СМѢСЬ

____

I

ПОДЪ КАЧЕЛЯМИ

МАСЛЯНИЧНЫЙ РАЗСКАЗЪ

___

По грязной и крутой лѣстницѣ четырехъ–этажнаго дома, какихъ въ Петербургѣ много, тяжело поднимался самъ негодующiй домовладѣлецъ. За нимъ, распустивъ саблю, шолъ помощникъ квартальнаго надзирателя, изъ военныхъ.

— Вы сдѣлайте милость, говорилъ домовладѣлецъ полицейскому офицеру, — не церемонтесь, а пугните его хорошенько. Мнѣ чортъ его возьми, что онъ съ семействомъ и безъ должности; мнѣ нужна эта комната подъ кладовую. Я не филантропъ какой–нибудь, чтобы всякую сволочь держать даромъ у себя въ домѣ.

— Хорошо–съ, отвѣтилъ помощникъ надзирателя, — я представлю на видъ...

— Да на видъ нечего представлять, перебилъ его раздражительно домовладѣлецъ, — надо просто пугнуть хорошенько; или деньги подай или убирайся, а не то, молъ, рамы вонъ и двери съ петлей.

— Ну, видите, по закону, заговорилъ было мягко блюститель общественнаго благоустройства... но почтенный домовладѣлецъ не далъ ему договорить.

— Ну, поѣхали съ своимъ закономъ, протянулъ онъ, махнувъ рукой, — помилуйте, что вы?.. Вотъ и видно, что изъ военныхъ. Да еслибъ для всякой этакой сволочи все по закону дѣйствовать, такъ тутъ порядочнымъ людямъ и житья бы не было. Это, батюшка, пустяки, а какъ условлено, такъ и валяйте; а то на что же вамъ и власть дана?

Послѣднiя слова домовладѣльца, казалось, пробудили въ полицейскомъ офицерѣ сознанiе собственнаго достоинства и данной ему власти.

— Я сдѣлаю, сказалъ онъ рѣшительно, — все сдѣлаю, вы не безпокойтесь.

Въ это время они поднялись уже на чердакъ. Домовладѣлецъ отворилъ низенькую дверь, околоченную рогожкой и, въ сопровожденiи надзирательскаго помощника, вошолъ въ квартиру неисправнаго жильца, котораго надо было хорошенько пугнуть.

Квартира эта состояла изъ небольшой комнаты, раздѣленной деревянной перегородкой на двѣ части; передняя часть, поменьше, служила кухнею, а другая, побольше, жилымъ покоемъ. Въ этомъ жиломъ покоѣ, куда вошли и домовладѣлецъ и помощникъ надзирателя, было пасмурно, грязно и холодно. У небольшого окошечка стоялъ столъ, окрашенный когда–то зеленою краскою; нѣсколько такихъ же стульевъ смиренно лѣпились по стѣнѣ; въ переднемъ углу висѣлъ образъ, а подъ нимъ на полу, на чемъ–то грязномъ и изорванномъ, лежала больная женщина, лѣтъ тридцати, съ груднымъ ребенкомъ. Больная безпокойно ворочалась на своемъ незатѣйливомъ логовищѣ и стонала, ребенокъ ревѣлъ благимъ матомъ; въ ногахъ у больной сидѣли дѣвочка лѣтъ семи и мальчикъ лѣтъ пяти, закутанныя въ какiя–то тряпки. По комнатѣ шагалъ мущина сорока лѣтъ, худой, сгорбленный, словно чѣмъ–то пришибленный, въ старомъ, изношенномъ и изорванномъ сюртукѣ и порыжѣвшихъ сапогахъ. При появленiи домовладѣльца и полицейскаго офицера, мущина, шагавшiй по комнатѣ, остановился въ сильномъ замѣшательствѣ и потупилъ голову, будто ожидая, что вотъ сейчасъ его убьютъ; больная притихла въ ужасѣ; только ребенокъ, въ блаженномъ невѣдѣнiи, не страшась ни полицiи ни домовладѣльца, кричалъ пуще прежняго.

