ЕЩЕ О ПЕТЕРБУРГСКОЙ ЛИТЕРАТУРѢ

письмо къ редактору «Времени» по поводу двухъ современныхъ статей

Не вѣрь, не вѣрь себѣ мечтатель молодой!

Лермонтовъ.

______

Кто не согласится, что въ настоящее время литература у насъ процвѣтаетъ особенно пышно и пушисто? Старые журналы не только сохраняютъ свои прежнiя достоинства, но становятся лучше; въ «Библiотекѣ для Чтенiя» перестали являться статьи, неудобныя для чтенiя, по причинѣ крайняго недоумѣнiя и неудовольствiя, возбуждаемаго ими въ читателяхъ; «Русскiй Вѣстникъ» издаетъ свою животрепещущую Современную Лѣтопись еженедѣльно и прилагаетъ къ ней ежемѣсячно свой журналъ, по прежнему ученый и серьёзный. И такъ далѣе. Но сверхъ того, въ нынѣшнемъ году выходятъ новые журналы, которые не хуже старыхъ, напримѣръ ваше «Время», «Основа» и пр. Притомъ книжная дѣятельность, внѣ журналовъ, не перестаетъ возрастать.

Однимъ словомъ, никогда еще на Святой Руси столько не писалось и не читалось какъ въ настоящую минуту. Повидимому вездѣ широкое пишущее движенiе... Но вы уже знаете, какiя мрачныя и безотрадныя мысли овладѣваютъ мною при взглядѣ на Русскую Словесность.

Меня неотступно преслѣдуетъ и часто давитъ, какъ кошмаръ, призракъ брамбеусовщины, ужасный призракъ пустого броженiя, шумнаго, но безплоднаго словоизверженiя, пестраго, но безобразнаго хаоса словъ и мыслей. Въ такихъ случаяхъ я напрягаю всѣ силы своего соображенiя, для того, чтобы открыть какiя нибудь руководящiя нити, какiе нибудь проблески и уловить что нибудь опредѣленное въ нашей текущей литературѣ.

Въ послѣднее время, въ прекрасномъ мѣсяцѣ маѣ появились двѣ статьи, которыя сильно возбудили мое утомленное и недовольное вниманiе, и о нихъ–то я желаю теперь побесѣдовать съ вами. Одна изъ нихъ есть статья г. Д. Писарева въ «Русскомъ Словѣ», подъ названiемъ Схоластики XIX вѣка; другая — статья г. Н. Чернышевскаго въ «Современникѣ» подъ заглавiемъ О причинахъ паденiя Рима.

Статьи эти показались мнѣ сущею находкою, и давно я не былъ такъ доволенъ. Въ самомъ дѣлѣ онѣ принадлежатъ къ тѣмъ наивнымъ и вообще рѣзкимъ явленiямъ, въ которыхъ извѣстныя мнѣнiя и направленiя высказываются прямо, съ такою смѣлостiю и беззастѣнчивостiю, какъ будто кругомъ никого и ничего нѣтъ. Онѣ похожи на тѣ откровенныя рѣчи, которыя иногда произносятся во снѣ и которыхъ спящiй никакъ не произнесъ бы въ присутствiи другихъ въ состоянiи бдѣнiя. Серьёзно — я готовъ былъ вообразить, что въ нашей литературѣ кое–гдѣ царитъ сонъ, и что во снѣ она выдаетъ свои тайны.

Подслушавъ этотъ сонный говоръ, я пришолъ однако въ большое затрудненiе. Вообще замѣчу, что питая сильное желанiе принять участiе въ нашемъ литературномъ движенiи, я большею частiю бываю останавливаемъ непреодолимыми трудностями. Въ настоящемъ случаѣ дѣло вотъ въ чемъ:

Судить объ этихъ статьяхъ, то есть оцѣнить ихъ достоинство — чрезвычайно легко. Еслибы я сталъ на точку зрѣнiя судьи, еслибы я, напримѣръ, могъ писать съ такимъ авторитетомъ, съ какимъ пишетъ «Русскiй Вѣстникъ», то я повторилъ бы слова ученаго журнала и сказалъ бы, что статья г. Чернышевскаго есть совершенная дичь, а къ г. Писареву я примѣнилъ бы то, что «Русскiй Вѣстникъ» говорилъ г. Антоновичу, то есть, что онъ и понятiя не имѣетъ о томъ, что значитъ мыслить. Такой приговоръ, рѣшительный и опредѣленный, былъ бы вполнѣ справедливъ. Но дѣло не такъ легко рѣшается. Къ величайшему сожалѣнiю этотъ справедливый приговоръ былъ бы совершенно безполезенъ. Онъ не убѣдилъ бы ни г. Писарева, ни г. Чернышевскаго, и даже ни мало не помѣшалъ бы душевному удовольствiю, съ которымъ конечно очень многiе прочтутъ ихъ статьи.

Повидимому слѣдуетъ поступать иначе; именно нужно опровергнуть эти статьи, нужно разрушить ихъ положенiя и выводы. Но, — и здѣсь страшное затрудненiе. Приглядѣвшись немного, легко видѣть, что опровергать статьи — не стоитъ. Судите сами.

Статья г. Чернышевскаго, ни больше, ни меньше, какъ отрицаетъ исторiю, потомучто эта статья отрицаетъ смыслъ величайшаго событiя, какое только было въ исторiи, именно: паденiя древняго мiра и зарожденiя новаго мiра.

Статья г. Писарева, ни больше, ни меньше, какъ отрицаетъ философiю, то есть вычеркиваетъ изъ области человѣческихъ интересовъ величайшiе подвиги человѣческаго ума.

Вы видите, что предметы, выбранные нашими писателями, не маловажны; наши писатели, какъ видно, любятъ говорить о возвышенныхъ предметахъ. Но, поэтому самому, не было ли бы совершенно смѣшно и по донъ–кихотски — защищать отъ г. Писарева философiю, а отъ г. Чернышевскаго исторiю? Какое дѣло философiи до г. Писарева, а исторiи до г. Чернышевскаго? Пусть для нихъ, и вѣроятно для множества другихъ, исторiя и философiя не существуютъ и кажутся пустяками; гораздо плачевнѣе то обстоятельство, что мы–то сами и съ г. Писаревымъ, и съ г. Чернышевскимъ, едва ли существуемъ для исторiи и для философiи. Исторiя и пишется, и совершается тамъ гдѣ–то далеко, внѣ предѣловъ, въ которыхъ мы существуемъ; и философiя движется тоже тамъ гдѣ–то, внѣ нашей дѣйствительности. До нихъ добраться трудно, и къ нимъ статьи гг. Чернышевскаго и Писарева не относятся. Эти статьи всецѣло принадлежатъ другой области, именно представляютъ опыты того чистѣйшаго искуства для искуства, которое часто одно и называется Русской Литературой.

