ПЕТЕРБУРГСКIЯ СНОВИДѢНIЯ

ВЪ СТИХАХЪ И ПРОЗѢ

___

— О, да будетъ проклята на вѣки моя должность, — должность фельетониста!..

Не безпокойтесь, господа, это не я восклицаю! Признаюсь, что такое начало было бы слишкомъ эксцентрично для моего фельетона. Нѣтъ, я такъ не воскликну, но, до прiѣзда моего въ Петербургъ, я рѣшительно былъ увѣренъ, что каждый петербургскiй фельетонистъ, принимаясь за перо, чтобъ строчить свой еженедѣльный или ежемѣсячный фельетонъ, непремѣнно долженъ такъ воскликнуть, садясь за письменный столъ. Въ самомъ дѣлѣ, разсудите, о чемъ писать? Прiѣхала напр. Ристори, и вотъ — все что ни есть фельетонистовъ тотчасъ же строчитъ во всѣхъ фельетонахъ, во всѣхъ газетахъ и журналахъ, съ направленiемъ и безъ направленiя, одно и тоже: Ристори, Ристори, — Ристори прiѣхала, Ристори играетъ; она въ Каммѣ, — тотчасъ же Камма, Камма, что ни развернете, вездѣ Камма; въ Марiи Стуартъ, — тотчасъ же Стуартъ, Стуартъ и т. д. Такъ и рвутъ другъ у друга новости! А всего досаднѣе то, что они дѣйствительно воображаютъ, что это новости. Возьмешь газету, читать не хочется: вездѣ одно и тоже, унынiе нападаетъ на васъ, и только согласишься, что много надо имѣть хитрости, пронырливости, рутинной набивки руки и мысли, чтобъ объ одномъ и томъ же сказать хоть и одно и тоже, но какъ–нибудь не въ тѣхъ же словахъ. И теребятъ свой умишко несчастные и проклинаютъ свою участь. И сколько можетъ быть драмъ, даже чего–нибудь трагическаго происходитъ гдѣ–нибудь въ сыромъ углу въ пятомъ этажѣ, гдѣ въ одной комнатѣ помѣщается цѣлая семья, голодная и холодная, а въ другой сидитъ фельетонистъ, дрожитъ въ продранномъ халатишкѣ и пишетъ фельетонъ à la Новый Поэтъ, о камелiяхъ, устрицахъ и прiятеляхъ, теребитъ свои волосы, грызетъ перо, и всe это при обстановкѣ совершенно не фельетонной. Но я увлекся; можетъ быть и ни одного такого нѣтъ фельетониста въ Петербургѣ. Можетъ быть они всѣ ѣздятъ въ каретахъ и питаются страсбургскими пирогами… Но что? Ужели фельетонъ есть только перечень животрепещущихъ городскихъ новостей? Кажется бы на все можно взглянуть своимъ собственнымъ взглядомъ, скрѣпить своею собственною мыслiю, сказать свое слово, новое слово. Но Боже мой! что вы говорите! Новое слово. Да развѣ каждый день можно говорить по новому слову, когда во всю жизнь, пожалуй, его не добьешься, а и услышишь, такъ еще и не узнаешь. Скрѣпить своею мыслiю, говорите вы. Но какою же своею мыслью, гдѣ взять свою мысль? Отступите хоть на iоту отъ мыслей антрепренера, онъ тотчасъ же откажетъ вамъ и вышлетъ изъ журнала. Ну, да положимъ мысль и будетъ, но оригинальность, но оригинальность, — гдѣ ее–то взять? Мысль вѣдь это все таки не ваша. На это надо… да, на это надо ума, прозорливости, таланта! Слишкомъ много вы хотите ужь требовать отъ нашего фельетониста! А знаете ли, что такое иногда фельетонистъ (разумѣется иногда, а не всегда)? Мальчикъ, едва оперившiйся, едва доучившiйся, а часто и неучившiйся, которому кажется, что такъ легко писать фельетонъ: «онъ безъ плана, думаетъ онъ, это не повѣсть, пиши о чемъ хочешь, тутъ посмѣйся, тамъ отзовись съ извѣстнаго рода уваженiемъ, тутъ про Ристори, тамъ про добродѣтель и нравственность, а тамъ про безнравственность, про взятки напримѣръ, ужь непремѣнно про взятки, и готовъ фельетонъ. Вѣдь мысли теперь продаются совершенно готовыя, на лоткахъ, какъ калачи. Составился бы только печатный листъ, да и дѣло съ концомъ!» Иному современному строчилѣ (вольный переводъ слова: фельетонистъ) и въ голову не приходитъ, что безъ жара, безъ смысла, безъ идеи, безъ охоты — всe будетъ рутиной и повторенiемъ, повторенiемъ и рутиной. Ему и въ голову не приходитъ, что фельетонъ въ нашъ вѣкъ — это… это почти главное дѣло. Вольтеръ всю жизнь писалъ только одни фельетоны… Но Боже мой! что я! вѣдь я самъ пишу фельетонъ. Куда я заѣхалъ? Новостей! новостей!

О, господа! Мнѣ до того надоѣли всѣ новости, что я не понимаю, какъ еще васъ отъ нихъ не тошнитъ. Вотъ напримѣръ случилось что–нибудь съ Андрей Александровичемъ! Боже мой! Цѣлые стаи фельетонистовъ налетаютъ со всѣхъ сторонъ какъ хищныя птицы на павшую корову. Каждый хватаетъ свой клочекъ, всѣ клюютъ, клюютъ, щебечутъ, кричатъ, дерутся, какъ воробьи, когда они, цѣлыми тучами вдругъ быстро перелетаютъ съ одного плетня на другой. Не въ томъ дѣло, чтó они кричатъ: вѣдь и объ Андрей Александровичѣ можно сказать наконецъ хоть что–нибудь путное, ну, хоть занимательное. Не въ томъ дѣло, а въ томъ… но, господа, позвольте не договаривать въ чемъ. Даже и объ Андреѣ Александровичѣ не хочется говорить; перемѣнимъ матерью, поговоримъ о другомъ.

Я думаю такъ: еслибъ я былъ не случайнымъ фельетонистомъ, а присяжнымъ, всегдашнимъ, мнѣ кажется я бы пожелалъ обратиться въ Эженя–Сю, чтобъ описывать петербургскiя тайны. Я страшный охотникъ до тайнъ. Я фантазёръ, я мистикъ, и, признаюсь вамъ, Петербургъ, не знаю почему, для меня всегда казался какою–то тайною. Еще съ дѣтства, почти затерянный, заброшенный въ Петербургѣ, я какъ–то всe боялся его. Помню одно происшествiе, въ которомъ почти не было ничего особеннаго, но которое ужасно поразило меня. Я разскажу вамъ его во всей подробности; а между тѣмъ оно даже и не происшествiе, — просто впечатлѣнiе: ну, вѣдь я фантазёръ и мистикъ!