— Ну, вотъ вамъ, сказалъ домовладѣлецъ, покривившись отъ крику ребенка и обращаясь къ помощнику надзирателя, — вотъ вамъ на лицо этотъ господинъ... какъ васъ тамъ зовутъ? отнесся онъ уже къ жильцу.

— Антонъ Антоновъ Темнюшкинъ, отвѣтилъ смиренно неисправный жилецъ, не подымая головы и не рѣшаясь взглянуть на странныхъ посѣтителей.

— Какъ же почтеннѣйшiй Темнюшкинъ, началъ полицейскiй офицеръ довольно сухимъ, должностнымъ голосомъ, г. домовладѣлецъ жалуется, что вы не платите за квартиру... вѣдь это нельзя... вѣдь если вы пользуетесь, такъ сказать, помѣщенiемъ, такъ должны и платить по условiю... Согласитесь, что должны?

— Долженъ, прошепталъ робко жилецъ.

— Ну, такъ что же, какъ же... отчего же вы не платите?

— Не при деньгахъ... семейство, жена больна — лепеталъ Антонъ Антонычъ, — обѣщали на дняхъ мѣсто... я все сполна заплачу, вотъ, передъ Богомъ, все до копѣйки...

— Да эту пѣсню я слышу четыре мѣсяца, возразилъ домовладѣлецъ, — мнѣ уже надоѣло; я желаю теперь, чтобы вы очистили квартиру...

— Да, подхватилъ надзирательскiй помощникъ, — если не платите, должны очистить квартиру.

— Безъ всякихъ разговоровъ, добавилъ домовладѣлецъ настоятельно и громко, — извольте очистить квартиру... Я этого требую законнымъ порядкомъ... онъ рукой указалъ на полицейскаго офицера.

Темнюшкинъ поднялъ голову и мокрыми отъ слезъ глазами взглянулъ на домовладѣльца. Покорнѣйшую мольбу изобразило его жалкое, измятое лицо, сами собой подогнулись у него колѣни и, сложивъ руки, какъ складываютъ ихъ первые любовники въ театрѣ, онъ сталъ просить:

— Иванъ Петровичъ!.. Помилосердуйте! у ножекъ вашихъ молю, помилосердуйте!.. Я бы одинъ ушолъ, ей Богу, ушолъ... а вонъ жена умираетъ... дѣти у меня, большiе–то ничего, а вонъ маленькой... вѣдь онъ замерзнетъ. Батюшка, Иванъ Петровичъ! не куда идти... Я вамъ дворъ стану мести, не гоните... Мнѣ мѣсто обѣщали...

— Да что же, любезнѣйшiй, обѣщали, обѣщали, возразилъ съ неудовольствiемъ домовладѣлецъ, — я это слышалъ, что мнѣ за дѣло? Мнѣ нужна квартира...

— Повремените, молилъ Темнюшкинъ не вставая, — повремените немного... Можетъ быть, добавилъ онъ въ совершенномъ отчаянiи, едва ли самъ понимая чтó говоритъ, — можетъ быть, и жена умретъ и ребенокъ... повремените... нѣсколько дней, ради Христа небеснаго... ну, до завтра... я завтра отдамъ... завтра отдамъ, твердилъ Темнюшкинъ, подвигаясь на коленахъ къ домовладѣльцу — я сейчасъ пойду, достану... вотъ я при нихъ прошу, добавилъ он, повернувшись къ помощнику надзирателя, — я законнымъ порядкомъ прошу... только до завтра... я достану.

Помощникъ надзирателя видно былъ помягче и повпечатлительнѣе домовладѣльца; онъ приподнялъ Темнюшкина и сказалъ:

— Ну, извольте... завтра... постарайтесь... позвольте, Иванъ Петровичъ, до завтра.

Домовладѣлецъ махнулъ рукой и выходя изъ комнаты проворчалъ.

— Ничего изъ этого не будетъ... одна пустая проволочка.

И вслѣдъ затѣмъ онъ такъ сердито хлопнулъ дверью, что ребенокъ мгновенно затихъ: съ нимъ сдѣлался родимчикъ. Антонъ Антонычъ схватилъ свою старую шляпенку и выбѣжалъ изъ квартиры.

