<II.>

Г. –БОВЪ И ВОПРОСЪ ОБЪ ИСКУССТВѢ.

Мы сказали въ объявленiи о нашемъ журналѣ, что наша русская критика въ настоящее время пошлѣетъ и мельчаетъ. Мы съ грустiю сказали эти слова; не отрекаемся отъ нихъ; это наше глубокое убѣжденiе. Многiе изъ наиболѣе читаемыхъ русскихъ журналовъ выразили почти туже мысль въ своихъ осеннихъ объявленiяхъ, при началѣ подписки на журналы на нынѣшнiй 1861 годъ. По крайней мѣрѣ многiе изъ нихъ обѣщали обратить особенное вниманiе на этотъ отдѣлъ въ будущемъ году, слѣдовательно согласились, что до сихъ поръ онъ былъ плоховатъ. Если они исполнятъ свое обѣщанiе, то хорошо сдѣлаютъ. Не думаемъ, чтобъ насъ обвинили въ хвастовствѣ, въ заносчивости, и изъ–за того только, что мы нашли критику измельчавшеюся, обвинили насъ, что мы часто выставляемъ самихъ себя глашатаями новыхъ истинъ, провозвѣстниками новыхъ идей и т. д. и т. д. Мы не принимаемъ на себя такой роли. Мы знаемъ только одно: что любимъ свое дѣло и приступаемъ къ нему горячо и съ уваженiемъ. Нельзя не сознаться, что въ нашей критикѣ давно уже замѣтна какая–то всеобщая апатiя, кромѣ можетъ быть одного исключенiя. Не такъ впрочемъ думаютъ «Отечественныя Записки.» Онѣ рѣшились объявить, — и кажется безъ малѣйшихъ колебанiй, безъ малѣйшихъ угрызенiй совѣсти, — что вся блестящая дѣятельность Бѣлинскаго, правда, была блестящая, но... какъ бы это сказать — нѣсколько поверхностна (entre nous soit dit*) и что настоящая, громадная и спасительная дѣятельность русской критики началась именно съ того времени, какъ Бѣлинскiй оставилъ этотъ журналъ. Мы помнимъ, что къ этому времени (т. е. какъ Бѣлинскiй оставилъ этотъ журналъ) относится появленiе въ «Отечественныхъ Запискахъ» статьи г. Дудышкина о Фонъ–Визинѣ. Не съ нея ли «Отечественныя Записки» начинаютъ новую эру русской критики? Правда, сейчасъ послѣ Бѣлинскаго занялся въ «Отечественныхъ Запискахъ» отдѣломъ критики Валерiанъ Николаичъ Майковъ, братъ всѣмъ извѣстнаго и всѣми любимаго поэта, Аполлона Николаича Майкова. Валерiанъ Майковъ принялся за дѣло горячо, блистательно, съ свѣтлымъ убѣжденiемъ, съ первымъ жаромъ юности. Но онъ не успѣлъ высказаться. Онъ умеръ въ первый же годъ своей дѣятельности. Много обѣщала эта прекрасная личность и можетъ быть многаго мы съ нею лишились. Но со смертiю В. Майкова основался въ «Отечественныхъ Запискахъ» г. Дудышкинъ, и мы имѣемъ нѣкоторое основанiе думать, что съ него–то и начинаетъ жолтый журналъ новую блестящую эру своей дѣятельности. «Отечественныя Записки» именно ставятъ себѣ въ особенную заслугу, что послѣ Бѣлинскаго критика приняла у нихъ характеръ по преимуществу историческiй, и что Бѣлинскiй, который низвергалъ авторитеты и занимался Жоржъ–Зандомъ (слова о Жоржѣ Зандѣ въ объявленiи «Отечественныхъ Записокъ» — верхъ совершенства, такъ кстати они помѣщены!) едва прикоснулся къ исторической части русской литературы. Во первыхъ это несправедливо, а еслибъ и было справедливо, то въ двухъ страницахъ Бѣлинскаго (изданiе сочиненiй котораго приводится къ окончанiю) сказано больше объ исторической же части русской литературы, чѣмъ во всей дѣятельности «Отечественныхъ Записокъ» съ 48 года до нашихъ временъ. А такъ какъ статья о Фонъ–Визинѣ считается въ «Отечественныхъ Запискахъ» началомъ этой пресловутой исторической дѣятельности, то и дѣятельность эта вѣроятно считается съ г. Дудышкина. Правда, статья о Фонъ–Визинѣ была еще довольно дѣльная, хотя очень скучная. Но послѣ нея наступила въ «Отечественныхъ Запискахъ» такая засуха, что страхъ вспомнить объ этомъ времени, даже въ сравненiи съ статьею о Фонъ–Визинѣ. Между–тѣмъ «Отечественныя Записки» называютъ это время самой блестящей эпохой своей дѣятельности, да и всей русской литературы. Они утверждаютъ, что журналъ ихъ обратился въ то время къ народности. Мы припоминаемъ въ «Отечественныхъ Запискахъ» одну статью о метлѣ, ухватѣ и лопатѣ и о значенiи ихъ въ древней русской миѳологiи. Свѣдѣнiя, сообщенныя авторомъ этой статьи, были конечно полезныя; но не въ такихъ ли статьяхъ видятъ «Отечественныя Записки» обращенiе къ народности? Если такъ, то взглядъ ихъ и понятiе о народности довольно оригинальны. Оригиналенъ тоже другой взглядъ, выраженный въ объявленiи «Отечественныхъ Записокъ» съ ужасающею откровенностiю; именно: что все, что только есть исправно–мыслящаго, движущагося, идущаго къ какой–нибудь цѣли въ нашемъ теперешнемъ обществѣ, все — насколько развилось въ немъ сознанiя и смысла, — все это сдѣлали «Отечественныя Записки», все это плоды трудовъ ихъ. Такъ какъ онѣ сами начинаютъ немного свысока смотрѣть на Бѣлинскаго, то позволительно заключить, что всѣ эти блестящiе результаты онѣ приписываютъ своей послѣдующей дѣятельности, т. е. начиная съ статей о Фонъ–Визинѣ и о лопатѣ, до чудовищной статьи о Пушкинѣ, помѣщенной въ апрѣльской книжкѣ «Отечественныхъ Записокъ» прошлаго 1860 года. Впрочемъ прошлогоднее объявленiе объ изданiи «Отечественныхъ Записокъ» принадлежитъ исторiи русской литературы. Оно не умретъ; оно вѣковѣчно, монументально. Мы относимъ его къ литературѣ русскихъ скандаловъ и къ скандаламъ въ русской литературѣ.

Но мы увлеклись. Принимаясь за нашу статью, мы и въ виду не имѣли «Отечественныхъ Записокъ» и ихъ объявленiй и вспомнили совершенно нечаянно, не смотря на то, что хотѣли сказать нѣсколько словъ о критической дѣятельности русскихъ журналовъ въ прошломъ году. Мы говоримъ: нѣсколько словъ, потомучто написать полный отчетъ всей критической дѣятельности за весь прошлый годъ мы не беремся и готовы считать подобный трудъ въ нѣкоторомъ смыслѣ даже подвигомъ. Правда, въ этомъ отчетѣ намъ пришлось бы указать и на нѣсколько прiятныхъ явленiй въ прошлогодней нашей критикѣ... Но хотя мы и не беремся за этотъ подвигъ, мы видимъ, что намъ приходится въ настоящей статьѣ отчасти говорить, по поводу одного вопроса, объ одномъ изъ важнѣйшихъ представителей современной критики, котораго, — въ этомъ надо признаться откровенно, — только одного у насъ теперь и читаютъ, чуть ли не изъ всѣхъ нашихъ критиковъ. Въ самомъ дѣлѣ, исключая три, четыре критическiя статьи, мелькнувшiя по разнымъ журналамъ за прошлый годъ и нѣсколько замѣченныя публикою, — всѣ остальныя прошли почти не оставивъ по себѣ слѣда. Читаютъ одного г. –бова, который заставилъ–таки читать себя, и ужь за это одно онъ стоитъ особеннаго вниманiя... Но впрочемъ вотъ по какому собственно случаю мы хотимъ въ этотъ разъ говорить о г. –бовѣ.

Въ январьской книжкѣ нашего журнала, оканчивая наше введенiе въ «Рядъ статей о русской литературѣ», мы обѣщали говорить о современныхъ литературныхъ явленiяхъ и вопросахъ. Однимъ изъ самыхъ важныхъ литературныхъ вопросовъ мы считаемъ теперь вопросъ объ искусствѣ. Этотъ вопросъ раздѣляетъ многихъ изъ современныхъ писателей нашихъ на два враждебныя лагеря. Такимъ образомъ разъединяются силы. Нечего распространяться о вредѣ, который заключается во всякомъ враждебномъ разногласiи. А дѣло уже доходитъ почти до вражды.

Разобрать эту вражду и ея причины, разъяснить весь споръ и высказать свое мнѣнiе по поводу этого спора — соотвѣтствовало бы и цѣлямъ нашего журнала и обязанностямъ, которыя мы сами приняли на себя передъ публикой. Но прежде всего оговоримся: Если мы и ввяжемся въ этотъ споръ, то вовсе не претендуя на роль окончательнаго судьи въ этомъ спорѣ. Да и примѣра мы не припомнимъ, чтобъ въ литературныхъ спорахъ нашихъ хоть когда–нибудь одна партiя подчинилась другой, согласилась бы съ ней добровольно и по убѣжденiю. Всякiй литературный споръ кончается у насъ тѣмъ, что или выживаетъ изъ лѣтъ, надоѣдаетъ всѣмъ и каждому и прекращается самъ собою; или одна партiя одолѣваетъ другую такъ, что другая замолкаетъ, но единственно отъ безсилiя и истощенiя; замолкаетъ, а не соглашается. Соглашенiй мы какъ–то не помнимъ. Если же они и бывали, то такъ рѣдко, что и припоминать не стоитъ.

И потому примирять и соглашать нашихъ спорщиковъ мы не беремся. Да и роль непрiятная. Недавно г. Воскобойникову показалось, что русскiе литераторы слишкомъ много дерутся (литературнымъ образомъ разумѣется); онъ и тиснулъ довольно забавную статейку: «перестаньте драться, гг. литераторы». Вышло такъ, что всѣ, кто только захотѣлъ замѣтить эту статью, напустились на г. Воскобойникова. Въ чемъ другомъ были не согласны, а въ этомъ тотчасъ же между собой согласились. — Просто запросто: мы считаемъ теперешнiй вопросъ объ искусствѣ чрезвычайно важнымъ; а потому, какъ начинающiйся журналъ, хотимъ высказать и свое мнѣнiе: какъ мы понимаемъ этотъ вопросъ и какому именно оттѣнку въ его рѣшенiи придерживаемся. Такимъ образомъ мы прямо выскажемъ свои убѣжденiя и выкажемъ свое направленiе, тѣмъ болѣе что насъ уже объ этомъ спрашивали. А такъ какъ высказать наши убѣжденiя мы не можемъ, не разъяснивъ предварительно, на чемъ остановился этотъ споръ въ нашей литературѣ, то чтобъ опредѣлить современный характеръ этого спора, мы разберемъ предварительно ученiя обѣихъ партiй, чему и посвящаемъ эту статью. Одинъ изъ главныхъ представителей одного изъ этихъ ученiй есть безспорно г. –бовъ, печатающiй свои статьи въ «Современникѣ»; вотъ почему и статью нашу мы назвали: Г. –бовъ и вопросъ объ искусствѣ.

Еще одно замѣчанiе:

Намъ говорятъ и мы сами недавно читали въ одномъ изъ самыхъ распространенныхъ въ публикѣ журналовъ нашихъ, что партiй въ русской литературѣ не существуетъ. Мы полагаемъ, что этотъ журналъ употребилъ слово: «партiй» въ смыслѣ распрей личныхъ, до которыхъ собственно литературѣ не должно быть и дѣла. Разумѣется мы всѣми силами желаемъ повѣрить этому журналу нà слово: нѣтъ, такъ тѣмъ и лучше. Но партiи въ смыслѣ несогласныхъ убѣжденiй въ нашей литературѣ существуютъ. У насъ есть Аскоченскiе, Чернокнижниковы, –бовы. Даже самъ великолѣпный Кузьма Прутковъ, въ строгомъ смыслѣ, можетъ тоже считаться представителемъ цѣльной и своеобразной партiи. Вообще каждый журналъ нашъ чего–либо да придерживается. Совершенно же безцвѣтные журналы у насъ не держатся и умираютъ тихою и спокойною смертiю. Разумѣется литературныя партiи наши вообще неясно и какъ–то смутно обрисованы. Отъ иныхъ рѣшительно не дождешься яснаго изложенiя ихъ убѣжденiй; другiя отдѣлываются какими–то намеками; третьи выражаются какъ–будто по заказу, а между–тѣмъ какъ–будто сами себѣ не вѣрятъ; четвертыя удаляются въ туманную область нахмуренныхъ фразъ, головоломныхъ фразъ, тарабарскаго слога, — разбирай какъ знаешь. Винить за это разумѣется невозможно. Но по поводу вопроса объ искусствѣ, нѣкоторые изъ журналовъ нашихъ обозначились довольно рѣзко, особенно въ послѣднее время. Между ними первое мѣсто занимаетъ «Современникъ» съ прошлогодними статьями г. –бова.

Сдѣлавъ такое предисловiе, приступимъ къ самому дѣлу.

И во–первыхъ объявляемъ, что не придерживаемся ни одного изъ теперь существующихъ мнѣнiй и прямо говоримъ, что по нашему мнѣнiю, весь вопросъ въ настоящую минуту ложно поставленъ — именно отъ слишкомъ горячаго спора; именно оттого, что дѣло дошло почти до вражды. Мы надѣемся доказать это.

Но представимъ самую сущность вопроса; чтó именно это за вопросъ и въ чемъ онъ заключается?

Одни говорятъ и учатъ, что искусство служитъ само себѣ цѣлью и въ самой сущности своей должно находить себѣ оправданiе. И потому вопроса о полезности искусства, въ настоящемъ смыслѣ слова, даже и быть не можетъ. Творчество — основное начало каждаго искусства, есть цѣльное, органическое свойство человѣческой природы и имѣетъ право существовать и развиваться уже потому одному, что оно есть необходимая принадлежность человѣческаго духа. Оно также законно въ человѣкѣ, какъ умъ, какъ всѣ нравственныя свойства человѣка и, пожалуй, какъ двѣ руки, какъ двѣ ноги, какъ желудокъ. Оно не отдѣлимо отъ человѣка и составляетъ съ нимъ цѣлое. Конечно умъ напримѣръ — полезенъ, — такъ можно выразиться: плохо безъ ума. Полезны въ этомъ же смыслѣ человѣку и руки и ноги! Въ этомъ же смыслѣ полезно человѣку и творчество.

Но какъ нѣчто цѣльное, органическое, творчество развивается само изъ себя, неподчиненно и требуетъ полнаго развитiя; главное — требуетъ полной свободы въ своемъ развитiи. Поэтому всякое стѣсненiе, подчиненiе, всякое постороннее назначенiе, всякая исключительная цѣль, поставленная ему, будутъ незаконны и неразумны. Еслибъ ограничить творчество, или запретить творческимъ и художественнымъ потребностямъ человѣка заниматься, — ну, чѣмъ бы напримѣръ? — ну, хоть выраженiемъ извѣстныхъ ощущенiй; запретить человѣку всю творческую его дѣятельность, которую бы возбуждали въ немъ извѣстныя явленiя природы: восходъ солнца, морская буря и проч. и проч., — то все это было бы нелѣпымъ, смѣшнымъ и незаконнымъ стѣсненiемъ человѣческаго духа въ его дѣятельности и развитiи.

Это говоритъ одна партiя, — партiя защитниковъ свободы и полной неподчиненности искусства.