Замѣчаете ли вы, какъ я крѣпко держусь за дѣйствительность? Я надѣюсь, вы вполнѣ оцѣните мои усилiя и согласитесь, что это очень трудно. Я ни какъ не поддаюсь соблазну и не хочу брать на себя фантастическiй подвигъ — защищать исторiю и философiю; я не увлекаюсь примѣромъ этихъ двухъ писателей, которые оба пресерьёзно стараются разрушить — одинъ исторiю, а другой — философiю.

Среди хаоса и мрака нашей литературы, я всячески стараюсь отыскать хоть маленькiй клочокъ твердой почвы, на которомъ бы можно было крѣпко держаться.

И такъ беру дѣло съ надлежащей его стороны.

Если для разсматриваемыхъ статей судъ безполезенъ, а опроверженiя они не стоятъ, то однакоже я успѣлъ убѣдиться, что онѣ стоятъ вниманiя.

Существуетъ у насъ не исторiя и философiя, но все–таки существуетъ нѣкоторый процессъ, нѣкоторое движенiе, именуемое Русской Литературой. Въ этомъ процессѣ статьи гг. Писарева и Чернышевскаго имѣютъ свое опредѣленное значенiе. Я тотчасъ вижу, что онѣ не суть одинокiя явленiя, но чтó тысячи нитей соединяютъ ихъ со множествомъ другихъ статей и этихъ и другихъ писателей; я хорошо знаю, что статьи эти читаются и будутъ читаться съ великимъ удовольствiемъ множествомъ нашихъ читателей.

Что же это за явленiе, что за процессъ? Гдѣ его источники и какiя главныя черты?

Изслѣдованiю такого вопроса я придаю нѣкоторую важность. Во взглядѣ на него я, извольте замѣтить, очень расхожусь съ «Русскимъ Вѣстникомъ». По мнѣнiю этого журнала такiя явленiя, какъ статьи гг. Чернышевскаго, Антоновича, Писарева и подобныя, происходятъ отъ того, что мы, какъ «общество порожнее, лишонное собственныхъ интересовъ, не имѣющее своей мысли, не жившее умственно, безхарактерное и слабое, способны только заметать къ себѣ чужой соръ и щеголять въ чужихъ обноскахъ». По моему же убѣжденiю, во всѣхъ этихъ произведенiяхъ не одинъ только чужой соръ и чужiе обноски, но есть очень много своего, родного, самостоятельнаго. Изъ этого разнорѣчiя вы можете убѣдиться, что я чувствую несравненно бóльшую нѣжность къ Русской Литературѣ, чѣмъ «Русскiй Вѣстникъ». Нѣтъ, мы не всегда похожи на дикарей, какъ ни попало нацѣпляющихъ на свое дикое тѣло европейскiе обноски, нѣтъ, хотя отчасти, хотя слегка, но мы дѣйствительно европеимся, принимаемъ цивилизацiю въ нашу плоть и кровь. На нашей родимой почвѣ не одинъ чужой соръ, но изъ чужихъ европейскихъ сѣмянъ растутъ и разцвѣтаютъ настоящiя, живыя растенiя. Цивилизацiя существуетъ у насъ, положимъ, въ видѣ лопушниковъ и репейниковъ, но все–таки не въ видѣ мусора.

И въ настоящемъ случаѣ, вглядываясь въ два цвѣтка современной нашей словесности, я нахожу у нихъ вполнѣ русскiя формы, русскiй цвѣтъ и запахъ. Вы видите слѣдовательно, что ими можно и должно интересоваться, и вы видите въ какомъ смыслѣ. Такъ ботаникъ изслѣдуетъ каждую травку и энтомологъ не пренебрегаетъ мелкими букашками. Изучать же произведенiе духа конечно несравненно поучительнѣе, чѣмъ изслѣдовать сорныя травы, гадовъ и насѣкомыхъ отечественной почвы.

Начнемъ же. Въ статьяхъ, о которыхъ мы говоримъ, рѣзко бросается въ глаза черта, по которой они сходны со многими статьями такого рода, именно: отрицанiе авторитетовъ. Если г. Чернышевскiй отвергаетъ исторiю, а г. Писаревъ философiю, то они отвергаютъ ихъ именно какъ авторитетъ, т. е. какъ нѣчто, стоящее выше ихъ, и требующее себѣ отъ нихъ уваженiя и подчиненiя. Вотъ, напримѣръ, какъ г. Писаревъ ратуетъ противъ философiи:

«Ополчаться всѣми силами противъ отвлеченности мы имѣемъ полное право — во имя того здороваго принципа, который, постепенно проникая въ общественное сознанiе, нечувствительно сглаживаетъ грани сословiй и разбиваетъ хаотическую замкнутость и исключительность. Умственный аристократизмъ — явленiе опасное именно потому, что онъ дѣйствуетъ незамѣтно и не высказывается въ рѣзкихъ формахъ. Монополiя знанiй и гуманнаго развитiя представляетъ конечно одну изъ самыхъ вредныхъ монополiй. Что за искуство, котораго произведенiями могутъ наслаждаться только немногiе спецiалисты? Вѣдь надо же помнить, что не люди существуютъ для науки и искуства, а что наука и искуство вытекли изъ естественной потребности человѣка наслаждаться жизнiю и украшать ее всевозможными средствами. Если наука и искуство мѣшаютъ жить, если они разъединяютъ людей, такъ и Богъ съ ними, мы ихъ знать не хотимъ; но это не правда; истинная наука ведетъ къ осязательному знанiю, а то, что осязательно, что можно разсмотрѣть глазами и ощупать руками, то пойметъ и десятилѣтнiй мальчикъ, и простой мужикъ, и свѣтскiй человѣкъ, и ученый спецiалистъ».

