Записки о Шамилѣ. Пристава при военноплѣнномъ А. Руновскаго.

____

 

Эта книга, при всей неполнотѣ своей и отрывочности изложенiя, представляетъ все–таки большой  интересъ, особенно въ нашей литературѣ, такъ небогатой мемуарами и воспоминанiями. Между тѣмъ теперь именно такое время, когда были бы въ высшей степени кстати всякаго рода мемуары и чистосердечныя признанiя. Вѣкъ нашъ — вѣкъ рабочiй; мысль кипитъ всюду, и немудрено, если въ своемъ кипѣнiи, она безпрестанно готова зайти въ область фантазiи, въ область несбыточныхъ предположенiй, и принять ихъ за дѣйствительность. Мемуары могли бы тутъ по временамъ укрощать буйные порывы ея, возвращать ее къ дѣлу и до нѣкоторой степени руководить ею. Вѣдь ныньче всѣ стремятся приносить пользу; очень многiе, въ этомъ похвальномъ стремленiи, бываютъ совершенно похожи на одну даму, которая, запыхавшись отъ восторга, прибѣжала къ пишущему эти строки, съ просьбою изложить письменно ея проектъ объ обогащенiи государства, заключавшiйся въ томъ, чтобы чеканить рубли величиною и вѣсомъ въ четвертакъ. И она на меня ужасно разсердилась и ушла въ полномъ убѣжденiи, что я ничего не понимаю, когда я сталъ объяснять ей, что если отъ этого рублей будетъ въ государствѣ въ четыре раза больше, то за то они и въ четыре раза меньше стоить будутъ. — Такого рода ошибки происходятъ не отъ одного только женскаго усердiя, но очень часто встрѣчаются и въ сферѣ людей, которыхъ одни имена способны возбудить уже довѣрiе публики. Въ дѣлѣ четвертаковъ можетъ помочь политическая экономiя; въ дѣлѣ политической экономiи можетъ помочь исторiи; но въ дѣлахъ, касающихся жизни сердца, домашней жизни человѣка, только и могутъ помочь мемуары. Чѣмъ возразишь на какое–нибудь неосновательное предположенiе усердствующей на пользу общую души, и еще души, не признающей авторитетовъ? Мемуаръ же всегда сохранитъ свой авторитетъ, и всегда пригодится, хоть такъ, какъ мнѣ пригодились сегодня рубли четверташной цѣнности. Но записки о Шамилѣ представляютъ интересъ довольно серьозный. Такъ кромѣ тысячи мелкихъ подробностей о жизни Кавказа, о борьбѣ Шамиля съ неумѣньемъ своимъ и своего народа, борьбѣ, заслуживающей полнаго удивленiя; кромѣ чрезвычайно–любопытнаго разсказа о кровомщенiи въ немирномъ краѣ, кромѣ всѣхъ интересныхъ подробностей о встѣрѣ дикаго Шамиля съ цивилизованнымъ мiромъ и о впечатлѣнiи, произведенномъ на него Москвой, Петербургомъ и вообще всей Россiею и всѣмъ народомъ русскимъ, мы узнаёмъ изъ книги г. Руновскаго, что и за стѣнами Кавказа, въ народѣ, огражденномъ отъ всякаго посторонняго влiянiя исламизмомъ и воинственнымъ его характеромъ, подъ тактъ всемiрныхъ нравственныхъ и политическихъ переворотовъ происходила своя, домашняя нравственная революцiя. Оказывается, что въ послѣднее время въ этомъ воинственномъ краѣ стоило много трудовъ и ухищренiй Шамилю набирать воиновъ для защиты отечества.

Торговля, не смотря на всѣ неудобства, встрѣчаемыя ею на Кавказѣ, и не смотря на противодѣйствiе ей со стороны старыхъ обычаевъ и Шамиля, пробралась и туда, и тамъ смягчила и изнѣжила нравы, такъ что самъ Шамиль принужденъ былъ дѣлать уступки въ пользу торговыхъ племенъ своего народа и облагать ихъ разными другими повинностями вмѣсто военной. И туда торговля занесла разныя постороннiя влiянiя, такъ что горцы становились все недовольнѣе и недовольнѣе суровымъ характеромъ управленiя Шамиля, и вокругъ него, не смотря на всю любовь къ нему горцевъ и на высокiй, неприкосновенный санъ имама, чуть–чуть не вспыхъ заговоръ. Вотъ чтó разсказываетъ объ этомъ г. Руновскiй:

«Лѣтъ двадцать тому назадъ Шамиль очень опасно заболѣлъ, и съ цѣлью обезпечить страну, на случай своей смерти, отъ внутреннихъ волненiй порождаемыхъ происками, созвалъ свой «государственный» совѣтъ.

На этомъ совѣтѣ обсуждались мѣры, какiя въ крайнемъ случаѣ необходимо будетъ принять, и между прочимъ опредѣлено: наслѣдникомъ имамской власти, согласно предложенiю Шамиля, признать Газú–Магомета (сына Шамиля), имѣвшаго тогда семь или восемь лѣтъ отъ роду, а на время его несовершеннолѣтiя назначить регентомъ извѣстнаго наиба Албазъ–Дебира.

Черезъ восемь лѣтъ послѣ этого, Газú–Магометъ достигнулъ совершеннолѣтiя, и по этому случаю снова былъ объявленъ наслѣдникомъ имамскаго званiя, а вслѣдъ затѣмъ назначенъ наибомъ въ Карату.