«Разумѣется все это было бы нелѣпымъ стѣсненiемъ», отвѣтятъ утилитаристы (другая партiя, учàщая тому, что искусство должно служить человѣку прямой, непосредственной, практической и даже опредѣленной обстоятельствами пользой), — «разумѣется всякое подобное стѣсненiе, безъ разумной цѣли, а единственно по прихоти, — есть дикая и злая глупость. Но согласитесь сами (могутъ они прибавить) — вдругъ напримѣръ идетъ сраженiе — вы одинъ изъ сражающихся; вмѣсто того, чтобъ помогать своимъ товарищамъ въ битвѣ, вамъ, какъ артисту въ душѣ, вдругъ понравилась картина сраженiя; вы бросите оружiе, вынимаете карандашъ, бумагу и начинаете срисовывать поле битвы. Хорошо вы дѣлаете? Разумѣется вы имѣете полное право предаваться вашимъ вдохновенiямъ; но разумна ли будетъ ваша художественная дѣятельность въ такую минуту?

Однимъ словомъ, заключатъ они, мы не отвергаемъ вашей теорiи о свободѣ развитiя творчества; но эта свобода должна быть по крайней мѣрѣ хоть разумная.»

Г. Панаевъ, въ началѣ своихъ интересныхъ литературныхъ воспоминанiй (Современникъ 1861, книга I) упоминаетъ, что во время его молодости, между петербургскими литераторами одного круга, существовало убѣжденiе, что литераторы, поэты, художники, артисты не должны заниматься ничѣмъ насущнымъ, текущимъ, — ни политикой, ни внутреннею жизнiю общества, къ которому принадлежатъ, ни даже какимъ–нибудь важнѣйшимъ общенароднымъ вопросомъ, а заниматься только однимъ высокимъ искусствомъ. Заниматься же чѣмъ–нибудь кромѣ искусства, значитъ унижать его, низводить его съ высоты, глумиться надъ нимъ. По такому ученiю значитъ надо было добровольно вырвать изъ–подъ себя всю почву, на которой всѣ стоятъ и которою всѣ живутъ, и слѣдовательно улетать все выше и выше въ надзвѣздiя, а тамъ разумѣется какъ–нибудь испариться, потомучто вѣдь больше–то ничего не оставалось и дѣлать. Эта теорiя могла привести прямо къ тому, что напримѣръ во время двѣнадцатаго года, когда все русское занималось только однимъ спасенiемъ отечества, однимъ литераторамъ и поэтамъ было бы гораздо приличнѣе заниматься — ну, хоть напримѣръ греческой антологiей. Въ литературной и художественной кучкѣ, о которой разсказываетъ г. Панаевъ, такъ и поступали: вопросами общественными не занимались. Одинъ изъ вaжнѣйшихъ членовъ этой кучки только и дѣлалъ въ то время, что писалъ драмы изъ жизни итальянскихъ художниковъ.

Возьмемъ еще примѣръ:

Положимъ, что мы переносимся въ восьмнадцатое столѣтiе, именно въ день лиссабонскаго землетрясенiя. Половина жителей въ Лиссабонѣ погибаетъ; домы разваливаются и проваливаются; имущество гибнетъ; всякiй изъ оставшихся въ живыхъ что–нибудь потерялъ — или имѣнiе или семью. Жители толкаются по улицамъ въ отчаянiи, поражонные, обезумѣвшiе отъ ужаса. Въ Лиссабонѣ живетъ въ это время какой нибудь извѣстный португальскiй поэтъ. На другой день утромъ выходитъ номеръ лиссабонскаго Меркурiя (тогда все издавались Меркурiи). Номеръ журнала, появившагося въ такую минуту, возбуждаетъ даже нѣкоторое любопытство въ несчастныхъ лиссабонцахъ, не смотря на то, что имъ въ эту минуту не до журналовъ; надѣются, что номеръ вышелъ нарочно, чтобъ дать нѣкоторыя свѣдѣнiя, сообщить нѣкоторыя извѣстiя о погибшихъ, о пропавшихъ безъ вѣсти и проч. и проч. И вдругъ — на самомъ видномъ мѣстѣ листа бросается всѣмъ въ глаза что–нибудь въ родѣ слѣдующаго:

Шопотъ, робкое дыханье, Трели соловья, Серебро и колыханье Соннаго ручья, Свѣтъ ночной, ночныя тѣни, Тѣни безъ конца, Рядъ волшебныхъ измѣненiй Милаго лица, Въ дымныхъ тучкахъ пурпуръ розы, Отблескъ янтаря, И лобзанiя, и слезы — И заря, заря!..

Да еще мало того: тутъ же, въ видѣ послѣсловiя къ поэмкѣ, приложено въ прозѣ всѣмъ извѣстное поэтическое правило, что тотъ не поэтъ, кто не въ состоянiи выскочить внизъ головой изъ четвертаго этажа (для какихъ причинъ? — я до сихъ поръ этого не понимаю; но ужь пусть это непремѣнно надо, чтобъ быть поэтомъ; не хочу спорить). Не знаю навѣрно, какъ приняли бы свой Меркурiй лиссабонцы, но мнѣ кажется они тутъ же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитаго поэта, и вовсе не за то, что онъ написалъ стихотворенiе безъ глагола, а потомучто вмѣсто трелей соловья, наканунѣ слышались подъ землей такiя трели, а колыханiе ручья появилось въ минуту такого колыханiя цѣлаго города, что у бѣдныхъ лиссабонцевъ, не только не осталось охоты наблюдать —

Въ дымныхъ тучкахъ пурпуръ розы

или

Отблескъ янтаря,

но даже показался слишкомъ оскорбительнымъ и не–братскимъ поступокъ поэта, воспѣвающаго такiя забавныя вещи въ такую минуту ихъ жизни. Разумѣется, казнивъ своего поэта (тоже очень не–братски), они всѣ непремѣнно бы кинулись къ какому–нибудь доктору Панглосу* за умнымъ совѣтомъ, и докторъ Панглосъ тотчасъ же и безъ большаго труда увѣрилъ бы ихъ всѣхъ, что это очень хорошо случилось, что они провалились, и что ужь если они провалились, то это непремѣнно къ лучшему. И доктора Панглоса никто бы не разорвалъ за это въ клочки; напротивъ дали бы ему пенсiю и провозгласили бы его другомъ человѣчества. Вѣдь такъ все идетъ на свѣтѣ.

Замѣтимъ впрочемъ слѣдующее: положимъ лиссабонцы и казнили своего любимаго поэта, но вѣдь стихотворенiе, на которое они всѣ разсердились (будь оно хоть и о розахъ и янтарѣ), могло быть великолѣпно по своему художественному совершенству. Мало того, поэта–то они бъ казнили, а черезъ тридцать, черезъ пятьдесятъ лѣтъ поставили бы ему на площади памятникъ за его удивительные стихи вообще, а вмѣстѣ съ тѣмъ и за «пурпуръ розы» въ частности. Выходитъ, что не искусство было виновато въ день лиссабонскаго землетрясенiя. Поэма, за которую казнили поэта, какъ памятникъ совершенства поэзiи и языка, принесла можетъ быть даже и не малую пользу лиссабонцамъ, возбуждая въ нихъ потомъ эстетическiй восторгъ и чувство красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколѣнiя. Стало быть виновато было не искусство, а поэтъ, злоупотребившiй искусство въ ту минуту, когда было не до него. Онъ пѣлъ и плясалъ у гроба мертвеца... Это конечно было очень нехорошо и чрезвычайно глупо съ его стороны; но виноватъ опять–таки онъ, а не искусство.

Однимъ словомъ, утилитаристы требуютъ отъ искусства прямой, немедленной, непосредственной пользы, соображающейся съ обстоятельствами, подчиняющейся имъ, и даже до такой степени, что если въ данное время общество занято разрѣшенiемъ напр. такого–то вопроса, то искусство (по ученiю нѣкоторыхъ утилитаристовъ) и цѣли не можетъ задать себѣ иной, какъ разрѣшенiе этого же вопроса. Если разсматривать это соображенiе о пользѣ не какъ требованiе, а только какъ желанiе, то оно, по нашему мнѣнiю, даже похвально, хотя мы и знаемъ, что все–таки это соображенiе не совсѣмъ вѣрно. Если напримѣръ все общество озабочено разрѣшенiемъ какого–нибудь важнаго внутренняго вопроса, то разумѣется прiятно было бы желать, чтобъ и всѣ силы общества согласно направлены были къ достиженiю всеобщей цѣли, а слѣдовательно, чтобъ и искусство прониклось этой же идеей и тоже послужило бы общей пользѣ. Какое–нибудь общество, положимъ, на краю гибели; все что имѣетъ сколько–нибудь ума, души, сердца, воли, все что сознаетъ въ себѣ человѣка и гражданина, занято однимъ вопросомъ, однимъ общимъ дѣломъ. Неужели жъ тогда только между одними поэтами и литераторами не должно быть ни ума, ни души, ни сердца, ни любви къ родинѣ и сочувствiя всеобщему благу?

Служенье музъ, дескать, не терпитъ суеты.

Это положимъ такъ. Но хорошо бы было, еслибъ напримѣръ поэты не удалялись въ эѳиръ и не смотрѣли бы оттуда свысока на остальныхъ смертныхъ; потому что, хотя греческая антологiя и превосходная вещь, но вѣдь иногда она бываетъ просто не къ мѣсту и вмѣсто нея прiятнѣе было бы видѣть что–нибудь болѣе подходящее къ дѣлу и помогающее ему. А искусство много можетъ помочь иному дѣлу своимъ содѣйствiемъ; потомучто заключаетъ въ себѣ огромныя средства и великiя силы. Повторяемъ: разумѣется, этого только можно желать, но не требовать, уже потому одному, что требуютъ большею частiю, когда хотятъ заставить насильно, а первый законъ въ искусствѣ — свобода вдохновенiя и творчества. Все же вытребованное, все вымученное съ поконъ–вѣку до нашихъ временъ не удавалось и вмѣсто пользы приносило одинъ только вредъ. Защитники «искусства для искусства» собственно за то и сердятся на утилитаристовъ, что они, предписывая искусству опредѣленныя цѣли, тѣмъ самымъ разрушаютъ само искусство, посягая на его свободу, а разрушая такъ легко искусство, стало быть не цѣнятъ его, и слѣдовательно не понимаютъ даже, къ чему оно можетъ быть полезно, — они толкуютъ прежде всего о пользѣ. Потому, говорятъ защитники искусства, — еслибъ утилитаристы только знали, какая великая польза заключается въ искусствѣ для всего человѣчества, то они бы нѣсколько болѣе цѣнили его и не обращались бы съ нимъ съ такимъ неуваженiемъ. И въ самомъ дѣлѣ (продолжаютъ они) еслибъ даже смотрѣть на искусство съ одной вашей точки зрѣнiя, то есть со стороны одной полезности, то вѣдь еще неизвѣстенъ въ подробности нормальный историческiй ходъ полезности искусства въ человѣчествѣ. Трудно измѣрить всю массу пользы, принесенную и до сихъ поръ приносимую всему человѣчеству напримѣръ Илiадой или Аполлономъ Бельведерскимъ, вещами, повидимому совершенно въ наше время ненужными. Вотъ напримѣръ такой–то человѣкъ, когда–то, еще въ отрочествѣ своемъ, въ тѣ дни, когда свѣжи и «новы всѣ впечатлѣнья бытiя», взглянулъ разъ на Аполлона Бельведерскаго, и богъ неотразимо напечатлѣлся въ душѣ его своимъ величавымъ и безконечно–прекраснымъ образомъ. Кажется фактъ пустой: полюбовался двѣ минуты красивой статуей и пошолъ прочь. Но вѣдь это любованiе не похоже на любованiе, напримѣръ, изящнымъ дамскимъ туалетомъ. «Мраморъ сей вѣдь богъ», и вы сколько ни плюйте на него, никогда у него не отнимете его божественности. Пробовали отнять, да ничего не вышло. И потому впечатлѣнiе юноши можетъ быть было горячее, потрясающее нервы, холодящее эпидерму; можетъ быть даже, — кто это знаетъ! — можетъ быть даже при такихъ ощущенiяхъ высшей красоты, при этомъ сотрясенiи нервъ, въ человѣкѣ происходитъ какая–нибудь внутренняя перемѣна, какое–нибудь передвиженiе частицъ, какой–нибудь гальваническiй токъ, дѣлающiй въ одно мгновенiе прежнее уже не прежнимъ, кусокъ обыкновеннаго желѣза магнитомъ. Впечатлѣнiй на свѣтѣ конечно множество, но вѣдь не даромъ же это впечатлѣнiе особенное, впечатлѣнiе бога. Не даромъ же такiя впечатлѣнiя остаются на всю жизнь. И кто знаетъ? Когда этотъ юноша, лѣтъ двадцать, тридцать спустя, отозвался во время какого–нибудь великаго общественнаго событiя, въ которомъ онъ былъ великимъ передовымъ дѣятелемъ такимъ–то, а не такимъ–то образомъ; то можетъ быть въ массѣ причинъ, заставившихъ его поступить такъ, а не этакъ, заключалось, безсознательно для него, и впечатлѣнiе Аполлона Бельведерскаго, видѣннаго имъ двадцать лѣтъ назадъ. Вы смѣетесь? Дѣйствительно все это похоже на бредъ; но во–первыхъ, въ подобныхъ фактахъ, не смотря на всю вашу положительность, вы сами еще ничего ровно не знаете. Можетъ быть впослѣдствiи узнаете (мы вѣримъ въ науку), но теперь покамѣсть не знаете. А во–вторыхъ есть историческiе признаки, есть нѣкоторые историческiе факты, по которымъ можно подумать, что наши мечты и не совсѣмъ вздоръ. Ну, кто бы могъ подумать, что напримѣръ Корнель и Расинъ отзовутся своимъ влiянiемъ въ такiя странныя и рѣшительныя минуты исторической жизни цѣлаго народа, что казалось бы и не мыслимо было сначала, чтó дѣлать такимъ старымъ колпакамъ, какъ Корнель и Расинъ, въ такiя эпохи. Оказалось, что души–то и не умираютъ. А потому, если давать заранѣе цѣли искусству и опредѣлять, чѣмъ именно оно должно быть полезно, то можно ужасно ошибиться, такъ что вмѣсто пользы можно принести одинъ вредъ, а слѣдовательно дѣйствовать прямо противъ себя; потомучто утилитаристы требуютъ пользы, а не вреда. И такъ–какъ искусство требуетъ прежде всего полной свободы, а свобода не существуетъ безъ спокойствiя (всякая тревога уже несвобода), то слѣдственно искусство должно дѣйствовать тихо, ясно, не торопясь, не увлекаясь по сторонамъ, имѣя само себя цѣлью и вѣруя, что всякая дѣятельность его отзовется современемъ человѣчеству несомнѣнною пользою.

Вотъ что говорятъ сторонники искусства для искусства своимъ противникамъ утилитаристамъ.

Во всемъ этомъ конечно ничего нѣтъ новаго; споръ старъ, но вотъ что новое: что сами предводители обѣихъ партiй говорятъ такъ, а на дѣлѣ поступаютъ обратно–противоположно своимъ же словамъ. Слишкомъ ужь заспорились. Не распространяясь много, покажемъ одинъ примѣръ:

Обличительная литература возбуждаетъ негодованiе сторонниковъ чистаго искусства. Съ одной стороны это имѣетъ нѣкоторое основанiе: бóльшею частiю произведенiя обличительной литературы до того худы, что болѣе вредны, чѣмъ полезны всеобщему дѣлу, и если мы съ своей стороны признаемъ, что нападки на эти произведенiя отчасти и дѣльны, то единственно только въ этомъ смыслѣ. Но въ томъ–то и бѣда, что нападки на нихъ идутъ не съ одной этой стороны и не въ этомъ смыслѣ. Негодованiе заходитъ далѣе: обвиняется самъ г. Щедринъ, родоначальникъ обличительной литературы, не смотря на то, что г. надворный совѣтникъ Щедринъ во многихъ изъ своихъ обличительныхъ произведенiй — настоящiй художникъ. Мало того: гонится весь обличительный родъ искусства, какъ–будто между обличительными писателями даже и не можетъ появиться истиннаго художника, генiальнаго писателя, поэта, самая спецiальность котораго именно и будетъ состоять въ обличенiи. Слѣдственно, изъ вражды къ противникамъ, сторонники чистаго искусства идутъ противъ самихъ себя, противъ своихъ же принциповъ, а именно — уничтожаютъ свободу въ выборѣ вдохновенiя. А за эту свободу они–то бы и должны стоять.