Видите ли какъ это ясно и мило? Г. Писаревъ опасается умственнаго аристократизма; конечно онъ не думаетъ, что философы станутъ притѣстнять другихъ людей и тиранствовать надъ ними; ему досадно только то, что они возбуждаютъ къ себѣ уваженiе своимъ глубокомыслiемъ. Вы видите, что бороться и спорить тутъ не съ чѣмъ, и не для чего; нужно просто только воспользоваться этими рѣчами въ просонкахъ для точнѣйшей характеристики текущей литературы.

Что рѣчи характерныя, въ этомъ нѣтъ сомнѣнiя. Для ясности я долженъ поговорить здѣсь объ авторитетахъ вообще и, скрѣпя сердце, рѣшаюсь на это, такъ какъ предметъ труденъ въ высочайшей степени. Авторитеты, въ томъ смыслѣ, какъ я ихъ разумѣю, вообще раздѣляются на общiе и частные. Напримѣръ, общiй авторитетъ — поэзiя, частный авторитетъ — Пушкинъ; общiй авторитетъ — критика, частный авторитетъ — Бѣлинскiй и т. д. Теперь замѣтьте, что одна изъ отличительныхъ чертъ настоящей литературы есть именно отрицанiе общихъ авторитетовъ. Напримѣръ отвергается не просто Пушкинъ, или другой поэтъ, а отвергается поэзiя вообще; отвергается не просто Гегель, а философiя вообще; отвергается не просто Гизо, а вся исторiя и т. д. Разница между такимъ отрицанiемъ общаго авторитета и отрицанiемъ какого нибудь частнаго авторитета чрезвычайно большая. Частный авторитетъ всегда отвергается не иначе, какъ во имя общаго; такъ–что общiй становится отъ этого только выше и крѣпче. Такъ человѣкъ съ развитымъ эстетическимъ вкусомъ не признаетъ многаго, чѣмъ восхищается толпа, но тѣмъ выше цѣнитъ то, что признаетъ. Если онъ приходитъ къ убѣжденiю, что авторитетъ, который онъ признавалъ, есть авторитетъ фальшивый, то это отрицанiе есть только очищенiе, возвышенiе его понятiя о красотѣ, и совершается во имя этаго болѣе чистаго и высокаго пониманiя. Такъ точно философъ отвергается во имя философiи, историкъ во имя исторiи, поэтъ во имя поэзiи. Вотъ почему отрицанiе частныхъ авторитетовъ есть всегда успѣхъ, вотъ почему оно возбуждаетъ къ себѣ такое горячее сочувствiе. Мы радуемся каждый разъ, когда падаетъ фальшивый авторитетъ, потомучто увѣрены, что онъ заслоняетъ намъ общiй, и что, съ паденiемъ его, намъ будутъ доступны свѣтъ и теплота истинныхъ авторитетовъ.

Но у насъ, въ литературѣ, дѣло идетъ совершенно на оборотъ. Частный авторитетъ не признается потому, что отвергается общiй. Такъ, въ безчисленныхъ толкахъ о Пушкинѣ, обнаружилось наконецъ вполнѣ ясно, что онъ отвергается только потому, что не признается самая поэзiя, что отвергается поэзiя вообще. Если поэзiя вздоръ, то разумѣется и Пушкинъ вздоръ. Такъ точно историковъ и философовъ не признаютъ потому, что отвергаютъ исторiю и философiю.

Отрицанiе общихъ авторитетовъ! Какое мрачное и жестокое дѣло! Оно разрушаетъ въ самомъ корнѣ величайшее счастiе нашей человѣческой жизни. Въ самомъ дѣлѣ, если чѣмъ красна и тепла наша жизнь, то развѣ не тѣмъ, что мы вѣруемъ въ общiе авторитеты, въ добро, въ истину, въ красоту? Если бы я не понималъ ни философiи, ни исторiи, ни поэзiи, то не отрадно ли мнѣ все–таки думать, что есть на свѣтѣ настоящая философiя, что совершается вокругъ меня исторiя, что существуетъ чистая поэзiя? Благоговѣть передъ ними и стараться понять ихъ, есть уже великое счастiе. А безъ этой вѣры, безъ вѣры въ людей счастiе невозможно. Только при ней мы можемъ ясно судить, тепло чувствовать и твердо дѣйствовать; — отвергать ложь во имя правды, казнить безвкусiе во имя вкуса, презирать ничтожество во имя величiя.

Но что же это? я увлекся и даже сбился съ надлежащаго моего тона. Не подумайте, сдѣлайте милость, чтобы я хотѣлъ, даже намекомъ, упрекнуть кого нибудь въ отрицанiи такихъ авторитетовъ, какъ напримѣръ добро. Но, что касается до красоты, то она у насъ уже погибла безвозвратно; даже истина, какъ вы отчасти видѣли, а дальше еще больше убѣдитесь, уже не нравится г. Писареву. Сейчасъ я подробно объясню вамъ, въ чемъ дѣло, и вы увидите, что все это невинно и простодушно въ высочайшей степени.

Начали мы съ отрицанiя частныхъ авторитетовъ, и сначала дѣло шло самымъ правильнымъ образомъ, то есть отрицалось частное во имя общаго. Постепенно мы становились все смѣлѣе и смѣлѣе и, наконецъ, дошли до смѣлости, которой примѣра, я вполнѣ увѣренъ, не было въ лѣтописяхъ мiра. То есть я не думаю, чтобы въ какомъ нибудь обществѣ, въ книгахъ, написанныхъ для образованнаго класса, такъ часто и такъ развязно были осыпаемы бранью великiе люди и великiя дѣла всякаго рода, какъ у насъ. Я готовъ пари держать, что въ настоящую минуту нѣтъ литературы, въ которой бы такъ часто употреблялись бранныя слова — напримѣръ вздоръ, нелѣпость, дичь и пр. (г. Антоновичъ недовольный этими словами, пробуетъ ввести еще новые — чепуха, ерунда и пр.). Въ потокѣ брани все сравнялось и мы стали за панибрата обращаться съ какими угодно лицами, съ какими угодно предметами. Я помню яростныя, и наивныя, въ своей ярости, выходки противъ Цицерона, Горацiя, Корнеля, Расина, Шиллера и пр., не говоря уже объ отечественныхъ писателяхъ, и о множествѣ другихъ людей и другихъ предметовъ.

Разумѣется, общiе авторитеты уже не могли служить основанiемъ такихъ игривыхъ сужденiй, и такимъ образомъ мало по малу открылось, что общiе авторитеты были употребляемы только по привычкѣ, почти безсознательно, для низверженiя частныхъ, но что корень всего событiя, истинная его причина скрывается глубже и совершенно въ другомъ мѣстѣ.

