Но вотъ задача: какъ обратить умышленнаго просвѣтителя въ спекулятора? Издаетъ книгу какое–нибудь благотворительное общество, или какой–нибудь вельможа — просвѣтитель человѣчества, или, наконецъ, просто ученый — другъ человѣчества. Кчему имъ деньги? Они рады своихъ положить. Тутъ нужно очень схитрить, чтобъ непримѣтно было народу. Такъ что всего–бы лучше было, еслибъ этотъ другъ человѣчества и вправду былъ спекуляторъ. Въ этомъ, по нашему, и дурного–то не очень много. Трудящiйся достоинъ платы; это давно сказано. Представимъ себѣ человѣка благодѣтельнаго, сгарающаго желанiемъ добра, но бѣднаго. Вѣдь надобно–же и ему жить и кормиться отъ труда своего. А такъ какъ онъ имѣетъ особый талантъ составлять народныя книжки, то есть знаетъ народъ и чтó именно ему нужно; а сверхъ всего этого и самъ воспламененъ желанiемъ способствовать наискорѣйшему распространенiю въ народѣ грамотности и образованности, то вотъ онъ и нашолъ себѣ занятiе: издаетъ–себѣ книжки, продаетъ ихъ и доходомъ съ нихъ кормится. И даже вовсе не надо тутъ возвышать особенно цѣну на эти книжки. Если онѣ придутся по нраву, то будутъ расходиться въ большомъ количествѣ, слѣдственно какъ бы ни былъ малъ барышъ съ каждой книжки, въ суммѣ онъ былъ–бы значительный. Тутъ именно чѣмъ талантливѣе составлена книжка, тѣмъ болѣе ея разойдется, слѣдовательно тѣмъ вѣрнѣе барышъ. А талантливо составить — значитъ занимательно составить, потому что самая лучшая книга, какая–бы она ни была и о чемъ–бы ни трактовала, — это занимательная. Для этого–то и нужно, по возможности, избѣгать всякаго подхода, всякихъ «отдѣловъ», основанныхъ на предварительныхъ ученыхъ и психологическихъ изученiяхъ мужичьей души; всякихъ отдѣловъ, выпускающихъ изъ себя вторые отдѣлы, а вторые третьи и т. д.; всякихъ статей съ расчетомъ завлечь и приободрить, и, однимъ словомъ, чтобъ какъ можно труднѣе (а не яснѣе, какъ сказано было у г. Щербины) можно было «усмотрѣть тѣ существенныя свойства логики, практическихъ и психологическихъ соображенiй», которыя издатель положитъ въ основу своей книги. То–есть и логика, и всѣ эти практическiя и психологическiя соображенiя, непремѣнно должны быть и будутъ у составителя книги, если только онъ умный и дѣльный человѣкъ; но надо, чтобъ они были по возможности скрыты, такъ что всего бы лучше было, еслибъ всѣ эти основы были даже и отъ самого составителя скрыты и дѣйствовали бы въ немъ наивно и даже безсознательно. Но это ужь идеалъ; это возможно бы было только въ томъ случаѣ, когда бы составитель народныхъ книжекъ видѣлъ въ этомъ составленiи неудержимое призванiе свое съ самаго дѣтства и ощущалъ бы въ себѣ самую наивную и горячую потребность жить съ народомъ и говорить съ нимъ во всѣ дни и часы своей жизни. Таковы, говорятъ, бываютъ нѣкоторые врожденные педагоги, до страсти любящiе жить и обходиться съ дѣтьми, которыхъ отнюдь не надо смѣшивать съ учеными и искусственными педагогами. И первые, то есть врожденные, могутъ въ свою очередь тоже быть очень учеными педагогами; но безъ внутренняго влеченiя и призванiя одна ихъ ученость не принесла бы такихъ плодовъ. Но подобнаго составителя народныхъ книгъ трудно имѣть теперь