Съ другой стороны утилитаристы, не посягая явно на художественность, въ тоже время совершенно не признаютъ ея необходимости. «Была бы видна идея, была бы только видна цѣль, для которой произведенiе написано, — и довольно; а художественность дѣло пустое, третьестепенное, почти ненужное». Вотъ какъ думаютъ утилитаристы. А такъ какъ произведенiе нехудожественное никогда и ни подъ какимъ видомъ не достигаетъ своей цѣли; мало того: болѣе вредитъ дѣлу, чѣмъ приноситъ пользы; то стало быть утилитаристы, не признавая художественности, сами же болѣе всѣхъ вредятъ дѣлу, а слѣдственно идутъ прямо противъ самихъ себя; потомучто они ищутъ не вреда, а пользы.

Намъ скажутъ, что мы это все выдумали, что утилитаристы никогда не шли противъ художественности. Напротивъ: не только шли, но мы замѣтили, что имъ даже особенно прiятно позлиться на иное литературное произведенiе, если въ немъ главное достоинство — художественность. Они напримѣръ ненавидятъ Пушкина, называютъ всѣ его вдохновенiя — вычурами, кривлянiями, фокусами и фiоритурами, а стихотворенiя его — альбомными побрякушками. Даже самое появленiе Пушкина въ нашей литературѣ они считаютъ какъ–будто чѣмъ–то незаконнымъ. Мы вовсе не преувеличиваемъ. Все это почти ясно выражено г. –бовымъ въ нѣкоторыхъ критическихъ статьяхъ его прошлаго года. Замѣтно еще, что г. –бовъ начинаетъ высказываться съ какимъ–то особеннымъ нерасположенiемъ и о г. Тургеневѣ, самомъ художественномъ изъ всѣхъ современ-ныхъ русскихъ писателей. Въ статьѣ же своей: «Черты для характеристики русскаго простонародья» (Современникъ 1860 № IX), при разборѣ сочиненiй Марко–Вовчка, г. –бовъ почти прямо выказываетъ, что художественность онъ считаетъ ничѣмъ, нулемъ, и выказываетъ именно тѣмъ, что не умѣетъ понять, къ чему полезна художественность. При разборѣ одной повѣсти Марка Вовчка г. –бовъ прямо признаетъ, что авторъ написалъ эту повѣсть нехудожественно, и тутъ же, сейчасъ же послѣ этихъ словъ, утверждаетъ, что авторъ достигъ вполнѣ этой повѣстью своей цѣли, а именно: вполнѣ доказалъ, что такой–то фактъ существуетъ въ русскомъ простонародьи. Между тѣмъ этотъ фактъ (очень важный) не только не доказывается этой повѣстью, но даже вполнѣ подвергается сомнѣнiю именно потому, что по нехудожественности автора, дѣйствующiя лица повѣсти, выставленныя авторомъ для доказательства его главной идеи, утратили подъ перомъ его всякое русское значенiе, и читатель скорѣе согласится назвать ихъ шотландцами, итальянцами, сѣвероамериканцами, — чѣмъ русскимъ простонародьемъ. Кàкъ же въ такомъ случаѣ могли бы они доказать собою, что такой–то фактъ существуетъ въ русскомъ простонародьѣ, когда сами они, дѣйствующiя лица, не похожи на русское простонародье? Но г. –бову до этого рѣшительно нѣтъ дѣла: была бы видна идея, цѣль, хотя бы всѣ нитки и пружины грубо выглядывали наружу; кчему же послѣ этого художественность? Да и кчему наконецъ писать повѣсти? просто за просто написать бы, что вотъ такой–то фактъ существуетъ въ русскомъ простонародьѣ — потому–то и потому–то, — и короче и яснѣе и солиднѣе? «А тутъ еще сказки разсказывать! вотъ людямъ–то нечего дѣлать!»

Кстати сдѣлаемъ еще одно нота–бене. Чѣмъ познается художественность въ произведенiи искусства? Тѣмъ, если мы видимъ согласiе, по возможности полное, художественной идеи съ той формой, въ которую она воплощена. Скажемъ еще яснѣе: художественность, напримѣръ хоть бы въ романистѣ, есть способность до того ясно выразить въ лицахъ и образахъ романа свою мысль, что читатель, прочтя романъ, совершенно также понимаетъ мысль писателя, какъ самъ писатель понималъ ее, создавая свое произведенiе. Слѣдственно пó–просту: художественность въ писателѣ есть способность писать хорошо. Слѣдственно тѣ, которые ни во что не ставятъ художественность, допускаютъ, что позволительно писать нехорошо. А ужь если согласятся, что позволительно, то вѣдь отсюда недалеко и до того, когда просто скажутъ: что надо писать нехорошо. Да чуть ли ужь и не говорятъ.

Въ этой статьѣ нашей мы намѣрены прослѣдить этотъ критическiй разборъ сочиненiй Марко–Вовчка, помѣщенный г. –бовымъ въ IX № «Современника» за прошлый годъ. Мы дѣлаемъ это особенно потому, что въ этомъ разборѣ довольно ярко выказывается характеръ литературныхъ убѣжденiй г. –бова, а вмѣстѣ и взглядъ его на искусство. А г. –бовъ есть, какъ мы уже сказали, одинъ изъ предводителей утилитаризма. Слѣдственно, изучивъ хоть отчасти г. –бова, мы поймемъ и то, какъ поставленъ въ настоящую минуту вопросъ объ искусствѣ въ нашей литературѣ.

Извѣстно всей читающей русской публикѣ, что Марко–Вовчокъ написалъ двѣ книги разсказовъ изъ народнаго малороссiйскаго и изъ народнаго великорусскаго быта. Г. –бовъ разбираетъ одни великорусскiе разсказы, вышедшiе въ переводѣ на русскiй языкъ. Всѣ разсказы разобраны имъ съ необыкновенною подробностiю, слишкомъ на пяти печатныхъ листахъ мелкой печати. Этотъ разборъ особенно любопытенъ тѣмъ, что въ немъ съ одной стороны выясняется, какъ понимаетъ г. –бовъ назначенiе и цѣль литературы, чего отъ нея требуетъ и какiя свойства, средства и силы признаетъ за ней, относительно влiянiя на общество. Мы впрочемъ ограничимся только разборомъ одного перваго разсказа; и этого довольно, чтобъ ясно понять убѣжденiя г. –бова. О самомъ же Марко–Вовчкѣ мы въ настоящей статьѣ не намѣрены говорить подробно. Скажемъ только, что признаемъ за авторомъ большой умъ и превосходныя побужденiя, въ сильномъ же литературномъ талантѣ его сомнѣваемся. Мы особенно жалѣемъ, что высказываемъ такое мнѣнiе, не доказавъ его. Жалѣемъ еще болѣе, что какъ нарочно принуждены взять именно разборъ перваго разсказа: Маша, — надо признаться, — можетъ быть самаго слабаго изъ всѣхъ разсказовъ автора. Но г. –бовъ, при разборѣ этого разсказа, наиболѣе высказался именно съ той стороны, на которую мы хотимъ обратить вниманiе нашихъ читателей.

Разумѣется мы не намѣрены разбирать всѣ убѣжденiя г. –бова, хотя г. –бовъ, по нашему мнѣнiю, стóитъ подробнаго разбора. Мы во многомъ совершенно съ нимъ несогласны и прямые его противники; но ужь одно то, что онъ заставилъ публику читать себя, что критическiя статьи «Современника», съ тѣхъ поръ, какъ г. –бовъ въ немъ сотрудничаетъ, разрѣзываются изъ первыхъ, въ то время, когда почти никто не читаетъ критикъ, — уже одно это ясно свидѣтельствуетъ о литературномъ талантѣ г. –бова. Въ его талантѣ есть сила, происходящая отъ убѣжденiя. Г. –бовъ не столько критикъ, сколько публицистъ. Основное начало убѣжденiй его справедливо и возбуждаетъ симпатiю публики; но идеи, которыми выражается это основное начало, часто бываютъ парадоксальны и отличаются однимъ важнымъ недостаткомъ, — кабинетностью. Г. –бовъ — теоретикъ, иногда даже мечтатель и во многихъ случаяхъ плохо знаетъ дѣйствительность; съ дѣйствительностью онъ обходится подчасъ даже ужь слишкомъ безцеремонно: нагибаетъ ее въ ту и другую сторону, какъ захочетъ, только бъ поставить ее такъ, чтобъ она доказывала его идею. Пишетъ г. –бовъ простымъ, яснымъ языкомъ, хоть и говорятъ про него, что онъ ужь слишкомъ жуетъ фразу, прежде чѣмъ положитъ ее въ ротъ читателю. Ему все какъ–будто кажется, что его не понимаютъ. Впрочемъ это еще небольшой недостатокъ. Ясность и простота языка его заслуживаютъ особеннаго вниманiя и похвалы въ наше время, когда въ иныхъ журналахъ вмѣняютъ даже себѣ въ особую честь неясность, тяжелизну и кудреватость слога, вѣроятно думая, что все это способствуетъ глубокомыслiю. Кто–то увѣрялъ насъ, что если теперь иному критику захочется пить, то онъ не скажетъ прямо и просто: принеси воды, а скажетъ навѣрно что–нибудь въ такомъ родѣ:

— Привнеси то существенное начало овлажненiя, которое послужитъ къ размягченiю болѣе твердыхъ элементовъ, осложнившихся въ моемъ желудкѣ.

Эта шутка отчасти похожа на правду.

Но обратимся къ дѣлу. Почти въ самомъ началѣ своего разбора г. —бовъ говоритъ:

«Въ малороссiйскихъ разсказахъ мы видѣли злоупотребленiя помѣщичьей власти, и злоупотребленiя нерѣдко довольно крутыя. Это даже подало, говорятъ, поводъ одному извѣстному русскому критику объявить произведенiя Марка Вовчка «мерзостно–отвратительными картинками» <курсив Н. Добролюбова. — Ред.>, и, причисливши ихъ къ обличительной литературѣ, вслѣдствiе этого отвергнуть въ авторѣ ихъ всякiй талантъ литературный. Мы не читали статейки строгаго критика, потомучто давно уже перестали интересоваться его литературными приговорами; но тѣмъ не менѣе мы понимаемъ процессъ, посредствомъ котораго онъ составилъ свое заключенiе. Онъ — приверженецъ теорiи «искусства для искусства»; разсказы Марка Вовчка нашли себѣ хвалителей тоже въ числѣ приверженцевъ этой теорiи. Можете себѣ представить, чтò именно нравилось въ этихъ разсказахъ такимъ хвалителямъ. Мы сами слышали, какъ двое художественныхъ цѣнителей восхищались необыкновенною прелестью и поэтичностью одного мѣста, которое, кажется, такъ читается: «геть, геть, далеко въ полѣ крестъ надъ его могилой виднѣется». Строгiй критикъ, осудившiй Марка Вовчка, оказался даже нѣсколько благоразумнѣе подобныхъ цѣнителей, понявши, что «геть, геть, далеко въ полѣ» еще не есть чрезвычайная высота художественности. А что онъ ничего другаго не въ состоянiи былъ понять въ «Народныхъ Разсказахъ», такъ это опять совершенно естественно, и весьма страненъ былъ бы тотъ, кто сталъ бы ожидать отъ него такого пониманья. Тогда онъ сдѣлался бы отступникомъ теорiи «искусства для искусства»; а можетъ ли онъ отступить отъ нея? Безъ нея, чтò бы онъ сталъ дѣлать на свѣтѣ, куда бы годился онъ?» <Курсив, кроме оговоренного выше случая, Ф. Достоевского. — Ред.>

Остановимся здѣсь. Это мѣсто въ статьѣ г. –бова какъ нельзя лучше оправдываетъ наши предъидущiя замѣчанiя о взаимныхъ сладкихъ отношенiяхъ обѣихъ литературныхъ партiй, т. е. утилитаристовъ и приверженцевъ искусства для искусства. Вражда, преднамѣренныя недоразумѣнiя, крайность обвиненiй — вотъ что мы видимъ изъ этой выписки. Прежде всего г. –бовъ обвиняетъ художественнаго критика, что онъ, вслѣдствiе полезнаго направленiя разсказовъ Марко–Вовчка, назвалъ ихъ мерзостно–отвратительными картинками и, причисливши ихъ къ обличительной литературѣ, вслѣдствiе этого отвергнулъ въ авторѣ всякiй талантъ литературный. Хоть это обвиненiе и очень рѣзкое, но мы въ этомъ случаѣ почти рѣшаемся вѣрить г. –бову нà слово, потомучто и мы не читали статейки художественнаго критика. Правда, что этотъ критикъ могъ отвергнуть литературный талантъ въ авторѣ разсказовъ и не по одному только поводу, что эти разсказы обличительные; мы признаемъ, что въ настоящемъ случаѣ онъ могъ основываться и на другихъ данныхъ. Но г. –бовъ прямо подтверждаетъ наши слова, что приверженцы искусства для искусства, изъ ненависти къ утилитарному направленiю, не только отвергаютъ обличительную литературу, всю безъ изъятiя, но даже отвергаютъ возможность появленiя таланта въ обличительной литературѣ. Повторяемъ, что этому можно повѣрить. За то самъ г. –бовъ впадаетъ съ своей стороны въ грубѣйшую крайность: онъ говоритъ, что еслибъ художественный критикъ могъ понять хоть что–нибудь въ разсказахъ Марко–Вовчка, то измѣнилъ бы себѣ, потомучто тотчасъ же сталъ бы отступникомъ теорiи искусства для искусства.

Въ ослѣпленiи, въ озлобленiи, а потому и въ несправедливости, еще можно обвинить нѣкоторыхъ приверженцевъ теорiи искусства для искусства. Но чтобъ сама теорiя искусства для искусства обладала какимъ–то природнымъ свойствомъ дѣлать изъ своихъ приверженцевъ какихъ–то недоумковъ, умныхъ людей обращать въ отупѣвшихъ и ограниченныхъ — это ужь несправедливо. Мало ли куда можетъ зайдти теорiя, партiя, ученiе въ какой–нибудь данный моментъ! Не принимать же всякое уклоненiе за общее правило!

Но будемъ продолжать наши выписки.