Эта причина, этотъ корень, — я убѣжденъ, милостивый государь, что я открылъ его и позволяю себѣ гордиться открытiемъ столь важнымъ въ исторiи современной отечественной словесности, — состоитъ въ томъ, что наши литераторы заразились сильною наклонностью мыслить самостоятельно, вполнѣ самобытно. Такое явленiе, повѣрьте, радуетъ меня на сколько слѣдуетъ, но на столько же, на сколько слѣдуетъ, и печалитъ. Нѣтъ ничего пагубнѣе, какъ легкомысленное довѣрiе къ собственной логикѣ. Все больше и больше является людей, которые не хотятъ учиться у другихъ, не хотятъ быть ни къ чему внимательными, не могутъ ни понять, ни оцѣнить чужое мнѣнiе, а предаются только уединеннымъ, собственнымъ мыслямъ. Они начинаютъ разсуждать сначала, какъ будто до нихъ еще никто не жилъ и не разсуждалъ, или какъ будто всѣ кто ни жилъ, не умѣли разсуждать. Они блуждаютъ, какъ въ потьмахъ, потомучто они совершенно слѣпы для свѣта чужихъ мыслей; за то свѣтъ, которымъ горитъ ихъ собственная мысль, какъ бы ничтоженъ он ни былъ, кажется имъ единственно яркимъ и блистательнымъ. Имъ кажется, что весь мiръ покрытъ глубокой ночью, и что они — свѣтляки, блуждающiе среди этой тьмы. Точнѣе я обозначаю это выраженiемъ — тираннiя собственныхъ мыслей. Человѣкъ въ этихъ случаяхъ не самъ владѣетъ своею мыслью, но, на оборотъ, мысль имъ владѣетъ. Хорошо, если мысль великая: — тогда и явленiе будетъ великое; но вѣдь извѣстно, что мы большею частiю люди маленькiе; слѣдовательно явленiя необходимо будутъ жалкiя и ничтожныя.

Не видя другого свѣта, кромѣ собственнаго, они не заботятся о томъ, чтобы воспламенить его также ярко, какъ у другихъ; они не заботятся о глубинѣ своихъ мыслей, и потому всякая мыслёнка, рожденная собственнымъ ихъ чревомъ, помыкаетъ ими, какъ тряпкою. Жалкое состоянiе! Человѣкъ, руководимый жизнью, видитъ вокругъ себя свѣтъ; онъ не легко рѣшается быть самостоятельнымъ, но, если рѣшается, то не попадетъ въ просакъ и сдѣлаетъ нѣчто прочное; человѣкъ же, который видитъ свѣтъ только въ себѣ, можетъ каждую минуту воображать, что сдѣлаетъ великiя открытiя, и однакоже цѣлую жизнь провозиться съ какими нибудь плохими софизмами собственнаго изобрѣтенiя.

И вотъ насъ все больше и больше заѣдаютъ наши самобытныя русскiя разсужденiя; отъ нихъ–то и проистекаетъ отрицанiе общихъ авторитетовъ, потомучто авторитетъ, какъ я уже сказалъ, требуетъ уваженiя и подчиненiя, и слѣдовательно мѣшаетъ раздолью самобытности.

Такъ, напримѣръ, исторiя очевидно сильно мѣшаетъ г. Чернышевскому. Вотъ, что онъ говоритъ:

«На этомъ способѣ разсужденiя (т. е. на историческомъ способѣ), опираются разныя вздорныя мечтанiя и объ нынѣшнихъ дѣлахъ. Если бы толковали только о древней Римской имперiи, мало было бы намъ огорченiя и вреда. Но бѣда въ томъ, что точно также трактуютъ о вопросахъ, важныхъ для нынѣшней практической жизни народовъ, въ особенности народовъ полуварварскихъ».

Точно такъ г. Писаревъ жалуется на то, что русская литература встрѣчаетъ помѣху въ общихъ авторитетахъ и совѣтуетъ ей быть смѣлѣе.

«Къ большей части вопросовъ жизни, науки или искуства, говоритъ онъ, наша литература относится какъ–то нерѣшительно, какъ–то вполовину, оглядываясь по сторонамъ, боясь колыхнуть авторитетъ, боясь оскорбить исторiю; эти оглядки, эти опасенiя часто имѣютъ мѣсто въ такомъ дѣлѣ, въ которомъ можно смѣло положиться на голосъ здраваго смысла, въ которомъ можно даже отдаться внушенiю непосредственнаго чувства».

И такъ вы видите, общiе авторитеты отвергаются во имя собственныхъ разсужденiй или даже внушенiй собственнаго чувства.

Что же это за разсужденiя и за внушенiя? Что возникаетъ въ глубинѣ нашихъ умовъ, довѣряющихся собственному свѣту? Постараюсь характеризовать эти мысли, при чемъ, прошу васъ замѣтить, я ни мало не уклонюсь отъ главной своей мысли, то есть, я намѣренъ не опровергать ихъ, а только излагать; не разрушать ихъ, а напротивъ вникать въ нихъ и описывать ихъ.

Г. Чернышевскiй начинаетъ съ того, что объявляетъ исторiю очень скучнымъ дѣломъ. Намѣреваясь писать о величайшемъ переворотѣ, какой только былъ въ мiрѣ, онъ говоритъ, что это предметъ сухой и скучный, передъ которымъ суэзскiй каналъ и зундская пошлина — сюжеты занимательные. Слѣдовательно, чтò же можетъ быть еще скучнѣе?

Сейчасъ вы и видите, что г. Чернышевскiй не придаетъ этому перевороту того глубокаго смысла, который мы привыкли придавать ему. Въ паденiи древняго мiра мы привыкли видѣть самое важное историческое событiе. Если кто знаетъ исторiю только по слуху, то онъ все–таки воображаетъ, что нужно много учиться и думать для того, чтобы вполнѣ понять, что и какъ здѣсь произошло, понять, что это была за жизнь, древняя жизнь, которая упала, и въ чемъ состоитъ новая жизнь, которая началась. Но по мнѣнiю г. Чернышевскаго все это такъ просто, что тутъ не приходится и думать, да скучно и говорить. Римъ палъ просто отъ варваровъ, единственно и исключительно отъ варваровъ.