Не смотря на очень молодыя лѣта (онъ былъ назначенъ наибомъ пятнадцати лѣтъ), Газú–Магометъ управлялъ своимъ наибствомъ съ такою умѣренностью и тактомъ, что черезъ нѣсколько лѣтъ правители шести сосѣднихъ къ Каратѣ наибствъ постепенно обращались къ Шамилю съ просьбою дозволить имъ, по причинѣ отдаленности ихъ края отъ Дарго, обращаться во всемъ, касающемся гражданскаго и военнаго управленiя, къ Газú–Магомету, совершенно такъ, какъ бы къ самому Шамилю. Просьба эта была признана Шамилемъ основательною, и всѣ шесть наибствъ поступили въ полное вѣденiе Газú–Магомета.

Что касается до населенiя страны, то все оно поголовно питало къ Гази–Магомету особенную симпатiю за его внимательность и привѣтливость къ каждому, кто бы онъ ни былъ: богатый или бѣдный, человѣкъ, пользовавшiйся общимъ уваженiемъ, или преступникъ, осужденный на смерть. Этому послѣднему сорту людей Гази–Магометъ оказывалъ, въ противоположность всѣмъ прочимъ предводителямъ горцевъ, особенное свое вниманiе и даже нарочно приходилъ бесѣдовать съ ними, чтобъ усладить послѣднiя ихъ минуты. Доброта его сердца вошла въ пословицу, а готовность выслушать всякаго, разобрать его дѣло, не стѣсняясь временемъ и мѣстомъ, и потомъ содѣйствовать всѣмъ, чтó отъ него зависѣло, прiобрѣла ему отъ жителей Дагестана высокое уваженiе, которое скоро перешло и въ Чечню.

Независимо отъ того, личная храбрость, столь высоко цѣнимая воинственными горцами, въ Гази–Магометѣ обращалась въ полную неустрашимость, которая должна даже перейти къ потомству въ видѣ эпической поэмы, сочиненной въ честь его и касающейся набѣга на Кахетiю.

Всѣ эти данныя, успокоивая горцевъ насчетъ будущности страны, невольно приводили ихъ къ сравненiю характеристики будущаго имама съ характеристикою его отца. Результатъ сравненiя былъ очевиденъ и оказывался не совсѣмъ въ пользу послѣдняго, потомучто, не смотря на всѣ доблести и заслуги Шамиля, недоступность и нелюдимость, окружавшiя его, преимущественно въ послѣднiе годы, составляли рѣзкiй контрастъ съ доступностью и привѣтливостью Гази–Магомета; а эти условiя не могли не произвести впечатлѣнiя на воспрiимчивыхъ горцевъ. И вотъ, въ послѣднiе два года существованiя на Кавказѣ имамской власти, дагестанская молодежь начала поговаривать, конечно шопотомъ, о замѣнѣ стараго имама молодымъ. Опозицiя въ этомъ случаѣ являлась со стороны немногихъ отъявленныхъ приверженцевъ Шамиля, да стариковъ, которые хотя и имѣли голосъ и влiянiе, но были бы не въ состоянiи отстоять своихъ убѣжденiй силою, если бы дѣло приняло серьозные размѣры.»

Но Гази–Магометъ не далъ воли этому броженiю и усмирилъ его, хотя самъ не былъ вовсе чуждъ тѣхъ же самыхъ сердечныхъ движенiй, которыя вокругъ его отца порождали все больше и больше недовольныхъ, желавшихъ измѣненiй и въ самыхъ постановленiяхъ вѣры и въ общественныхъ, гражданскихъ постановленiяхъ. И все это дѣлалось, когда на Кавказъ не проникала ни одна книга ни русской, ни иностранной печати, и даже не потому, чтобы онѣ запрещены тамъ были, а просто оттого, что никому онѣ и не требовались.

Вопросъ о женщинѣ тоже проникъ и на Кавказъ, и воинственные горцы сами стали какъ–то недовольны ея затворничествомъ, ея рабскимъ положенiемъ: имъ начинала нравиться та жизнь, въ которой играетъ роль женщина, гдѣ она является другомъ и совѣтникомъ мужчины, гдѣ она принимаетъ участiе въ бесѣдахъ его съ друзьями и товарищами, и все это бродило вокругъ самого Шамиля, бродило въ головахъ и сердцахъ людей, самыхъ приближенныхъ ему, въ головахъ и сердцахъ его дѣтей и его мюридовъ, избранныхъ имъ для просвѣщенiя горцевъ свѣтлымъ словомъ ислама. Изъ людей, носящихъ въ сердцѣ своемъ особенно сильный протестъ противъ всего устарѣлаго, изъ приближонныхъ Шамиля, о которыхъ говорится въ книгѣ г. Руновскаго, откровеннѣе всего выдается мюридъ Хаджiо, онъ же и казначей Шамиля. Шамиль ревностный мусульманинъ, молится поминутно Богу, изобрѣтаетъ лишнiе намазы и въ восторгѣ отъ книгъ своихъ. Онъ говоритъ, что ихъ книги такъ хороши, что чѣмъ больше читаешь ихъ, тѣмъ больше ихъ читать хочется. «А по моему, замѣчаетъ Хаджiо: наши книги такiя, что ихъ чѣмъ больше читаешь, тѣмъ больше мысли путаются, и тѣмъ больше спать хочется.» Онъ же съ жолчью и болью говоритъ, что у нихъ было «разрѣшено все дурное и запрещено все хорошее». Хаджiо любитъ Шамиля, любитъ его какъ отца, какъ что–то такое, чтó онъ обязанъ любить, и возмущенъ кажется всѣмъ умомъ своимъ, всѣмъ сердцемъ и всѣмъ помышленiемъ противъ его характера и противъ всѣхъ тѣхъ нелѣпостей, которымъ Шамиль покровительствовалъ.» Помяните мое слово, говорилъ онъ однажды г. Руновскому; — я вамъ вѣрно говорю, что сперва жоны Казы–Магомета и Магомета–Шèффи (сыновей Шамиля) познакомятся съ вашею женою и начнутъ учиться танцовать; а потомъ послѣдуютъ ихъ примѣру Шуаннатъ (младшая жена Шамиля) и его дочери, а наконецъ всѣхъ ихъ вы увидите въ вашихъ собранiяхъ.»