«Но дѣло не въ приговорахъ художественнаго критика: Богъ съ нимъ, — вѣдь его никто не принимаетъ серьёзно, стало быть художественныя потѣхи его остаются совершенно безвредными. Мы имѣемъ въ виду другiе толки, другiя мнѣнiя, о которыхъ считаемъ удобнымъ поговорить теперь, по поводу книжки Марка Вовчка. Мнѣнiя эти довольно распространены въ извѣстной части нашего общества, называющей себя образованною, и между тѣмъ они обнаруживаютъ непониманiе дѣла и легкомыслiе. Мнѣнiя, о которыхъ мы говоримъ, касаются характеристики русскаго крестьянина и его отношенiй къ крѣпостному праву. Крѣпостное право приходитъ къ своему концу. Но факты, существовавшiе въ теченiе столѣтiй, не проходятъ даромъ, не остаются безъ всякаго слѣда. Какое нибудь мѣстничество держится въ нравахъ, спустя два столѣтiя послѣ его уничтоженiя закономъ; можно ли ожидать, чтобы внезапно пересоздались всѣ отношенiя, бывшiя слѣдствiемъ крѣпостнаго права? Нѣтъ, еще долго будетъ оно отзываться намъ — и въ книжкахъ, и въ гостинныхъ разговорахъ, и въ цѣломъ устройствѣ нашихъ житейскихъ отношенiй. Понятiя не только отживающаго поколѣнiя, не только того, которое теперь дѣйствуетъ, но и того, которое еще только готовится выступить на общественную дѣятельность, — сложились, если не прямо на основанiи крѣпостнаго устройства, то во всякомъ случаѣ не безъ сильнаго его влiянiя. Крѣпостное начало — было узаконено и принято государствомъ. Теперь это начало отвергнуто, и стало быть понятiя и требованiя, имъ порожденныя и воспитанныя, находятъ себѣ осужденiе въ томъ самомъ, что прежде служило имъ оградою. Теперь дѣло литературы — преслѣдовать остатки крѣпостнаго права въ общественной жизни и добивать порожденныя имъ понятiя. Марко Вовчокъ, въ своихъ простыхъ и правдивыхъ разсказахъ, является почти первымъ и весьма искуснымъ борцомъ на этомъ поприщѣ. Въ послѣднихъ своихъ разсказахъ онъ даже не старается, какъ въ прежнихъ, выставлять передъ нами преимущественно то, что называется обыкновенно «злоупотребленiемъ помѣщичьей власти». Что ужь толковать о злоупотребленiи того, что само по себѣ дурно! Что ужь говорить о такихъ явленiяхъ, къ которымъ подавало поводъ крѣпостное право, но безъ которыхъ оно могло иногда и обходиться! Нѣтъ, авторъ беретъ теперь нормальное положенiе крестьянина у помѣщика, не <курсив Н. Добролюбова. — Ред.> злоупотребляющаго своимъ правомъ, — и кротко, безъ гнѣва, безъ горечи рисуетъ намъ это положенiе. И изъ этихъ очерковъ, — въ которыхъ каждый, кто хоть немного имѣлъ дѣло съ русскимъ народомъ, узнаетъ знакомыя черты, — изъ этихъ очерковъ возстаетъ передъ нами характеръ русскаго простолюдина, сохранившiй основныя черты свои посреди всѣхъ обезличивающихъ, давящихъ отношенiй, которымъ онъ былъ подчиненъ въ теченiе нѣсколькихъ столѣтiй. На нѣкоторыя черты этого характера мы и хотимъ теперь обратить вниманiе.» <Курсив, кроме оговоренного выше случая, Ф. Достоевского. — Ред.>

Эту выписку мы сдѣлали потому, что она служитъ предисловiемъ и введенiемъ г. –бова въ его разборъ Марко–Вовчка. Здѣсь онъ отчасти излагаетъ свой взглядъ на Марко–Вовчка. Обратите вниманiе на строчки, отмѣченныя нами курсивомъ. Г. –бовъ признаетъ, что разсказы Марко–Вовчка просты и правдивы, что Марко–Вовчокъ является въ нихъ весьма искуснымъ борцомъ на этомъ поприщѣ, и что изъ этихъ очерковъ, — въ которыхъ каждый, кто хоть немного имѣлъ дѣло съ русскимъ народомъ, узнаетъ знакомыя черты, — изъ этихъ очерковъ возстаетъ передъ нами характеръ русскаго простолюдина. Замѣтьте эти слова г. –бова. Изъ нихъ видно, что онъ признаетъ за Марко–Вовчкомъ, кромѣ ума и знанiя дѣла, и умѣнье излагать свои знанiя и наблюденiя, однимъ словомъ — признаетъ за нимъ талантъ литературный.

Затѣмъ у г. –бова слѣдуютъ нѣсколько превосходныхъ страницъ, въ которыхъ излагаются разныя теорiи и воззрѣнiя, существующiя въ настоящее время между нѣкоторыми господами на счетъ русскаго простонародья. Это великолѣпное мѣсто (впрочемъ еще не лучшее въ статьѣ г. –бова) могло бы дать тѣмъ изъ читателей нашихъ, которые незнакомы съ талантомъ г. –бова, понятiе о томъ, чѣмъ, какъ и почему этотъ писатель заставилъ публику читать себя. Не выписываемъ этого мѣста (хотя бы намъ очень хотѣлось выписать его цѣликомъ), потомучто не разбираемъ теперь всего г. –бова, а только взглядъ его на искусство. Постороннiя же выписки нарушили бы единство нашей статьи. Но на слѣдующую выписку просимъ обратить особенное вниманiе. Въ ней г. –бовъ разсматриваетъ Марко–Вовчка отчасти и какъ художника, не признаетъ въ авторѣ рѣшительнаго художественнаго таланта, но тутъ же говоритъ, что въ немъ замѣтна широта пониманья той жизни, которую онъ изображаетъ, и что тѣмъ–то эти разсказы и нравятся ему, г. –бову. Мало того, г. –бовъ даже увлекается: какъ умный человѣкъ, онъ могъ увидать пружины, замѣтить намеки и намѣренiя автора; могъ даже, по нѣкоторымъ запутаннымъ и безсвязнымъ черточкамъ, заключить, что авторъ говоритъ или желаетъ говорить о томъ–то и о томъ–то, и вотъ, отъ радости, что заговорили о томъ–то и о томъ–то, онъ до того благодаренъ автору, что готовъ находить въ его разсказахъ и присутствiе русскаго духа, и знакомые образы (простонародья) и проч. и проч., а это уже есть признаки художественности, которой онъ самъ не признаетъ въ авторѣ. Главное дѣло, что г. –бовъ доволенъ и безъ художественности; только чтобъ говорили о дѣлѣ. Послѣднее желанiе конечно похвальное, но прiятнѣе было бы, еслибъ и о дѣлѣ говорили хорошо, а не какъ–нибудь*.

Но вотъ это мѣсто его статьи:

«Надо замѣтить прежде всего, что характеры эти не воспроизведены со всей художественною полнотою, а только лишь намѣчены въ коротенькихъ разсказцахъ Марка Вовчка. Мы не можемъ искать у него эпопеи нашей народной жизни, — это было бы ужь слишкомъ много. Такой эпопеи мы можемъ ожидать въ будущемъ, а теперь покамѣстъ нечего еще и думать о ней. Сознанiе народа далеко еще не вошло у насъ въ тотъ перiодъ, въ которомъ оно должно выразить все себя поэтическимъ образомъ; писатели изъ образованнаго класса до сихъ поръ почти всѣ занимались народомъ, какъ любопытной игрушкой, вовсе не думая смотрѣть на него серьёзно. Сознанiе значенiя народа едва начинается у насъ, и рядомъ съ этимъ смутнымъ сознанiемъ появляются серьёзныя, искренно и съ любовью сдѣланныя наблюденiя народнаго быта и характера. Въ числѣ этихъ наблюденiй едва ли не самое почетное мѣсто принадлежитъ очеркамъ Марка Вовчка. Въ нихъ много отрывочнаго, недосказаннаго, иногда фактъ берется случайный, частный, разсказывается безъ поясненiя его внутреннихъ или внѣшнихъ причинъ, не связывается необходимымъ образомъ съ обычнымъ строемъ жизни. Но строгой оконченности и всесторонности, повторяемъ, невозможно еще требовать отъ нашихъ разсказовъ изъ крестьянской жизни, она еще не открываетъ намъ себя во всей полнотѣ, да и то, что открыто намъ, мы не всегда умѣемъ или не всегда можемъ хорошо выразить. Для насъ довольно и того, что въ разсказахъ Марка Вовчка мы видимъ желанiе и умѣнье прислушиваться къ народной жизни: мы чуемъ въ нихъ присутствiе русскаго духа, встрѣчаемъ знакомые образы, узнаемъ ту логику, тѣ чувства, которыя мы и сами замѣчали когда–то, но пропускали безъ вниманiя. Вотъ чѣмъ и дороги для насъ эти разсказы; вотъ почему и цѣнимъ мы такъ высоко ихъ автора. Въ немъ видимъ мы глубокое вниманiе и живое сочувствiе, въ немъ находимъ мы широкое пониманiе той жизни, на которую смотрятъ такъ легко и которую понимаютъ такъ узко и убого многiе изъ образованнѣйшихъ нашихъ экономистовъ, славянистовъ, юристовъ, нувеллистовъ и проч. и проч.» <Курсив Ф. Достоевского. — Ред.>

А теперь, послѣ этой выписки, мы перейдемъ къ самому разбору г. –бовымъ перваго разсказа Марка–Вовчка: Маша. Мы рѣшаемся выписать этотъ разборъ цѣликомъ. Намъ хочется, чтобъ читатель самъ познакомился съ этимъ разсказомъ, не смотря на то, что передаетъ этотъ разсказъ и дѣлаетъ изъ него выписки самъ г. –бовъ, — сторонникъ, любитель и заступникъ таланта Марко–Вовчка.

«Мы помнимъ первое появленiе этого разсказа, говоритъ г. –бовъ. Люди, еще вѣрующiе въ неприкосновенность крѣпостнаго права, пришли отъ него въ ужасъ. А въ разсказѣ раскрывается естественное и ничѣмъ незаглушимое развитiе въ крестьянской дѣвочкѣ любви къ самостоятельности и отвращенiя къ рабству. Ничего преступнаго тутъ нѣтъ, какъ видите; но на приверженцевъ крѣпостныхъ отношенiй подобный разсказъ дѣйствительно долженъ былъ произвести потрясающее дѣйствiе. Онъ залеталъ въ ихъ послѣднее убѣжище, которое они считали неприступнымъ. Видите ли, они, какъ люди гуманные и просвѣщенные, согласились, что крѣпостное право въ основанiи своемъ несообразно съ успѣхами современнаго просвѣщенiя. Но вслѣдъ за тѣмъ они говорили, что вѣдь мужикъ еще не созрѣлъ до настоящей самостоятельности, что онъ о ней и не думаетъ, и не желаетъ ея, и вовсе не тяготится своимъ положенiемъ, — развѣ ужь только гдѣ барщина очень тяжела и прикащикъ крутъ... «Да и помилуйте, откуда заберется мужику въ голову мысль о свободѣ? Книгъ онъ не читаетъ вовсе никакихъ; съ литераторами незнакомъ; дѣла у него довольно, такъ что утопiй сочинять и не досугъ... Живетъ онъ себѣ, какъ жили отцы и дѣды, и если его теперь хотятъ освобождать, такъ это чисто по милости, по великодушiю... И повѣрьте, что мужикъ нескоро еще очнется, нескоро въ толкъ возьметъ, чтó такое и зачѣмъ даютъ ему... Многiе, очень многiе еще всплачутся по прежней жизни.» Такъ увѣряли умные и просвѣщенные люди, и считали невозможнымъ всякое возраженiе. И вдругъ, представьте себѣ — прямо оспаривается дѣйствительность факта, на который они ссылаются. Имъ разсказываютъ случай, доказывающiй, что и въ крестьянскомъ сословiи естественна любовь къ свободному труду и независимой жизни, и что развитiе этого чувства не нуждается даже въ пособiи литературы. Вотъ какой простой <курсив Ф. Достоевского. — Ред.> случай имъ разсказываютъ.

У крестьянской старушки воспитываются двѣ сироты: племянница ея Маша и племянникъ Ѳедя. Ѳедя — какъ быть мальчикъ, веселый, смирный, покорный; а Маша съ малолѣтства выказываетъ большую своеобычливость. Она не довольствуется тѣмъ, чтобы выслушать приказанiе, а непремѣнно требуетъ, чтобы сказали ей, зачѣмъ и почему; ко всему она прислушивается и присматривается и чрезвычайно рано обнаруживаетъ наклонность имѣть свое сужденiе. Будь бы дѣвочка у строгаго отца съ матерью, у нея эту дурь, разумѣется, мигомъ бы выбили изъ головы, какъ обыкновенно и дѣлается у насъ съ сотнями и тысячами дѣвочекъ и мальчиковъ, обнаруживающихъ въ дѣтствѣ излишнюю пытливость и неумѣстную претензiю на преждевременную дѣятельность разсудка. Но къ счастью или несчастью Маши, тетка ея была добрая и простая женщина, которая не только не карала Машу за ея юркость, но даже и сама–то ей поддавалась и очень конфузилась, когда не могла удовлетворить распросамъ племянницы или переспорить ее. Такимъ образомъ Маша получила убѣжденiе, что она имѣетъ право думать, спрашивать, возражать. Этого ужь было довольно. На седьмомъ году случилось съ ней происшествiе, которое дало особенный оборотъ всѣмъ ея мыслямъ. Тетка съ Ѳедей поѣхала въ городъ; Маша осталась одна караулить избу. Сидитъ она на заваленкѣ и играетъ съ ребятишками. Вдругъ проходитъ мимо барыня; остановилась, посмотрѣла и говоритъ Машѣ: «что это такъ разшумѣлась? Свою барыню знаешь? А? чья ты?» Маша оробѣла, что ли, не отвѣтила, а барыня то ее и выбранила: «дура растешь, не умѣешь говорить». Маша въ слезы. Барынѣ жалко стало. «Ну, поди, говоритъ ко мнѣ, дурочка». Маша нейдетъ: барыня приказываетъ ребятишкамъ подвести къ ней Машу. Маша ударилась бѣжать, да такъ и не пришла домой. Воротилась тетка съ Ѳедей изъ города, — нѣтъ Маши; пошли искать, искали–искали, не нашли; ужь на возвратномъ пути она сама къ нимъ вышла изъ чьего–то коноплянника. Тетка хотѣла ее домой вести, — нейдетъ. «Меня, говоритъ, барыня возьметъ, не пойду я». Кое–какъ тетка ее успокоила и тутъ же ей наставленiе дала, что надо барыню слушаться, хоть она и сурово прикажетъ.

«— А если не послушаешься? промолвила Маша.

— Тогда горя не оберешься, голубчикъ, говорю*. — Любо развѣ кару–то принимать?..

А Ѳедя даже смутился, смотритъ на сестру во всѣ глаза.

— Убѣжать можно, говоритъ Маша, — убѣжать далеко... Вотъ Тростянскiе лѣтось бѣгали.

— Ну, и поймали ихъ, Маша... А которые на дорогѣ померли.

— А пойманныхъ–то въ острогъ посадили, распинали всячески, говоритъ Ѳедя.

— Натерпѣлись они и стыда и горя, дитятко, — я говорю; а Маша все свое: «да чего всѣ за барыню такъ стоятъ?»

— Она барыня — толкуемъ ей, — ей права даны, у ней казна есть... такъ ужь ведется.

— Вотъ что, сказала дѣвочка. — А за насъ–то кто жь стоитъ?

Мы съ Ѳедей переглянулись: что это на нее нашло?

— Неразумная ты головка, дитятко, говорю.

— Да кто жь за насъ? твердитъ.

— Сами мы за себя, да Богъ за насъ, отвѣчаю ей» (стр. 29).

И съ той поры у Маши только и рѣчей, что про барыню. «И кто ей отдалъ насъ? и какъ? и зачѣмъ? и когда? Барыня одна, говоритъ, а насъ–то сколько! Пошли бы себѣ отъ нея, куда захотѣли: что она сдѣлаетъ?» Старушка–тетка, разумѣется, не могла удовлетворить Машу, и дѣвочка должна была сама доходить до разрѣшенiя своихъ вопросовъ. Между тѣмъ скоро пришлось ей примѣнить и на практикѣ свой образъ мыслей. Барыня вспомнила про Машу и велѣла старостѣ посылать ее на работу въ барскiй садъ. Маша уперлась: «не пойду», говоритъ, да и только. Теткѣ стало жалко дѣвочку: сказала старостѣ, что больна Маша. За эту отговорку и ухватилась дѣвчонка: какъ только господская работа, она больна. Ужь барыня и къ себѣ ее требовала и допрашивала: «чѣмъ больна?» — «Все болитъ», отвѣчаетъ Маша. Барыня побранитъ, погрозитъ и прогонитъ ее. А на другой разъ опять тоже.

