ГАВАНЬСКIЕ ЧИНОВНИКИ ВЪ ДОМАШНЕМЪ БЫТУ ИЛИ
ГАЛЕРНАЯ ГАВАНЬ ВО ВСЯКОЕ ВРЕМЯ ДНЯ И ГОДА.
Если не ошибаемся, это первое
произведенiе г. Генслера. Можетъ–быть онъ и прежде писалъ и печаталъ, но
такъ какъ вниманiе и читателей и критики остановилось на «Гаваньскихъ
Чиновникахъ», то да позволено будетъ намъ считать ихъ его первымъ
произведенiемъ. Намъ очень хочется, чтобъ эта статья, повѣсть, разсказъ, — какъ бы мы ни
назвали ихъ, читатель, мы назовемъ ихъ невѣрно, потомучто это не
разсказъ, не повѣсть и не статья; авторъ называетъ свое произведенiе пейзажемъ и жанромъ; пусть будетъ по его волѣ и такъ, — намъ
очень хочется, чтобъ этотъ пейзажъ и жанръ были первымъ произведенiемъ. Отъ
первыхъ произведенiй настоящихъ талантовъ вѣетъ всегда такою
свѣжестiю, и конечно ужь нашъ журналъ не встрѣтитъ холодно и
безучастно первую попытку начинающаго дарованiя.
Но не однѣми же и похвалами.
Похвала вещь приторная, сладкая: къ концу ее, если можно. Въ послѣднее
время ее отмѣривали нѣкоторымъ нашимъ талантамъ такими пудами, подавали
имъ ее чуть не на лопатахъ, такъ что и имъ должна претить она, а читателямъ и
подавно. Будемъ лучше бранить, другими словами — говорить правду.
Правда въ большей части случаевъ принимается у насъ за чистѣйшую брань.
Попробуйте напримѣръ сказать… ну хоть г. Х., одному изъ
извѣстныхъ нашихъ писателей, что прославленный романъ его не выдерживаетъ
критики, что герой его утрированъ, что весь романъ растянутъ и, не смотря на
прекрасныя детали, скученъ; что героиня его хороша и привлекательна только въ
романѣ, благодаря той неопредѣленности очертанiй, которая выпала на
долю литературы какъ искусства, но что въ жизни героиня эта
пренесноснѣйшее существо, сущее наказанiе своего мужа. Прибавьте къ этому
похвалы нѣкоторымъ второстепеннымъ лицамъ, нѣкоторымъ прекраснымъ
страницамъ. Сдѣлайте все это, сдѣлайте это какъ можно мягче и
деликатнѣе, и извѣстный литераторъ скажетъ, что его обругали, а неизвѣстные рецензенты
накинутся на васъ и скажутъ, что вы подымаете скандалъ, что разсчитываете на успѣхъ скандала, что для
скандала вы отца родного не пощадите и т. п. Угодно доказательствъ? Вотъ
одно.
Въ прошлогодней январьской книжкѣ
«Свѣточа» былъ напечатанъ разборъ извѣстнаго романа
г. Гончарова «Обломовъ». Разборъ былъ прекрасно написанъ
г. А. Милюковымъ, но въ немъ, въ разборѣ то есть, была
высказана извѣстная доля правды, высказана чрезвычайно умѣренно и прилично.
Многiе находили даже этотъ разборъ ужь слишкомъ умѣреннымъ. Но «Санктпетербургскiя Вѣдомости», эта
пила–рыба, этотъ шакалъ* «Отечественныхъ Записокъ», сейчасъ заподозрили въ этомъ другой
умыселъ, сейчасъ обвинили
новый журналъ въ желанiи скандаломъ привлекать къ
себѣ подписчиковъ, да помнится, упомянули также и отца родного. Точно и
въ самомъ дѣлѣ нельзя сказать откровенно большому писателю правду о
его произведенiи? Увы, читатель! не знаемъ, какъ далѣе, но до сихъ поръ этого
было нельзя. Правда считалась чѣмъ–то колючимъ, хуже терна или шиповника.