Варваровъ было тогда ужасно много. Отъ Амура до Рейна, пишетъ г. Чернышевскiй, все безмѣрное пространство было занято воинственными дикарями. Догадливый читатель тотчасъ смекнетъ — жаль, что этого не договорилъ г. Чернышевскiй, что — варваровъ, пожалуй, было гораздо больше, чѣмъ жителей въ Римской имперiи.

Но кромѣ того, это были прежестокiе варвары. Вотъ какъ ихъ описываетъ г. Чернышевскiй:

«Варваръ рѣзалъ людей такъ, какъ школьники бьютъ мухъ, безъ всякой надобности, просто отъ скуки. Ему не нужно было уклоняться съ пути, который онъ признавалъ справедливымъ; у него не было ни колебанiй, ни опасенiй, не было того непрiятнаго чувства, которое отталкиваетъ человѣка отъ дурного дѣла, и для преодолѣнiя котораго, нужны особенныя, довольно сильныя побужденiя; нѣтъ, онъ не дѣлалъ ничего дурного, когда рѣзалъ и грабилъ. Онъ дѣлалъ это съ тѣмъ чувствомъ, съ какимъ мы выпиваемъ рюмку вина, или садимся играть въ преферансъ».

Ужасно, не правда ли? Ну можно ли было Римской имперiи справиться съ такими варварами? И вотъ они терзали, терзали и, наконецъ, совсѣмъ разрушили прекрасную имперiю. Какой печальный и страшный случай! Даже самъ г. Чернышевскiй, не смотря на свою смѣлость и рѣшительность, при мысли о такомъ разрушенiи древняго мiра, впадаетъ въ элегическое настроенiе духа и повторяетъ прекрасные стихи:

Сколькихъ добрыхъ жизнь поблекла,

Сколькихъ низкихъ рокъ щадитъ!

Нѣтъ великаго Патрокла,

Живъ презрительный Тирситъ!

Но истина всего дороже, и потому онъ, не обинуясь, высказалъ свое рѣшительное мнѣнiе:

«Чѣмъ же былъ убитъ древнiй мiръ? Мы прямо говоримъ: исключительно волненiемъ, которое овладѣло всѣми кочевыми племенами отъ Рейна до Амура. Тутъ было ни больше, ни меньше, какъ погибель страны отъ наводненiя. Никакой внутренней необходимости смерти не было. Напротивъ жизнь была свѣжа, прогрессъ безостановоченъ. Погибель Римской имперiи такая же геологическая катастрофа, какъ погибель Геркулана и Помпеи».

Вы видите, что настоящее возраженiе противъ этого мнѣнiя, — именно то, что съ нимъ невозможно спорить. У кого же въ самомъ дѣлѣ достанетъ наивности приводить, по этому случаю, г. Чернышевскому доказательства внутреннаго разложенiя древняго мiра, ссылаться на свидѣтельства самыхъ древнихъ писателей, и вообще припоминать и разъяснять какiя нибудь черты этого страшнаго времени? Время было дѣйствительно страшное; такой тоски, такого отчаянiя и сомнѣнiя, такого упадка душевныхъ силъ, еще никогда не испытывалъ человѣкъ. Время странное и страшно любопытное, и глубоко поучительное... Но увы! Все наше горе въ томъ, что дѣло–то у насъ идетъ совсѣмъ не объ этомъ времени, а только о г. Чернышевскомъ. Прекрасно было бы, если бы г. Чернышевскiй сталъ изучать это время и сталъ говорить о немъ съ читателями. Но это благополучiе очень далеко отъ насъ. Теперь же г. Чернышевскiй вздумалъ только сообщить публикѣ одну изъ своихъ собственныхъ мыслей, и передъ этою мыслью, Римъ со своею исторiею долженъ былъ посторониться и изчезнуть безвозвратно. Въ этомъ весь смыслъ, все значенiе и содержанiе статьи.

Какая же эта мысль? Г. Чернышевскiй разсуждаетъ абсолютно и именно слѣдующимъ образомъ: внутреннихъ причинъ паденiя Рима не было, потомучто вообще внутреннихъ причинъ никакихъ не можетъ быть.

«Говорятъ: «римскiй мiръ истощилъ свои жизненныя силы». Что же, развѣ люди, его составляющiе, утратили человѣческую натуру? развѣ они перестали родиться имѣющими человѣческiй умъ и человѣческiя наклонности? или развѣ, по какому–то особенному случаю, всѣ люди въ Римской имперiи раждались идiотами? Что за вздоръ! пока общество состоитъ изъ людей, оно имѣетъ въ себѣ всѣ свойства человѣческой натуры. Отживаетъ свою жизнь организмъ отдѣльнаго человѣка; но, съ каждымъ вновь родившимся человѣкомъ, является новый организмъ съ новыми свѣжими силами, и при каждой смѣнѣ поколѣнiй возобновляются силы народа».

«Какъ же это общественныя силы могутъ истощаться? Какъ можетъ уменьшаться въ обществѣ свѣжесть и молодость, пока родятся люди?».

Не правда ли, что подобныя рѣчи — драгоцѣнная находка? Не правъ ли я былъ, говоря, что это сонныя рѣчи, въ которыхъ проговаривается русская литература, и которыя нужно тщательно замѣчать. Всмотритесь, какая въ нихъ дѣвственная самобытность! Какая наивная и соблазнительная ясность, возможная только при глубочайшемъ непониманiи предмета! Исторiя, какъ вы видите, разрушается до корня. Если жизнь одного поколѣнiя не входитъ, не воплощается въ жизнь другого, то исторiя — чистый вздоръ. По мнѣнiю г. Чернышевскаго, каждый новый человѣкъ какъ будто начинаетъ исторiю сначала, каждый можетъ взять отъ предковъ только то, что самъ вздумаетъ, и г. Чернышевскiй наивно увѣренъ, что, отъ начала мiра, каждый юноша чувствовалъ себя такъ раздольно и свободно, и былъ связанъ со своими предками на столько, на сколько хотѣлъ.