Сколько ни уговаривалъ Машу братъ ея, сколько ни просила тетка — ничто не помогало. Маша не только не хотѣла работать, да еще при этомъ и держала себя такъ, какъ будто бы она была въ полномъ правѣ, какъ будто бы тò, что она дѣлала, такъ и должно было дѣлать ей. Она не хотѣла, напримѣръ, попросить у барыни, чтобъ освободила ее отъ работы. «Стоило только поклониться, попроситься, — разсуждаетъ тетка, — барыня ее отпустила бы сама: да не такая была Маша наша. Она, бывало, и глазъ–то на барыню не подниметъ, и голосъ–то глухо звучитъ... А вѣдь извѣстенъ нравъ барскiй: ты обмани — да поклонись низко, ты злой человѣкъ — да почтителенъ будь, просися, молися: ваша, молъ, власть казнить и миловать — простите! и все тебѣ простится; а чуть возмутился сердцемъ, слово горькое сорвалось, — будь ты и правдивъ и честенъ, — милости надъ тобой не будетъ: ты грубiянъ! Барыня наша за добрую, за жалостливую слыла, а вѣдь какъ она Машу донимала! «Погодите, — бывало на насъ грозится, — я васъ всѣхъ проучу!» Хоть она и не карала еще, да съ такими посулками время невесело шло».

А въ Машѣ отвращенiе отъ барской работы дошло до какого–то ожесточенiя, вызывало ее на безсознательный, безумный героизмъ <курсив Ф. Достоевского. — Ред.>. Разъ братъ упрекнулъ ее, что она отъ работы отговаривается болѣзнью, а въ пляскахъ да играхъ передъ всей деревней отличается. «Развѣ, говоритъ, ты думаешь, до барыни не дойдетъ? Нехорошо, что ты насъ подъ барскiй гнѣвъ подводишь». Послѣ этого Маша перестала ходить на улицу. Скучно ей, тоскливо смотритъ она изъ окошка на игры подругъ, слеза бѣжитъ у ней по щекѣ, а не выйдетъ изъ избы. Тетка стала посылать ее къ подругамъ, братъ сталъ упрашивать, чтобы она перестала сердиться на его попрекъ: «я, говоритъ, — Ѳедя, не сердита, а только ты не упрашивай меня понапрасну, — не пойду». Такъ и не ходила, а по ночамъ не спала да по огороду все гуляла, одна одинешенька; и никому того не сказывала, — да разъ невзначай тетка ее подстерегла... «Богъ съ тобой, Маша, говоритъ ей тетка. — Жить бы тебѣ, какъ люди живутъ. Отбыла барщину, да и не боишься ничего... А то вотъ по ночамъ бродишь, а днемъ показаться за ворота не смѣешь». — «Не могу, шепчетъ, не могу! Вы хоть убейте меня — не хочу». Такъ и оставили ее.

Между тѣмъ Маша выросла, стала невѣстой, красавицей. Старуха–тетка начинаетъ ей загадывать о замужней жизни и пророчить счастье замужемъ. Но Машѣ и то не по нраву: «что жъ замужемъ–то, — одинаково, говоритъ. — Какое счастье!..» Тетка толкуетъ, что не все горе на свѣтѣ, есть и счастье. «Есть да не про нашу честь», отвѣчаетъ Маша. Слушая такiя рѣчи, и Ѳедя начинаетъ задумываться. Но Ѳедя не можетъ предаваться своимъ думамъ: онъ отбываетъ барщину. Маша же продолжаетъ упорно отказываться отъ всякой работы. Всѣ на деревнѣ стали дивиться и роптать на бездѣлье Маши, а барыня однажды такъ разсердилась, что велѣла немедленно силою привести къ себѣ Машу. Привели ее. Барыня бросилась къ ней, бранится и серпъ ей въ руки суетъ: «выжни мнѣ траву въ цвѣтникѣ». Да и стала надъ нею: «жни!» Маша какъ взмахнула серпомъ — прямо себѣ по рукѣ угодила. Кровь брызнула, барыня перепугалась: «ведите ее домой скорѣе! вотъ платочекъ — руку перевязать!» Тѣмъ дѣло и кончилось; Маша не оцѣнила даже барской милости: какъ пришла домой, такъ сорвала съ руки барынинъ платочекъ и далеко отъ себя бросила…

Упрямое сопротивленiе Маши всякому наряду на работу, ея тоска, ея странные запросы — дурно подѣйствовали на ея брата. И онъ закручинился, и онъ отъ работы отбился. Старуха–тетушка нашла, что парня пора женить, и говоритъ ему разъ о невѣстахъ. «Коли свои, говоритъ, не по нраву, такъ бы въ Дерновку съѣздилъ, тамъ есть дѣвушки хорошiя». — «Дерновскiе всѣ вольные», отозвалась Маша. — «Чтожь что вольные, вразумляетъ тетка... Развѣ вольные не выходятъ за барскихъ? Лишь бы имъ женихъ нашъ приглянулся». — «Если бы я вольная была, — заговорила Маша, а сама такъ и задрожала, — я бы, говоритъ, лучше на плаху головою». — Ѳедя очень огорчился этимъ отзывомъ. «Ужь очень ты барскихъ–то обижаешь, Маша, проговорилъ онъ, и въ лицѣ измѣнился: — они тоже вѣдь люди Божiи; только–что безсчастные». Да и вышелъ съ тѣмъ словомъ… Тетка начала по обычаю уговаривать Машу, говоря, что кручиной да слезами своей судьбѣ не поможешь, а развѣ–что вѣку не доживешь. А Маша отвѣчаетъ, что оно и лучше умереть–то скорѣе. «Что мнѣ тутъ–то, говоритъ, — на свѣтѣ–то?»

Такъ живетъ бѣдная семья, страдая отъ неумѣстно–поднятыхъ и беззаконно разросшихся вопросовъ и требованiй дѣвочки. У дурной помѣщицы, у сердитаго управляющаго подобная блажь имѣла бы конечно очень дурной конецъ. Но разсказъ представляетъ намъ добрую, кроткую помѣщицу, да еще съ либеральными наклонностями. Она рѣшилась дать позволенiе своимъ крестьянамъ выкупаться на волю. Можно представить себѣ, какъ подѣйствовало это извѣстiе на Машу и Ѳедю. Но мы не можемъ удержаться, чтобы не выписать здѣсь вполнѣ двухъ маленькихъ главъ, составляющихъ заключенiе этого разсказа Марка Вовчка.

А Ѳедя все сумрачнѣй да угрюмѣй, а Маша въ глазахъ у меня таетъ… слегла. Одинъ разъ я сижу подлѣ нея — она задумалась крѣпко; вдругъ входитъ Ѳедя — бодро такъ, весело: «здравствуйте», говоритъ. Я–то обрадовалась: «здравствуй, здравствуй, голубчикъ!» Маша только взглянула: чего, молъ, веселье такое?

— Маша, говоритъ Ѳедя: — ты умирать собиралась, — молода еще видно ты умирать–то.

Самъ посмѣивается. Маша молчитъ.

— Да ты очнись, сестрица, да прислушайся: я тебѣ вѣсточку принесъ.

— Богъ съ тобой, и съ вѣсточкой, отвѣтила. Ты — себѣ веселись, Ѳедя, а мнѣ покой дай.

«Какая вѣсточка, Ѳедя, скажи мнѣ», спрашиваю.

— Услышь, тетушка милая! — и обнялъ меня крѣпко–крѣпко и поцаловалъ. — Очнись, Маша! за руку Машу схватилъ и приподнялъ ее. — Барыня объявила намъ: кто хочетъ откупаться на волю — откупайся...

Какъ вскрикнетъ Маша, какъ бросится брату въ ноги! Цалуетъ и слезами обливаетъ, дрожитъ вся, голосъ у ней обрывается: «откупи меня, родной, откупи! Благослови тебя Господи! Милый мой! откупи меня! Господи! помоги же намъ, помоги!..»

Ѳедя–то самъ рѣкою разливается, а у меня сердце покатилось, — стою, смотрю на нихъ.

— Погоди жь, Маша, проговорилъ Ѳедя, — дай опомниться–то! Обсудить, обдумать надо хорошенько.

— Не надо, Ѳедя! Откупайся скорѣй... скорѣй, братецъ милый!

— Помѣхи еще есть, Маша, я вступилася: — придется продать почитай послѣднее. Какъ, чѣмъ кормиться–то будемъ?

— Я буду работать... Братецъ! безустанно буду работать. Я выпрошу, выплачу у людей... Я закабалюсь, куды хочешь, только выкупи ты меня! Родной мой, выкупи! Я вѣдь изныла вся! Я дня веселаго, сна спокойнаго не знала! Пожалѣй ты моей юности! Я вѣдь не живу — я томлюсь... Охъ, выкупи меня, выкупи! Иди, иди къ ней... <Курсив Н. Добролюбова. — Ред.>

Одѣваетъ его, торопитъ, сама молитъ–рыдaетъ... Я и не опомнилась, какъ она его выпроводила... Сама по избѣ ходитъ, руки ломаетъ... И мое сердце трепещетъ, словно въ молодости, — вотъ что затѣвается! Трудно мнѣ было сообразиться, еще труднѣй успокоиться...

Ждемъ мы Ѳедю, ждемъ не дождемся! Какъ завидѣла его Маша, горько заплакала, а онъ намъ еще издали кричитъ: «славу Богу!» Маша такъ и упала на лавку, долго, долго еще плакала... Мы унимать: «пускай поплачу, говоритъ, — не тревожьте; сладко мнѣ и любо, словно я на свѣтъ Божiй нарождаюсь съизнову! Теперь мнѣ работу давайте. Я здорова... Я сильная какая, еслибъ вы знали»!..

Вотъ и откупились мы. Избу, все спродали... Жалко мнѣ было покидать, и Ѳедѣ сгрустнулось: садилъ, ростилъ, — все прощай! Только Маша веселая и бодрая — слезки она не выронила. Какое! Словно она изъ живой воды вышла, — въ глазахъ блескъ, на лицѣ румянецъ; кажется, что каждая жилка радостью дрожитъ... Дѣло такъ и кипитъ у нея... «Отдохни, Маша!» — «Отдыхать? я работать хочу!» — и засмѣется весело. Тогда я впервые узнала, что за смѣхъ у нея звонкiй! Тогда Маша бѣлоручкой слыла, а теперь Машу первой рукодѣльницей, первой работницей величаютъ. И женихи къ намъ толпой... А барыня–то гнѣвалась — Боже мой! Сосѣди смѣются: «холопка глупая васъ отуманила! Она нарочно больною притворилась... Вѣдь вы, небось, даромъ почти ее отпустили?» Барыня и въ правду Машей не дорожилась.

Поселились мы въ избушкѣ ветхой, въ городѣ, да трудиться стали. Богъ намъ помогалъ, мы и новую избу срубили... Ѳедя женился. Маша замужъ пошла... Свекровь въ ней души не слышитъ: «она меня словно дочь родная утѣшаетъ; что это за веселая! что это за работящая! больна съ той поры не бывала».

Къ этому первому разсказу г. –бовъ дѣлаетъ небольшое вступленiе. Но вы уже прочли его. Г. –бовъ утверждаетъ, что при появленiи этого разсказа люди, еще вѣрующiе въ неприкосновенность крѣпостного права, пришли отъ него въ ужасъ и что «въ разсказѣ раскрывается естественное и ничѣмъ не заглушимое развитiе въ крестьянской дѣвочкѣ любви къ самостоятельности и отвращенiя къ рабству.» Намъ какъ–то странно слышать про ужасъ людей, еще вѣровавшихъ въ неприкосновенность крѣпостного права и проч. Не понимаемъ, про какихъ это людей говоритъ г. –бовъ и много ли онъ ихъ видѣлъ? И хотя наше замѣчанiе не касается прямо литературнаго вопроса, о которомъ идетъ наша статья, но мы не можемъ удержаться чтобъ не сдѣлать его. Кто хоть сколько–нибудь знаетъ русскую дѣйствительность, тотъ согласится тотчасъ же, что у насъ всѣ, рѣшительно всѣ, и цивилизованные и нецивилизованные, и образованные и необразованные, за немногими, быть можетъ, исключенiями, давнымъ давно и отлично хорошо знаютъ о степени того развитiя, о которомъ говоритъ авторъ. Не говоримъ уже о нѣкоторомъ комизмѣ предположенiя, что маленькiй разсказъ могъ такъ потрясти такую огромную массу людей; мало того: привести ихъ въ ужасъ. «Имъ разсказывается случай, говоритъ г. –бовъ, доказывающiй, что и въ крестьянскомъ сословiи естественна любовь къ свободному труду и независимой жизни и что развитiе этого чувства не нуждается даже въ пособiи литературы. Вотъ какой простой <курсив Ф. Достоевского. — Ред.> случай имъ разсказываютъ.»

Разсказывать такiе случаи и разсказывать съ талантомъ, умѣючи, съ знанiемъ дѣла, — всегда полезно, не смотря на то, что такiе случаи давнымъ давно извѣстны. На то и талантъ у писателя, чтобъ произвести впечатлѣнiе. Можно знать фактъ, видѣть его самолично сто разъ и все–таки не получить такого впечатлѣнiя, какъ если кто–нибудь другой, человѣкъ особенный, станетъ подлѣ васъ и укажетъ вамъ тотъ же самый фактъ, но только по своему, объяснитъ вамъ его своими словами, заставитъ васъ смотрѣть на него своимъ взглядомъ. Этимъ–то влiянiемъ и познается настоящiй талантъ. Но если разсказывать теперь, въ настоящую минуту, о любви къ свободному труду и разсказывать для того, чтобъ доказать, что такой фактъ существуетъ, такъ вѣдь это все равно, какъ еслибъ кто сталъ доказывать, что человѣку надобно пить и ѣсть. Теперь просимъ читателя обратить вниманiе на этотъ самый разсказъ, на этотъ простой случай, какъ выражается г. –бовъ. Скажите: читали ли вы когда–нибудь, что–нибудь болѣе неправдоподобное, болѣе уродливое, болѣе безтолковое, какъ этотъ разсказъ? Что это за люди? Люди ли это наконецъ? Гдѣ это происходитъ: въ Швецiи, въ Индiи, на Сандвичевыхъ островахъ, въ Шотландiи, на лунѣ? Говорятъ и дѣйствуютъ сначала какъ–будто въ Россiи; героиня — крестьянская дѣвушка; есть тетка, есть барыня, есть братъ Ѳедя. Но что это такое? Эта героиня, эта Маша, — вѣдь это какой–то Христофоръ Колумбъ, которому не даютъ открыть Америку. Вся почва, вся дѣйствительность выхвачена у васъ изъ–подъ ногъ. Нелюбовь къ крѣпостному состоянiю конечно можетъ развиться въ крестьянской дѣвушкѣ, да развѣ такъ она проявится? Вѣдь это какая–то балаганная героиня, какая–то книжная, кабинетная строка, а не женщина? Все это до того искусственно, до того подсочинено, до того манерно, что въ иныхъ мѣстахъ (особенно когда Маша бросается къ брату и кричитъ: «откупи меня!») мы, напримѣръ, не могли удержаться отъ самаго веселаго хохота. А развѣ такое впечатлѣнiе должно производить это мѣсто въ повѣсти? Вы скажете, что надо уважать иныя положенiя, и за идею простить нѣкоторую неудачу въ ея выраженiи. Согласны и увѣряемъ васъ, что мы не смѣемся надъ вещами священными, но и вы согласитесь сами, что нѣтъ такой идеи, такого факта, котораго бы нельзя было опошлить и представить въ смѣшномъ видѣ. Можно долго крѣпиться, но наконецъ и расхохочешься, не утерпишь. Теперь предположимъ, что всѣ защитники настоящаго крестьянскаго быта дѣйствительно, какъ увѣряетъ г. –бовъ, не вѣрятъ, что крестьянинъ желаетъ выйдти на волю. Убѣдитъ ли хоть кого–нибудь изъ нихъ подобный разсказъ въ томъ, что они ошибаются? «Да это неправдоподобно!» закричатъ они... но послушаемъ самого г. –бова.