Высказать правду — значило сдѣлать себѣ въ извѣстномъ
писателѣ врага, а его имя стоитъ въ объявленiи. Онъ не дастъ
обѣщанной статьи и снесетъ ее туда, гдѣ объ немъ говорятъ все
неправду. А его статьи, романъ,
повѣсть — могутъ дать подписчиковъ. На одной чашкѣ
вѣсовъ правда, нелицепрiятiе, честность убѣжденiя, на другой
драгоцѣнная статья и можетъ–быть подписчики. Гораздо выгоднѣе
говорить неправду, какъ можно больше неправды. Это разъ. А съ другой стороны у
насъ въ литературѣ все такъ перезнакомилось
и перекумилось, что сказать правду
ужь стало просто совѣстно. Смолчать
тоже неловко. Извѣстный
писатель написалъ положимъ романъ. За нѣсколько мѣсяцевъ до печати
ужь онъ прочелъ его вамъ и тѣмъ уже обязалъ васъ сдѣлать о немъ отзывъ. О немъ ужь пущены
фельетонистами слухи въ публикѣ. Прошу покорно не говорить о немъ, когда
вы чуть не каждый день встрѣчаетесь съ авторомъ, который смотритъ вамъ въ
глаза какъ кредиторъ должнику. А если романъ въ самомъ дѣлѣ не
совсѣмъ обыкновенный, такъ и совѣсть покойна. И начинается взмыливанье
или, какъ говоритъ одинъ очень милый господинъ, муссированье новаго громаднаго
произведенiя, и до того взмыливаютъ и до того муссируютъ, что это взмыливанье
отзывается наконецъ и въ Сибири и на Кавказѣ и даже въ Остзейскихъ
Провинцiяхъ, гдѣ какъ извѣстно живутъ нѣмцы, печатающiе
по–русски.
Въ нашей литературѣ происходитъ
теперь тоже, что въ нашихъ деревняхъ, гдѣ всѣ до того перероднятся
и перекумятся, что становится невозможенъ никакой бракъ. Всѣ парни и
дѣвки родня другъ другу! Попъ не вѣнчаетъ. Это обстоятельство не
мѣшаетъ впрочемъ говорить въ деревняхъ другъ другу правду и иногда самую
горькую.
И кàкъ нашимъ литераторамъ не
надоѣстъ восхищаться другъ другомъ, добро бы еще за рюмкою вина, когда
человѣку такъ хочется всѣмъ восхищаться, а то на печатныхъ страницахъ!
Когда пишешь для печати… не поэму конечно, а просто критику или разборъ,
поневолѣ становишься и хладнокровнѣе и обдуманнѣе. Казалось бы вовсе не до дифирамбовъ, — нельзя!
Бываютъ и такiя исторiи. Большому
писателю, отъ разныхъ постороннихъ восхищенiй, случается иногда обмолвиться,
т. е. написать просто дрянь, какую–нибудь выспреннюю ерунду, повѣсть
въ формѣ французской «провербы», въ которой кавалеръ и дама, оба въ
перчаткахъ, разговариваютъ все о чувствахъ, да, положимъ, о недостаткахъ
свѣтскаго воспитанiя — однимъ словомъ дичь. И эта–то дичь у
журналистовъ идетъ на перебой, кто больше дастъ, и наконецъ достается той или
другой счастливой редакцiи, которая за нее платитъ такую громадную сумму, что
на одинъ печатный листъ драгоцѣнной
рукописи можно было бы устроить двадцать воскресныхъ школъ.
Хорошо еще хоть потомъ спохватятся и
увидятъ, что заплатили груды золота, виноватъ, ассигнацiй не за громадное
произведенiе, а за доморощенное дрянцо, и намекнутъ на это въ которой–нибудь
изъ послѣдующихъ книгъ, чтобъ хоть сердце сорвать. Это еще хорошо и
очень–мило со стороны редакцiи. А по большей части такъ и остается. Какъ
прокричали вначалѣ, въ попыхахъ, такъ и остается и слыветъ себѣ
очень–обыкновенное произведенiе громаднымъ. Всего интереснѣе тутъ
положенiе публики. Читая въ газетахъ и журналахъ восторженные толки о новомъ
произведенiи, встрѣчая въ нихъ новыя русскiя слова, передѣланныя
изъ собственныхъ именъ громаднаго произведенiя, и затверживая наизусть фамилiи
новыхъ русскихъ типовъ, публика не знаетъ, чтó и подумать. Взмыливанье и
муссированье начинаетъ дѣйствовать. Книгу журнала рвутъ, читаютъ, скучаютъ
и удивляются громадности новаго литературнаго явленiя. Читали ли вы
когда–нибудь, читатель, комментарiи на Шекспира или на вторую часть Гётева
Фауста? Если читали, то вамъ вѣроятно приходила въ голову, точно
также какъ и пишущему это, такая мысль, что Шекспиру и Гёте конечно и не
снились никогда тѣ красоты и намѣренiя, которыми такъ щедро
одѣляютъ ихъ комментаторы. Точно также и нашему большому писателю никогда
не снились тѣ толки, догадки, разъясненiя, какiя ходятъ въ публикѣ
по поводу его произведенiя. Послѣ такихъ печатныхъ толковъ, послѣ
такого типографическаго муссированья и читать–то нельзя такъ, какъ обыкновенно
читаются не–муссированныя вещи. Такъ ужь настроены умы всѣхъ, что въ
каждой фразѣ видятъ нѣчто необыкновенное, намекъ на нѣчто
таинственное, сокровенное. А не будь всѣхъ этихъ печатныхъ толковъ, не
будь этой насильственной подготовки умовъ, громадное произведенiе прошло бы
можетъ–быть незамѣченнымъ.