Увы! Г. Чернышевскiй можетъ быть правъ, только совсѣмъ не въ томъ, въ чемъ онъ думаетъ. Мнѣ кажется, въ его мнѣнiяхъ только простодушнѣйшимъ образомъ выразилось то положенiе, въ которомъ чувствуетъ себя самъ г. Чернышевскiй. Да, онъ, какъ видно, свободенъ, онъ ни чѣмъ не связанъ, ни съ древнимъ Римомъ, ни съ чѣмъ нибудь другимъ въ исторiи. И едва ли не находятся въ подобномъ положенiи многiе изъ нашихъ русскихъ умовъ и изъ нашихъ русскихъ писателей. Многiе изъ насъ, очень многiе обитаютъ въ свѣтлой области облаковъ, а не на твердой почвѣ исторiи. Скажу больше, кто изъ насъ не чувствуетъ, что онъ болѣе или менѣе не чуждъ этому положенiю, что почва скользитъ у него подъ ногами?

Но это положенiе, въ которое мы приведены все–таки нашей исторiей есть положенiе бѣдственное и печальное. Носиться въ туманѣ одинокимъ и оторваннымъ, заключая весь свой мiръ въ себѣ, и не чувствовать вокругъ себя свѣтлаго и кипучаго моря родной исторiи — грустно въ высочайшей степени. Есть жизнь гораздо лучше, когда каждый новый человѣкъ не отрывается отъ почвы, когда онъ вступаетъ въ ту жизнь, которою живетъ цѣлый его народъ, и въ тотъ перiодъ этой жизни, въ какомъ онъ засталъ ея исторiю. Объяснять г. Чернышевскому, въ чемъ состоитъ жизнь, о которой я говорю, я не стану. Я хотѣлъ только сказать, что хорошо только то общество, въ которомъ сильна и свѣжа эта общая историческая жизнь, въ которомъ каждый членъ чувствуетъ подъ собою эту почву, этотъ родной авторитетъ. Напротивъ, жалко и ничтожно то общество, въ которомъ этого авторитета нѣтъ, въ которомъ каждый членъ цѣлую жизнь носится и нянчится съ одними собственными мыслями.

Перейдемъ теперь къ г. Писареву. Множество родственныхъ чертъ ставятъ его статью въ одинъ разрядъ со статьею г. Чернышевскаго. Если г. Писаревъ уничтожаетъ философiю, то вовсе не потому, чтобы онъ зналъ философiю и нашелъ бы въ ней что нибудь дурное. И здѣсь, къ несчастiю, дѣло идетъ не о философiи, а только о г. Писаревѣ; онъ отрицаетъ философiю точно также, какъ г. Чернышевскiй исторiю, то есть, во имя нѣкоторой мысли, до которой онъ собственнымъ умомъ дошолъ. Г. Писаревъ, какъ оказывается, очень хлопочетъ о всеобщемъ благополучiи, и вотъ какiя его идеи:

«Хорошая доза скептицизма всегда вѣрнѣе пронесетъ васъ между разными подводными камнями жизни и литературы. Эгоистическiя убѣжденiя, положенныя на подкладку мягкой и добродушной натуры, сдѣлаютъ васъ счастливымъ человѣкомъ, не тяжолымъ для другихъ и прiятнымъ для самого себя. Жизненныя передѣлки достанутся легко; разочарованiе будетъ невозможно, потомучто не будетъ очарованiя; паденiя будутъ легкiя, потомучто вы не будете взбираться на недосягаемую высоту идеала; жизнь будетъ не трудомъ, а наслажденiемъ, занимательною книгою, въ которой каждая страница отличается отъ предыдущей и представляетъ свой оригинальный интересъ. Не стѣсняя другихъ непрошенными заботами, вы сами не будете требовать отъ нихъ ни подвиговъ, ни жертвъ; вы будете давать имъ то, къ чему влечетъ живое чувство и съ благодарностiю или вѣрнѣе съ добрымъ чувствомъ будете принимать то, что они добровольно будутъ вамъ приносить. Если бы всѣ въ строгомъ смыслѣ были эгоистами по убѣжденiямъ, т. е. заботились только о себѣ и повиновались бы одному влеченiю чувства, не создавая себѣ искусственныхъ понятiй идеала и долга и не вмѣшиваясь въ чужiя дѣла, то право тогда привольнѣе было бы жить на бѣломъ свѣтѣ.»

«Идеалъ человѣка comme il faut, человѣка дѣльнаго, хорошаго семьянина, хорошаго чиновника — все это мечты, которымъ многое приносится въ жертву. Эти мечты болѣе или менѣе отравляютъ жизнь и мѣшаютъ беззавѣтному наслажденiю.»

Таковъ идеалъ благополучiя, къ достиженiю котораго г. Писаревъ старается способствовать своимъ ближнимъ. Г. Писаревъ заботится о томъ, чтобы ничто не отравляло жизни, и потому, разумѣется, возсталъ противъ философiи, такъ какъ она въ смыслѣ г. Писарева, сильно отравляетъ жизнь, порождая умственный аристократизмъ и мѣшая беззавѣтному наслажденiю.

Съ своей точки зрѣнiя онъ легко доказываетъ безполезность философiи.

«Въ практической жизни, пишетъ он, мы всѣ матерiалисты и всѣ идемъ въ разладъ съ нашими теорiями; вся разница между идеалистомъ и матерiалистомъ въ практической жизни заключается въ томъ, что первому идеалъ служитъ вѣчнымъ упрекомъ и постоянымъ кошемаромъ, а послѣднiй чувствуетъ себя свободнымъ и правымъ, когда никому не дѣлаетъ фактическаго зла. Предположимъ, что вы въ теорiи крайнiй идеалистъ; вы садитесь за письменный столъ и ищете начатую вами работу; вы осматриваетесь кругомъ, шарите по разнымъ угламъ и, если ваша тетрадь или книга не попадется вамъ на глаза или подъ руки, то вы заключаете, что ея нѣтъ и отправляетесь искать въ другое мѣсто, хотя бы ваше сознанiе говорило вамъ, что вы положили ее именно на письменный столъ. Если вы берете въ ротъ глотокъ чаю и онъ оказывается безъ сахару, что вы сейчасъ же исправите вашу оплошность, хотя бы вы были твердо увѣрены въ томъ, что сдѣлали дѣло какъ слѣдуетъ и положили столько сахару, сколько кладете обыкновенно.»

Вы видите, что это также ясно и даже яснѣе, чѣмъ мысль г. Чернышевскаго, что исторiи нѣтъ, потомучто старое поколѣнiе — люди, новое поколѣнiе — тоже люди и слѣдующее поколѣнiе — опять таки люди. Такого рода соблазнительная и заразительная ясность основывается, какъ я сказалъ, на глубочайшемъ непониманiи предмета, и потому дойти до нея очень легко.