въ виду, хотя они непремѣнно явятся впослѣдствiи. Всякая вновь появившаяся въ обществѣ дѣятельность, достигаетъ наконецъ идеала въ своихъ дѣятеляхъ. У насъ же эта дѣятельность всего только–что зараждается, но обѣщаетъ перейти въ крайнюю потребность. Такiе дѣятели впослѣдствiи безо всякаго опасенiя будутъ издавать и всѣ необходимыя юридическiя, гигiеническiя и всевозможно–ическiя свѣдѣнiя для народа, и издадутъ ихъ прекрасно, издадутъ именно то, чтó нужно, безо всякаго подвоха и подхода, именно потому, что онѣ будутъ нужны народу, и тѣмъ скорѣе все это удастся имъ такъ хорошо, что они–то, сами–то издатели, будутъ настоящими народными дѣятелями, такъ что наконецъ и самъ народъ признаетъ ихъ за своихъ и книжки ихъ будутъ расходиться въ безмѣрномъ числѣ экземпляровъ, потомучто, кромѣ того что будутъ полезны и нужны, онѣ будутъ еще изданы талантливо; ибо прежде всего нуженъ талантъ, чтобъ подходить къ народу и обращаться съ нимъ, наивный и прирожденный талантъ, чего кажется вовсе не имѣютъ въ виду составители теперешнихъ «Читальниковъ». Но мы теперь покамѣстъ издаемъ искусственно и съ хитростью, и потому, чтобъ ужь какъ–нибудь маскировать эту хитрость, нужно, чтобъ и искусственность и хитрость наша приписана была народомъ одной спекуляцiи, одному желанiю сбыть книгу за деньги. И потому, во–первыхъ, педантская простота такихъ названiй, какъ напримѣръ «Читальникъ», могла бы быть и устранена. Народъ вовсе не такой пуританинъ, какъ вы думаете. Онъ не обидится заманчивымъ заглавiемъ и догадается, что оно выставлено на книгѣ единственно для того, чтобъ подманить его купить ее, а не для того, какъ въ «Читальникѣ», что ее нужно читать, для того, что стыдно быть безграмотнымъ и необразованнымъ мужикомъ, стыдно передъ добрыми людьми и благодѣтельными господами, которые принуждены были наконецъ административно и офицiально распространять въ невѣжественномъ черномъ народѣ просвѣщенiе. И потому всякое административное распространенiе книги должно быть повозможности устранено, а нужно, чтобъ народъ самъ досталъ ее съ рынку, именно потому, что самъ кумъ Матвѣй слышалъ и рекомендовалъ, что книжка «занятная». Никогда такъ сильно не распространяется книга, какая бы она ни была, какъ натурально, сама собою, и это самое вѣрное, самое толковое, крѣпкое и полезное распространенiе ея. Въ книжкѣ этой, по крайней мѣрѣ хоть на первый разъ, все должно быть пожертвовано занимательности и завлекательности. И потому при составленiи такой книжки отнюдь не надо чуждаться того, чтó выходитъ изъ обыденной, видимой и часто противной простолюдину его дѣйствительности. Вовсе не преступно будетъ, напримѣръ, дѣйствовать преимущественно на воображенiе простолюдина. Чудеса природы, разсказы объ отдаленныхъ странахъ, о царяхъ и народахъ, о русскихъ царяхъ и ихъ дѣянiяхъ, о карѣ Новгорода, объ самозванцахъ, объ осадѣ Лавры, о войнахъ, походахъ, о смерти Ивана–царевича, занимательныя приключенiя частныхъ людей, путешествiя, въ родѣ напримѣръ путешествiй Кука или занимательнѣйшаго для всѣхъ классовъ и возрастовъ путешествiя капитана Бонтекое, генiально–составленнаго изъ прежнихъ матерiаловъ Александромъ Дюма...