______

Зачѣмъ выбѣжалъ Темнюшкинъ, куда побѣжалъ, этого онъ рѣшительно не понималъ самъ. Въ головѣ у него все было перепутано, смутно и темно; ясно было только одно сознанiе ужаснѣйшаго, безвыходнаго положенiя. Несчастье молотомъ стучало его по головѣ и отшибало всякую способность разсуждать, понимать и даже видѣть что нибудь. Антонъ Антонычъ безсознательно шолъ изъ улицы въ улицу, пробираясь между густыми толпами народа и незамѣчая сыпавшихся на него толчковъ. Напрасно тратили свое остроумiе лихачи–извощики; напрасно мальчишки мастеровые кричали ему: «поздравляемъ дяденька съ масляницей!» напрасно барыни подозрительной красоты съ презрѣнiемъ сторонились отъ пьянаго, какъ имъ казался Темнюшкинъ, чиновника. Ничего невидѣлъ и не слышалъ Антонъ Антонычъ, движимый какою–то непонятною силою, въ изодранномъ сюртукѣ и помятой шляпенкѣ, среди веселой, праздничной толпы. Дѣло было въ послѣднiй день масляницы. Только очутившись на какомъ–то мосту и прохваченный свѣжимъ вѣтромъ, Темнюшкинъ остановился и почувствовалъ способность мышленiя. Но первая мысль, блеснувшая въ его головѣ, была мысль ужасная — мысль о самоубiйствѣ.

— Кинуться съ моста внизъ головой, подумалъ несчастный Антонъ Антонычъ, взглянувъ за перила, — и покончить этимъ всѣ муки... Хозяинъ не будетъ приставать... не услышу какъ стонетъ жена, какъ кричитъ ребенокъ... все кончится... Вотъ только перегнуться за перила, ноги подкинуть, голову внизъ... вотъ и конецъ...

— Гляди, баринъ, упадешь! крикнулъ, въ эту минуту, какой–то подгулявшiй мѣщанинъ, дернувъ Антонъ Антоныча за фалду, — упадешь, носъ разобьешь и холодно будетъ.

При этихъ словахъ Темнюшкину вдругъ, во всемъ ужасѣ, предсталъ холодъ въ водѣ, волосы заерошились у него подъ шляпенкой и онъ попятился отъ перилъ, къ которымъ за мгновенiе еще тянуло его такое страшное желанiе покончить свои муки. Валившая толпа народа толкнула Антона Антоныча, и опять безсознательно, — машинально, онъ побрелъ впередъ, впередъ, самъ не понимая куда и зачѣмъ!..

Вторично опомнился Антонъ Антонычъ на адмиралтейской площади.

Вы знаете, чтó такое адмиралтейская площадь на масляницѣ?..

Гулъ нестройной, уши раздирающей музыки, въ которой особенно замѣтную роль играютъ турецкiе барабаны, фальшивыя трубы и неистово завывающiе кларнеты, гулъ, перемѣшанный съ криками зазывателей покататься на круглыхъ качеляхъ, разнощиковъ и пьяной мастеровщины, поразилъ слухъ Темнюшкина. Онъ окинулъ взглядомъ площадь. Передъ нимъ стоялъ цѣлый городокъ дырявыхъ балагановъ, пестрѣющихъ разноцвѣтными флагами и заманчивыми вывѣсками. Густыя, темныя толпы народа окружали этотъ вдругъ выросшiй на снѣгу городокъ и двигались какъ множество муравейниковъ, такъ что издали казалось, что и самые балаганы не стоятъ на мѣстѣ, а колышатся и двигаются. Цѣлое море разнообразнѣйшихъ звуковъ подымалось надъ этимъ чудеснымъ городкомъ и разносилось въ воздухѣ, охмѣляя гуляющiй русскiй людъ и побуждая его кинуть послѣднiй, тяжко выработанный грошъ, лишь бы погулять ради масляницы, скатить разлапушку съ высокой горы, накормить ее мороженымъ или орѣхами и посмотрѣть на какую нибудь диковинку. Вся эта площадь, вдругъ получившая жизнь, являлась какимъ–то бурливымъ, кипящимъ омутомъ, въ который такъ и тянетъ человѣка, въ который невольно потянуло и Антона Антоныча. Сначала онъ остановился на окраинѣ этой шумящей бездны; передъ нимъ тянулись въ три ряда разнообразные экипажи, отъ щегольскихъ колясочекъ съ медвѣжьими полостями, до извощичьихъ возковъ, напоминающихъ своимъ безобразiемъ старинные рыдваны. Въ экипажахъ мелькали передъ Антономъ Антонычемъ поперемѣнно любопытныя и веселыя личики дѣтей, набитыхъ цѣлыми кучами, сдобныя и самодовольныя физiономiи молодыхъ купеческаго званiя, нахальныя и намазанныя лица камелiй, красиво развалившихся на чужой счетъ, лица гвардейскихъ офицеровъ, ѣдущихъ на рысакахъ и, наконецъ, сотни другихъ личностей, красивыхъ и некрасивыхъ, выражающихъ самодовольство, презрѣнiе къ окружающимъ, изумленiе и просто ничего не выражающихъ. На катающихся смотрѣла стѣна любопытныхъ пѣшеходовъ, представляющихъ такое же разнообразiе наружностей и побужденiй; одни смотрѣли на лошадей и экипажи, другiе искали красиваго личика, у третьихъ замѣтно было безпокойство, желанiе увидѣть извѣстное лицо, четвертые стояли тутъ потому только, что стоятъ другiе...