Помню, разъ, въ зимнiй январьскiй вечеръ, я спѣшилъ съ Выборгской Стороны къ себѣ домой. Былъ я тогда еще очень молодъ. Подойдя къ Невѣ, я остановился на минутку и бросилъ пронзительный взглядъ вдоль рѣки въ дымную, морозно–мутную даль, вдругъ заалѣвшую послѣднимъ пурпуромъ зари, догоравшей въ мглистомъ небосклонѣ. Ночь ложилась надъ городомъ, и вся необъятная, вспухшая отъ замерзшаго снѣга, поляна Невы, съ послѣднимъ отблескомъ солнца, осыпалась безконечными мирiадами искръ иглистаго инея. Становился морозъ въ двадцать градусовъ… Мерзлый паръ валилъ съ усталыхъ лошадей, съ бѣгущихъ людей. Сжатый воздухъ дрожалъ отъ малѣйшаго звука, и словно великаны со всѣхъ кровель обѣихъ набережныхъ подымались и неслись вверхъ по холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь въ дорогѣ, такъ что казалось новыя зданiя вставали надъ старыми, новый городъ складывался въ воздухѣ… Казалось наконецъ, что весь этотъ мiръ, со всѣми жильцами его, сильными и слабыми, со всѣми жилищами ихъ, прiютами нищихъ, или раззолоченными палатами, въ этотъ сумеречный часъ походитъ на фантастическую, волшебную грезу, на сонъ, который въ свою очередь тотчасъ исчезнетъ и искурится паромъ къ темносинему небу. Какая–то странная мысль вдругъ зашевелилась во мнѣ. Я вздрогнулъ, и сердце мое какъ–будто облилось въ это мгновенiе горячимъ ключемъ крови, вдругъ вскипѣвшей отъ прилива могущественнаго, но доселѣ незнакомаго мнѣ ощущенiя. Я какъ–будто что–то понялъ въ эту минуту, до сихъ поръ только шевелившееся во мнѣ, но еще неосмысленное; какъ–будто прозрѣлъ во что–то новое, совершенно въ новый мiръ, мнѣ незнакомый и извѣстный только по какимъ–то темнымъ слухамъ, по какимъ–то таинственнымъ знакамъ. Я полагаю, что съ той именно минуты началось мое существованiе… Скажите, господа: не фантазёръ я, не мистикъ я съ самаго дѣтства? Какое тутъ происшествiе? что случилось? Ничего, ровно ничего, одно ощущенiе, а прочее все благополучно. Еслибъ я не побоялся оскорбить деликатность мыслей г. –бова, я бы прописалъ себѣ тогда въ видѣ лекарства — розогъ, такъ, за мрачное направленiе… О, вижу, вижу, какъ встаетъ передо мной тучный образъ покойнаго Ѳаддей Венедиктовича. О, съ какимъ наслажденiемъ подхватилъ бы онъ въ субботнемъ фельетонѣ мою фразу о розгахъ.

Вотъ, смотрите, читатели и милыя читательницы! восклицалъ бы онъ четыре субботы сряду, сами признаются, что имъ надобно розогъ. Я покрайней мѣрѣ написалъ Выжигина, а они и т. д. и т. д. Но я надѣюсь, что Новый Поэтъ, наслѣдовавшiй популярность Ѳаддея Венедиктовича четырнадцати–лѣтнимъ служенiемъ искусству, не пропишетъ мнѣ розогъ.

И вотъ съ тѣхъ поръ, съ того самаго видѣнiя (я называю мое ощущенiе на Невѣ видѣнiемъ) со мной стали случаться все такiя странныя вещи. Прежде въ юношеской фантазiи моей я любилъ воображать себя иногда, то Перикломъ, то Марiемъ, то христiаниномъ изъ временъ Нерона, то рыцаремъ на турнирѣ, то Эдуардомъ Глянденингомъ изъ романа «Монастырь» Вальтеръ Скотта, и проч. и проч. И чего я не перемечталъ въ моемъ юношествѣ, чего не пережилъ всѣмъ сердцемъ, всей душою моей въ золотыхъ и воспаленныхъ грезахъ, точно отъ опiума. Не было минутъ въ моей жизни полнѣе, святѣе и чище. Я до того замечтался, что проглядѣлъ всю мою молодость, и когда судьба вдругъ толкнула меня въ чиновники, я… я… служилъ примѣрно, но только что кончу бывало служебные часы, бѣгу къ себѣ на чердакъ, надѣваю свой дырявой халатъ, развертываю Шиллера и мечтаю, и упиваюсь, и страдаю такими болями, которыя слаще всѣхъ наслажденiй въ мiрѣ, и люблю, и люблю… и въ Швейцарiю хочу бѣжать, и въ Италiю, и воображаю передъ собой Елисавету, Луизу, Амалiю. А настоящую Амалiю я тоже проглядѣлъ; она жила со мной, подъ бокомъ, тутъ же за ширмами. Мы жили тогда всѣ въ углахъ и питались ячменнымъ кофеемъ. За ширмами жилъ нѣкiй мужъ, по прозвищу Млекопитаевъ; онъ цѣлую жизнь искалъ себѣ мѣста и цѣлую жизнь голодалъ съ чахоточной женою, съ худыми сапогами и съ голодными пятерыми дѣтьми. Амалiя была старшая, звали ее впрочемъ не Амалiей, а Надей, ну, да пусть она такъ и останется для меня навѣки Амалiей. И сколько мы романовъ перечитали вмѣстѣ. Я ей давалъ книги Вальтеръ–Скотта и Шиллера; я записывался въ библiотекѣ у Смирдина, но сапоговъ себѣ не покупалъ, а замазывалъ дырочки чернилами; мы прочли съ ней вмѣстѣ исторiю Клары Мовбрай и… разчувствовались такъ, что я теперь еще не могу вспомнить тѣхъ вечеровъ безъ нервнаго сотрясенiя. Она мнѣ, за то что я читалъ и пересказывалъ ей романы, штопала старые чулки и крахмалила мои двѣ манишки. Подъ конецъ, встрѣчаясь со мной на нашей грязной лѣстницѣ, на которой всего больше было яичныхъ скорлупъ, она вдругъ стала какъ–то странно краснѣть, — вдругъ такъ и вспыхнетъ. И хорошенькая какая она была, добрая, кроткая, съ затаенными мечтами и съ сдавленными порывами, какъ и я. Я ничего не замѣчалъ; даже можетъ быть замѣчалъ, но… мнѣ прiятно было читать Kabale und Liebe или повѣсти Гоффмана. И какiе мы были тогда чистые, непорочные! Но Амалiя вышла вдругъ замужъ за одно бѣднѣйшее существо въ мiрѣ, человѣка лѣтъ сорока пяти, съ шишкой на носу, жившаго нѣкоторое время у насъ въ углахъ, но получившаго мѣсто и на другой же день предложившаго Амалiи руку и… непроходимую бѣдность. У него всего имѣнiя было только шинель, какъ у Акакiя Акакiевича, съ воротникомъ изъ кошки, «которую впрочемъ всегда можно было принять за куницу». Я даже подозрѣваю, что будь у него кошка, которую нельзя было принять за куницу, то онъ можетъ и не рѣшился бъ жениться, а еще подождалъ. Помню, какъ я прощался съ Амалiей: я поцѣловалъ ея хорошенькую ручку, первый разъ въ жизни; она поцѣловала меня въ лобъ и какъ–то странно усмѣхнулась, такъ странно, такъ странно, что эта улыбка всю жизнь царапала мнѣ потомъ сердце. И я опять какъ будто немного прозрѣлъ… О, зачѣмъ она такъ засмѣялась, — я бы ничего не замѣтилъ! Зачѣмъ всe это такъ мучительно напечатлѣлось въ моихъ воспоминанiяхъ! Теперь я съ мученiемъ вспоминаю про всe это, не смотря на то, что женись я на Амалiи, я бы вѣрно былъ несчастливъ! Куда бы дѣлся тогда Шиллеръ, свобода, ячменный кофе, и сладкiя слезы, и грезы, и путешествiе мое на луну… Вѣдь я потомъ ѣздилъ на луну, господа.