«Фантазiя! Идиллiя! Мечты золотаго вѣка!» — закричали послѣ этого разсказа практическiе люди съ гуманными взглядами, но съ тайною симпатiею къ крѣпостнымъ отношенiямъ. «Гдѣ это видано, чтобы въ простой мужицкой натурѣ могло въ такой степени развиться сознанiе своей личности? Если когда–нибудь и бывало что нибудь подобное, такъ это эксцентрическiй случай, обязанный своимъ происхожденiемъ какимъ нибудь особеннымъ обстоятельствамъ... Разсказъ о Машѣ вовсе не представляетъ картины изъ русскаго быта; онъ есть просто заоблачная выдумка. Авторъ взялъ не типъ русской простой женщины, а явленiе исключительное, и потому разсказъ его фальшивъ и лишонъ художественнаго достоинства. Требованiе художественности состоитъ въ томъ, чтобы воплощать», и проч…

Тутъ почтенные ораторы пускались въ разсужденiя о художественности и чувствовали себя совершенно въ своей тарелкѣ.

Но людямъ, не заинтересованнымъ въ дѣлѣ, и въ голову не пришло возражать противъ естественности такого факта, какой разсказанъ въ «Машѣ». Напротивъ, онъ казался нормальнымъ для всякаго, знакомаго съ крестьянской жизнью. Въ самомъ дѣлѣ, неужели возможно отвергать въ крестьянинѣ присутствiе того, что мы считаемъ необходимой принадлежностью человѣческаго смысла у каждаго изъ людей? Это ужь было бы слишкомъ...

Но пожалуй разсуждайте какъ угодно, факты докажутъ вамъ, что такiя лица, какъ Маша и Ѳедя, далеко не составляютъ исключенiя въ массѣ русскаго народа.»

Пусть почтенный авторъ пускается въ разсужденiя и въ доказательства того, что крестьянинъ дѣйствительно можетъ чувствовать потребность самостоятельности и сознать, что свободное состоянiе лучше крѣпостного (въ чемъ ровно никто не сомнѣвается), пусть тратитъ на эти доказательства необыкновенное краснорѣчiе, какъ будто дѣйствительно нужно кому–нибудь доказывать, что крестьянинъ можетъ мыслить, и пусть, въ восторгѣ своемъ, даже доказываетъ, что явленiе Маши нормально, и доказываетъ на томъ основанiи, что она могла замѣчать, разсуждать, мечтать, чувствовать и наконецъ сознать свое положенiе. Все это справедливо, г. –бовъ; мы вамъ и безъ краснорѣчiя нà слово вѣримъ, что все это справедливо, потомучто сами знаемъ уже давно, что все это справедливо: крестьянская дѣвушка дѣйствительно можетъ и разсуждать и догадываться и сознавать и чувствовать отвращенiе и проч. и проч. Но развѣ такъ все это должно проявиться, какъ представлено въ повѣсти? развѣ въ ней не представлено все такъ, что вѣроятное сдѣлано невѣроятнымъ, что все это происходитъ на Сандвичевыхъ островахъ, а не въ Россiи. Вы говорите:

«Да, мы находимъ, что въ «Машѣ» разсказанъ не исключительный случай, — какъ претендуютъ землевладѣльцы и художественные критики. Напротивъ, въ личности Маши схвачено и воплощено стремленiе, общее всей массѣ русскаго народа. А если потребность возстановить независимость своей личности существуетъ, то во всякомъ случаѣ она проявится въ фактахъ народной жизни.»

Позвольте, г. –бовъ. Если мы рѣшились сдѣлать такiя длинныя выписки изъ вашей критики, то это вовсе не для того, чтобъ говорить о Маркѣ–Вовчкѣ и о вопросахъ, которые онъ затрогиваетъ въ своихъ разсказахъ. Мы замѣтили въ самомъ началѣ нашей статьи, что нигдѣ такъ ярко вы, предводитель утилитаризма въ искусствѣ, не высказываете вашихъ идей объ искусствѣ, какъ въ этомъ разборѣ. Теперь мы именно пришли къ той цѣли, для которой дѣлали наши длинныя выписки. Мы хотѣли показать, что утилитаристы, презирая искусствомъ и художественностью и не ставя ихъ на первый планъ въ дѣлѣ литературы, идутъ прямохонько противъ самихъ себя. Мало того: вредятъ дѣлу, которому сами служатъ, и мы вамъ это докажемъ.

Посмотрите: вы утверждаете, что искусство для искусства дѣлаетъ человѣка даже неспособнымъ понимать необходимость дѣльнаго направленiя въ литературѣ; вы сами говорили это художественному критику. Мало того: передразнивая художниковъ, которыхъ вы ставите всѣхъ (замѣтьте: всѣхъ) на одну доску съ плантаторами, вы кричите, будто бы ихними словами, послѣ прочтенiя разсказа: Маша: «фантазiя, идиллiя! мечты золотого вѣка! Гдѣ это видано, чтобы въ простой мужицкой натурѣ могло въ такой степени развиться сознанiе своей личности?» Отвѣчаемъ: Въ простой мужицкой натурѣ развивались и не такiя вещи, да и не въ видѣ исключенiя, а чуть не сподрядъ; все это мы знаемъ и всему этому вѣримъ. Но вѣдь видимъ же мы, что вы сами чувствуете всю нелѣпость того, какъ представлено дѣло въ разсказѣ Вовчка, иначе не стали бы вы пускаться въ такую горячую защиту разсказа, въ передразниванiе художниковъ, которыхъ вы выругали плантаторами. Выслушайте–ка теперь насъ, — не совѣты, не приговоры наши, а просто наши соображенiя при настоящемъ случаѣ. Мы въ старинномъ спорѣ объ искусствѣ не участвовали, къ литературнымъ партiямъ доселѣ не принадлежали, пришли съ вѣтру и люди свѣжiе, по крайней мѣрѣ безпристрастные. Благоволите же выслушать:

Во–первыхъ прежде всего увѣряемъ васъ, что не смотря на любовь къ художественности и къ чистому искусству, мы сами алчемъ, жаждемъ хорошаго направленiя и высоко его цѣнимъ. И потому поймите наше главное: мы на Марко–Вовчка нападаемъ вовсе не потому, что онъ пишетъ съ направленiемъ; напротивъ, мы его слишкомъ хвалимъ за это и готовы бы радоваться его дѣятельности. Но мы именно за то нападаемъ на автора народныхъ разсказовъ, что онъ не умѣлъ хорошо сдѣлать свое дѣло, сдѣлалъ его дурно и тѣмъ повредилъ дѣлу, а не принесъ ему пользу. Поймите же насъ, — мы не хотимъ быть дурно понятыми и оклеветанными. Чему вы сами радуетесь въ этихъ разсказахъ? Что въ нихъ дѣльныя мысли; видѣнъ умъ, хорошiй, правдивый взглядъ на вещи? такъ? Но предположивъ только, что ваша идея справедлива, то есть что защитники настоящаго крестьянскаго быта, какъ говорите вы, не вѣруютъ, что мужику хочется на свободу, повторяемъ: неужели вы убѣдите ихъ этимъ разсказомъ? Вы прямо говорите, что этотъ разсказъ «залетаетъ въ ихъ послѣднее убѣжище», слѣдовательно вѣрите въ его полезность. А между–тѣмъ ваши противники прямо отвѣтятъ вамъ: «Вы утверждаете, что это случай повсемѣстный, и выходите изъ себя, чтобъ доказать это; то–то и есть, что онъ разсказанъ такъ, что мы ясно видимъ его исключительность, доходящую до нелѣпости, почти невозможную. Ужь если вы, для доказательства вашей идеи, не нашли способа выразить ее въ русскомъ духѣ и русскими лицами, то согласитесь сами, вѣдь позволительно заключить, что и факта такого нѣтъ въ русскомъ духѣ и не возможенъ онъ въ русской дѣйствительности.» Вотъ что вамъ отвѣтятъ, а слѣдственно разсказъ, вмѣсто серьёзнаго, дѣльнаго впечатлѣнiя, возбудитъ только смѣхъ и напомнитъ басню: медвѣдь и пустынникъ. «Вы даже не могли представить себѣ русскаго человѣка съ вашей идеей! прибавятъ ваши противники. Когда надо было указать, какъ осуществляется ваша мысль на дѣлѣ, въ жизни, русскiй человѣкъ ускользнулъ отъ васъ. Вы принуждены были одѣть въ русскiе кафтаны и сарафаны какихъ–то швейцарцевъ изъ балета; это пейзáне и пейзанки, а не крестьяне и крестьянки. У васъ почва выскользнула изъ подъ ногъ, только что вы шагъ первый ступили для доказательства вашего нелѣпаго парадокса. И послѣ этого вы хотите, чтобъ мы вамъ повѣрили, когда вы сами, защитники дѣла, не въ состоянiи представить себѣ такого дѣла между русскими людьми? Нѣтъ, обманывайте себя, кабинетные мечтатели, а насъ оставьте въ покоѣ». Вотъ что вамъ скажутъ и по своему будутъ правы. А между–тѣмъ вѣдь мысль–то автора разсказовъ вѣрна. Представьте же себѣ, что вмѣсто этой балаганной шутихи, вмѣсто этой строки, Маши, вышло бы у автора разсказовъ яркое, вѣрное лицо, такъ что вы бы съ разу, на яву, увидали тó въ дѣйствительности, о чемъ такъ горячо спорите, — неужели вы бы отвергли такой разсказъ за то только, что онъ художественъ? Вѣдь такой разсказъ былъ бы въ тысячу разъ полезнѣе. Въ сущности вы презираете поэзiю и художественность; вамъ нужно прежде всего дѣло, вы люди дѣловые. То–то и есть, что художественность есть самый лучшiй, самый убѣдительный, самый безспорный и наиболѣе понятный для массы способъ представленiя въ образахъ именно того самаго дѣла, о которомъ вы хлопочете, самый дѣловой, если хотите вы, дѣловой человѣкъ. Слѣдственно художественность въ высочайшей степени полезна и полезна именно съ вашей точки зрѣнiя. Что же вы ее презираете и преслѣдуете, когда ее именно нужно поставить на первый планъ, прежде всякихъ требованiй? «Прежде всякихъ требованiй — нельзя, говорите вы, потомучто прежде всего нужно дѣло»; но вѣдь и о дѣлѣ нужно говорить дѣльно, умѣючи. Вѣдь и въ дѣльномъ человѣкѣ не много пользы, если онъ не умѣетъ высказаться. Это все равно, если у васъ напримѣръ подъ командой куча солдатъ, народъ надежный, хорошiй; вдругъ тревога: всѣ вскакиваютъ, надѣваютъ ранцы, аммуницiю, хватаются за оружiе; «скорѣе! скорѣе! командуете вы, бросайте ранцы, патроны, не нужно: только опоздаемъ со всѣми лишними сборами; и оружiя не нужно, — кто что успѣлъ захватить, съ тѣмъ и маршъ!» Вы дѣйствительно поспѣваете вó время на мѣсто, занимаете его, но вѣдь ваши солдаты безъ оружiя и безъ аммуницiи, куда они годятся? Дѣло–то сдѣлано, да вѣдь нехорошо сдѣлано. Или напримѣръ передъ вами крѣпость; вамъ нужно ее атаковать, и вотъ вы требуете непремѣннымъ условiемъ, чтобъ ваши солдаты всѣ до одного были хромые. Писатель безъ таланта, тотъ же хромой солдатъ. Неужели же вы предпочтете для выраженiя вашей мысли заику?

Но вы улыбаетесь, вамъ смѣшно слушать, что васъ же какъ–будто учатъ тому, чтó вы сами не только отлично знаете, но давнымъ давно уже въ своемъ мѣстѣ высказали. Въ одной изъ вашихъ статей вы говорите: «пожалуй, пусть будетъ произведенiе художественное, но будь оно и современное.» И въ другой статьѣ: «Если вы хотите живымъ образомъ дѣйствовать на меня, хотите заставить меня полюбить красоту, — то умѣйте уловить въ ней этотъ общiй смыслъ, это вѣянiе жизни, умѣйте указать и растолковать его мнѣ; тогда только вы достигнете вашей цѣли.» Коротко и ясно; вы не отвергаете художественности, но требуете чтобъ художникъ говорилъ о дѣлѣ, служилъ общей пользѣ, былъ вѣренъ современной дѣйствительности, ея потребностямъ, ея идеаламъ. Желанiе прекрасное. Но такое желанiе, переходящее въ требованiе, по нашему есть уже непониманiе основныхъ законовъ искусства и его главной сущности — свободы вдохновенiя. Это значитъ просто не признавать искусства, какъ органическаго цѣлаго. Въ томъ–то вся и ошибка въ этомъ сбивчивомъ вопросѣ, которая привела насъ къ недоумѣнiямъ, несогласiямъ и, что всего хуже, къ крайностямъ. Вы какъ–будто думаете, что искусство не имѣетъ само по себѣ никакой нормы, никакихъ своихъ законовъ, что имъ можно помыкать по произволу, что вдохновенiе у всякаго въ карманѣ по первому востребованiю, что оно можетъ служить тому–то и тому–то и пойдти по такой дорогѣ, по которой вы захотите. А мы вѣримъ, что у искусства собственная, цѣльная, органическая жизнь и слѣдовательно основные и неизмѣнимые законы для этой жизни. Искусство есть такая же потребность для человѣка, какъ ѣсть и пить. Потребность красоты и творчества, воплощающаго ее, — неразлучна съ человѣкомъ, и безъ нея человѣкъ, можетъ быть, не захотѣлъ бы жить на свѣтѣ. Человѣкъ жаждетъ ея, находитъ и принимаетъ красоту безъ всякихъ условiй, а такъ, потому только, что она красота, и съ благоговѣнiемъ преклоняется передъ нею, не спрашивая, къ чему она полезна и что можно на нее купить? И можетъ быть въ этомъ–то и заключается величайшая тайна художественнаго творчества, что образъ красоты, созданный имъ, становится тотчасъ кумиромъ, безъ всякихъ условiй. А почему онъ становится кумиромъ? Потомучто потребность красоты развивается наиболѣе тогда, когда человѣкъ въ разладѣ съ дѣйствительностью, въ негармонiи, въ борьбѣ, т. е. когда наиболѣе живетъ, потомучто человѣкъ наиболѣе живетъ именно въ то время, когда чего–нибудь ищетъ и добивается; тогда въ немъ и проявляется наиболѣе естественное желанiе всего гармоническаго, спокойствiя, а въ красотѣ есть и гармонiя и спокойствiе. Когда же находитъ тó, чего добивается, то на время для него какъ бы замедляется жизнь, и мы видѣли даже примѣры, что человѣкъ, достигнувъ идеала своихъ желанiй, не зная куда болѣе стремиться, удовлетворенный по горло, впадалъ въ какую–то тоску, даже самъ растравлялъ въ себѣ эту тоску, искалъ другого идеала въ своей жизни, и отъ усиленнаго пресыщенiя, не только не цѣнилъ того, чѣмъ наслаждался, но даже сознательно уклонялся отъ прямого пути, раздражая въ себѣ постороннiе вкусы, нездоровые, острые, негармоническiе, иногда чудовищные, теряя тактъ и эстетическое чутье здоровой красоты и требуя вмѣсто нея исключенiй. И потому красота присуща всему здоровому, т. е. наиболѣе живущему, и есть необходимая потребность организма человѣческаго. Она есть гармонiя; въ ней залогъ успокоенiя; она воплощаетъ человѣку и человѣчеству его идеалы. «Но позвольте, скажутъ намъ, про какiе идеалы вы говорите? Мы хотимъ дѣйствительности, жизни, вѣянiя жизни. У насъ все общество, напримѣръ, разрѣшаетъ какой–нибудь современный вопросъ, оно стремится къ выходу, къ идеалу, который оно само себѣ поставило. Къ этому–то идеалу и поэты должны стремиться. Чѣмъ бы воплощать и уяснять передъ обществомъ этотъ идеалъ, вы вдругъ воспѣваете намъ Дiану–охотницу или Лауру у Клавира.» Все это безспорно и справедливо. Но прежде чѣмъ мы отвѣтимъ на это возраженiе, позвольте намъ сдѣлать одно постороннее, побочное замѣчанiе, такъ, чтобъ ужь разомъ, окончивъ со всѣмъ постороннимъ, перейдти къ главному отвѣту на ваше прекрасное и чрезвычайно справедливое замѣчанiе.