Хаджiо принадлежитъ кажется къ числу тѣхъ цѣломудренныхъ, любящихъ натуръ, которыя не могутъ считать кого–нибудь слишкомъ слабымъ для того, чтобы знать, чтó они знаютъ; и — кто знаетъ? — можетъ–быть, замѣтивши два–три раза въ Шамилѣ, что онъ, для какой бы то ни было честной цѣли, говоритъ не то, чтó думаетъ, возмутился противъ него, и теперь уже чтó ни дѣлай Шамиль, онъ не купитъ никогда себѣ назадъ сердца Хаджiо. Хаджiо рискнулъ замѣтить однажды самому даже Шамилю, котораго до сихъ поръ онъ побаивается, — насчетъ нѣкоторой невѣрности въ ихъ книгахъ, «обѣщающихъ кучу непрiятностей мусульманину, который только явится въ домъ нечестiя, не говоря уже объ участiи въ его забавахъ.» — А вотъ, слава Аллаху, заключилъ Хаджiо: —потолки на насъ не обрушились, и мы до сихъ поръ здравы и невредимы.

Шамиль не отвѣтилъ на это ни слова.

А вотъ еще два отрывка изъ разсказовъ Хаджiо, характеризующихъ и его, и Шамиля, и всю ту жизнь, на которую возстаетъ теперь на Кавказѣ все молодое поколѣнiе горцевъ.

— Такой красавицы, какъ Кериматъ (жена Гази–Магомета) нигдѣ нѣту! говоритъ Хаджiо: — Въ Петербургѣ нѣтъ; въ Москвѣ нѣтъ; въ Харьковѣ нѣтъ. Гази–Магометъ былъ въ театрѣ: тамъ много красавицъ есть... такой, говоритъ, какъ Кериматъ, нѣту! Нигдѣ такой нѣтъ! И на Кавказѣ нѣтъ! Одна роза такая!..

— Ну, хорошо. Да ты–то почему знаешь, что Кериматъ такая красавица: вѣдь у васъ нельзя видѣть чужихъ жонъ?

— У Шамиля нельзя; у насъ — можно.

А вотъ и еще, по прiѣздѣ въ Калугу жонъ и дѣтей Шамиля:

— Ну чтò, Хаджiо: вотъ наше семейство и прiѣхало!

— Ейбогу прiѣхало! — Удивительно.

— Что–жъ тутъ удивительнаго? больше ничего, какъ ѣхало, ѣхало, наконецъ и прiѣхало.

— Шамиль никакъ не думалъ, чтобы прiѣхало.

— Вотъ это хорошо! А сколько разъ я читалъ ему бумаги, въ которыхъ было написано, что семейство его готовится къ отъѣзду, что оно выѣхало изъ Шуры, что оно ужь ѣдетъ?

— Это правда, только ему все не вѣрилось.

— Вѣрно оттого, что крѣпко хотѣлось увидѣться?

— Отъ этого самаго.

— То–то, я думаю, теперь онъ обрадовался!

Мюридъ молчалъ.

— Разскажи, пожалуйста, какая была встрѣча.

— А встрѣча была вотъ какая: когда женщины вышли изъ экипажей, мы пошли вслѣдъ за ними въ домъ; онѣ отправились на самый верхъ, а мы завернули въ ту комнату, гдѣ Шамиль гостей принимаетъ. Тамъ ужь онъ сидѣлъ на диванѣ, перебиралъ въ рукахъ четки и дожидался прiѣзжихъ. Увидѣвши ихъ, онъ сказалъ: «добро пожаловать.» Тогда Гази–Магометъ подошолъ къ нему и поцѣловалъ его руку, а за нимъ сдѣлали тоже всѣ остальные мужчины, и стали послѣ этого вокругъ Шамиля. Шамиль спросилъ, какъ была дорога, благополучно ли прiѣхали. Ему отвѣчали, что дорога была скверная, а прiѣхали благополучно. Тогда онъ велѣлъ мнѣ призывать правовѣрныхъ къ молитвѣ. Мы сдѣлали намазъ и пошли въ кунацкую чай пить, а онъ пошолъ на верхъ, къ жонамъ. Вотъ и все.

— Какъ, только–то!.. А жоны, а дочери? Какъ ихъ встрѣтилъ Шамиль?

— А я почемъ знаю! У насъ женщины не показываются при мужчинахъ.

— Ну, скажи по крайней мѣрѣ, какъ бы ты принялъ свою Фатимматъ?.. Вотъ теперь, напримѣръ, ты скоро поѣдешь на Кавказъ, и увидишь ее: какъ же ты съ нею встрѣтишься?

— Я–то встрѣчусь просто: увижу и поцѣлую...

— Одинъ разъ?

— О, нѣтъ! много разъ буду цѣловать, и говорить съ нею буду много.

— Значитъ, и Шамиль такъ же встрѣтилъ своихъ жонъ?