Говоря это, мы вовсе не намѣрены
уличать публику въ легкомыслiи, въ поддатливости на все печатное. Напротивъ, мы
думаемъ, что это прирожденная и самая прекрасная, самая уважительная изъ чертъ
всякой публики. Безъ этой черты публика не мыслима. Это не отдѣльная
личность, отъ которой можно было бы требовать хладнокровнаго обсужденiя. Это тысячеголовое
существо, которое тогда только и живетъ, когда увлекается; тогда только въ немъ
есть залогъ всякаго прогресса, когда его все трогаетъ, все шевелитъ, когда оно
бросается съ жаромъ на то, что ему указываютъ его передовые дѣятели.
Не велика бѣда и въ томъ, если эти
передовые дѣятели сами увлекаются, чтó иногда и бываетъ. Для насъ
всегда будутъ дороги честныя увлеченiя, и если мы будемъ спорить съ ними, то
всегда съ уваженiемъ. Мы сами не разъ и не два будемъ увлекаться и горячо
увлекаться. Журналъ — не книга; журналъ можетъ ошибаться, и непремѣнно ошибается, если онъ только
журналъ въ настоящемъ значенiи этого слова, т. е. истолкователь минуты,
настоящей минуты, минуты, въ которой мы съ вами живемъ, читатель. Одна книга не
ошибается, потомучто пишется не подъ обаянiемъ минуты, а уже относится къ ней
критически.
Не затѣмъ также завели мы
рѣчь, чтобъ порицать наши журналы за то, что они увлекаются. Пусть увлекаются,
но увлекаются всѣмъ, что достойно увлеченiя, а не исключенiями только.
Досадны не увлеченiя, а то, что увлеченiя эти пристрастны и не безкорыстны.
Возьмемъ примѣръ: въ публикѣ въ концѣ прошлаго года, да и
теперь часто, лишь только рѣчь зайдетъ о литературѣ, слышатся такiя
фразы:
— Читали вы Въ ожиданiи Лучшаго, В. Крестовскаго?
— Читалъ.
— Ну, что?
— Прекрасно! замѣчательное
произведенiе.
А между тѣмъ объ этомъ
замѣчательномъ произведенiи никто еще изъ нашихъ большихъ журналовъ не
сказалъ ни одного слова. А романъ В. Крестовскаго есть явленiе, которое не
прошло бы незамѣченнымъ ни въ одной литературѣ, а въ нашей, если
взять въ соображенiе нашу относительную бѣдность, такiе романы должны бы
производить огромное впечатлѣнiе. Ни чуть не бывало. Журналы наши
молчатъ, какъ–будто это и не ихъ дѣло. Читающая публика безъ ихъ
руководства оцѣнила это прекрасное произведенiе и зачитывалась имъ.
Отчего же это?
Неужели оттого, что у
г. Крестовскаго нѣтъ связей, кружка, хлопальщиковъ и прiятелей,
готовыхъ превозносить каждую печатную строку?
Едвали. Мы еще не утратили вѣры
въ нѣкоторую искренность нашей журналистики и думаемъ, что кромѣ этой
есть и другiя причины нѣкоторымъ необъяснимымъ молчанiямъ нашей критики.
Главнѣйшая изъ нихъ — рутина. Привыкли къ двумъ–тремъ
авторитетамъ, — объ нихъ и говорятъ, на нихъ только и обращаютъ
вниманiе. Право подумаешь, что всякое новое имя въ тягость нашей критикѣ и она заранѣе боится тяжолой ноши. Да и прежними прославленными уже ею
именами она начинаетъ уже какъ будто скучать, тяготиться, и ея увлеченiя, о
которыхъ мы упоминали, становятся
все рѣже и рѣже. Въ послѣднее
время у насъ въ литературѣ царствовала какая–то безмятежная монастырская
тишина и чинность. «Отечественныя Записки» разбирали все учебники да
лѣтописи, за что имъ вѣроятно были очень благодарны нѣсколько ученыхъ и нѣсколько
спецiалистовъ. Помѣстили было онѣ у себя знаменитую статью
г. Дудышкина: Пушкинъ какъ народный
поэтъ, но лишь только увидали, что статья производитъ шумъ и толки, какъ
сейчасъ же поспѣшили стушеваться. Продолженiя статьи не являлось. Такъ у
насъ боится журналистика настоящаго времени всякаго шума и говора. Одно изъ
двухъ: или г. Дудышкинъ былъ
убѣжденъ въ вѣрности своего взгляда на Пушкина, или нѣтъ.