Съ окраины потянуло Антона Антоныча и въ самый омутъ; онъ счастливо шмыгнулъ между рядами экипажей и очутился у круглыхъ качель, представляющихъ желѣзную дорогу. Старикъ въ сѣромъ армякѣ, съ бородой изъ пеньки, стоялъ, перегнувшись черезъ перила, и болталъ что–то, отчего окружающая толпа народа покатывалась со смѣху. Потомъ застучалъ барабанъ, завыли трубы и кларнеты, раздался свистокъ и завертѣлась машина, доводящая любителей и любительницъ до тошноты. Передъ глазами Антона Антоныча промахнулъ локомативъ съ голубою трубою, за нимъ шарабанъ, въ которомъ сидѣли два писаря и охтенка, потомъ мущина лѣтъ пятидесяти верхомъ на деревянной лошадкѣ, очень серьёзно дергающiй поводьями, потомъ нянька съ дѣтьми и кучеръ, два солдата павловскаго полка, маленькiй гимназистъ и старуха съ дѣвочкой лѣтъ пятнадцати. Какая–то барышня въ клѣтчатомъ бурнусѣ и сильно полинявшей розовой шляпкѣ, шутливо толкнула Темнюшкина подъ бокъ, сказавъ: «Извините мусью»; баба съ пирожнымъ повернула было къ нему свой лотокъ, но, оглядѣвъ его, тотчасъ же отвернулась. Молодой парень, проходя мимо Темнюшкина и держа за руку подгулявшую бабу въ заячьемъ полушубкѣ, сказалъ ему: «смотри, графчикъ, шубу снимутъ съ плечъ и часы вытащатъ»... Затѣмъ Антонъ Антонычъ двинулся за толпой, то сдавливаемый ею, то остановливаемый передъ раечникомъ, то влекомый подъ балконъ балагана, на которомъ стояла, вытянувшись въ рядъ, вся труппа, въ замасленныхъ костюмахъ и съ грубо намазанными лицами. Сиплые крики паяцовъ и кривлянья жидковъ на балконахъ, вызывающiя неудержимый хохотъ толпы, проходили безслѣдно для Антона Антоныча. Надписи: «Дѣтскiй марiонетный театръ», «Дѣвица альбиноска», «Семейство Вейнертъ», «Братья Симонсонъ» и другiя мелькали передъ его глазами, не оставаясь въ памяти; пальба, музыка и вообще весь шумъ не производили на него никакого впечатлѣнiя. Толпа тащила его по площади какъ комъ снѣгу или грязи, приставшiй къ подошвѣ...