— Должно–быть такъ же! Только прежде чѣмъ поцѣловать, я думаю, онъ велѣлъ имъ намазъ сдѣлать, чтобы кстати и самому помолиться.

— Ну, и какъ тебѣ кажется: со всѣми женщинами онъ увидѣлся въ одно время, или сперва съ жонами, а потомъ съ дочерьми?

— Нѣтъ, я думаю, онъ и жонъ своихъ увидѣлъ порознь: Магометъ–Шеффи показалъ имъ комнаты — онѣ и дожидались каждая на своей половинѣ... Я былъ тамъ часа ужь черезъ два послѣ ихъ прiѣзда: въ это время къ Шамилю пришли поздороваться старшiя дочери.

— Какъ же онъ съ ними поздоровался?

— А такъ, что когда онѣ вошли въ кабинетъ, Шамиль сперва спросилъ ихъ: «это ты, Нафиссатъ? это ты, Фатимматъ?..»

— Зачѣмъ же онъ спрашивалъ? Развѣ онѣ такъ перемѣнились, что Шамиль не узналъ ихъ?

— Да какъ же онъ ихъ узнаетъ подъ покрывалами?

— Какъ! передъ отцомъ — да подъ покрывалами!

— Да вѣдь онѣ замужнiя; а кромѣ того и я тутъ былъ. Впрочемъ теперь и Наджаватъ стала носить покрывало.

— Эта маленькая дѣвочка?

— Какая она маленькая: ей двѣнадцать лѣтъ; а у насъ иногда закрываются и десятилѣтнiя дѣвочки.

— Неужели онѣ и передъ отцомъ закрываются?

— Наджаватъ передъ отцомъ всегда закрывается; а въ иныхъ этого нѣтъ.

— Какъ же отецъ встрѣтилъ Нафиссатъ и Фатимматъ: расцѣловалъ, я думаю?

— Какъ это можно! Еслибъ и меня не было, такъ онѣ только руку бы у него поцѣловали; а теперь онъ просто спросилъ объ ихъ здоровьѣ, и велѣлъ чаще молиться Богу: больше ничего. Послѣ этого онѣ и вышли.

— Скучно же, братъ, у васъ встрѣчаются: не стоитъ послѣ того и встрѣчаться... Какъ ты думаешь?

— Да я ужъ сказалъ, что у насъ запрещено все хорошее и позволено только то, чтó дурно.

— Ну, съ этимъ я не вполнѣ согласенъ: кажется и у васъ есть кое что хорошее.

Мюридъ цокнулъ.

— Нѣтъ! сказалъ онъ съ видомъ глубокаго убѣжденiя: ничего нѣтъ!

А между тѣмъ Хаджiо вовсе не резонеръ, вовсе не хитрый политикъ; даже въ разсказахъ его, по увѣренiю г. Руновскаго, не замѣтно ни малѣйшаго желанiя хвастнуть невѣрiемъ, вольнодумствомъ, поддѣлаться подъ нашъ тонъ. Да и можетъ ли быть такая натура между горцами? — Вѣдь они не стѣснились же выразить своего удивленiя и найти ужасно нелѣпымъ, что у насъ нельзя убить вора, когда одинъ изъ нихъ собрался съ винтовкой и прочимъ оружiемъ, караулитъ лошадей Шамиля, которыхъ, по дошедшимъ до нихъ слухамъ, собирались увести со двора калужскiе воры, — и былъ остановленъ. «Чортъ побери, произносили они: вора нельзя убить!» Ктому же Хаджiо натура до того простодушная и наивная, что когда Шамиль вычиталъ изъ Евангелiя, которое онъ досталъ изъ библiотеки калужской семинарiи, на арабскомъ языкѣ, — что милостыню нужно давать такъ, чтобы лѣвая рука не знала, что дѣлаетъ правая, и передалъ это Хаджiо, — Хаджiо въ самомъ дѣлѣ сталъ раздавать милостыню правою рукою, преусердно упрятывая лѣвую за спину, и находилъ, что такъ дѣйствительно раздавать милостыню гораздо лучше.

Хаджiо плѣненъ нашимъ обществомъ и нашею жизнью. Въ Калугѣ у нихъ много знакомыхъ, и онъ знаетъ кажется на перечетъ всѣ именины и рожденья ихъ, и такъ и глядитъ, какъ бы попасть только на наши праздники, и всегда приходитъ въ неописанный восторгъ, когда Шамиль, на увѣщанiя его — ѣхать, чтобы не показать кому–либо обиднаго невниманiя, пошлетъ его вмѣсто себя съ поздравленiемъ или на вечеръ. Ему этого–то главное и хочется, потомучто Шамиль всегда стѣсняетъ его своимъ присутствiемъ.

Онъ совершенно сжился съ нашею жизнью, и его влечетъ къ ней, какъ цвѣтокъ къ первому лучу солнца. Признакъ того, что эта жизнь если была для него землею незнакомою, то была все–таки землею желанною. «Валла, говорилъ онъ однажды: въ вашихъ  собранiяхъ мнѣ гораздо ловче, чѣмъ было въ Гунибѣ... Ваши мужчины такъ обходительны, ваши дамы и дѣвицы такъ добры и привѣтливы, что даже глупый человѣкъ въ ихъ обществѣ поумнѣетъ, а всякому другому не захочется разстаться съ ними ни на минуту: такой хорошiй народъ!»