Если нѣтъ, то зачѣмъ же было и ставить такое дерзкое положенiе;
если да, въ чемъ мы и не
сомнѣваемся, то зачѣмъ же было такъ робко стушовываться? Почему не
выдержать храбро и честно всѣхъ возраженiй, почему не принять всей битвы,
которая неминуемо должна была возродиться отъ вопроса, поставленнаго такъ круто
и смѣло, и выйдти изъ этой битвы или побѣдителемъ или… ну, хоть
побѣжденнымъ, и почему въ послѣднемъ случаѣ въ этомъ публично
не сознаться? Наконецъ, даже стушовываясь, почему было публично не сознаться въ
томъ, что дескать обмолвился человѣкъ, поспѣшилъ? Въ такомъ сознанiи
нѣтъ, по нашему
мнѣнiю, ничего унизительнаго. Самые
умные люди ошибаются, и мы даже думаемъ, что больше всѣхъ ошибаются — умные
люди. Они такъ много живутъ умственною жизнiю, что соблазны къ ошибкамъ у нихъ
на каждомъ шагу и на каждой минутѣ. Одни золотые думаютъ о себѣ, что они непогрѣшительны и, какъ
Юпитеры, не могутъ ошибаться. Такъ почему же было не сознаться и предпочесть
скандалъ такому сознанiю? А рутина на чтоже? Ошибаться такому серьёзному и
ученому журналу, какъ «Отечественныя Записки»? — Подите!.. «Русскiй
Вѣстникъ», журналъ серьёзный, мало занимается литературою. Довольно уже и
того, что онъ напечатаетъ въ годъ одно замѣчательное беллетристическое
произведенiе. Критики у него нѣтъ, или можетъ быть онъ самъ не хочетъ
имѣть ее — не знаемъ. Онъ рѣдко вступаетъ въ полемику, но
за то даритъ русской публикѣ Бонмера и очень любитъ де–Молинари. Вопросъ
объ общинѣ разшевелилъ было его, но не надолго. Въ серьёзную полемику
вступилъ онъ съ г–жою Евгенiею Туръ, но тутъ дѣло шло о личныхъ нуждахъ и
интересахъ, и потому кромѣ улыбки и нѣкотораго недоумѣнiя эта
полемика ничего не возбудила. Одинъ «Современникъ», постоянно чувствовавшiй
себя не въ своей тарелкѣ посреди такого чиннаго сонма серьёзныхъ и
глубокомыслен-ныхъ изданiй, прорывался по временамъ, какъ–будто ему ужь
становилось не въ мочь, и напоминалъ намъ, что у насъ хоть какая–нибудь да есть
литература…
Рутина, общепринятыя правила играютъ
еще важную роль въ нашей журналистикѣ. Къ числу такихъ правилъ относится
напримѣръ одно нелѣпѣйшее: не говорить ничего о другомъ
журналѣ. Но есть ли возможность какая–нибудь не говорить, когда въ
журналахъ заключилась теперь вся наша литература. Книгъ нѣтъ или ихъ очень
мало. Вмѣсто книгъ являются только праздные сонники и т. п.
книжонки. Поневолѣ приходится ограничиться серьёзному журналу разборомъ
учебниковъ и чисто–спецiальныхъ сочиненiй, какъ дѣлаютъ это «Отечественныя
Записки», или вовсе отказаться отъ критики, какъ «Русскiй Вѣстникъ». Такимъ
образомъ и молчатъ наши журналы одинъ о другомъ до тѣхъ поръ, пока не
разбудятъ ихъ новыя произведенiя нашихъ двухъ–трехъ знаменитостей. Тогда молчанiе
прерывается и начинается взмыливанье. Тогда какъ–будто какой–то лозунгъ
раздается по всей литературѣ: за перья, господа, за перья! И перья точно
трещатъ, какъ–будто обрадовавшись, что вотъ наконецъ отведутъ они свою душеньку
и вдоволь наговорятся о новомъ произведенiи.
Не говорить о журналахъ… но почему?