Мы уже сказали въ началѣ нашей статьи, что нормальные, естественные пути полезнаго намъ не совсѣмъ извѣстны, по крайней мѣрѣ не исчислены до послѣдней точности. Кàкъ въ самомъ дѣлѣ опредѣлить ясно и безспорно, чтó именно надо дѣлать, чтобъ дойдти до идеала всѣхъ нашихъ желанiй и до всего того, чего желаетъ и къ чему стремится все человѣчество? Можно угадывать, изобрѣтать, предполагать, изучать, мечтать и разсчитывать, но невозможно разсчитать каждый будущiй шагъ всего человѣчества, въ родѣ календаря. Поэтому какъ и опредѣлить совершенно вѣрно, чтò вредно и полезно? Но не только о будущемъ, мы даже не можемъ имѣть точныхъ и положительныхъ свѣдѣнiй о всѣхъ путяхъ и уклоненiяхъ, однимъ словомъ о всемъ нормальномъ ходѣ полезнаго даже и въ прошедшемъ нашемъ. Мы изучаемъ этотъ путь, догадываемся, строимъ системы, выводимъ слѣдствiя, но все–таки календаря и тутъ не составимъ, и исторiя до сихъ поръ не можетъ считаться точной наукой, не смотря на то, что факты почти всѣ передъ нами. И потому кàкъ напримѣръ вы опредѣлите, вымѣряете и взвѣсите, какую пользу принесла всему человѣчеству Илiада? Гдѣ, когда, въ какихъ случаяхъ она была полезна, чѣмъ наконецъ, какое именно влiянiе она имѣла на такiе–то народы, въ такой–то моментъ ихъ развитiя и сколько именно было этого влiянiя (ну хоть фунтовъ, пудовъ, аршинъ, километровъ, градусовъ и проч. и проч.)? А вѣдь если мы этого не можемъ опредѣлить, то очень возможно, что можемъ ошибиться и теперь, когда будемъ строго и рѣшительно опредѣлять людямъ занятiя и указывать искусству нормальные пути полезности и настоящаго его назначенiя. А только согласитесь, что можно ошибиться, вотъ уже и неизвѣстно станетъ: можетъ быть Лаура–то у Клавира и окажется на что–нибудь полезна? Правда, красота всегда полезна; но мы объ ней теперь умолчимъ, а вотъ что мы скажемъ: (впрочемъ заранѣе предувѣдомляемъ, — можетъ быть мы скажемъ неслыханную, безстыднѣйшую дерзость, но пусть не смущаются нашими словами; мы вѣдь говоримъ только одно предположенiе). Что, скажемъ мы: а ну–ка если Илiада–то полезнѣе сочиненiй Марко–Вовчка, да не только прежде, а даже теперь, при современныхъ вопросахъ; полезнѣе какъ способъ достиженiя извѣстныхъ цѣлей, этихъ же самыхъ вопросовъ, разрѣшенiя настольныхъ задачъ? Вѣдь и теперь отъ Илiады проходитъ трепетъ по душѣ человѣка. Вѣдь это эпопея такой мощной, полной жизни, такого высокаго момента народной жизни и, замѣтимъ еще, жизни такого великаго племени, что въ наше время, — время стремленiй, борьбы, колебанiй и вѣры (потомучто наше время есть время вѣры), однимъ словомъ въ наше время наибольшей жизни, эта вѣковѣчная гармонiя, которая воплощена въ Илiадѣ, можетъ слишкомъ рѣшительно подѣйствовать на душу. Нашъ духъ теперь наиболѣе воспрiимчивъ, влiянiе красоты, гармонiи и силы можетъ величаво и благодѣтельно подѣйствовать на него, полезно подѣйствовать, влить энергiю, поддержать наши силы. Сильное любитъ силу; кто вѣруетъ, тотъ силенъ, а мы вѣруемъ и, главное, хотимъ вѣровать. Вѣдь чѣмъ гнусно занятiе Илiадой и подражанiе ей въ искусствѣ въ наше время, по взгляду противниковъ чистаго искусства? Тѣмъ, что мы, точно мертвецы, точно все пережившiе, или точно трусы боящiеся нашей будущей жизни, наконецъ — точно равнодушные измѣнники тѣхъ изъ насъ, въ которыхъ еще осталась жизненная сила и которые стремятся впередъ, точно энервированные до отупѣнiя, до непониманiя, что и у насъ есть жизнь, — въ какомъ–то отчаянiи, бросаемся въ эпоху Илiады и создаемъ себѣ такимъ образомъ искусственную дѣйствительность, жизнь, которую не мы создавали и не мы проживали, мечту, пустую и соблазнительную, — и, какъ низкiе люди, заимствуемъ, воруемъ нашу жизнь у давно–прошедшаго времени и прокисаемъ въ наслажденiи искусствомъ, какъ никуда негодные подражатели! Согласитесь сами, что направленiе утилитаристовъ, съ точки зрѣнiя подобныхъ упрековъ, въ высшей степени благородно и возвышенно. Оттого–то мы имъ такъ сочувствуемъ; оттого–то ихъ и хотимъ уважать. Бѣда только въ томъ, что это направленiе и эти упреки невѣрны. Не говоря уже о томъ, чтó мы говорили о потребности красоты, и о томъ, что у человѣчества уже опредѣлились отчасти ея вѣковѣчные идеалы (такъ что все это уже стало всемiрной исторiей и связано общечеловѣчностью съ настоящимъ и съ будущимъ, навѣки и неразрывно), — не говоря уже о томъ, замѣтимъ утилитаристамъ, что вѣдь можно относиться къ прошедшей жизни и къ прошедшимъ идеаламъ и не наивно, а исторически. При отысканiи красоты человѣкъ жилъ и мучился. Если мы поймемъ его прошедшiй идеалъ и то, чего этотъ идеалъ ему стоилъ, то во–первыхъ мы выкажемъ чрезвычайное уваженiе ко всему человѣчеству, облагородимъ себя сочувствiемъ къ нему, поймемъ, что это сочувствiе и пониманiе прошедшаго гарантируетъ намъ же, въ насъ же присутствiе гуманности, жизненной силы и способность прогресса и развитiя. Кромѣ того можно относиться къ прошедшему и (такъ сказать) байронически. Въ мукахъ жизни и творчества бываютъ минуты, не то чтобъ отчаянiя, но безпредѣльной тоски, какого–то безотчетнаго позыва, колебанiя, недовѣрiя и, вмѣстѣ съ тѣмъ, умиленiя передъ прошедшими, могущественно и величаво законченными судьбами исчезнувшаго человѣчества. Въ этомъ энтузiазмѣ (байроническомъ, какъ называемъ мы его), передъ идеалами красоты, созданными прошедшимъ и оставленными намъ въ вѣковѣчное наслѣдство, мы изливаемъ часто всю тоску о настоящемъ, и не отъ безсилiя передъ нашею собственною жизнью, а напротивъ, отъ пламенной жажды жизни и отъ тоски по идеалу, котораго въ мукахъ добиваемся. Мы знаемъ одно стихотворенiе, которое можно почесть воплощенiемъ этого энтузiазма, страстнымъ зовомъ, моленiемъ передъ совершенствомъ прошедшей красоты и скрытой внутренней тоской по такому же совершенству, котораго ищетъ душа, но должна еще долго искать и долго мучиться въ мукахъ рожденiя, чтобъ отыскать его. Это стихотворенiе называется «Дiана», вотъ оно:

Д I А Н А

Богини дѣвственной округлыя черты, Во всемъ величiи блестящей наготы, Я видѣлъ межъ деревъ надъ ясными водами Съ продолговатыми, безцвѣтными очами... Высоко поднялось открытое чело, Его недвижностью вниманье облегло, — И дѣвъ моленiю въ тяжелыхъ мукахъ чрева Внимала чуткая и каменная дѣва. Но вѣтеръ на зарѣ между листовъ проникъ, Качнулся на водѣ богини ясный ликъ; Я ждалъ, — она пойдетъ съ колчаномъ и стрѣлами, Молочной бѣлизной мелькая межъ древами, Взирать на сонный Римъ, на вѣчный славы градъ, На желтоводный Тибръ, на группы колоннадъ, На стогны длинные... Но мраморъ недвижимый Бѣлѣлъ передо мной красой непостижимой.

Послѣднiя двѣ строки этого стихотворенiя полны такой страстной жизненности, такой тоски, такого значенiя, что мы ничего не знаемъ болѣе сильнаго, болѣе жизненнаго во всей нашей русской поэзiи. Это отжившее прежнее, воскресающее черезъ двѣ тысячи лѣтъ въ душѣ поэта, воскресающее съ такою силою, что онъ ждетъ и вѣритъ, въ моленiи и энтузiазмѣ, что богиня сейчасъ сойдетъ съ пьедестала и пойдетъ передъ нимъ,

Молочной бѣлизной мелькая межъ древами…

Но богиня не воскресаетъ и ей не надо воскресать, ей не надо жить; она уже дошла до высочайшаго момента жизни; она уже въ вѣчности, для нея время остановилось; это высшiй моментъ жизни, послѣ котораго она прекращается, — настаетъ олимпiйское спокойствiе. Безконечно только одно будущее, вѣчно зовущее, вѣчно новое, и тамъ тоже есть свой высшiй моментъ, котораго нужно искать и вѣчно искать, и это вѣчное исканiе и называется жизнiю, и сколько мучительной грусти скрывается въ энтузiазмѣ поэта! какой безконечный зовъ, какая тоска о настоящемъ въ этомъ энтузiазмѣ къ прошедшему!

Конечно, мы согласны, можетъ существовать и такой гаденькiй антологическiй червячокъ, который дѣйствительно потерялъ все чутье дѣйствительности, который не понимаетъ, что у него тоже есть жизнь, который перебрался въ прошедшее и поселился тамъ, гдѣ–нибудь въ антологiи, не подозрѣвая ни себя, ни вопросовъ, ни жизненныхъ мукъ, ни здѣшняго прихода. Но, во–первыхъ, вѣдь и червячку надо жить, а во–вторыхъ: лучше что ли его эти безчисленныя толпы грошовыхъ прогрессистовъ, съ убѣжденiями напрокатъ, съ совѣстью напрокатъ, съ осклабленiемъ надъ тѣмъ, чьего они праха не стоятъ, съ жалкимъ умишкомъ, вскочившимъ на фразу и выѣзжающимъ на ней подбоченясь? Чтожъ дѣлать! И тѣмъ и этимъ жить надо. Дѣйствительность слишкомъ разнообразна. Чтожъ дѣлать!

Теперь приступимъ къ нашему главному и окончательному отвѣту на вашъ справедливый вопросъ о томъ, почему искусство не всегда совпадаетъ своими идеалами съ идеаломъ всеобщимъ и современнымъ; яснѣе: почему искусство не всегда вѣрно дѣйствительности?

Отвѣтъ на этотъ вопросъ у насъ готовъ.

Мы сказали уже, что вопросъ объ искусствѣ, по нашему мнѣнiю, не такъ поставленъ въ настоящее время, дошолъ до крайности и запутался отъ взаимнаго ожесточенiя обѣихъ партiй. Тоже самое повторяемъ мы и теперь. Да, вопросъ не такъ поставленъ и по настоящему спорить не о чемъ, потомучто:

Искусство всегда современно и дѣйствительно, никогда не существовало иначе и, главное, не можетъ иначе существовать.

Теперь постараемся отвѣтить на всѣ возраженiя:

Во–первыхъ, если намъ иногда кажется, что искусство уклоняется отъ дѣйствительности и не служитъ полезнымъ цѣлямъ, то это только потому, что мы не знаемъ навѣрно путей полезности искусства (о чемъ уже мы говорили), и кромѣ того, отъ излишняго жара въ нашихъ желанiяхъ немедленной, прямой и непосредственной пользы; т. е. въ сущности отъ горячаго сочувствiя къ общему благу. Такiя желанiя конечно похвальны, но иногда неразумны и похожи на то, какъ еслибъ дитя, увидя солнце, потребовалъ, чтобъ ему сейчасъ его сняли съ неба и дали.

Во–вторыхъ потому намъ иногда кажется, что искусство уклоняется отъ дѣйствительности, что дѣйствительно есть сумасшедшiе поэты и прозаики, которые прерываютъ всякое сношенiе съ дѣйствительностью, дѣйствительно умираютъ для настоящаго, обращаются въ какихъ–то древнихъ грековъ или средневѣковыхъ рыцарей и прокисаютъ въ антологiи или въ средневѣковыхъ легендахъ.

Такое превращенiе возможно; но поэтъ, художникъ, поступившiй такимъ образомъ, есть сумасшедшiй вполнѣ. Такихъ немного.