Но Богъ съ ней, съ Амалiей. Только что я самъ обзавелся квартирой и смиреннымъ мѣстечкомъ, самымъ, самымъ смиреннымъ изъ всѣхъ мѣстечекъ на свѣтѣ, мнѣ стали сниться какiе–то другiе сны… Прежде въ углахъ, въ Амальины времена, жилъ я чуть не полгода съ чиновникомъ, ея женихомъ, носившемъ шинель съ воротникомъ изъ кошки, которую можно было всегда принять за куницу, и не хотѣлъ даже и думать объ этой куницѣ. И вдругъ, оставшись одинъ, я объ этомъ задумался. И сталъ я разглядывать и вдругъ увидѣлъ какiя–то странныя лица. Всe это были странныя, чудныя фигуры, вполнѣ прозаическiя, вовсе не Донъ–Карлосы и Позы, а вполнѣ титулярные совѣтники и въ тоже время какъ будто какiе–то фантастическiе титулярные совѣтники. Кто–то гримасничалъ передо мною, спрятавшись за всю эту фантастическую толпу и передергивалъ какiя–то нитки, пружинки, и куколки эти двигались, а онъ хохоталъ, и все хохоталъ! И замерещилась мнѣ тогда другая исторiя, въ какихъ–то темныхъ углахъ, какое–то титулярное сердце, честное и чистое, нравственное и преданное начальству, а вмѣстѣ съ нимъ какая–то дѣвочка, оскорбленная и грустная, и глубоко разорвала мнѣ сердце вся ихъ исторiя. И еслибъ собрать всю ту толпу, которая тогда мнѣ приснилась, то вышелъ бы славный маскарадъ… Теперь, теперь дѣло другое. Теперь мнѣ снится пожалуй хоть и тоже, но въ другихъ лицахъ, хотя и старые знакомые стучатся иногда въ мою дверь. Приснилось мнѣ недавно вотъ что: жилъ былъ одинъ чиновникъ, разумѣется въ одномъ департаментѣ. Ни протеста ни голоса въ немъ никогда не бывало; лицо вполнѣ безгрѣшное. Бѣлья на немъ почти тоже не было; вицмундиръ пересталъ исполнять свое назначенiе. Ходилъ мой чудакъ сгорбившись, смотрѣлъ въ землю, и когда бывало, возвращаясь изъ должности къ себѣ на Петербургскую, онъ попадалъ на Невскiй, то навѣрное на Невскомъ никогда не являлось существа покорнѣе и безотвѣтнѣе, такъ что даже кучеръ, хлеснувшiй его одинъ разъ кнутикомъ, такъ, изъ ласки, когда онъ перебѣгалъ черезъ нашу великолѣпную улицу, почти подивился на него, потомучто онъ даже не поворотилъ къ нему головы, не то чтобы выругалъ. Дома у него была старая тетка, родившаяся съ зубной болью и подвязанной щекой, и ворчунья жена, съ шестерыми дѣтьми. И когда всѣ дóма просили хлѣба, рубашекъ и обуви, онъ сидѣлъ себѣ въ уголку у печки, не отвѣчалъ ни слова, писалъ казенныя бумаги, или упорно молчалъ, опустя глаза въ землю и что–то пришептывая, какъ–будто замаливалъ у Господа свои прегрѣшенiя. Терпѣнiя не стало наконецъ ни у матери, ни у дѣтей. Они жили въ мезонинѣ деревяннаго домика, половина котораго уже обвалилась, а другая обваливалась. И когда слезы, попреки и терзанья дошли наконецъ до послѣдней степени, бѣднякъ вдругъ поднялъ голову и проговорилъ какъ Валаамовъ оселъ, но проговорилъ такъ странно, что его отвезли въ сумасшедшiй домъ. И могло же войдти ему въ голову, что онъ — Гарибальди! Да! всѣ чиновники, его сослуживцы, показали, что онъ уже двѣ недѣли заботился объ этомъ; вычиталъ онъ что–то случайно въ подвернувшейся на столѣ газетѣ. Никогда–то онъ почти ни съ кѣмъ не говорилъ и вдругъ началъ безпокоиться, смущаться, разспрашивать всe о Гарибальди и объ итальянскихъ дѣлахъ, какъ Поприщинъ объ испанскихъ… И вотъ въ немъ образовалась мало по малу неотразимая увѣренность, что онъ–то и есть Гарибальди, флибустьеръ и нарушитель естественнаго порядка вещей. Сознавъ въ себѣ свое преступленiе, онъ дрожалъ день и ночь. Ни стоны жены, ни слезы дѣтей, ни высокомѣрные лакеи у подъѣздовъ, подставлявшiе ему на Невскомъ ногу, ни ворона, сѣвшая ему однажды на улицѣ на искомканную его шляпу и возбудившая всеобщiй смѣхъ его департаментскихъ, ни кнутики лихачей–извощиковъ, ни пустое собственное брюхо — ничто, ничто уже болѣе не занимало его. Весь Божiй мiръ скользилъ передъ нимъ и улеталъ куда–то, земля скользила изъ подъ ногъ его. Онъ одно только видѣлъ вездѣ и во всемъ: свое преступленiе, свой стыдъ и позоръ. Что скажетъ ихъ превосходительство, что скажетъ самъ Дементiй Иванычъ, начальникъ отдѣленiя, что скажетъ наконецъ Емельянъ Лукичь, что скажутъ они, они всѣ… Бѣда! И вотъ въ одно утро онъ вдругъ бросился въ ноги его превосходительству: виноватъ дескать, сознаюсь во всемъ, я — Гарибальди, дѣлайте со мной что хотите!.. Ну, и сдѣлали съ нимъ… что надо было сдѣлать. Когда мнѣ приснился этотъ сонъ, я самъ засмѣялся надъ собою и надъ странностью моихъ сновъ. И вдругъ — сонъ въ руку. Какъ вамъ нравится, господа: вычиталъ я недавно изъ газетъ опять одну тайну. Дѣйствительно тайну; въ газетахъ напечатано и истолковано, а все–таки тайну. Открылся вдругъ новый Гарпагонъ, умершiй въ самой ужасной бѣдности, на грудахъ золота. Старикъ этотъ, котораго тоже нужно отнести къ замѣчательнымъ субъектамъ доктора Крупова, былъ нѣкто отставной титулярный совѣтникъ Соловьевъ, имѣвшiй около восьмидесяти лѣтъ отъ роду. Онъ нанималъ себѣ уголъ за ширмой за три рубля. Въ своемъ грязномъ углу Соловьевъ жилъ уже болѣе года, не имѣлъ никакихъ занятiй, постоянно жаловался на скудость средствъ и даже, вѣрный характеру своей видимой бѣдности, за квартиру вó–время не платилъ, оставшись послѣ смерти долженъ за цѣлый годъ. Въ теченiе этого года новый Плюшкинъ постоянно былъ боленъ, страдалъ одышкою и груднымъ разстройствомъ и ходилъ за совѣтами и лекарствами въ Максимилiановскую лечебницу. Онъ отказывалъ себѣ въ свѣжей пищѣ, даже въ послѣднiе дни своей жизни. Послѣ смерти Соловьева, умершаго на лохмотьяхъ, посреди отвратительной и грязной бѣдности, найдено въ его бумагахъ 169,022 р. с. кредитными билетами и наличными деньгами. Газетное объявленiе гласитъ, что найденныя деньги отданы на храненiе въ департаментъ управы благочинiя, а тѣло умершаго подлежитъ вскрытiю…