Конечно нехорошо говорить, когда этотъ говоръ поднимется изъ цѣлей нелитературныхъ,
какъ это и было прежде, въ концѣ сороковыхъ годовъ, когда были въ
модѣ такъ называемыя журнальныя
обозрѣнiя. Эти обозрѣнiя
обозрѣвали большею частiю заднiе дворы нашихъ тогдашнихъ журналовъ и
конечною цѣлью имѣли подписчиковъ. Въ пятидесятыхъ годахъ они
начали падать. «Русскiй Вѣстникъ» нанесъ имъ окончательный ударъ. Съ
тѣхъ поръ они остались въ прежнемъ видѣ въ однихъ «С. Петербургскихъ
Вѣдомостяхъ». Миръ праху ихъ; пусть они и не воскресаютъ, а остаются
тамъ, гдѣ еще уцѣлѣли.
Но какъ же не говорить о журналахъ,
когда въ каждомъ изъ нихъ втеченiе года помѣщаются вещи или весьма талантливыя
или спорныя? Какъ не остановиться на нихъ критикѣ? Богъ знаетъ, явятся ли
еще эти вещи отдѣльными книгами. И почему не говорить и не писать о
журналахъ, если цѣль этого писанья будетъ чисто–литературная, а не
карманная. Послѣдней же цѣли въ настоящее время и быть не можетъ.
Теперешнюю читающую публику ужь не обманешь
прежними «журнальными
обозрѣнiями». Настали другiя времена, и читатели начинаютъ требовать отъ
журналовъ серьёзныхъ убѣжденiй, честности приговоровъ и неподкупности
ихъ…
Что касается до насъ, то мы будемъ
останавливаться на каждомъ замѣчательномъ произведенiи, въ какомъ бы
журналѣ оно ни явилось, точно также какъ на каждой спорной статьѣ,
и будемъ спорить со всѣми и обо всемъ. Читатели наши увидятъ, что мы не
придерживаемся никакихъ партiй, никакихъ личностей. За немногими исключенiями
мы уважаемъ всѣ серьёзныя изданiя, потомучто всѣ они или по крайней
мѣрѣ большая часть ихъ стремится къ одной цѣли: къ прогрессу
нашего общества. И именно потому, что уважаемъ ихъ, и будемъ спорить съ ними: съ
противникомъ, котораго не уважаешь, нечего и связываться.
Пора наконецъ сознать, что
человѣка или изданiе можно уважать и тогда, когда онъ или оно
исповѣдуютъ противныя мнѣнiя и убѣжденiя*. Напримѣръ, мы глубоко уважаемъ
«Русскiй Вѣстникъ» за честность, прямоту и главное — храбрость
своихъ убѣжденiй, хотя нисколько не согласны съ нимъ во многомъ.
И такъ будемъ ошибаться, увлекаться и
бранить Гаваньскихъ Чиновниковъ
г. Генслера, т. е. говорить о нихъ правду, на сколько эта правда
сознана нами въ настоящую минуту.
Г. Генслеръ знаетъ Гавань, какъ
свои двадцать пальцевъ. Даже лучше. Онъ можетъ не знать всѣхъ жилокъ,
всѣхъ суставовъ, всѣхъ нервовъ своихъ двадцати пальцевъ (а можетъ
быть и знаетъ, если напримѣръ онъ докторъ), но въ Галерной Гавани онъ
знаетъ наперечетъ не только всѣхъ чиновниковъ, чиновницъ и ихъ потомковъ,
онъ знаетъ даже, какое вариво бываетъ у нихъ на столѣ въ концѣ и
началѣ мѣсяца; онъ знаетъ все, что они дѣлаютъ во всякое
время года, днемъ и ночью; мало того, онъ знаетъ, какiе у нихъ коты, кошки,
коровы, куры, иногда лошади, подчасъ стрекозы, подъ осень утки, ночью клопы,
днемъ блохи. Онъ все у нихъ высмотрѣлъ и все изучилъ. Даже котовъ,
кошекъ, клоповъ, куръ, утокъ онъ, кажется, знаетъ лучше, чѣмъ самихъ
чиновниковъ и чиновницъ прелестной Гавани. Много мѣста было ему выказать
свое знанiе въ двухъ номерахъ «Библiотеки для Чтенiя». И онъ воспользовался этимъ
мѣстомъ нельзя сказать чтобъ съ большой экономiей. Онъ заставилъ–таки
насъ запастись терпѣнiемъ, но мы все читали; по временамъ намъ становилось
скучно, но мы все читали, потомучто вдругъ мелькнетъ прелестная сценка,
живо–схваченная картинка и вполнѣ вознаградитъ насъ за скуку.