Если вы напримѣръ вообразите, что идеализмъ есть чай, а матерiализм сахаръ, то вы можете съ поразительною ясностью доказывать, что идеализмъ безъ матерiализма не вкусенъ, т. е. что чай безъ сахару никакъ не будетъ сладокъ.

У г. Писарева есть еще другiя доказательства.

«Философскiе вопросы, говоритъ онъ, останутся не понятными для человѣка, одареннаго простымъ, здравымъ смысломъ и не посвященнаго въ мистерiи философскихъ школъ; это обстоятельство, какъ мнѣ кажется, служитъ самымъ разительнымъ доказательствомъ незаконности, или вѣрнѣе, полнѣйшей безполезности подобныхъ умственныхъ упражненiй. Отгонять непросвѣщенную чернь (profanum vulgus) отъ храма науки, не въ духѣ нашей эпохи; это не гуманно и опасно; если же всѣ вообще, а не одни избранные должны и желаютъ учиться и размышлять, то не мѣшало бы выкинуть вонъ изъ науки то, что понимается не многими и не можетъ никогда сдѣлаться общедоступнымъ. «Странно назвать мiровою истиною или мiровымъ вопросомъ такую идею или такой вопросъ, которые смутно понимаетъ незначительное меньшинство односторонне развитыхъ людей. А какъ же не назвать одностороннимъ и уродливымъ развитiе такихъ умовъ, которые на всю жизнь погружаются въ отвлеченность, ворочаютъ формы, лишонныя содержанiя, и умышленно отворачиваются отъ привлекательной пестроты живыхъ явленiй, отъ практической дѣятельности другихъ людей, отъ интересовъ своей страны, отъ радостей и страданiй окружающаго мiра? Дѣятельность этихъ людей указываетъ просто на какую–то не соразмѣрность въ развитiи отдѣльныхъ частей организма; въ головѣ сосредоточивается вся жизненная сила, и движенiе в мозгу, удовлетворяющее самому себѣ и въ себѣ самомъ находящее свою цѣль, замѣняетъ этимъ недѣлимымъ тотъ разнообразный и сложный процессъ, который называется жизнью. Давать такому явленiю силу закона также странно, какъ видѣть въ аскетѣ или въ скопцѣ высшую фазу развитiя человѣка.»

Опять повторяю, не съ тѣмъ я привожу эти выписки, чтобы опровергать ихъ или смѣяться надъ ними: я не способенъ къ подобному легкомыслiю. Предлагаю вамъ серьёзно вникнуть въ нихъ. Разумъ человѣческiй всегда дѣйствуетъ одинаково, и законы его непреложны; въ этомъ мы можемъ убѣдиться даже на г. Писаревѣ. Всякiй общiй авторитетъ можетъ быть отрицаемъ съ видимою законностiю не иначе, какъ во имя другого общаго авторитета. Такъ и поступаютъ наши писатели; они отрицаютъ извѣстную науку во имя другой науки или истины вообще; отрицаютъ право или красоту во имя пользы и т. д. Г. Писаревъ пошолъ дальше всѣхъ, и вы ясно видите, что онъ отрицаетъ все во имя одного общаго авторитета, во имя жизни, а жизнь онъ очевидно разумѣетъ, какъ привлекательную пестроту живыхъ и беззавѣтныхъ наслажденiй.

Такимъ образомъ, я надѣюсь, вы убѣдились, милостивый государь, что здѣсь дѣйствительно есть нѣкоторое движенiе самостоятельной мысли, и что это не есть одна только чистая чепуха и ерунда, говоря слогомъ г. Антоновича.

Въ заключенiе приведу вамъ заключенiе статьи г. Писарева, такъ какъ въ немъ съ чрезвычайной наивностiю высказывается глубокая тайна такихъ писателей, именно открывается, почему они такъ беззавѣтно предаются своимъ самостоятельнымъ размышленiямъ.

«Я говорилъ, что, по моему мнѣнiю, критику лучше всего высказывать свой взглядъ на вещи, дѣлиться съ читателемъ своимъ личнымъ впечатлѣнiемъ; я такъ и сдѣлалъ въ отношенiи къ г. Лаврову. Я поставилъ рядомъ съ его воззрѣнiями мои воззрѣнiя и предоставляю читателямъ полнѣйшую свободу выбрать тѣ или другiя, или отвергнуть и тѣ и другiя. Я не старался убѣждать въ вѣрности моихъ мыслей, не задавалъ себѣ задачи въ что бы то ни стало поставить читателя на мою точку зрѣнiя. Умственная и нравственная пропаганда есть до нѣкоторой степени посягательство на чужую свободу. Мнѣ бы хотѣлось не заставить читателя согласиться со мною, а вызвать самодѣятельность его мысли и подать ему поводъ къ самостоятельному обсужденiю затронутыхъ мною вопросовъ. Въ моей статьѣ навѣрное встрѣтится много ошибокъ, много поверхностныхъ взглядовъ; но это въ сущности нисколько не мѣшаетъ дѣлу; если мои ошибки замѣтитъ самъ читатель, это будетъ уже самодѣятельное движенiе мысли; если онѣ будутъ указаны ему какимъ нибудь рецензентомъ, это опять таки будетъ очень полезно: du choc des opinions jaillit la verité, говорятъ французы и читатель, присутствуя при спорѣ, будетъ самъ разсуждать и вдумываться.»

Повѣрьте, что этотъ драгоцѣнный отрывокъ (я считаю его драгоцѣннѣйшимъ изъ всѣхъ, которые привелъ) написанъ недаромъ, не съ вѣтру; не думайте, что можно отъ него отдѣлаться, сказавши автору: г. Писаревъ! ваша статья вызвала во мнѣ только ту самодѣятельную мысль, что для васъ лучше бы было совсѣмъ ее не писать. Нѣтъ, дѣло не такое простое. Эти соображенiя г. Писарева очевидно подготовлены нашею литературой; они представляютъ логическiй выводъ изъ того положенiя, въ которое себя ставятъ, изъ того тона, который принимаютъ многiе наши писатели. Г. Писаревъ не виноватъ, вообразивши, что самодѣятельность мысли всегда полезна, и слѣдовательно всегда законна и нужна. Онъ видѣлъ, что вокругъ него мыслятъ самодѣятельно одинъ, другой, третiй, словомъ всякiй, кто вздумаетъ; вотъ онъ и возвелъ это явленiе въ принципъ, въ общее правило; вотъ онъ и говоритъ теперь намъ: давайте же всѣ мыслить самостоятельно и чуръ одинъ другому не мѣшать!