Трогательно видѣть восторгъ такой души, при первомъ ея столкновенiи съ цивилизацiею, когда подъ всѣмъ этимъ наружнымъ лоскомъ гостиныхъ она не привыкла еще видѣть печальныхъ закулисныхъ прорѣхъ, тайныхъ язвъ, переходящихъ уже много вѣковъ отъ одного къ другому по наслѣдству, всего этого хлама и гнили, отъ которыхъ мы все еще не можемъ освободиться, и которые до сихъ поръ еще съ прежнею силою раздѣляютъ насъ и подтачиваютъ все не успѣвшее окрѣпнуть, новое; и мнѣ просто стыдно, что мы можемъ еще такъ морочить честнӹхъ людей и можемъ чувствовать самодовольное упоенiе при видѣ ихъ умиленiя передъ нашей любовью и передъ нашими совершенствами. Но Хаджiо и не можетъ заподозрить подъ нашими золотыми одеждами и веселыми улыбками существованiя червей, насъ съѣдающихъ. Да и какое ему дѣло до этихъ червей? Вѣдь они его не кусаютъ! И если мы, глядя на него, имѣемъ право думать: «хорошо было бы, еслибы и души наши и наша тайная жизнь домашняя жизнь были такъ хороши, какъ то, чтó видитъ въ насъ Хаджiо»; то онъ имѣетъ право сказать: «хорошо что хоть что–нибудь есть хорошее!»

— Го! восклицаетъ онъ: вы скоро услышите, чтó я буду говорить, когда прiѣду въ свою Карату! Я буду говорить такъ: Шамиль говорилъ — это черное, а я буду говорить — это бѣлое; Шамиль говорилъ — это бѣлое, а я буду говорить — это черное... Вотъ какъ я буду говорить!

— Отчего же ты будешь говорить такъ? Ты еще недавно думалъ иначе...

— Нѣтъ, я давно такъ думалъ; Гази–Магометъ тоже думалъ такъ; еще много нашихъ людей тоже такъ думали, а теперь и Шамиль такъ думаетъ.

— Если вы давно такъ думали, отчего жь вы раньше не называли бѣлымъ того, чтó Шамиль называлъ чернымъ?

— Шамиль очень хорошо говорилъ... Шамиль выбралъ весь народъ для того, чтобы онъ защищалъ насъ... Шамиль умный человѣкъ, очень умный человѣкъ, и, еще, онъ очень добрый человѣкъ, такой добрый, что добрѣе его никого нѣтъ. За то, когда виноватымъ былъ бы Гази–Магометъ, онъ сейчасъ же голову бы ему снялъ... За это всѣ мы любили Шамиля и слушались его во всемъ.

— Отчего же ты думаешь, что Шамиль ошибался, когда говорилъ, что это бѣлое, а это черное?

— Оттого, что ему 65 лѣтъ, и еще оттого, что онъ во всю свою жизнь не зналъ никакихъ удовольствiй, а только молился.

— Такъ чтожь?

— Отъ этого онъ запретилъ намъ и табакъ курить, и смотрѣть на женщинъ, и говорить съ ними. А развѣ это можно?

— Это правда, что нельзя; но за то, помнишь, какими молодцами онъ васъ держалъ въ борьбѣ съ русскими?

— Это правда. За тожь мы его любили и слушались... Ну, а теперь этого ненужно. — Шамиль говорилъ, что въ книгахъ написано, что когда мусульманинъ пойдетъ въ такой домъ, гдѣ есть женщины съ голыми шеями и открытымъ лицомъ, или гдѣ танцуютъ и веселятся, такъ на этого человѣка обрушится крыша и задавитъ его: развѣ это правда? Вѣдь были же мы въ театрахъ, видѣли такихъ женщинъ; однако крыши не валились на насъ, и мы, слава Аллаху, цѣлы... Вотъ поэтому я и думаю, что онъ говорилъ такъ не оттого, что въ книгахъ такъ написано, а просто потому, что онъ старикъ, и его не занимаетъ то, чтó любятъ молодые.

— Такъ значитъ ты думаешь, что Шамиль ошибался еще и тогда, какъ въ Дарго жилъ?

— Нѣтъ, тогда это было хорошо. Напримѣръ, табакъ онъ запретилъ курить совсѣмъ не оттого, что дымъ нехорошъ, какъ онъ говорилъ въ Россiи тѣмъ, которые его спрашивали объ этомъ, а просто потому, что народъ у насъ бѣдный, сами табаку не сѣютъ, а надо его покупать; значитъ онъ табаку купитъ, а хлѣба не купитъ, даромъ–что неурожай... Есть вѣдь у насъ такiе люди!.. Такимъ же манеромъ запретилъ онъ танцовать и быть вмѣстѣ съ женщинами: не оттого онъ запретилъ, что это грѣхъ, а для того, чтобы молодой народъ не промѣнялъ какъ–нибудь ночного караула на пляску да на волокитство; а вы сами знаете, что воиновъ у насъ и безъ того немного, и если мы такъ долго держались противъ васъ, такъ именно потому, что вели строгую жизнь и всякое наслажденiе считали за великiй грѣхъ... О, Шамиль большой человѣкъ! —