Безпрестанныя переливанья изъ пустого въ пустое, частыя повторенiя одного и
того же заставляли насъ иногда зѣвать и широко зѣвать, но вдругъ явится
какой–нибудь котъ или ворона какая–нибудь, и зѣвота унималась. Кого не
разсмѣшитъ и еще болѣе не порадуетъ вотъ хоть такое мѣсто:
«Послѣднiе дни iюля… да не только
послѣднiе, а всего лишь три дня осталось до 1–го августа… (я хотѣлъ
сказать: до полученiя жалованья).
Природа уже… нѣтъ, природа
послѣ; прежде должно быть жалованье… Жалованье гаваньскiе
счастливцы — нѣкоторые — уже
получили.
Вскорѣ зашевелилась вся Гавань…
Кажется самыя лачужки заговорили: «Жалованье, жалованье получили мы!»
Котъ выползъ изъ–подъ печки. Кошурка,
супруга его, съ просонья говоритъ:
— Куда ты, Васикàнчикъ?
— Да хочу выйдти, посмотрѣть
на хозяевъ: жалованье, говорятъ,
получили…
— Да тебѣ–то что?
Развѣ ты чиновникъ? Вѣдь не ты получилъ?..
— Аа, нѣтъ, все–таки
прiятно…
— Ну, ужь большое жалованье 12
рублей… не разгуляешься…
— Нѣтъ, ничего; если все
донесешь домой, такъ ничего, можно жить… Еслибъ мнѣ столько дали!.. я
съумѣлъ бы распорядиться, чортъ возьми!..
— Ну, да, замѣтила
кошурка, — знаю, чтóбы ты сдѣлалъ: завелъ бы сейчасъ мамзель… Свинья…»
При такомъ мѣстѣ самый серьёзный
человѣкъ, если не расхохочется, то ужь навѣрное улыбнется. Или вотъ
напримѣръ другое мѣсто, гдѣ описываются тараканы.
«Прусаки (т. е. тараканы)
расхаживали и бѣгали по шестку, по посуднику, по всему полу и на
столѣ. Въ особенности кишѣли они на столѣ, доѣдая недоѣденныя крохи. Тутъ былъ видѣнъ вполнѣ либерализмъ, непризнаванiе
чиновъ и властей, свобода такая, какой нѣтъ и не будетъ никогда ни въ
одномъ государствѣ. Каждый здѣсь дѣлалъ что хотѣлъ,
какая бы шальная мысль ни забрела ему въ голову… Коммунизмъ былъ во всемъ
разгарѣ — «что мое, то твое». Словомъ, это былъ тотъ
общественный рай, та новоустроенная жизнь, о которой такъ мечтаютъ люди и
которой удастся имъ хлебнуть — должно быть на другой планетѣ…
Зато же прусаки и знали себя и то
положенiе, которымъ они пользовались. Наѣвшись, они возсѣдали
цѣлыми общинами надъ посудникомъ, въ особенности же надъ печкой, и
шипѣли и размышляли, что лучше ихъ житья не можетъ быть: «квартира, говорили
они, отопленiе и освѣщенiе даровое, столъ даровой и, въ заключенiе,
ненадо платить повинностей… Одно лишь скверно: мѣсяца три–четыре все
идетъ какъ по маслу; умирать не надо. Вдругъ, и всегда къ страшному для
всѣхъ насъ удивленiю, — ставятъ гороховую муку съ бурою, мышьякомъ
или сулемою… Согласитесь, что это глупо!.. Ужель они думаютъ, эти гаваньцы, что
прусакъ такой простофанъ, станетъ ѣсть гороховую муку съ ядовитыми
веществами? Какъ же! А чутье–то на что? Положимъ, они не въ состоянiи отравить;
это такъ. Но вѣдь здѣсь надо смотрѣть на мысль, на
намѣренiе… Вѣдь это ужь значитъ посягательство на жизнь!.. Чтожъ
мы — люди вредные для общества, возмутители общественнаго порядка и
тишины? Если же скажутъ, что мы не платимъ податей, — такъ финляндцы
и колонисты тоже вѣдь ничего не платятъ; а мы съ ними прибыли сюда, въ Россiю. Имъ даны льготы; а намъ отчего же
нѣтъ? Мы тоже иностранцы!.. мы ведемъ свой родъ отъ Германна, точно
также, какъ гаваньцы чудеснымъ образомъ происходятъ отъ варяговъ, а варяги происходятъ отъ варягеръ, а варягеръ отъ фарьягеръ,
а фарьягеръ отъ фарьегеръ, а фарьегеръ
тоже самое, что по чухонски руотци,
отъ котораго произошло рутци, значитъ
«морской разбойникъ»; наконецъ отъ рутци — очень
понятно, произошло русскiй, а отъ этого,
почти можно допустить, произошла и вся Русь. Задача очень немудреная. По