______

Мало по малу, однакожъ, шумъ и движенiе стали пробуждать въ Антонѣ Антонычѣ самосознанiе: онъ словно начиналъ просыпаться отъ глубокаго сна, приходить въ себя и по немногу замѣчать и понимать, чтó дѣлается вокругъ него и гдѣ онъ. Рядомъ съ этимъ сознанiемъ всего окружающаго, поднялось въ немъ и воспоминанiе о собственномъ несчастьи, о семьѣ, о необходимости достать деньги; словомъ обо всемъ, что было забыто имъ до этой минуты. Мучительно больно сжалось сердце бѣднаго Темнюшкина; каждый ударъ барабана, каждый выстрѣлъ, каждый звукъ потрясалъ и коробилъ его. За гуломъ, которымъ стонала вся площадь, слышались Антону Антонычу болѣзненный крикъ ребенка и стенанья полумертвой жены; сквозь пестроту и движенiе мерещилась ему холодная и грязная комната на чердакѣ... Антонъ Антонычъ трясся какъ въ лихорадкѣ и хватался за голову, которая, казалось ему, готова лопнуть отъ боли и развалиться на мелкiе куски. Въ то время, вдругъ, кинулись ему въ глаза калачи, разложенные на столикѣ сбитеньщика; потомъ, еще соблазнительнѣе, блеснула передъ нимъ золотая, часовая цѣпочка, выпущенная очень красиво на пальто у молодого студента. Змѣй–искуситель, обольстившiй нашу праматерь, не представлялся ей, по всей вѣроятности, въ такомъ соблазнительномъ видѣ, въ какомъ представились Антону Антонычу эти подрумянившiеся калачи и эта золотая, а можетъ быть даже и не золотая цѣпочка студента... Въ ужасѣ онъ рванулся было изъ толпы, чтобы бѣжать безъ оглядки съ проклятой площади; но толпа сдавила его еще крѣпче, пронесла нѣсколько шаговъ и прижала наконецъ къ крыльцу какого–то большого балагана.

У крыльца стояло множество народу; въ коридорѣ у кассы толпились офицеры, элегантные франты, нарядныя барыни и даже нѣсколько генераловъ. Представленiе только что кончилось; публика расходилась.

— Какое несчастье! Какъ жаль! раздавалось на разные лады со всѣхъ сторонъ. — Паяцъ сломалъ себѣ ногу! Ногу сломалъ паяцъ! Леманъ ногу сломалъ!

Антонъ Антонычъ внимательно прислушивается: дѣйствительно, нѣтъ накакого сомнѣнiя, точно паяцъ сломалъ себѣ ногу, объ этомъ говорятъ всѣ; квартальный надзиратель посылаетъ городового за частнымъ докторомъ, нѣмецъ въ бобровой шапкѣ съ кисточкой и въ красномъ шерстяномъ шарфѣ, повидимому содержатель балагана, съ перепуганнымъ лицомъ говоритъ вполголоса какому–то господину въ истертомъ пальто:

— Бѣгитъ пошалуйста, находитъ паярецъ, платитъ что кочетъ. Предстафленiе не могитъ быть останавливаться.

Истертое пальто отвѣчаетъ:

— Гдѣ же, Карлъ Федорычъ, найти поярца? Это невозможно. Кто же пойдетъ?..

— Я пойду! вскрикиваетъ вдругъ Антонъ Антонычъ, внезапно озаренный блестящею мыслью добыть хоть сколько–нибудь денегъ.

Хозяинъ балагана и его повѣренный взглядываютъ вопросительно на Темнюшкина, не пьяный ли это или не помѣшанный ли? Но Антонъ Антонычъ вскакиваетъ на крыльцо, хватаетъ изумленнаго нѣмца за руку и тащитъ его въ уголъ коридора.

— Я, говоритъ онъ содержателю балагана, — игралъ нѣсколько разъ, давайте мнѣ платье, я вамъ сыграю отлично... Десять рублей серебромъ — вотъ и весь разговоръ.

— Гдѣже ви икралъ? спрашиваетъ аккуратный нѣмецъ, — у кого и когда ви икралъ?

— Я вездѣ игралъ, отвѣчаетъ Темнюшкинъ рѣшительно, — я много игралъ, въ Нижнемъ на ярмаркѣ игралъ и въ Москвѣ игралъ.

Во взглядѣ и въ голосѣ Антона Антоныча столько самоувѣренности, что нѣмецъ въ попыхахъ забываетъ торговаться и торопливо уводитъ новаго паяца за кулисы.