Я раздумывалъ объ этомъ происшествiи и приближался къ гостиному двору. Становился вечеръ; въ магазинахъ, за цѣльными, слегка запотѣвшими стеклами, загорѣлся газъ. Рысаки и офицеры летѣли по Невскому; тяжело хрустя по снѣгу, неслись блестящiя кареты, запряжонныя гордыми конями, съ гордыми кучерами и надменными лакеями. Изрѣдка раздавался звонкiй стукъ подковы, тронувшей сквозь снѣгъ камень; по тротуарамъ валили прохожiе… былъ канунъ Рождества… И вотъ передо мною въ толпѣ мелькнула какая–то фигура, не дѣйствительная, а фантастическая. Я вѣдь никакъ не могу отказаться отъ фантастическаго настроенiя. Еще въ сороковыхъ годахъ меня называли и дразнили фантазёромъ. Тогда впрочемъ я не пролѣзъ въ одну щелочку. Теперь, разумѣется — сѣдина, житейская опытность и т. д., и т. д., а между–тѣмъ я все–таки остался фантазёромъ. Фигура, скользнувшая передо мною, была въ шинели на ватѣ, старой и изношенной, которая непремѣнно служила хозяину вмѣсто одѣяла ночью, чтó видно было даже съ перваго взгляда. Исковерканная шляпа, съ обломанными полями, сбивалась на затылокъ. Клочки сѣдыхъ волосъ выбивались изъ подъ нея и падали на воротникъ шинели. Старичокъ подпирался палкой. Онъ жевалъ губами и, глядя въ землю, торопился куда–то, вѣроятно къ себѣ домой. Дворникъ, сгребавшiй съ тротуара снѣгъ, нарочно подбросилъ прямо на его ноги цѣлую лопату; но старичокъ этого даже и не замѣтилъ. Поровнявшись со мной, онъ взглянулъ на меня и мигнулъ мнѣ глазомъ, умершимъ глазомъ, безъ свѣта и силы, точно предо мной приподняли вѣку у мертвеца, и я тотчасъ догадался, что это тотъ самый Гарпагонъ, который умеръ съ полмилiономъ на своихъ ветошкахъ и ходилъ въ Максимилiановскую лечебницу. И вотъ (у меня воображенiе быстрое) передо мной нарисовался вдругъ образъ, очень похожiй на пушкинскаго скупого рыцаря. Мнѣ вдругъ показалось, что мой Соловьевъ лицо колоссальное. Онъ ушолъ отъ свѣта и удалился отъ всѣхъ соблазновъ его къ себѣ за ширмы. Чтó ему во всемъ этомъ пустомъ блескѣ, во всей этой нашей роскоши? Кчему покой и комфортъ? Что ему за дѣло до этихъ лицъ, до этихъ лакеевъ, сидящихъ на каретахъ, до этихъ господъ и госпожъ, сидящихъ внутри каретъ; до этихъ господъ, катающихся на рысакахъ, и до этихъ господъ, бредущихъ пѣшкомъ, до этихъ очаровательныхъ молодыхъ людей, на лицахъ которыхъ написана ненасытная жажда камелiй и рублей серебромъ?.. Что ему за дѣло до этихъ камелiй, Миннъ и Армансъ?.. Нѣтъ; ничего ему не надо, у него все это есть, — тамъ, подъ его подушкой, на которой наволочка еще съ прошлаго года. Пусть съ прошлаго года: онъ свиснетъ, и къ нему послушно приползетъ все, что ему надо. Онъ захочетъ, и многiя лица осчастливятъ его внимательной улыбкой. Вотъ вино, — оно бы согрѣло его кровь; оно бы помогло ему, и даже недорогое вино… Не надо ему никакого. Онъ выше всѣхъ желанiй… Но когда я фантазировалъ такимъ образомъ, мнѣ показалось, что я хватилъ не туда, что я обкрадываю Пушкина, и дѣло происходило совсѣмъ другимъ образомъ. Нѣтъ, это было вѣрно не такъ. Лѣтъ шестьдесятъ назадъ, Соловьевъ вѣрно гдѣ–нибудь служилъ; былъ молодъ, юнъ, лѣтъ двадцати. Можетъ быть и онъ тоже имѣлъ увлеченiя, разъѣзжалъ на извощикахъ, зналъ какую–нибудь Луизу и ходилъ въ театръ смотрѣть «Жизнь Игрока». Но вдругъ съ нимъ что–нибудь случилось такое, какъ–будто подталкивающее подъ локоть, — одно изъ тѣхъ происшествiй, которыя въ одинъ мигъ измѣняютъ всего человѣка, такъ что онъ даже самъ того не замѣтитъ. Можетъ быть съ нимъ была какая–нибудь минута, когда онъ вдругъ какъ–будто во что–то прозрѣлъ и заробѣлъ передъ чѣмъ–то. И вотъ, Акакiй Акакiевичъ копитъ гроши на куницу, а онъ откладываетъ изъ жалованья и копитъ, копитъ на чорный день, неизвѣстно на что, но только не на куницу. Онъ иногда и дрожитъ, и боится, и закутывается воротникомъ шинели, когда идетъ по улицамъ, чтобъ не испугаться кого–нибудь, и вообще смотритъ такъ, какъ–будто его сейчасъ распекли. Проходятъ годы, и вотъ онъ пускаетъ съ успѣхомъ гроши свои въ ростъ, по мелочамъ, чиновникамъ и кухаркамъ, подъ вѣрнѣйшiе заклады. Копится сумма, а онъ робѣетъ и робѣетъ всe больше и больше. Проходятъ десятки лѣтъ. У него уже таятся заклады тысячные и десяти–тысячные. Онъ молчитъ и копитъ, всe копитъ. И сладостно и страшно ему, и страхъ всe больше и больше томитъ его сердце, до того, что онъ вдругъ осуществляетъ свои капиталы и скрывается въ какой–то бѣдный уголъ. Онъ держалъ было сначала у себя, въ заплесневелой квартирѣ своей, со стѣнами подъ жолтой краской, кухарку и кошку; кухарка была глупа, но честная отъ глупости. А онъ все ее бранилъ и корилъ; ѣлъ картофель, пилъ цикорiй, — и поилъ имъ и кухарку, безотвѣтную и послушную. Мясо покупалъ онъ только для кошки, въ мѣсяцъ по фунту, и она отъ этого страшно мяукала, и когда мяукала и жалобно смотрѣла въ его глаза, прося говядинки, и терлась около него, поднявъ хвостъ строкою, онъ гладилъ ее, называлъ ее Машей, а говядинки все–таки не давалъ. Все богатство его состояло въ стѣнныхъ часахъ, съ гирями на веревкахъ, и отъ нечего дѣлать онъ посматривалъ на эти часы, какъ–будто интересуясь, который часъ. Но околѣла кошка, за кухаркой прислалъ мужъ изъ деревни, часы давно уже стали и развалились. Старичокъ остался одинъ, осмотрѣлся, пожевалъ губами и продалъ за два гроша на толкучiй свои три провалившiеся стула, ломберный столъ, съ котораго онъ давно уже придумалъ содрать сукно, чтобъ употребить его на внутреннюю подкладку халата, но не употребилъ, а пожевавъ губами, бережно сложилъ и спряталъ въ свой узелокъ. Продалъ онъ и часы и — отправился проживать по угламъ. По угламъ, за ширмами онъ спалъ, ѣлъ картофель, уменьшая каждый день его количество, трепеталъ и боялся, не доплачивалъ денегъ и, не заплативъ, переѣзжалъ въ другiе углы, чтобъ не заплатить потомъ и тамъ. И сколько разъ можетъ быть бѣдная нѣмка, его хозяйка, въ папильоткахъ и грязная, приставала къ нему, чтобъ онъ отдалъ ей хоть одинъ грошъ своего долгу. Онъ только ахалъ и охалъ, говорилъ ей о благочестiи, о долготерпѣнiи и милосердiи, крестилъ себѣ ротъ и засыпалъ тревожно и съ дрожью, чтобъ кто–нибудь не узналъ его тайны, чтобъ хозяйка не провѣдала… И зачѣмъ онъ ходилъ въ Максимилiановскую лечебницу! Зачѣмъ ему было лечиться? Для чего ему была жизнь? И предчувствовалъ ли онъ, что всѣ его полмилiона поступятъ на храненiе въ управу благочинiя? Впрочемъ его тѣло хотѣли вскрывать, увѣриться, что онъ былъ сумасшедшiй. Мнѣ кажется, что вскрытiемъ не разъясняются подобныя тайны. Да и какой онъ былъ сумасшедшiй!

Я вошолъ въ гостиный дворъ. Подъ арками кишѣла толпа людей, сквозь которую даже трудно было пробиться. Всe это покупало и запасалось на праздники. Подъ арками же преимущественно продавались игрушки и стояли готовыя елки всѣхъ сортовъ, и бѣдныя и богатыя. Предъ грудой игрушекъ стояла одна толстая дама съ лорнетомъ и съ лакеемъ въ какой–то невозможной ливреѣ. Даму сопровождалъ курносый и чрезвычайно потертый молодой человѣкъ. Дама щебетала и выбирала игрушки; въ особенности ей понравилась фигурка въ синемъ мундирѣ и красныхъ панталонахъ.

— C'est un Zouave, c'est un Zouave, пищала дама; voyez, Victor, c'est un Zouave; car enfin il a… enfin c'est rouge; c'est un Zouave!

И дама съ восторгомъ купила зуава.

Недалеко отъ нихъ, у другаго вороха игрушекъ, въ толпѣ покупателей стояли господинъ и госпожа и долго выбирали, чтóбы купить, чтобъ и хорошо было и подешевле. Послѣднее кажется очень занимало господина.