__________

Этимъ я заключу, милостивый государь, мое изслѣдованiе двухъ современныхъ произведенiй литературы. Мнѣ кажется, что я велъ дѣло съ надлежащею точностью, и что мой малый трудъ имѣлъ бы полное право украситься такимъ заглавiемъ: краткая, но точная характеристика двухъ замѣчательныхъ образчиковъ статей, встрѣчающихся въ изобилiи на полѣ русской литературы.

Скажу еще разъ, незначительность предметовъ ни сколько не лишаетъ важности и серьёзности научныхъ изысканiй надъ ними. Натуралисты даже съ особеннымъ любопытствомъ изслѣдуютъ микроскопическiе организмы, надѣясь яснѣе видѣть въ нихъ тайны жизненныхъ процессовъ. Въ этомъ отношенiи, я надѣюсь, вы найдете весьма удачнымъ мой выборъ статьи г. Писарева; она, по методѣ сравненiя, во многомъ помогла мнѣ въ характеристикѣ статьи г. Чернышевскаго.

Позвольте теперь мнѣ предаться нѣсколько болѣе общимъ соображенiямъ. Я доказалъ, что истинный источникъ статей есть самостоятельное мышленiе. Что же мы выдумали, начавъ мыслить самостоятельно? Мы выдумали страшное дѣло — отрицанiе общихъ авторитетовъ. Въ этомъ случаѣ, можетъ быть, мы просто только остались вѣрными своей натурѣ, только успѣли вполнѣ ее выразить. Чуть только мы немножко научились мыслить и говорить, какъ мы и показали, что мы варвары, народъ дикiй. У насъ нѣтъ ни науки, ни искусства, ни философiи, ни исторiи; мы не умѣемъ, не привыкли, не научились уважать ихъ; вотъ почему мы такъ грубо съ ними обращаемся, такъ мало ихъ цѣнимъ, такъ легко отбрасываемъ. Мы презираемъ и осмѣиваемъ историковъ, философовъ, поэтовъ, потомучто мы ихъ не понимаемъ, не понимаемъ, изъ–за чего они хлопочутъ, что ихъ такъ сильно воодушевляетъ; мы съ удивленiемъ смотримъ на нихъ, какъ дикарь смотритъ на занятiя образованнаго человѣка, мы готовы считать ихъ труды высокопарной болтовнею, или странными, безполезными тонкостями.

И такъ что же? Ужели намъ дѣйствительно суждено начать исторiю сначала? Признаюсь, подобное будущее не разъ мелькало въ моемъ воображенiи, и съ нѣкоторымъ ужасомъ я пробовалъ вглядѣться въ него. Что будетъ, если самостоятельные люди размножатся, если они со временемъ будутъ господствовать въ общемъ мнѣнiи? Общiе авторитеты погибнутъ. Что намъ за дѣло до Рима съ его исторiей, или до нѣмецкихъ философовъ? Мы не станемъ изучать не только древнихъ языковъ, они давно признаны безполезными, но бросимъ и исторiю, и философiю, и поэзiю, и всѣ искусства. Одна будетъ у насъ цѣль, и при томъ, кто не будетъ для нея работать! — матерiальное благосостоянiе. И дѣйствительно, мы вѣроятно прекрасно устроимся, какъ скоро бросимъ заниматься пустяками. У каждаго будетъ работа; всѣ мы будемъ сыты, одѣты, не будемъ терпѣть ни голода, ни нищеты, будемъ здоровы, а заболѣемъ — найдемъ всегда докторовъ и лекарства. И тогда–тогда конечно можно будетъ позволить себѣ иногда позабавиться музыкою или поэзiею, или пофилософствовать на сытый желудокъ; но что касается до исторiи — скучная матерiя! не лучше ли ее совсѣмъ ужь бросить?

Я предупредилъ васъ, что я мечтаю; и дѣйствительно все это грезы, чистыя мечтанiя. Спѣшу возвратиться на твердую почву дѣйствительности, которую столько люблю. Какъ можно вообразить себѣ, что погибнутъ общiе авторитеты? Вѣдь они полны крѣпкой, неистощимой, вѣчно обновляющейся жизни. Сколько бы варварства въ насъ ни было, они принудятъ насъ себѣ покориться. Борьба съ ними и мнимое пораженiе ихъ, есть чистая игра фантазiи. Въ дѣйствительности наша литература чрезвычайно фантастична. «Современникъ» часто напоминаетъ мнѣ какой–то сказочный, баснословный мiръ, въ которомъ совершаются большiе чудеса. Г. Чернышевскiй или другой рыцарь, какъ новый Бова королевичъ, дѣлаетъ въ этомъ мiрѣ тысячи богатырскихъ подвиговъ. Онъ свиснетъ — и десятки ученыхъ уничтожены; махнетъ перомъ — смотришь, какой–нибудь науки какъ не бывало, или исторiя цѣлаго народа — развѣяна прахомъ. Но все это такъ кажется только въ фантастическомъ мiрѣ «Современника». Если же оглядѣться кругомъ въ дѣйствительности, то окажется, что и ученые, и науки, и исторiя здравы и невредимы и продолжаютъ дѣлать свое дѣло.

Откуда же у насъ взялось это фантастическое богатырство? Почему оно нашло себѣ такое сильное сочувствiе? Конечно потому, что корень его самобытность мысли. Самобытность, самодѣятельность мышленiя есть явленiе драгоцѣнное, глубоко–привлекательное. Не смотря на нашу малую способность разсуждать, не смотря на наше пристрастiе къ соблазнительной ясности, не смотря на то, что эта самостоятельность почти неизбѣжно сопровождается чудовищнымъ развитiемъ самолюбiя и презрѣнiя къ другимъ людямъ, и вообще порождаетъ множество дикихъ явленiй, какъ только выйдетъ изъ границъ, не смотря на все это самостоятельность мысли сама по себѣ мнѣ мила, и конечно мила всякому. Она есть главная двигательная сила людей. Что же ее у насъ такъ портитъ, такъ уродуетъ и загоняетъ въ фантастическiя области? Какъ и почему наша исторiя привела насъ къ этимъ нерадостнымъ явленiямъ?

Вы видите, что это такiе вопросы, на которые не легко отвѣчать.

Н. КО.

8 мая 1861 г.

_________