Пожалуй–что и большой, только не великiй. Въ англiйской революцiи все шло скверно, ни шатко, ни валко, ни на сторону, и шло все такъ до тѣхъ поръ, пока Кромвель не объявилъ своей маленькой избранной дружинѣ всѣхъ своихъ тайныхъ желанiй и тайныхъ до того времени замысловъ. Кромвель не взялъ ни одного человѣка, не открывши ему сначала, на чтò идутъ они, и съ этою маленькою ватагою понимавшихъ все дѣло, Кромвель дѣлалъ во дни свои то, чтó на нашихъ глазахъ дѣлаетъ теперь Гарибальди. Гарибальди тоже, я думаю, не скрылъ ни отъ одного человѣка своихъ намѣренiй, и за то его любили, и за то онъ остался побѣдителемъ. Кромвель первый кажется понялъ, что только тамъ возможно согласiе и невозможны заговоры, гдѣ идетъ все на чистоту. Открыть явно свои намѣренiя значитъ отнять всякое тайное оружiе противъ себя у враговъ своихъ; Кромвель послѣ, отуманенный успѣхами и завлекаемый честолюбiемъ и деспотизмомъ, забылъ это, и оттого его враги восторжествовали. — Шамиль вовсе не понималъ этого, и это иначе не могло быть: при такомъ усердiи къ исламизму, онъ могъ быть, по своему, пожалуй великъ, но также непремѣнно и ограниченъ. Ему нужны были воины, и онъ приносилъ все въ жертву войнѣ, убивалъ въ народѣ въ самомъ дѣлѣ все хорошее, уничтожалъ всякую семейственность, изгонялъ всякое наслажденiе, такъ что мало по малу, не замѣчая этого, довелъ горцевъ до того, что имъ и защищать–то отъ враговъ почти было нечего. И ему ничего не оставалось больше дѣлать, какъ сдаться. Съ нимъ повторилась общая исторiя деспотовъ, желающихъ заставить весь народъ жить одной своей головою. Ихъ положенiе совершенно положенiе Крейцберга въ клѣткѣ звѣриной: все будетъ идти хорошо, только не смолкай ни на минуту, и ни на мигъ не ослабѣй ни на одной нотѣ, въ вѣчной болтовнѣ своей; чуть же голосъ твой задрожалъ, чуть оглянулся назадъ — пропало все безвозвратно. Нѣтъ хуже этого положенiя. И Шамиль этого не понялъ. Онъ не понималъ всю жизнь и не понимаетъ до сихъ поръ, что только тогда такой человѣкъ, какъ онъ, силенъ въ самомъ дѣлѣ, когда онъ заодно съ народомъ, когда сила народа — его сила, когда интересы одни, когда ему и народу приходится защищать одно и тоже. Отечество — вещь хорошая; но неужели можно отечествомъ назвать какую–нибудь скудную, или пожалуй и плодородную почву, на которой мы родились? Вѣдь этой почвы отъ насъ навѣрно и не отниметъ никто. Вѣра? — но вѣра дѣло такое сердечное, что ее отнять или измѣнить просто невозможно безъ нашей собственной воли. Затѣмъ остается одна только самобытность, которая выражается конечно не въ вѣрѣ и не въ почвѣ... Народъ дикiй, не привыкшiй ни къ какому удобству, можетъ пожалуй изъ кожи вонъ лѣзть и за ту почву, на которой терпятся безчинства его; но всякое безчинство вызываетъ всегда множество недовольныхъ, и этихъ недовольныхъ можетъ удержать въ преданности почвѣ одинъ только страхъ враговъ, и какъ скоро узнается, что враги люди добрые, глазъ выкалывать и станутъ, вѣры насильно перемѣнять не будутъ, то и самая дикость не поможетъ, потомучто тогда она уничтожится. А Шамилю и въ голову не пришло, что мало — обратить всю страну въ казарму, для того чтобы имѣть воиновъ; что это только развѣ поможетъ расплодить солдатъ, въ худомъ смыслѣ этого слова; и что вмѣсто запрещенiя курить табакъ и пить водку, когда всѣмъ это хочется, нужно бы лучше, удовлетворивъ всѣмъ законнымъ желанiямъ народа, дать ему законы, подъ покровительствомъ которыхъ ему ловко бы жить было: вотъ чтó связываетъ нацiю и составляетъ силу ея нацiональности. Нужно очень немного человѣческаго смысла для того, чтобы расчухать обманъ, и нужно сверхъестественную пронырливость и прозорливость для того, чтобы долго держаться, обманывая; а вѣчно держаться на обманѣ и невозможно. И ничего этого не понялъ Шамиль; а слѣдовательно и великъ онъ не былъ, не былъ великъ даже и по совсемъ. Но такiя натуры, какъ Гази–Магомета и Хаджiо, безпредѣльно выше натуры Шамиля, которая велика только своею непобѣдимою силою. Да вѣдь у грома сила еще непобѣдимѣе, однако противъ нея изобрѣтены громоотводы. Мнѣ кажется, именно эти непобѣдимыя–то силы и нуждаются больше всего въ противодѣйствiи, потомучто ихъ–то именно часто и претъ, какъ тучу, которая разольется надъ степью или затопитъ безъ того уже всю затопленную водою землю, и пронесется, не замѣчая, надъ какою–нибудь стороной, изнуренной засухою. Деспотическiй характеръ Шамиля видѣнъ всюду; онъ, какъ всѣ деспоты, считаетъ себя умнѣйшимъ изъ смертныхъ и безпрестанно еще теперь повторяетъ, что «больше войны быть не можетъ, что теперь Кавказъ въ Калугѣ». И повторяетъ это безъ горечи; напротивъ, съ шутливо–самодовольной улыбкою. И если чѣмъ всего болѣе симпатиченъ Шамиль, такъ это безпрестаннымъ раскаянiемъ въ своихъ ошибкахъ, изобличающимъ все–таки чрезвычайно добрую душу.