— Посмотри, душенька, вѣдь щелкаетъ, говорилъ онъ своей подругѣ жизни, показывая ей деревянную пушечку, которая дѣйствительно щелкала. Смотри, видишь — щелкаетъ!

И господинъ нѣсколько разъ щелкнулъ передъ глазами своей озабоченной барыни. Но той хотѣлось игрушку получше; она съ недоумѣнiемъ смотрѣла на пушку.

— Лучше бы вотъ хоть эту куклу, сказала она, безнадежно указавъ на нее пальцемъ.

— Эту куклу? гм… проговорилъ господинъ. Отчего же, душенька, смотри — вѣдь щелкаетъ?

Его нахмуренное раздумье, серьёзное, озабоченное каждымъ гривенникомъ лицо свидѣтельствовало, что деньги доставались ему не даромъ. Онъ не рѣшался и, съ нахмуреннымъ видомъ, молча, продолжалъ щелкать изъ пушечки. Я не знаю, что они купили. Я продолжалъ пробираться сквозь толпу, преслѣдуемый памятью Шиллера, продаваемою мальчишками, къ которой присоединился теперь и Викторъ Эммануилъ. Изрѣдка въ толпѣ слышался робкiй голосъ ребенка, украдкою просившаго милостыню.

— Милостивый государь, извините, что осмѣливаюсь васъ безпокоить…

Я оглянулся. За мною слѣдовалъ одинъ господинъ, въ форменномъ пальто, котораго я подозрѣваю выгнаннымъ изъ службы. Иначе быть не можетъ. Они всѣ ходятъ потомъ въ форменныхъ пальто, особенно бывшiе подъ судомъ. Это господинъ вершковъ девяти росту, съ виду лѣтъ тридцати пяти и родной братецъ Ноздреву и поручику Живновскому, въ фуражкѣ съ краснымъ околышкомъ, съ отвратительно–свѣжимъ цвѣтомъ лица и съ необыкновенно–тщательно выбритою физiономiей, до того открытой и «благородной», что при взглядѣ на нее у васъ раждалось непреодолимое желанiе плюнуть прямо въ эту физiономiю. Я его знаю; онъ уже мнѣ не разъ встрѣчался на улицѣ.

— Преслѣдуемъ несчастьемъ. Самъ давалъ по пятнадцати цѣлковыхъ нуждавшимся. Милостивый государь… съ вашей стороны… если смѣю надѣяться…

Не одного этого господина, дававшаго по пятнадцати цѣлковыхъ нуждавшимся (надо было бы узнать, сколько онъ содралъ съ другихъ нуждавшихся?), я встрѣчалъ на петербургскихъ улицахъ. Или мое такое несчастье, или я имѣю какое–нибудь особенное свойство на нихъ натыкаться. Я помню еще одного господина, тоже въ форменномъ сѣромъ пальто, необыкновенно чистомъ и новомъ съ великолѣпнѣйшими бакенбардами и съ благородствомъ лица неизобразимымъ. Это лицо сiяло здоровьемъ, бѣлыя руки блестѣли чистотою. Онъ придрался ко мнѣ на нѣмецкомъ языкѣ, вѣроятно чтобъ не компрометировать себя передъ «публикой»; я не зналъ, какъ отстать отъ него. Такого безстыдства я никогда еще не встрѣчалъ… А какiе бы изъ всѣхъ этихъ попрошаекъ вышли славные накатчики насосовъ, или работники на желѣзныхъ дорогахъ! что за сила, что за здоровье! Но — благородство препятствуетъ! И какiе должно быть они были въ свое время дантисты…

Но встрѣча съ пальто отвратительно благородной наружности напомнила мнѣ другую встрѣчу лѣтомъ, въ августѣ мѣсяцѣ. Въ тотъ день я имѣлъ двѣ встрѣчи; одна изъ нихъ произвела на меня премиленькое впечатлѣнiе. Я проходилъ по Фонтанкѣ мимо одного барскаго дома. У подъѣзда стояла щегольская двумѣстная карета. Вдругъ швейцаръ отворилъ двери и изъ нихъ вышла молодая и изящная парочка. Дама, одѣтая пышно и богато, прехорошенькая и премолоденькая, порхнула въ карету, за нею вскочилъ господинъ, еще очень молодой человѣкъ, въ блестящемъ военномъ мундирѣ, и только что лакей успѣлъ захлопнуть дверцы, молодой человѣкъ впился поцѣлуемъ въ губки хорошенькой дамочки, которая съ наслажденiемъ приняла его ласку. Я разглядѣлъ всю эту мгновенную сцену сквозь стекло кареты. Они меня не примѣтили; карета рванулась, а я расхохотался стоя на тротуарѣ. Не было сомнѣнiя, что это «молодые», дѣлавшiе визиты. Супруги послѣ медоваго мѣсяца въ каретахъ не цѣлуются.

Часовъ въ пять по–полудни того же дня я проходилъ по Вознесенскому проспекту. Вдругъ я услышалъ за собой робкiй, слабый голосъ; я обернулся, — передо мной стоялъ мальчикъ лѣтъ двѣнадцати или тринадцати, съ миленькимъ и добрымъ личикомъ, смотрѣвшiй на меня просящимъ и стыдливымъ взглядомъ. Онъ что–то говорилъ, но голосъ его прерывался и немного дрожалъ. Одѣтъ онъ былъ бѣдно, но очень чисто, въ лѣтнемъ легкомъ пальто, въ фуражкѣ, но въ довольно худыхъ сапогахъ. Старенькiй шолковый галстучекъ былъ аккуратно повязанъ у него на шеѣ. По всему было видно, что онъ принадлежалъ къ семейству бѣдному, но честному и видавшему лучшiе дни. И видно было, что этотъ галстухъ повязала ему сама маменька или старшая сестрица. Воротнички его довольно толстой рубашки были очень чисты. Манеры мальчика были просты и вѣжливы. Въ усталомъ лицѣ его было много благороднаго, искренняго выраженiя.

— Извините меня, что я васъ безпокою, сказалъ онъ. Будьте такъ добры, дайте мнѣ пожалуйста что–нибудь… Проговоривъ это, онъ слегка покраснѣлъ.

Я отступилъ на шагъ отъ удивленiя. Такъ странною показалась мнѣ его просьба.

— Но кто–же вы? проговорилъ я въ недоумѣнiи, — и какъ это вы… просите. Я право не ожидалъ.

— Меня утромъ послали папенька и маменька къ нашимъ роднымъ на Петербургскую сторону. Они думали, что я тамъ могу обѣдать. Но тамъ… я не могъ обѣдать, долго ждалъ и теперь иду домой; я очень усталъ и мнѣ очень хочется ѣсть…

— А гдѣ вы живете?

— У Смольнаго монастыря… Дайте мнѣ шесть копѣекъ, вотъ тутъ въ лавочкѣ есть пироги, я въ окошко видѣлъ; эти пироги по шести копѣекъ, я куплю пирогъ и отдохну въ лавочкѣ, а тамъ опять пойду…

Къ счастью у меня въ карманѣ былъ четвертакъ, и я отдалъ его бѣдному мальчику.

— Скажите, кто же ваши родители? спросилъ я.

— Папенька сперва служилъ, отвѣчалъ мальчикъ, и я ходилъ въ гимназiю. Насъ четверо, сестеръ и братьевъ. А какъ папенька нынѣшняго года потерялъ мѣсто, я ужь и не хожу въ гимназiю; жалованья нѣтъ, и мы теперь… очень бѣдны…

Вся исторiя въ нѣсколькихъ словахъ.

Очень бѣдны, очень бѣдны!