______

Когда Антонъ Антонычъ вошолъ за Карломъ Федорычемъ на сцену, на него опять напала свойственная ему робость.

— Что я дѣлаю? подумалъ онъ, съ нѣкоторымъ ужасомъ, — на что рѣшаюсь? За что берусь?..

Но было уже поздно раздумывать и отступать.

— Идите, идите за мной, понукалъ Карлъ Федорычъ задумавшагося было Темнюшкина, и Темнюшкинъ скакалъ за нимъ, какъ собака на привязи, едва пробираясь между разнымъ хламомъ, наваленнымъ въ узкомъ проходѣ за кулисами, и снующими туда и сюда плотниками, ламповщиками и другими поденьщиками. Миновавъ одну отгороженную клѣтку, гдѣ одѣвались женщины, Карлъ Федорычъ ввелъ новаго артиста въ другую, составляющую мужскую уборную.

— Отѣвайтесь скорѣй! услышалъ Антонъ Антонычъ и черезъ двѣ, три минуты онъ былъ уже въ широкихъ бѣлыхъ штанахъ, такомъ же балахонѣ, въ колпакѣ и красныхъ сапожкахъ. Все лицо вымазали ему мѣломъ; тѣмъ же мѣломъ затерли кровавыя пятна на костюмѣ, сунули ему въ руки извѣстную шляпу изъ войлока и торжественно вывели на сцену, куда собралась уже вся труппа посмотрѣть новаго артиста. Неудержимый смѣхъ встрѣтилъ Антона Антоныча; проворный арлекинъ щелкнулъ его сзади; какая–то тиролька ущипнула за щеку; волшебникъ нахлобучилъ ему шляпу на глаза; словомъ каждый изъ новыхъ собратовъ не упустилъ случая выразить новичку свое вниманiе. Одинъ Кассандръ, горькiй пьяница, но человѣкъ добрый, не далъ Антону Антонычу ни пинка ни затрещины, а напротивъ, остановилъ товарищей.

— Не трогать его, сказалъ Кассандръ охриплымъ голосомъ, — кто тронетъ, я такого феферу поднесу, что не прочхнется.

Великодушное заступничество сильно тронуло Антона Антоныча, онъ взглянулъ на почтеннаго Кассандра со слезами на глазахъ; въ этомъ слезливомъ взглядѣ выразилась самая искренняя благодарность, самая благоговѣйная признательность. Много сказалъ этотъ слезливый взглядъ доброму Кассандру.

Только разошлась труппа, по первому звонку, предвѣщавшему скорое начало представленiя, Антонъ Антонычъ довѣрчиво, словно къ старому, испытанному другу, подошолъ къ Кассандру и сказалъ ему:

— Вы, мнѣ кажется, очень добрый человѣкъ, я вамъ очень благодаренъ, я рѣшился обратиться къ вамъ съ просьбой.

— Что такое? спросилъ Кассандръ, — безъ обиняковъ, жарьте прямо, милый человѣкъ, я не люблю экивоковъ... въ чемъ дѣло?

— Вотъ видите, я долженъ вамъ признаться. Что дѣлать?.. по бѣдности. Я взялся представлять... У меня жена и дѣти съ голоду умираютъ... хозяинъ съ квартиры гонитъ... Не откуда взять, просто хоть руки на себя наложить...

— Ну? спросилъ Кассандръ.

— Я ничего не знаю, шепнулъ ему на ухо Антонъ Антонычъ.

— Не важно суть, отвѣтилъ на это Кассандръ, — я десять лѣтъ благородныхъ отцовъ на тѣатре отваливалъ, никогда роли не зналъ... Понимаешь, Горацiо, на театрѣ, а не то чтобы въ какомъ–нибудь этакомъ балаганишкѣ... Я тебя понимаю, я голоднаго человѣка очень хорошо понимаю, надѣйся на меня, и ты будешь спасенъ...

— Ради Бога! умолялъ Антонъ Атонычъ.

— Плевое дѣло, продолжалъ Кассандръ, — графинъ водки и ты на облакахъ славы! Слышишь? одинъ графинчикъ, и ты вознесенъ!..

— У меня нѣтъ ни копѣйки, — сознался откровенно Темнюшкинъ.