Боже! чтó я слышу! какой гомерическiй хохотъ, какое страшное негодованiе поднялось кругомъ. Какъ! въ книгу для народнаго чтенiя переводить изъ Александра–Дюма! Но чтòже дѣлать, если Александръ–Дюма написалъ Бонтекое (для дѣтей кажется) генiально, именно такъ какъ нужно для разсказа народу. Народъ вовсе не такой пуританинъ какъ кажется, а не побрезгать при случаѣ и Дюма–сыномъ можетъ–быть было бы именно настоящей–то, желаемой–то практичностью и дѣловитостью, потребной при составленiи книги. Народъ очень не прочь читать, но онъ очень еще не искусился въ чтенiи. Кчему кормить его заурядъ одними только эссенцiями полезности, благонравiя и вашей благонамѣренности? Вы скажете, что народъ вовсе не такъ избалованъ вкусами, какъ какая–нибудь барыня, которой непремѣнно надо Дюма, чтобъ у ней книга не выпала тотчасъ же отъ зѣвоты изъ рукъ? Согласенъ съ вами; но книга все–таки для народа новинка, и хоть онъ вовсе не того ищетъ въ ней, чего требуетъ отъ нихъ праздная и тупая барыня, но завлекательность крайне не вредитъ. Мнѣ самому случалось въ казармахъ слышать чтенiе солдатъ, вслухъ (одинъ читалъ, другiе слушали), о приключенiяхъ какого–нибудь кавалера де–Шеварни и герцогини де–Лявергондьеръ. Книга (какой–то толстый журналъ) принадлежала юнкеру. Солдатики читали съ наслажденiемъ. Когда же дошло дѣло до того, что герцогиня де–Лявергондьеръ отказывается отъ всего своего состоянiя и отдаетъ нѣсколько мильоновъ своего годового дохода бѣдной гризеткѣ Розѣ, выдаетъ ее за кавалера де–Шеварни, а сама, обратившись въ гризетку, выходитъ за Оливье Дюрана, простого солдата, но хорошей фамилiи, который не хочетъ быть офицеромъ единственно потому, что для этого не желаетъ прибѣгать къ унизительной протекцiи, то эфектъ впечатлѣнiя былъ чрезвычайный. И сколько разъ мнѣ приходилось иногда самому читать вслухъ солдатикамъ и другому народу разныхъ капитановъ Полей, капитановъ Панфиловъ и проч. Я всегда производилъ эфектъ чтенiемъ и это мнѣ чрезвычайно нравилось, даже до наслажденiя. Меня останавливали, просили у меня объясненiй разныхъ историческихъ именъ, королей, земель, полководцевъ. Я думаю, Диккенсъ произвелъ бы гораздо менѣе эфекта, Текеррей еще менѣе, а военные разсказы Скобелева такъ ничего не производили: только зѣвали отъ скуки. Охъ, да какой это чуткой народъ! Тотчасъ разберетъ ложь и подходъ. И какой юмористичный, вострый народъ въ то же время. Разумѣется мнѣ скажутъ: какой же полезной цѣли достигли вы вашимъ чтенiемъ вслухъ? образовали ль вы вашихъ слушателей, съ чѣмъ ушли они отъ васъ? Во–первыхъ, отвѣчаю, что я вовсе не хотѣлъ образовывать моихъ слушателей, а только доставить имъ удовольствiе, и потому я этого хотѣлъ, что мнѣ самому доставляло это чрезвычайное удовольствiе. Когда же я растолковывалъ о короляхъ, о земляхъ и вообще дѣлалъ полезныя замѣчанiя, то и это мнѣ доставляло очень много удовольствiя. Во–вторыхъ, тутъ все–таки было чтенiе, а не чтò другое, и какъ бы то ни было, а эти люди все–таки приучались находить наслажденiе въ книгѣ. Книга стало–быть вообще выигрывала. Въ–третьихъ, хоть я и вовсе не думалъ тогда о томъ, но впослѣдствiи мнѣ пришло въ голову, что книга все–таки лучше, чѣмъ напримѣръ три–листа или горка. Въ–четвертыхъ, если ужь пошло на полезность и на отчетъ въ ней, то вѣдь что–нибудь значатъ же наконецъ хоть напримѣръ вынесенныя изъ чтенiя душевныя впечатлѣнiя, нѣкоторыя мысли, нѣкоторыя мечты. Разумѣется было бы несравненно полезнѣе, еслибъ они прослушали «Слово о полку Игоревѣ», «объ инфузорiяхъ», «рядъ пословицъ» объ «аѳонской горѣ» или хоть о «Несторѣ–лѣтописцѣ», (котораго бiографiя помѣщается въ «Читальникѣ» кажется не потому только, что занимательно было бы узнать житiе Нестора, а потому, что Несторъ былъ лѣтописецъ, чтó разумѣется, въ глазахъ народа, придало бы ему чрезвычайную занимательность, неправда ли?). Пожалуйста не обвиняйте меня въ подходѣ: я вовсе не спорю и всѣ эти названныя мною статьи «Читальника» могли бы разумѣется быть чрезвычайно и полезны и занимательны для народа. Но вотъ что мнѣ кажется: мнѣ кажется, мало того, чтобъ взять, выбрать ихъ откуда–нибудь и помѣстить въ «Читальникѣ», чтобъ народъ ихъ тотчасъ же съ жадностiю прочелъ: мнѣ кажется, ихъ надобно и составить по возможности съ вдохновенiемъ, съ призванiемъ и именно съ тѣмъ талантомъ, который необходимъ для такой народной литературы.