Въ третьихъ, наши поэты и художники дѣйствительно могутъ уклоняться съ настоящаго пути или вслѣдствiе непониманiя своихъ гражданскихъ обязанностей, или вслѣдствiе неимѣнiя общественнаго чутья, или отъ разрозненности общественныхъ интересовъ, отъ несозрѣлости, отъ непониманiя дѣйствительности, отъ нѣкоторыхъ историческихъ причинъ, отъ не совсѣмъ еще сформировавшагося общества, оттого, что многiе — кто въ лѣсъ, кто по–дрова, и потому съ этой стороны призывы, укоры и разъясненiя г. –бова въ высочайшей степени почтенны. Но г. –бовъ идетъ уже слишкомъ далеко. Тò, чтó онъ называетъ погремушками и альбомными побрякушками, мы, съ другой точки зрѣнья, признаемъ и нормальнымъ и полезнымъ, и такимъ образомъ антологическiе поэты не всѣ до единаго сумасшедшiе (какъ признаетъ г. –бовъ), а только тѣ изъ нихъ, которые совсѣмъ отрѣшились отъ современной дѣйствительности, въ родѣ иныхъ нашихъ барынь, проживающихъ всю жизнь въ Парижѣ и потерявшихъ употребленiе русскаго языка (на чтó впрочемъ ихъ добрая воля). «Побрякушки» же тѣмъ полезны, что по нaшему мнѣнiю мы связаны и исторической и внутренней духовной нашей жизнью и съ историческимъ прошедшимъ и съ общечеловѣчностью. Чтожъ дѣлать? безъ того вѣдь нельзя; вѣдь это законъ природы. Мы даже думаемъ, что чѣмъ болѣе человѣкъ способенъ откликаться на историческое и общечеловѣческое, тѣмъ шире его природа, тѣмъ богаче его жизнь и тѣмъ способнѣе такой человѣкъ къ прогрессу и развитiю. Нельзя же такъ обстричь человѣка, что вотъ–дескать это твоя потребность, такъ–вотъ нѣтъ же, не хочу, живи такъ, а не этакъ! И какiе ни представляйте резоны, — никто не послушается. И знаете еще что: мы увѣрены, что въ русскомъ обществѣ этотъ позывъ къ общечеловѣчности, а слѣдовательно и откликъ его творческихъ способностей на все историческое и общечеловѣческое и вообще на всѣ эти разнообразныя темы, — былъ даже наиболѣе нормальнымъ состоянiемъ этого общества, по крайней мѣрѣ до сихъ поръ, и можетъ быть въ немъ вѣковѣчно останется. Мало того: намъ кажется, что этотъ всечеловѣческiй откликъ въ русскомъ народѣ даже сильнѣе, чѣмъ во всѣхъ другихъ народахъ, и составляетъ его высшую и лучшую характерность. Вслѣдствiе петровской реформы, вслѣдствiе нашего усиленнаго переживанiя вдругъ многихъ разнообразныхъ жизней, вслѣдствiе инстинкта всежизненности, и творчество наше должно было проявиться у насъ такъ характерно, такъ особенно, какъ ни въ какомъ народѣ. Вѣдь вы возстаете почти противъ нормальнаго нашего состоянiя. Вѣдь литературы европейскихъ народовъ были намъ почти родныя, почти наши собственныя, отразились въ русской жизни вполнѣ, какъ у себя дома. Вспомните: вѣдь и вы такъ воспитаны, г. –бовъ. Какъ вы думаете, вѣдь явленiе Жуковскаго невозможно напримѣръ у французовъ, а Пушкина и подавно. Откликнется ли кто–нибудь изъ европейскихъ самыхъ великихъ поэтовъ на все общечеловѣческое такъ родственно, въ такой полнотѣ, какъ откликнулся представитель нашей поэзiи — Пушкинъ? Поэтому–то отчасти мы и называемъ Пушкина величайшимъ нацiональнымъ поэтомъ (а въ будущемъ и народнымъ, въ буквальномъ смыслѣ слова), потому именно называемъ, что онъ есть полнѣйшее выраженiе направленiя, инстинктовъ и потребностей русскаго духа въ данный историческiй моментъ. Вѣдь это отчасти современный типъ всего русскаго человѣка, по крайней мѣрѣ въ историческомъ и общечеловѣческомъ стремленiи его. Нельзя же говорить (потомучто такъ задалось въ кабинетѣ), что всѣ эти стремленiя всего русскаго духа и безполезны и глупы и незаконны. И неужели вы напримѣръ думаете, что маркизъ Поза, Фаустъ и проч. и проч. были безполезны нашему русскому обществу въ его развитiи и не будутъ полезны еще? Вѣдь не за облака же мы съ ними пришли, а дошли до современныхъ вопросовъ и, кто знаетъ, можетъ быть они тому много способствовали. Вотъ почему хоть бы напримѣръ всѣ эти антологiи, Илiады, Дiаны–охотницы, Венеры и Юпитеры, Мадоны и Данте, Шекспиръ, Венецiя, Парижъ и Лондонъ — можетъ быть все это законно существовало у насъ и должно у насъ существовать — во–первыхъ по законамъ общечеловѣческой жизни, съ которою мы всѣ нераздѣльны, а во–вторыхъ и по законамъ русской жизни въ особенности.

— Но что вы насъ учите! скажутъ намъ утилитаристы. Мы очень хорошо и безъ васъ знаемъ, на сколько все это намъ было полезно, какъ связь съ Европой, когда мы вдвигались въ общечеловѣчество; знаемъ очень хорошо, потомучто мы сами изъ всего этого вышли. Но теперь намъ покамѣстъ не надо никакого общечеловѣчества и никакихъ историческихъ законовъ. У насъ теперь своя домашняя стирка, чорное бѣлье выполаскивается, на бѣло передѣлывается; теперь у насъ повсюду корыта, плескъ воды, запахъ мыла, брызги и замоченный полъ. Теперь надо писать не про маркиза Позу, а про свои дѣла, про извѣстные вопросы, про гласность, про полезность, про Крутогорскъ, про темное царство. Мы отвѣтимъ на это такъ: во–первыхъ опредѣлить, чтó именно надо и чтó не надо, на вѣсъ или цифрами, довольно трудно; можно загадывать, можно разсчитывать, позволительно и законно пробовать на дѣлѣ: такъ ли выйдетъ по разсчету? желать, убѣждать и увѣщевать другихъ къ общей дѣятельности, — все это законно и въ высшей степени полезно. Но писать въ «Современникѣ» указы, но требовать, но предписывать — пиши дескать вотъ непремѣнно объ этомъ, а не объ этомъ, — и ошибочно и безполезно (хотя ужь потому одному, что вѣдь не послушаются. Конечно робкаго народу у насъ много; бѣда какъ иные боятся критики! да и самолюбiе: отстать отъ передовыхъ не хочется, — вотъ и пишутъ съ направленiемъ, да такъ–какъ пишутъ–то не по своему вдохновенiю, то и выходитъ все почти дрянь; но деспотизмъ нашей критики пройдетъ; станутъ писать по охотѣ, будутъ болѣе сами по себѣ, и можетъ быть и въ обличительномъ родѣ напишутъ что–нибудь прекрасное. Давай–то Богъ!). Ктому же вѣдь можно ошибиться. Вѣдь можетъ–быть именно то, чтó наши прогресивные умы считаютъ несовременнымъ и неполезнымъ, и есть современное и полезное. Больной не можетъ быть въ одно и тоже время и больнымъ и врачемъ. Можно сознавать себя больнымъ, сознавать, что мнѣ нужно лекарство, даже вообще можно знать какое именно нужно лекарство, но рецепта до послѣдней точности себѣ самому прописать нельзя. А если поэзiя, слово, литература есть тоже лекарство, то вѣдь отчасти есть и мѣрка: что именно въ поэзiи хорошо, а что неподходяще? Эта мѣрка въ томъ: чѣмъ болѣе симпатiи возбуждаетъ въ массѣ поэтъ, тѣмъ стало быть онъ наиболѣе оправдываетъ свое явленiе. Конечно тутъ могутъ быть большiя ошибки, капитальныя уклоненiя; примѣры были: масса иногда въ данный моментъ и не знаетъ, чего ей нужно, что именно надо любить, чему симпатизировать. Но эти уклоненiя сами собою скоро проходятъ и общество всегда само отыскиваетъ потерянный путь. А главное въ томъ, что искусство всегда въ высшей степени вѣрно дѣйствительности, — уклоненiя его мимолетныя, скоропроходящiя; оно не только всегда вѣрно дѣйствительности, но и не можетъ быть невѣрно современной дѣйствительности. Иначе оно не настоящее искусство. Въ томъ–то и признакъ настоящаго искусства, что оно всегда современно, насущно–полезно. Если оно занимается антологiей, стало быть еще нужна антологiя; уклоненiя и ошибки могутъ быть, но, повторяемъ, они преходящи. Искусства же несовременнаго, несоотвѣтствующаго современнымъ потребностямъ и совсѣмъ быть не можетъ. Если оно и есть, то оно не искусство; оно мельчаетъ, вырождается, теряетъ силу и всякую художественность. Въ этомъ смыслѣ мы идемъ даже дальше г. –бова, въ его же идеѣ: онъ еще признаетъ, что существуетъ безполезное искусство, чистое искусство, не современное и не насущное, и ополчается на него. А мы не признаемъ совсѣмъ такого искусства, и спокойны, — незачѣмъ ополчаться; а если и будутъ уклоненiя, то безпокоиться нечего: сами собою пройдутъ, и скоро пройдутъ.

— Но позвольте, спросятъ насъ, на чемъ же вы основываетесь, изъ чего именно вы заключаете что настоящее искусство никакъ и не можетъ быть несовременнымъ и невѣрнымъ насущной дѣйствительности?

Отвѣчаемъ:

Во первыхъ, по всѣмъ вмѣстѣ взятымъ историческимъ фактамъ, начиная съ начала мiра, до настоящаго времени, искусство никогда не оставляло человѣка, всегда отвѣчало его потребностямъ и его идеалу, всегда помогало ему въ отыскиванiи этого идеала, — рождалось съ человѣкомъ, развивалось рядомъ съ его исторической жизнiю и умирало вмѣстѣ съ его исторической жизнiю.

Во вторыхъ (и главное) творчество, основанiе всякаго искусства, живетъ въ человѣкѣ, какъ проявленiе части его организма, но живетъ нераздѣльно съ человѣкомъ. А слѣдственно творчество и не можетъ имѣть другихъ стремленiй, кромѣ тѣхъ, къ которымъ стремится весь человѣкъ. Еслибъ оно пошло другимъ путемъ, значитъ оно бы пошло въ разладъ съ человѣкомъ, значитъ разъединилось бы съ нимъ. А слѣдственно измѣнило бы законамъ природы. Но человѣчество еще покамѣстъ здорово, не вымираетъ и не измѣняетъ законамъ природы (говоря вообще). А слѣдственно и за искусство опасаться нечего, — и оно не измѣнитъ своему назначенiю. Оно всегда будетъ жить съ человѣкомъ его настоящею жизнiю; больше оно ничего не можетъ сдѣлать. Слѣдственно оно останется навсегда вѣрно дѣйствительности.

Конечно въ жизни своей человѣкъ можетъ уклоняться отъ нормальной дѣйствительности, отъ законовъ природы; будетъ уклоняться за нимъ и искусство. Но это–то и доказываетъ его тѣсную, неразрывную связь съ человѣкомъ, всегдашнюю вѣрность человѣку и его интересамъ.

Но все–таки искусство тогда только будетъ вѣрно человѣку, когда не будутъ стѣснять его свободу развитiя.

И потому первое дѣло: не стѣснять искусства разными цѣлями, не предписывать ему законовъ, не сбивать его съ толку, потомучто у него и безъ того много подводныхъ камней, много соблазновъ и уклоненiй, неразлучныхъ съ исторической жизнiю человѣка. Чѣмъ свободнѣе будетъ оно развиваться, тѣмъ нормальнѣе разовьется, тѣмъ скорѣе найдетъ настоящiй и полезный свой путь. А такъ какъ интересъ и цѣль его одна съ цѣлями человѣка, которому оно служитъ и съ которымъ соединено нераздѣльно, то чѣмъ свободнѣе будетъ его развитiе, тѣмъ болѣе пользы принесетъ оно человѣчеству.

Поймите же насъ: мы именно желаемъ, чтобъ искусство всегда соотвѣтствовало цѣлямъ человѣка, не разрознивалось съ его интересами, и если мы и желаемъ наибóльшей свободы искусству, то именно вѣруя въ то, что чѣмъ свободнѣе оно въ своемъ развитiи, тѣмъ полезнѣе оно человѣческимъ интересамъ. Нельзя предписывать искусству цѣлей и симпатiй. Кчему предписывать, кчему сомнѣваться въ немъ, когда оно, нормально развитое, и безъ вашихъ предписанiй, по закону природы, не можетъ идти въ разладъ потребностямъ человѣческимъ? Оно не потеряется и не собьется съ дороги. Оно всегда было вѣрно дѣйствительности и всегда шло на ряду съ развитiемъ и прогрессомъ въ человѣкѣ. Идеалъ красоты, нормальности, у здороваго общества не можетъ погибнуть; и потому оставьте искусство на своей дорогѣ и довѣрьтесь тому, что оно съ нея не собьется. Если и собьется, то тотчасъ же воротится назадъ, откликнется на первую же потребность человѣка. Красота есть нормальность, здоровье. Красота полезна, потомучто она красота, потомучто въ человѣчествѣ — всегдашняя потребность красоты и высшаго идеала ея. Если въ народѣ сохраняется идеалъ красоты и потребность ея, значитъ есть и потребность здоровья, нормы, а слѣдственно тѣмъ самымъ гарантировано и высшее развитiе этого народа. Частный человѣкъ не можетъ угадать вполнѣ вѣчнаго, всеобщаго идеала, — будь онъ самъ Шекспиръ, — а слѣдственно не можетъ предписывать ни путей, ни цѣли искусству. Гадайте, желайте, доказывайте, подзывайте за собой, — все это позволительно; но предписывать непозволительно; быть деспотомъ непозволительно; а вѣдь вотъ хоть бы съ г. Никитинымъ вы, г. –бовъ, обошлись почти деспотически. — Пиши про свои нужды, описывай нужды и потребности своего сословiя, — долой Пушкина, не смѣй восхищаться имъ, а восхищайся вотъ тѣмъ–то и тѣмъ–то и описывай то–то. — Да Пушкинъ былъ мое знамя, мой маякъ, мое развитiе, восклицаетъ г. Никитинъ (или мы за г. Никитина); я мѣщанинъ, — онъ протянулъ мнѣ руку оттуда, гдѣ свѣтъ, гдѣ просвѣщенiе, гдѣ не гнетутъ оскорбительные предразсудки, по крайней мѣрѣ такъ, какъ въ моей средѣ; онъ былъ мой хлѣбъ духовный. — Не надо, вздоръ! пиши про свои нужды. — Но вѣдь я самъ нуждающiйся, продолжаетъ г. Никитинъ, физическiй хлѣбъ есть у меня, но мнѣ надобенъ хлѣбъ духовный. Не отнимайте же у меня этого хлѣба, желая его всѣмъ. Всѣмъ–то желаете, а какъ къ дѣлу пришлось, у меня перваго и отнимаете. Вы хотите, чтобъ я описывалъ свой бытъ, свои нужды. Да я можетъ и буду описывать! Только теперь–то позвольте пожить высшей жизнью. Для васъ она не высшая, вы ее уже презираете, а для меня — знаете, какъ она еще соблазнительна!.. — Мы ручаемся за г. Никитина, прибавляемъ мы тутъ же съ своей стороны, дайте ему пожить теперь, какъ онъ хочетъ. Пушкинъ для него теперь все. Вѣдь и мы къ современнымъ вопросамъ прошли черезъ Пушкина; вѣдь и для насъ онъ былъ началомъ всего, что теперь есть у насъ. А г. Никитину онъ больше чѣмъ родной. Пушкинъ — знамя, точка соединенiя всѣхъ жаждущихъ образованiя и развитiя; потомучто онъ наиболѣе художественъ, чѣмъ всѣ наши поэты, слѣдовательно наиболѣе простъ, наиболѣе плѣнителенъ, наиболѣе понятенъ. Тѣмъ–то онъ и народный поэтъ, что всѣмъ понятенъ. Перейдетъ г. Никитинъ черезъ Пушкина, и если у него дѣйствительно есть талантъ, — повѣрьте, г. –бовъ, дойдетъ, какъ и мы, до современныхъ вопросовъ и будетъ писать съ направленiемъ. А требовать отъ него теперь, вѣдь это... вѣдь это будетъ… какъ бы это выразиться: вѣдь это будетъ кабинетный скачокъ…

Но довольно! Мы не имѣемъ чести знать г. Никитина и соцiальнаго его положенiя; мы знаемъ только, что онъ мѣщанинъ, о чемъ онъ самъ публиковалъ при изданiи своихъ сочиненiй. Если г. Никитинъ совсѣмъ не въ такомъ положенiи, въ которомъ мы его теперь представили, то просимъ у него извиненiя. Въ такомъ случаѣ, вмѣсто него, мы ставимъ лицо отвлеченное, сочиненное, г. N.

---

* между нами говоря (фр.).

* Докторъ Панглосъ, — смѣшной философъ въ одной сказкѣ Вольтера, доказывающiй что все на свѣтѣ происходитъ къ лучшему. <Примеч. автора. — Ред.>

* Спѣшимъ оговориться. Отзываясь такимъ образомъ о сочиненiяхъ Марко–Вовчка, мы имѣемъ въ виду только первую повѣсть въ его разсказахъ изъ великорусскаго быта «Маша». Мы не можемъ не согласиться, что въ другихъ его разсказахъ есть много чрезвычайно талантливыхъ страницъ, хотя въ цѣломъ ни одинъ разсказъ не выдержанъ. Дѣйствительность часто идеализирована, представлена неправдоподобно, а между тѣмъ вы сами знаете, что все это, представленное неправдоподобнымъ, дѣйствительно можетъ быть въ жизни, и досадуете, что оно не оправдано. Мы впрочемъ говоримъ объ однихъ великорусскихъ разсказахъ и не трогаемъ разсказовъ изъ малороссiйскаго быта. <Примеч. автора. — Ред.>

* Разсказъ веденъ отъ лица тетки. <Примеч. Н. Добролюбова. — Ред.>