Бѣдность конечно фактъ… ну, положимъ такъ — исключительный, спорить не будемъ. Вѣдь есть же и богатые и достаточные люди; у нихъ есть дѣти милыя, умныя, воспитанныя; имъ покупаютъ зуавовъ, и зуавы можетъ быть не помѣшаютъ имъ быть очень хорошими людьми современемъ… Вѣдь у насъ чрезвычайно всe это странно; по неизвѣстному какому–то закону дѣлается, а долженъ же быть законъ; вѣдь по законамъ же дѣйствуетъ природа и живетъ человѣкъ. А между тѣмъ все таки странно. Изъ мужицкой семьи выходитъ вдругъ поэтъ, да еще какой; изъ спецiальнаго заведенiя — мыслитель! И потому я покоенъ за встрѣченнаго мною мальчика. Онъ не пропадетъ; жаль конечно его отца, но онъ какъ–нибудь прiютится, найдетъ себѣ мѣсто, обойдется. Вѣроятно онъ уже человѣкъ законченный. Ктому же вѣдь и не безъ маленькихъ же несчастiй на землѣ; да и не онъ одинъ, не такъ ли? Но все таки невыносимо, когда — ну хоть невольно, — подумаешь, сколько грустнаго цинизма, сколько тяжолыхъ впечатлѣнiй вынесетъ этотъ мальчикъ изъ своего дѣтства. И не отразится ли этотъ цинизмъ въ его нравственномъ развитiи? А если отразится, то чѣмъ? отвращенiемъ ли къ этому цинизму, или однимъ изъ тѣхъ примиренiй, которыя губятъ душу на вѣки? Этотъ уже мальчикъ учился, онъ уже многое понимаетъ; онъ краснѣетъ и стыдится. Онъ честенъ и уже мыслилъ, потомучто несчастiе учитъ мыслить, да иногда и слишкомъ рано. Что? какъ же отзовется ему потомъ его случайное нищенство? Будетъ ли онъ вспоминать этотъ день съ отвращенiемъ и содроганiемъ или обратится въ дармоѣда въ отставкѣ, въ форменномъ пальто и съ отвратительно–благородной наружностью? Но… успокоимся; кчему совершенно безполезные вопросы? Бѣдность всегда исключенiе; всѣ живутъ и живутъ кое–какъ. Общество не можетъ быть всe богато; общество не можетъ быть безъ случайныхъ несчастiй. Неправда ли? Я вамъ даже могу разсказать одну повѣсть чрезвычайно–оригинальной и даже очень грацiозной бѣдности. Но эту повѣсть я оставлю къ концу моего фельетона. Прибавлю только, что еслибъ всѣ были — ну хоть только богаты; то было бы крайне однообразно, ктому же бѣдность развиваетъ человѣка, учитъ его иногда добродѣтели… неправда ли? Если бъ на свѣтѣ вездѣ пахло духами, то мы бы и не цѣнили запаха духовъ. О, Кузьма Прутковъ, прими сей афоризмъ въ число знаменитыхъ фразъ, изрѣченныхъ твоею мудростiю! Но не о Кузьмѣ Прутковѣ я намѣренъ теперь говорить. Я хочу сказать два слова о нашемъ «Новомъ Поэтѣ» именно по поводу бѣдности. Онъ описываетъ въ своемъ послѣднемъ фельетонѣ безумную петербургскую роскошь и… бѣдность — не въ Петербургѣ, но на Петербургской сторонѣ, близь Смольнаго монастыря и вообще на оконечностяхъ, — чтó, какъ извѣстно, уже не Петербургъ. Но упоминая о бѣдности, онъ извѣщаетъ, что дороговизна петербургской жизни начинаетъ возбуждать нѣкоторыя заботы въ петербургцахъ, въ людяхъ благонамѣренныхъ и вообще въ тѣхъ гражданахъ Петербурга, которые въ состоянiи что–нибудь сдѣлать. Онъ приводитъ напримѣръ слухъ объ учрежденiи комитета народнаго здравiя, въ которомъ, за исключенiемъ докторовъ, будутъ засѣдать представители городскихъ сословiй, фабриканты и ремесленники. Конечно этотъ комитетъ что–нибудь скажетъ и будетъ дѣйствовать наиполезнѣйшимъ образомъ, да и вообще это прекрасная мысль. Мы любимъ Комитеты и уважаемъ ихъ. Посмотрите на Комитетъ литературнаго фонда: какъ много онъ сдѣлалъ для пользы литераторовъ, съ какой необыкновенной быстротой прiумножаетъ свой капиталъ, какъ дѣятельны всѣ его члены, какъ замѣтна для всѣхъ ихъ дѣятельность! Вотъ уже новый годъ, а уже было одно публичное чтенiе въ пользу нуждающихся литераторовъ и ученыхъ. Уже составилось, успѣло состояться. — А вѣдь чтенiя — важная вещь. Чтенiя — одинъ изъ главнѣйшихъ доходовъ литературнаго фонда. Сколько принесли они прошлаго года денегъ! Кромѣ «Комитета для народнаго здравiя» была еще рѣчь одного инженера г. Васильева, о которой тоже упоминаетъ Новый Поэтъ и которая впрочемъ появилась особой брошюрой. Г. Васильевъ излагаетъ свой взглядъ на современное состоянiе вопроса объ улучшенiи Петербурга, и обращаетъ тоже вниманiе и на дороговизну петербургской жизни. Да, на это можно обратить вниманiе; это даже стоитъ того. Говорятъ, что въ Петербургѣ нельзя теперь тратить меньше полуторы тысячи рублей серебромъ, а меньше тысячи для семейнаго человѣка почти уже бѣдность. Гдѣ же взять тысячу рублей? Конечно, еслибъ я былъ Иваномъ Александровичемъ Гончаровымъ, я бы написалъ какихъ–нибудь полтора печатныхъ листика, такъ, чего–нибудь въ родѣ отрывка (каждая крупица высокоталантливаго человѣка драгоцѣнна), — и вотъ ужь у меня и тысяча серебромъ. Но вѣдь не всѣ же Иваны Александровичи Гончаровы!

Наконецъ Новый Поэтъ упоминаетъ и объ мысляхъ г. Лаврова въ Пассажѣ… Ахъ, извините! это уже не для улучшенiя Петербурга. Это такъ, для философiи. Чтожъ? и философiя можетъ вѣдь послужить къ улучшенiю. Она украшаетъ умъ, даетъ ему разныя мысли, ну, и прочее и все остальное. Я вообще ужасно люблю, когда Новый Поэтъ говоритъ на примѣръ о философiи, объ искусствѣ… и вообще про добродѣтель. Правда, его слова объ искусствѣ, по поводу мыслей г. Лаврова, немного… какъ бы это сказать — ну, хоть не много удивятъ г. Лаврова, тѣмъ болѣе что Новый Поэтъ обращается къ нему съ вопросомъ: какъ онъ объ его словахъ думаетъ? Но вѣдь нельзя же человѣку знать всe, всю подноготную; судить обо всемъ одинаково удовлетворительно; вѣдь иногда и ошибается человѣкъ. Повторяю: не будь разнообразiя, было бы очень скучно. Почему жь лишить этого разнообразiя и Новаго Поэта? Напротивъ, ему именно надо пожелать нѣкотораго разнообразiя, хотя мы все–таки читаемъ его съ величайшимъ удовольствiемъ, даже и въ теперешнемъ видѣ, и получая «Современникъ» — единственный русскiй журналъ, въ которомъ всѣ статьи можно читать съ любопытствомъ, — мы всегда разрѣзываемъ прежде всего Новаго Поэта и г. –бова.

Въ спорахъ голосисты,

Смѣлы не впопадъ,

Эти публицисты

Скоро замолчатъ.

Будутъ жить для цѣлей

Мелкой суеты, —

И опять камелiй

Станешь пѣть намъ ты.

Не соглашаюсь! Совершенно не соглашаюсь! Это стихотворенiе какъ–то случайно попалось ко мнѣ, и я нечаянно его затвердилъ; но — не соглашаюсь! Конечно всякiй можетъ имѣть свои мнѣнiя. Можно не соглашаться съ г. –бовымъ, но мнѣ кажется, я–бы умеръ со скуки за его статьей, еслибъ онъ хоть на сколько–нибудь измѣнилъ характеръ своихъ указовъ, отдаваемыхъ имъ по русской литературѣ:

Есть наслажденiе и въ дикости лѣсовъ,

Въ статьяхъ Дудышкина есть чары,

И поучительны отъ прозы до стиховъ

Литературные базары,

Есть упоенiе въ софизмахъ Гымалэ,

Есть перлы въ омутѣ журналовъ,

Милъ Войскобойниковъ, сбирающiй во мглѣ

Большую серiю скандаловъ,

Я это всё люблю, но ты, о, критикъ –бовъ

Для сердца ты всего дороже!