Впрочемъ, какъ человѣкъ, Шамиль вездѣ симпатиченъ: и если встрѣча его со своими домашними была нѣсколько холодна, слишкомъ важна и офицiальна, по обычаю, то ожиданiя этой встѣчи не имѣли въ себѣ ничего офицiальнаго и были нѣжно–безпокойны до такой степени, что ему, не смотря на всѣ извѣстiя, все казалось, что его обманываютъ, и что онъ своей семьи не увидитъ. Вездѣ Шамиль останавливается съ уваженiемъ передъ дѣлами науки и разума, съ любопытствомъ и благодарностью выслушываетъ всѣ объясненiя, выказываетъ величайшiй тактъ въ своемъ новомъ положенiи, и очень часто, тронутый до глубины души вниманiемъ къ нему нашей публики, всегда старается однако владѣть собой, чтобы сохранить благопристойный видъ, приличный его сану. «Когда я рѣшился исполнить желанiе моихъ жонъ и дѣтей, умолявшихъ меня сдаться — разсказывалъ Шамиль — и когда я шолъ на свиданiе съ главнокомандующимъ, я былъ вполнѣ увѣренъ, что услышу отъ него такую рѣчь: «А что, свинья (самая обидная брань у горцевъ), гдѣ твоя шашка, которую ты предлагалъ мнѣ взять самому?» Ожиданiе этой встѣчи тѣмъ болѣе терзало меня, что я вполнѣ сознавалъ себя достойнымъ такого оскорбленiя, и потому я рѣшился заколоть себя тотчасъ, какъ услышу его. Но когда мнѣ передали слова главнокомандующаго, имѣвшiя только дружескiй смыслъ, я сначала не повѣрилъ своимъ ушамъ и, не ожидая ничего подобнаго, долго не могъ дать отвѣта, и когда заговорилъ, то часто путался и кажется, совсѣмъ не хорошо говорилъ.»

Въ самомъ этомъ признанiи уже сколько такта! Зная, что оно должно быть очень прiятно для насъ, онъ также точно понимаетъ, что признавшись въ этомъ, онъ этимъ самымъ сниметъ съ себя всю простодушную комичностью тогдашняго своего положенiя. Вообще же, если Шамиль фанатикъ, то большой дипломатъ–фанатикъ, и никогда ничѣмъ въ обществѣ не заявитъ онъ своего фанатизма. Онъ никогда не прочь ни съ чѣмъ познакомиться; онъ внимательно перечитываетъ наше евангелiе и сличаетъ его со своими книгами; онъ всему отдаетъ справедливость; всегда простъ и искрененъ въ выраженiи своего удивленiя, такъ что, увидя въ царскосельскомъ дворцѣ мраморное изваянiе Спасителя, онъ нисколько не стѣсняется подойти и пощупать его рукою для того, чтобы убѣдиться, что это дѣйствительно холодный мраморъ. Вообще къ Христу онъ изъявляетъ вездѣ величайшую симпатiю, и одинъ разъ, разсмаривая кипсеки и увидѣвъ тамъ гравюру Христа, онъ поднесъ ее къ губамъ и поцѣловалъ ее, и сказалъ, что онъ будетъ Ему молиться, потомучто Онъ многому хорошему училъ насъ, и что Онъ вѣрно и для него много хорошаго сдѣлаетъ. — Но Христосъ уже и такъ для Шамиля много сдѣлалъ хорошаго, и мнѣ странно, что никто не обратилъ вниманiя Шамиля на то, кому онъ обязанъ тою любовью и мирнымъ вниманiемъ къ нему публики, которое постоянно доставляетъ Шамилю такое удовольствiе. Ему очень прiятно, что публика такъ имъ интересуется. И я убѣжденъ, что Шамиль былъ искрененъ въ своихъ прощальныхъ словахъ, которыхъ не успѣли однако передать публикѣ, собравшейся на платформѣ московской желѣзной дороги, когда Шамиль уѣзжалъ изъ Петербурга, собравшейся тамъ и провожавшей Шамиля пожеланьемъ ему счастливаго пути, всего хорошаго, и кричавшей ему: «Будьте здоровы! Приѣзжайте къ намъ! Скажите ему, что мы очень любимъ его!»

— Скажите имъ пожалуйста, сказалъ Шамиль, пересѣвшiй по первому предложенiю, изъ угла вагона къ окну, чтобы его могла видѣть публика: — скажите имъ пожалуйста, что я не могу выразить моихъ чувствъ словами: они слишкомъ для того глубоки и искренни; скажите только то, что вниманiе ихъ дѣлаетъ меня вполнѣ счастливымъ и доставляетъ такое удовольствiе, какого я не испытывалъ при полученiи извѣстiя объ очищенiи Дарго, какого мнѣ не доставляли успѣхи 43–го года въ Дагестанѣ.

Шамиль публичный человѣкъ въ полномъ смыслѣ этого слова. И — кто знаетъ? — въ человѣчествѣ патетическое такъ перемѣшано съ комическимъ: можетъ–быть онъ въ самомъ дѣлѣ вполнѣ вознагражденъ за потерю отечества золотымъ плѣномъ своимъ, полнымъ такого вниманiя, такой молвы о немъ, какой онъ не наслаждался и на самомъ, можетъ быть, Кавказѣ. И еще эта молва ему можетъ–быть слаще тѣмъ, что она необыкновеннѣе — въ чужой землѣ, въ землѣ, такъ долго бывшей ему враждебною. Въ сущности сердце человѣческое вовсе не такъ прихотливо, чтобы его удовлетворить было дорого. И немножко удовлетворенное тщеславiе — а у кого–жъ его нѣтъ изъ людей, гоняющихся за властью и за популярностью? — можетъ сдѣлать плѣнъ слаще свободы.

Отчизна тамъ,

Гдѣ любятъ насъ, гдѣ вѣрятъ намъ!