— Не важно суть, возразилъ Кассандръ, — мы въ долгъ повѣримъ: ужо получишь и угостишь.

— О! съ большимъ удовольствiемъ! сказалъ Антонъ Антонычъ.

— Ну, такъ молчи, стой и слушай.

И Кассандръ очень вразумительно изложилъ новобранцу содержанiе имѣющей разыгрываться арлекинады, объясняя ему подробно и толково роль паяца или такъ называемаго Лемана, его выходы и обязанности, не забылъ растолковать нѣкоторые, условные знаки пантомины, показалъ множество фарсовъ, особенно плѣняющихъ публику и, сверхъ всего этого, обѣщалъ подсказывать ему всякую сцену. Антонъ Антонычъ ожилъ и не зналъ какъ благодарить своего благодѣтеля.

Онъ довольно спокойно сталъ оглядываться. Все окружающее поражало его непривычный глазъ, все было странно и дико. Онъ съ одинаковымъ любопытствомъ смотрѣлъ и на высокiя рамы боковыхъ кулисъ и на безчисленное множество веревокъ, при помощи которыхъ совершаются разные полеты, превращенiя и перемѣны декорацiй. Его одинаково занимали и крошечная картонная будка, мгновенно превращающаяся въ очаровательный гротъ и полотняныя волны, качаемыя мужиками. Вазы, колесницы, часы, канделябры и бездна другихъ принадлежностей, грубо намалеванныхъ, потертыхъ и испачканныхъ, валялось въ безпорядочныхъ кучахъ, ожидая удобнаго случая появиться на сцену и изобразить великолѣпiе. Картонныя феи и генiи болтались на веревкахъ и изумляли своимъ безобразiемъ. Не менѣе безобразны были бесѣдки изъ цвѣтовъ, залы съ малахитовыми колонами, сельскiя хижины и великолѣпные дома. Словомъ все, что, по всей вѣроятности, плѣняло почтенную публику издали, было вблизи — сущая дрянь. Въ огромныя щели балагана проглядывалъ дневной свѣтъ и дулъ холодный, сквозной вѣтеръ; вездѣ воняло масломъ и гарью.

Переходя отъ неодушевленныхъ предметовъ къ существамъ живымъ, Антонъ Антонычъ замѣтилъ также не мало любопытнаго. Арлекинъ, закутавшись въ потертую энотовую шубу, разговаривалъ съ тиролькой, которая натирала чѣмъ–то бѣлымъ, кажется просто мѣломъ, покраснѣвшiя отъ холода руки. Волшебникъ, снявъ накладную бороду, ругался очень крупно съ господиномъ во французскомъ кафтанѣ и напудренномъ парикѣ. Жена Кассандра, это былъ переодѣтый мущина, сидѣла на бочкѣ, и, безцеремонно поднявъ платье, завязывала башмаки. Двѣ барышни въ короткихъ платьицахъ, густо набѣленныя и нарумяненныя, присѣвъ на перекладину въ боковой рамѣ, сиплыми голосами разговаривали съ чортомъ. Какой–то старикъ раздавалъ мужикамъ совки съ бенгальскимъ огнемъ. Добрый генiй, дѣвочка лѣтъ четырнадцати, подвязывалъ что–то Коломбинѣ. Коломбина была прехорошенькая и видимо пользовалась особымъ расположенiемъ Карла Федорыча. На ней былъ совершенно чистый и ловко сшитый нарядъ; изъ подъ очень хорошенькой юбочки выказывались красивыя ножки, туго обтянутыя чистымъ и хорошимъ трико; кругленькая шея и пухлыя плечи были очень открыты и очень соблазнительны: личико въ напудренномъ парикѣ, прилично подкрашенное, казалось очаровательнымъ и вблизи; чорные глазки блестѣли необыкновенно ярко, изъ подъ накрашенныхъ бровей. Коломбина, казалось, знала себѣ цѣну и сильно кокетничала; по крайней мѣрѣ, она такъ соблазнительно прищурилась на Антона Антоныча, что тотъ смѣшался и рѣшился лучше не глядеть на нее.