Не мысля я скажу — ты выше всѣхъ умовъ,

Подумая — скажу я тоже.

Ты можешь критикой вознесть иль погубить,

Тобою гордъ журнальный лагерь,

И равный силами съ тобой лишь, можетъ быть,

Одинъ Конрадъ Лилiеншвагеръ.

Но кромѣ г. –бова я люблю и «Новаго Поэта», даже больше чѣмъ г. –бова. Меня всегда возмущало, что его считаютъ родоначальникомъ литературныхъ скандаловъ. Не вѣрю и не хочу вѣрить. Имя его въ литературѣ до сихъ поръ безукоризненно и честно. Еще давно, чуть не въ дѣтствѣ моемъ я началъ читать Новаго Поэта. Я всегда любилъ воображать наружность поэтовъ и прозаиковъ, которые произвели на меня впечатлѣнiе. Но, странное дѣло, я никакъ не могъ добиться увидѣть портретъ Новаго Поэта. Я отыскивалъ его между портретами г. Краевскаго, г. Старчевскаго, вообще между портретами всѣхъ русскихъ дѣятелей слова и мысли, изданныхъ г. Мюнстеромъ и которыхъ уже издано теперь можетъ быть до ста лицъ, и никакъ не могъ отыскать въ ихъ числѣ Новаго Поэта. Но довольно о Новомъ Поэтѣ. Меня еще пожалуй обвинятъ въ пристрастiи. Я вѣдь заговорилъ о немъ собственно по поводу одной оды, будто–бы, написанной петербургскими камелiями: чего не сочинятъ праздные люди! Вотъ эта ода:

ОДА

ПЕТЕРБУРГСКИХЪ КАМЕЛIЙ НОВОМУ ПОЭТУ

Золото, роскошь, уборы алмазные

Вкругъ разсыпаются насъ,

Ѣздимъ мы въ оперы — пышныя, праздныя,

Всѣмъ богачамъ на показъ.

Жемчугъ, кораллы, съ нарядами рѣдкими,

Лошади, упряжь каретъ —

Всe это далъ намъ своими «Замѣтками»

Новый поэтъ.

Всѣ мы — Шарлоты, Армансы, Амелiи —

Прежде не знали тѣхъ благъ;

Было въ презрѣнiи имя Камелiи,

Мы утопали въ долгахъ;

Вдругъ улыбнулось намъ счастье алмазами,

Принялъ съ восторгомъ насъ свѣтъ,

Лишь о камелiяхъ вышелъ съ разсказами

Новый поэтъ.

Сталъ рисовать онъ съ особой любовiю

Невскихъ гетеръ идеалъ.

Вспрянули старцы съ вскипѣвшею кровiю,

Кругъ молодежи возсталъ.

Золото въ грудахъ снесли наши плѣнники,

Бѣдности минулъ и слѣдъ,

Какъ подносилъ намъ вѣнокъ въ Современникѣ

Новый Поэтъ.

Пусть врагъ прогресса, развитiя женскаго,

Дерзкiй аскетъ насъ клянетъ, —

Новый Поэтъ отъ хулы Аскоченскаго

Юныхъ камелiй спасетъ.

Пусть публицистъ занятъ дѣломъ Италiи,

–Бовъ порицаетъ весь свѣтъ, —

Вновь воспоетъ наши плечи и талiи

Новый поэтъ.

Ты, увлеченъ благородною цѣлiю,

Нашъ воспѣвалъ идеалъ,

И на пирахъ за то каждой камелiей

Питъ твой заздравный бокалъ.

Если жъ стезю твою литературную

Кончишь ты въ старости лѣтъ, —

Всѣ мы почтимъ тебя мраморной урною,

Новый Поэтъ.

Шутка, милая шалость! но совершенно неправдоподобная; во первыхъ ни одна изъ камелiй не станетъ сочинять стихи. Вообще всѣ подобныя произведенiя грѣшатъ своею неправдоподобностiю, хотя тѣмъ самымъ становятся безобидны. Такъ напримѣръ извѣстная эпиграмма въ прозѣ на г. Краевскаго, помѣщенная въ прошлогодней Искрѣ, если припомните, читатель, упоминала еще о г. Перейрѣ, г. Дудышкинѣ и сен–симонистахъ. Совершенно неправдоподобная эпиграмма! Кстати о г. Краевскомъ: въ одномъ изъ прошлогоднихъ объявленiй объ изданiи «Отечественныхъ Записокъ» въ шестьдесятъ первомъ году, сказано, что отдѣломъ критики будутъ завѣдовать съ будущаго года гг. Дудышкинъ и Краевскiй. Это объявленiе произвело нѣкоторый говоръ, какъ и извѣстная статья въ «Отечественныхъ Запискахъ» — «литература скандаловъ»; меня даже просили увѣдомить публику, что объявленiе о будущихъ критикахъ г. Краевскаго должно считать самымъ важнымъ и самымъ назойливымъ литературнымъ скандаломъ за весь прошлый годъ. По моему это уже слишкомъ сильно. Не такъ ли? Почему же г. Краевскому не написать хорошей критики? Онъ редакторъ Энциклопедическаго Лексикона. Онъ уже слишкомъ двадцать лѣтъ издаетъ журналъ. Если онъ до сихъ поръ не писалъ, то еще нельзя сказать, что онъ не напишетъ. А впрочемъ мнѣ кажется, что извѣстiе о будущей критической дѣятельности г. Краевскаго не совсѣмъ справедливо. Спѣшу оговориться: можетъ быть я ошибаюсь и, во всякомъ случаѣ, съ нетерпѣнiемъ буду ждать выхода номера «Отечественныхъ Записокъ», съ статьей почтеннаго редактора. Но мнѣ все–таки кажется, что г. Краевскому теперь не до русской литературы; у него и безъ того много дѣла. — Кромѣ серьёзнаго дѣла, у него на плечахъ сорокъ будущихъ томовъ Энциклопедическаго Лексикона. Кромѣ Энциклопедическаго Лексикона нужно поднять «Отечественныя Записки», сдѣлать ихъ поживѣе, посовременнѣе, разшевелить заснувшiй журналъ, не то, пожалуй, не будетъ подписчиковъ… Не до литературы ему теперь!