подобной же лѣстницѣ, поднимаясь выше и выше, мы, жолтые прусаки,
происходимъ отъ Германна. Сперва Германнъ, потомъ Гансъ–Саксъ; потомъ
Гансъ–Вурстъ; а тамъ уже мы, жолтые прусаки. Этакъ можно очень легко добраться
до начала всѣхъ вещей; надо только держаться системы одного ученаго
нѣмца, который увѣрялъ, что «замокъ» происходитъ отъ «самъ–око», а
«скипидаръ» отъ «терпинтинъ»; причемъ онъ варiировалъ: тер–ски, пен–ти,
тин–даръ… Выйдетъ: скипидаръ. Ну, да прахъ его возьми, происхожденiе! Говоря
откровенно, для насъ гораздо еще непрiятнѣе мышьяку, — это
персидскiй порошокъ: если кого–нибудь нелегкая угораздитъ иногда сапнуть имъ по
тебѣ со всего плеча, то это дѣйствительно чисто дьявольское
навожденiе! Не умрешь — о смерти тутъ и рѣчи не можетъ быть;
послѣ оживешь, — это такъ; но вѣдь ошеломитъ; просто
дуракомъ сдѣлаешься; лежишь на спинѣ и болтаешь
ногами, — стыдъ и срамъ! Невѣсть чтó могутъ подумать…
Странные люди, эти гаваньцы; никакого нѣтъ соображенiя!.. Они могли бы
посудить по себѣ: прилично ли быть въ такомъ положенiи?..
Тутъ одинъ молодой прусакъ пренаивно
спросилъ, заглядывая въ глаза рослому прусаку:
— Я, дяинька, не дальше, какъ
сегодня вечеромъ видѣлъ въ такомъ положенiи нашего хозяина. Онъ лежалъ у
мостковъ, тоже такъ, кверху рыльцемъ. Отчего это?
— Да должно быть тоже, душенька,
отъ персидскаго порошку.»
Неправда ли, какъ все это грацiозно,
мило и остроумно?
А скука отчего же? отчего же
зѣвота?
А вотъ отчего, по нашему мнѣнiю.
Всѣ эти прелестныя сценки, картинки, пейзажики такъ часты и
вмѣстѣ съ тѣмъ такъ разрозненны, такъ не связаны одни съ
другими, что при чтенiи ихъ невольно чувствуешь какое–то однообразiе, монотонность.
Такъ много и такъ вдругъ даетъ вамъ ихъ авторъ. Едва успѣете
разглядѣть одну сцену, какъ уже является другая. И все это безъ
малѣйшей связи. Люди (которыхъ впрочемъ нѣтъ въ разсказѣ: это
легкiе очерки безъ всякаго характера, даже и внѣшняго — и это
главный недостатокъ, главная причина скуки) пересыпаются животными и
насѣкомыми, а животныя и насѣкомыя людьми. Такъ продолжать можно до
безконечности, и мы рѣшительно не понимаемъ, какiя причины заставили
г. Генслера остановиться на томъ мѣстѣ, на которомъ онъ
остановился. Круглый годъ пройденъ — это развѣ? Но кто же
помѣшаетъ талантливому автору начать другой годъ, а потомъ третiй и
т. д. Исторiя можетъ выйдти безъ конца и детали въ ней будутъ также
интересны и милы. Носъ выдернулъ — хвостъ увязъ; хвостъ выдернулъ
— носъ увязъ и т. д. до безконечности, какъ повѣствуетъ одна
дѣтская притча.
Вотъ одно сравненiе, которое кажется
намъ очень вѣрнымъ относительно произведенiя г. Генслера.
Представьте себѣ огромный холстъ,
ну хоть такой, на которомъ написанъ Послѣднiй
день Помпеи. Весь этотъ холстъ разбитъ на многое множество маленькихъ
квадратиковъ или клѣточекъ, и въ каждомъ квадратикѣ, въ каждой
клѣточкѣ написанъ самой тонкой, прелестной кисточкой то пейзажикъ,
то рыболовъ, здѣсь семейство чорныхъ таракановъ, тамъ прусаковъ; вотъ
безплодная охота на гаваньскихъ утокъ, а вотъ чиновникъ, пробирающiйся домой по
забору, потомучто осенью всѣ улицы залиты водой. Тутъ онъ обрушивается въ
эту воду, а тамъ выливаетъ изъ сапоговъ эту же самую воду. Тутъ клопы, тамъ
блохи. Здѣсь фигура вѣтра, — тамъ грозовое облако. И такъ
далѣе и такъ далѣе, пока всѣ клѣточки или квадратики не
наполнятся разными сценами и картинками. Повторяемъ, сценки эти и картинки
написаны на холстѣ удивительно искусно. И вотъ, представьте себѣ,
васъ приводятъ смотрѣть на это произведенiе.