Вотъ, другое дѣло, когда поохладится первый восторгъ публики — этой вѣчно–юной и волшебной царицы, любящей между прочимъ и новизну развлеченiй; когда увидитъ Шамиль, что онъ изъ плѣненнаго героя сдѣлался отставнымъ героемъ; когда приглядится онъ къ новой квартирѣ: тогда пожалѣетъ онъ можетъ–быть снова о горахъ своихъ, гдѣ одна только смерть развѣ уволила бы его въ отставку. Но въ самыхъ глубокихъ человѣческихъ сердцахъ есть все–таки бездна вѣтренности, и Шамиль безпрестанно покуда посылаетъ сказать горцамъ, что если бы онъ зналъ, что ему здѣсь такъ хорошо будетъ, то самъ давно бы убѣжалъ съ Кавказа. Ему еще пока ново и дико все то, чтó для него нами сдѣлано, и онъ въ каждомъ вниманiи нашемъ видитъ себѣ живой укоръ за то зло, которое дѣлалъ намъ.

— Теперь только я вижу, какъ дурно содержалъ я плѣнныхъ княгинь, говоритъ Шамиль: — но я думалъ, что содержалъ ихъ очень хорошо, даже какъ нельзя лучше: я тогда многаго еще не видѣлъ. Во всякомъ случаѣ меня такъ мучитъ совѣсть, что я не могу выразить этого словами. Но не по себѣ одному я сужу такъ: я вижу въ Калугѣ сосланныхъ сюда за преступленiя двухъ горцевъ: они ходятъ здѣсь на свободѣ, получаютъ отъ государя содержанiе, занимаются вольною работой и живутъ своими домами. Я не такъ содержалъ русскихъ плѣнныхъ. Если правду говорить, я имѣлъ возможность содержать ихъ немного лучше; но еслибъ я вздумалъ это сдѣлать, народъ непремѣнно сталъ бы роптать. Впрочемъ я имѣлъ столько власти, чтобы заставить замолчать недовольныхъ; но я этого не сдѣлалъ, и потому виноватъ я одинъ. До какой степени я это чувствую, я не буду говорить.

А вѣдь между тѣмъ въ положенiи Шамиля самое невыгодное именно то, что ему дано все заразъ, и больше врядъ ли ему чтò дать можно; а сердце наше устроено такъ, что ему всегда нужно усиливать и увеличивать порцiи пищи его: самыя страданiя нужно усиливать для того, чтобы послѣднiя не казались слабѣе первыхъ; тоже самое и съ удобствами, особенно когда уму и рукамъ дѣлать нечего. Послѣ кавказскихъ перепалокъ нѣсколько мѣсяцевъ покоя и нѣги — хорошо. Но потомъ... чтó послѣ?

Одинъ разъ Шамиль былъ застигнутъ врасполохъ вопросомъ о томъ, какое впечатлѣнiе произвели на него Москва, Петербургъ, Россiя и все, чтó онъ у насъ видѣлъ и испыталъ.

«Теперь я понимаю, отчего мой сынъ Джемаллэдинъ умеръ!» отвѣчалъ Шамиль, долго думавши.

Но Джемаллэдинъ воспитывался въ Россiи; наконецъ, отданный на Кавказъ, онъ былъ оторванъ отъ той среды, отъ той, хотя ничтожной, дѣятельности, къ которой привыкъ онъ. Можетъ–быть, и Шамиль, отпущенный опять на Кавказъ, взгрустнулъ бы о Россiи; но чтó онъ станетъ дѣлать въ Россiи, не имѣя возможности и мечтать о возвращеньи на родину?

Но вотъ еще анекдотъ, случившiйся съ Шамилемъ въ Калугѣ: представлялся ему тамъ солдатъ, бывшiй въ плѣну у горцевъ. Едва онъ увидѣлъ Шамиля, какъ кинулся цѣловать ему руку.

— Зачѣмъ ты поцѣловалъ у Шамиля руку, спросили его потомъ: — вѣдь ужь онъ не хозяинъ твой? Въ горахъ можетъ–быть васъ и принуждали къ тому; ну, а здѣсь, для чего ты это сдѣлалъ?

— Нѣтъ, ваше благородiе, отвѣчалъ бывшiй плѣнникъ: — насъ не принуждали цѣловать у Шамиля руку; а я это сдѣлалъ такъ, по душѣ.

— Какъ же это, по душѣ?

— Да такъ, ваше благородiе, что человѣкъ–то онъ стоющiй; только тѣмъ плѣннымъ и бывало хорошо, гдѣ Шамиль жилъ, или гдѣ проѣзжалъ онъ. Обижать насъ не приказывалъ нашимъ хозяевамъ; а чуть бывало дойдетъ до него жалоба, сейчасъ отниметъ плѣннаго и возьметъ къ себѣ, да еще какъ ни на есть и накажетъ обидчика. Я это самъ видѣлъ сколько разъ.

— Такъ онъ хорошъ былъ для васъ, плѣнныхъ?

— Хорошъ, ваше благородiе! Одно слово — душа. И даромъ, что въ Христа не вѣруетъ, одначе стоющiй человѣкъ.

Я очень радъ, что все это случилось, и что Шамилю, когда ему наскучитъ все то, чтó теперь его такъ занимаетъ, и когда наскучитъ тоже говорить о Кавказѣ со своими дѣтьми и жонами, будетъ кого призвать для того, чтобы отвести свою душу долгимъ и мирнымъ каляканьемъ о родныхъ горахъ, о забытой войнѣ, и о тѣхъ дняхъ, когда некогда ему было разговаривать.

__________