Но не смотря на то, что ему теперь не до литературы, я, чтобъ окончить о г. Краевскомъ, все–таки скажу, что считаю его лицомъ весьма полезнымъ русской литературѣ, и говорю это совершенно серьезно. Если онъ и не писалъ почти ничего въ продолженiе всей своей литературной дѣятельности, то умѣлъ за то издавать журналъ. Теперь это сдѣлалось легче, но прежде было даже и очень нелегко. Журналы получили теперь у насъ высокообщественное значенiе, и г. Краевскiй, какъ издатель журнала, дѣйствительно много тому способствовалъ. Онъ взглянулъ между прочимъ на журналъ съ коммерческой точки зрѣнiя (какъ и слѣдовало сдѣлать, во времена г. Краевскаго); въ этомъ чувствовалась настоятельная потребность и, положительно можно сказать, онъ первый придалъ издательскому дѣлу серьезную дѣловитость коммерческаго предпрiятiя и необыкновенную аккуратность. Укажутъ на «Библiотеку для Чтенiя», скажутъ что она явилась прежде «Отечественныхъ Записокъ», и издавалась тоже съ аккуратностiю, неслыханною до того въ русской журналистикѣ. Сознаюсь, что первый шагъ важнѣе всего, но за то и второй шагъ имѣетъ можетъ быть совсѣмъ неменьшее значенiе. Успѣхъ перваго шага объясняютъ иногда случайными обстоятельствами, но успѣхъ второго шага окончательно оправдываетъ дѣло. Онъ доказываетъ всѣмъ не только возможность, но и устойчивость, но и зрѣлость дѣла. Аккуратностiю и точностiю своего изданiя г. Краевскiй прiучилъ публику вѣрить въ стойкость литературныхъ предпрiятiй, и эта увѣренность ободрила публику и размножила подписчиковъ. Если г. Краевскiй мало сдѣлалъ какъ литераторъ, то сдѣлалъ довольно какъ общественный дѣятель. Ему, какъ аккуратнѣйшему изъ издателей, и поручили теперь изданiе Энциклопедическаго Лексикона. Но г. Краевскому всегда мало одной (и опять таки чрезвычайно важной) заслуги; онъ объявляетъ, что хочетъ писать критики. Съ Богомъ! Но если г. Краевскому вздумается напр. напечатать отъ своего имени въ газетахъ письмо, и въ этомъ письмѣ онъ станетъ объяснять мѣру своего участiя въ изданiи Энциклопедическаго Лексикона; скажетъ, что онъ принялъ на себя всю нравственную отвѣтственность за статьи будущаго лексикона; что онъ будетъ читать статьи по всѣмъ отраслямъ знанiя, — философiи, естественныхъ наукъ, исторiи, литературы, математики; что онъ будетъ исправлять, сокращать и дополнять эти статьи по мѣрѣ надобности; то тогда намъ простительно будетъ хоть подивиться. Это будетъ даже ужь слишкомъ неловко. Вотъ это–то и насмѣшитъ, вотъ это–то и окомпрометируетъ! Я думаю еслибъ самъ Беконъ издавалъ энциклопедическiй лексиконъ съ такой отвѣтственностiю, то и тотъ насмѣшилъ бы публику. Нельзя же все знать, всѣ науки на свѣтѣ! Нельзя же все умѣть дѣлать. Шекспиръ былъ великiй поэтъ, но построить Петра въ Римѣ онъ бы не взялся. А г. Краевскiй даже и не Шекспиръ…

Но, Боже мой, куда я увлекся! Я все забываю, что я фельетонистъ! Взялся за гужъ, — не говори, что не дюжъ! Надобно писать о новостяхъ, а я пишу объ Энциклопедическомъ Лексиконѣ. Новостей! новостей! А теперь къ тому же самое шумное время, середина зимы, Рождество, Новый Годъ, праздники, святки; святки! Кстати: помните ли вы стихотворенiе:

Перекрестокъ, гдѣ ракитка

И стоитъ и спитъ…

Тихо ветхая калитка

За плетнемъ скрипитъ.

Кто–то крадется сторонкой,

Санки пробѣгутъ…

И вопросъ раздастся звонкой:

— Какъ тебя зовутъ?

Одинъ изъ петербургскихъ мечтателей увѣрялъ меня, что тихая грацiя этого стихотворенiя недоступна для коренного петербургскаго поэта и что будто бы въ Петербургѣ оно должно непремѣнно перефразироваться въ такiе стихи:

Переулокъ, гдѣ фонтанка

Мерзлая стоитъ…

Противъ лавочки шарманка

Жалобно хрипитъ.

Кто–то крадется за будкой;

Фонари горятъ…

И вопросъ раздастся чуткой:

Кто идетъ? — Солдатъ!

Это стихотворенiе сентиментальнаго мечтателя. А вотъ стихотворенiе другаго мечтателя, мечтателя–прогрессиста, мечтателя–дѣятеля, или дѣятельнаго мечтателя.

Прогрессъ и умъ во всемъ въ насъ видны,

Всѣ наши страсти холодны,

Мы въ увлеченiяхъ солидны,

Мы въ наслажденiяхъ скромны.

За ближнихъ мы стоимъ горою,

Но чтя Волтера и Руссо,

Мы кушать устрицы порою

Не забываемъ у Дюссо.

Доходныхъ мѣстъ, большихъ протекцiй

Въ душѣ не смѣя разлюбить,

На чтенiи публичныхъ лекцiй

Талантъ мы рады поощрить;

На пикникѣ, въ разгарѣ спора,

Полиберальничать слегка,

И, бывъ въ восторгѣ отъ Сюзора,

Къ нему заѣхать съ пикника.

Насъ занимаютъ вигъ и тори,

Римъ и парламента азартъ;

Мы дружно хлопаемъ Ристори

Въ Медеѣ, Каммѣ и Стюартъ.

Насъ равномѣрно занимаетъ:

Какъ измѣнилъ свой планъ Кавуръ

И что Каткову отвѣчаетъ

Въ Вѣдомостяхъ Московскихъ Туръ,

Что сталось съ Ицкой, нашимъ Крезомъ,

Что говорилъ съ трибуны –бовъ,

И какъ съ привознымъ ut'diez–омъ

Въ послѣднiй разъ пропѣлъ Кравцовъ.

Средь благороднаго собранья,

Межъ танцевъ — толкъ у насъ одинъ,

Что стоитъ гласнаго изгнанья

Изъ всѣхъ журналовъ Беллюстинъ.

Мы признаемъ, что развращаетъ

Людей невѣжество и тьма;

Изъ насъ никто ужь не читаетъ

Ни Кушнерева, ни Дюма.

Служа для высшихъ въ жизни цѣлей,

Мы всѣ тайкомъ со всѣхъ сторонъ

Содержимъ въ роскоши камелiй

И разоряемъ нашихъ женъ;

Проводники идей извѣстныхъ,

Мы о гумманности кричимъ,

И щедро въ пользу школъ воскресныхъ

Поемъ и пляшемъ и ѣдимъ.

Мы строимъ планы и гримасы,

Мы строимъ куры и дома —

И всe въ предѣлахъ новой расы,

Прогресса, такта и ума.

Но Богъ съ ними, съ мечтателями! Ристори… Но все–таки прежде Ристори, надо бы упомянуть о памятникѣ, который будетъ наконецъ воздвигнутъ Пушкину въ саду бывшаго Александровскаго лицея; все–таки надо бы сказать хоть о книгопродавческой теперешней дѣятельности, хоть о воскресныхъ школахъ, которыя размножаются съ такой быстротою; хоть объ изданiяхъ, предпринимаемыхъ собственно для народнаго чтенiя. Наконецъ надо бы достать, хоть изъ подъ–земли, какую–нибудь особенную интереснѣйшую новость, еще неизвѣстную, или мало–извѣстную другимъ фельетонистамъ, чтобъ пощеголять передъ ними; но… но я всe это оставляю до другого раза! О памятникѣ я скажу подробнѣе, когда его воздвигнутъ; о книгопродавческой дѣятельности скажу въ своемъ мѣстѣ. О воскресныхъ школахъ мы намѣрены помѣстить особенную статью; объ изданiяхъ, предпринимаемыхъ для народнаго чтенiя, — тоже. Что же касается до новости никому неизвѣстной, то я непремѣнно обѣщаюсь ее добыть для слѣдующаго фельетона, если только меня не предупредятъ. Остается теперь только одна Ристори…

Но, господа, мнѣ кажется, что вы уже столько прочли о Ристори, столько слышали о Ристори, что вамъ наконецъ надоѣло читать объ этомъ. Разумѣется не надоѣстъ смотрѣть на Ристори, и мы вотъ что думаемъ: мы лучше наглядимся сперва на нее, во всемъ ея репертуарѣ, во всемъ, что она намѣрена играть въ Петербургѣ, и тогда… И тогда мы дадимъ вамъ о ней подробный и окончательный отчетъ. И такъ и объ Ристори кончено. До свиданiя, господа, до слѣдующаго раза. Тогда я можетъ быть еще что–нибудь увижу во снѣ, и тогда… Но до свиданья!

Ахъ, Боже мой, и забылъ! Вѣдь я хотѣлъ разсказать мой сонъ о грацiозной бѣдности. Вѣдь я обѣщался разсказать этотъ сонъ въ концѣ фельетона. Но нѣтъ! я и его оставлю до будущаго раза. Ужь лучше всe вмѣстѣ. Каковъ разсказъ будетъ — не знаю, но исторiя, увѣряю васъ, интересная.

_________