Вы ничего не видите…
Вы ничего не видите съ того
мѣста, съ котораго обыкновенно смотрятся большiя картины. А не забудьте,
вы видите передъ собою большую, огромную картину. Вы видите туманъ, хаосъ
какой–то, однимъ словомъ, — ничего не видите.
Не будучи близорукимъ, вы подходите на
самое близкое разстоянiе къ огромной картинѣ и начинаете разсматривать ее
по клѣточкамъ. Тутъ вами овладѣваетъ другое чувство или ощущенiе.
Каждому изъ насъ случалось иногда въ прескучной гостиной, среди совершенно
чужихъ людей, изъ которыхъ одни играютъ въ карты, а вы въ нихъ не понимаете ни
бельмеса; другiе… ну хоть пляшутъ, а вы дошли уже до тѣхъ лѣтъ или
до того состоянiя духа, что танцы вамъ противны, и если пускаетесь иногда въ
нихъ, то развѣ послѣ ужина, для пищеваренiя. Вы страшно скучаете и
натыкаетесь, или лучше сказать инстинктъ самоувеселенiя приводитъ васъ къ
столу, заваленному всевозможными кипсеками и иллюстрированными изданiями. Въ
скучныхъ гостиныхъ безъ такихъ столовъ дѣло никакъ не обходится. И вотъ
вы съ жадностью бросаетесь на эти кипсеки, на эти иллюстрированныя изданiя.
Вотъ, думаете вы, нашлось прiятное занятiе. Не нужно мнѣ людей. Пусть ихъ
себѣ играютъ и пляшутъ, а я вотъ здѣсь вдоволь полюбуюсь и байроновскими
женщинами и библейскими женщинами и шекспировскими и разными другими женщинами
и разными альбомами, рейнскими и эльбскими видами и проч. и проч. И что же?
Просмотрѣвъ довольно внимательно двѣ–три картинки, вы уже съ
другими не церемонитесь, а просто перелистываете кипсеки и альбомы и едва
разглядываете прелестныя картинки. Глаза у васъ разбѣгаются,
впечатлѣнiе становится тупѣе и тупѣе. Множество картинокъ
васъ одуряетъ: вы спѣшите, вамъ хочется поскорѣе съ ними покончить, и подъ конецъ это занятiе, отъ котораго
вы ждали себѣ такъ много удовольствiя, до того вамъ наскучаетъ, что вы
бросаете всѣ эти альбомы и кипсеки и отъ людей–картинокъ бѣжите къ
живымъ людямъ, которые хоть въ карты играютъ, хоть пляшутъ, чужiе вамъ
совсѣмъ, да все–таки живые люди.
Вотъ точно такое же впечатлѣнiе
даютъ вамъ и «Гаваньскiе Чиновники».
И все–таки, не смотря на это, мы рады
новому произведенiю, новому имени въ нашей литературѣ. У г. Генслера
талантъ несомнѣнный, юмору много. Еслибъ этотъ талантъ и этотъ юморъ да
обратить, вмѣсто всѣхъ гаваньскихъ чиновниковъ, на одно гаваньское семейство и описать
всѣ радости и всѣ страданiя этого семейства, да заставить его
дѣйствовать, произвести, создать въ немъ маленькую или большую
драму, — то при такомъ талантѣ и такомъ юморѣ вышла бы
прелестная повѣсть, а можетъ быть и прелестный романъ.
А можетъ быть и ничего бы не вышло…
Потомучто кромѣ юмора и таланта
нужно еще обладать творчествомъ.
А есть ли творчество у автора
«Гаваньскихъ Чиновниковъ»? — про
то скажутъ намъ его будущiя писанья.
* Пила–рыба
постоянно идетъ за китомъ, шакалъ за львомъ. Да не сѣтуютъ на насъ
«Отечественныя Записки» за такое сравненiе, тѣмъ болѣе, что умалчивая,
мы сравниваемъ ихъ съ китомъ и львомъ нашей журналистики. До мнѣнiя же
газеты намъ нѣтъ никакого дѣла: она не самостоятельная газета.
<Примеч. автора. — Ред.>
* Конечно,
если только эти убѣжденiя не посвящены споспѣшествованiю и
распространенiю тьмы. <Примеч. автора. — Ред.>