Меня спросятъ: да откудова же вы возьмете теперь статей для вашей напримѣръ книги, хотя бы вы ее и составили для спекуляцiи, безо всякой офицiальности и подходности и проч. и проч. и проч.? Отвѣчаемъ: Мы бы конечно теперь воспользовались тоже нашей современной литературой, хотя вся она, чуть не сплошь, — литература для господъ. Но разумѣется и въ ней можно много, даже очень много выбрать удобнаго и для народнаго чтенiя. Только надобно съумѣть сдѣлать выборъ. Кàкъ сдѣлать этотъ выборъ, — мы полагаемъ, послѣ всего нами сказаннаго, объяснять излишнимъ. Мы разбираемъ статью г. Щербины, но вовсе не претендуемъ на то, что мы способны сдѣлать такой выборъ умнѣе и удачнѣе его. Сдѣлаемъ только одно замѣчанiе, именно: какiя бы мы спекуляцiи ни предлагали, но думаемъ, что теперь, въ настоящую минуту, хорошаго «Читальника» у насъ все–таки никто не составитъ. За то мы совершенно увѣрены, что впослѣдствiи, и можетъ–быть даже скоро, у насъ откроется свой особенный отдѣлъ литературы, собственно для народнаго чтенiя. Это только гаданiе, но намъ вѣрится въ его осуществленiе. Дѣятели этой будущей литературы, какъ мы уже упомянули выше, будутъ дѣйствовать по прямому, врожденному призванiю, по вдохновенiю. Можетъ–быть они наивно, безо всякаго труда найдутъ тотъ языкъ, которымъ заговорятъ съ народомъ, и найдутъ потому, что будутъ сами народомъ, дѣйствительно сольются съ его взглядами, потребностью, философiей. Они перескажутъ ему все чтò мы знаемъ, и въ этой дѣятельности, въ этомъ пересказыванiи будутъ сами находить наслажденiе. Намъ даже кажется, что имъ не придется нимало скрывать отъ народа дѣйствительное свое развитiе. Тогда можетъ–быть они ощутятъ въ себѣ и совершенно–новые взгляды и совершенно–новыя воззрѣнiя, живыя, положительныя, сила и самостоятельность которыхъ получится именно отъ новой дѣятельности, отъ потребности этой дѣятельности, и которыя будутъ плодомъ насущной, настоятельной необходимости нашего соединенiя съ народнымъ началомъ. Это разумѣется только еще гаданiе, и хотя много бы намъ хотѣлось сказать, въ смыслѣ гаданiя, теперь объ этой будущей дѣятельности литературы нашей, но по нѣкоторымъ причинамъ мы теперь объ этомъ умалчиваемъ. Ктому же надо объ этомъ особо говорить. Но во всякомъ случаѣ мы отнюдь не отрицаемъ теперешней дѣятельности нашихъ умныхъ и благонамѣренныхъ людей при составленiи книгъ, для народнаго чтенiя. Давай Богъ. Изъ этой–то дѣятельности и явится послѣдующая, болѣе благотворная. И потому, если мы теперь и не согласились въ чемъ съ г. Щербиною, то повторяемъ: рѣдко чтò мы читали болѣе умнаго, болѣе благонамѣреннаго, чѣмъ его «Опытъ». Автору «Опыта» мы не можемъ не быть благодарными за превосходный и полезнѣйшiй трудъ его, и завидуемъ журналу, помѣстившему у себя такую дѣльную статью.

---

* неведомая земля (лат.).

** умозрительно (лат.).

* его истоков (лат.).

* Въ русской литературѣ до петровскаго перiода встрѣчаются названiя книгъ въ такой же формѣ: «Травникъ», «Мысленникъ», «Громникъ», «Волховникъ», «Колядникъ» и проч. Авт. <Примеч. Н. Щербины. — Ред.>

* «Не усердствуйте, господа, поменьше усердствуйте!» (фр.)

* Критика легка, а искусство трудно (фр.).

* Подчеркнуто у автора. <Примеч. Ф. Достоевского. — Ред.>

* Такъ–какъ почетные попечители училищъ пользуются всѣми правами гражданской службы, не употребляя на нее личнаго труда, и бываютъ вообще люди со средствами, то и можно было бы вмѣнить имъ въ обязанность прiобрѣтать на ихъ счетъ эти книги для учениковъ училища, чтò составитъ, во всякомъ случаѣ, небольшую сумму ежегодно. Авт. <Примеч. Н. Щербины. — Ред.>

** Есть мера в вещах (лат.).