Чтобы разомъ оттолкнуть отъ себя нахлынувшiя было игривыя мысли, Антонъ Антонычъ обратился къ стоящему подлѣ него Кассандру.

— А что, спросилъ онъ: — скажите на милость: здѣсь изъ какого званiя?

— Да больше изъ свободнаго, отвѣчалъ Кассандръ съ достоинствомъ.

— То есть это какъ же изъ свободнаго?

— Да такъ, просто вольные казаки на всѣ четыре стороны, ни кола, ни двора, ни семьи, ни добра; а то бываютъ и семейные. Вонъ у волшебника–то восемь штукъ малъ–мала–меньше; сначала торговалъ, табачную лавочку держалъ на Выборгской; ну, не повезло, человѣкъ–то онъ видишь, безпардонный, не въ домъ несетъ, а изъ дому... Бывало запьетъ, ворота запретъ, тутъ ужъ какая торговля. Черезъ годъ и лавочку опечатали, самъ едва отвертѣлся. Вотъ и танцуетъ съ тѣхъ поръ: таракановъ заговариваетъ, посуду склеиваетъ, да вотъ здѣсь волшебникомъ; такъ съ хлѣба на квасъ и перебивается.

— Ну, а другiе? спросилъ опять Антонъ Антонычъ.

— Другiе? повторилъ Кассандръ, оглядываясь, чтобы припомнить. — Да кто откуда. Вонъ толстый этотъ — купеческiй сынъ. Отецъ въ Кронштатѣ заведенiе держитъ, а сынокъ–то съ мазуриками знакомство повелъ. Ну, ужь отъ мазурика одна наука, закурилъ да по женскому полу пошолъ, такiе дебоши сталъ строить, что отецъ и рукой махнулъ, «ступай, говоритъ, ты куда хочешь, а я тебя, говоритъ, дебоширника и знать не хочу.» Вотъ и блыкается, гдѣ день, гдѣ ночь. Мать тайкомъ присылаетъ кое–что. Пришлетъ, онъ сейчасъ подъ машину да за мадеру, фарсъ любитъ, дѣвицъ станетъ угощать; ну, и опять нѣтъ ничего. Онъ и у насъ гляди какъ бѣдокуритъ: вонъ эта, что въ тирольской–то, такъ онъ разъ, братецъ ты мой... просто умора... бенгальскимъ огнемъ освѣтили, а онъ... ахъ ты чортъ его дери! съ ней цѣлуется! Ну, ужь и задалъ же ему хозяинъ; такъ оттрепалъ, что и–и–и!.. Потому вѣдь, самъ посуди, срамота, вѣдь публика можетъ замѣтить, вѣдь на все есть свое мѣсто и время, а ужь это не модель... Такъ ли?

— Да, конечно подтвердилъ Антонъ Антонычъ, — неприлично.

— Вѣдь вон, продолжалъ Кассандръ: — есть у насъ тоже молодой человѣкъ, вотъ во французскомъ кафтанѣ, ну, тоже не прочь отъ этихъ амуровъ; такъ тотъ по крайности соблюдаетъ себя, не лѣзетъ подъ бенгальскiй огонь. Ну, никто ни полслова, кому какое дѣло, что кума съ кумомъ сидѣла.

— А онъ изъ какихъ? спросилъ Антонъ Антонычъ.

— Кто, французикъ–то этотъ?

— Да.

— Изъ мѣщанъ. Любитъ представлять, до страсти любитъ; даромъ станетъ играть, только пусти. Просто, артистъ по душѣ; только не пьетъ. Прiятель хозяйскому сыну, вотъ арлекину–то, что въ шубѣ стоитъ; тотъ побойчѣе, даромъ что нѣмецъ.

— А!

— Да, только отецъ воли не даетъ, въ ежовыхъ держитъ; оно и хорошо; нѣмцу и не слѣдъ баловаться.

— А скажите, сдѣлайте милость, перебилъ его опять Антонъ Антонычь съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ. — Я хотѣлъ спросить... на счетъ девицъ... дѣвицы какъ... т. е. откуда?

— Вишь, сказалъ Кассандръ, улыбаясь и толкнувъ Темнюшкина подъ бокъ: — вишь куда закидываешъ.

— Да вѣдь, ей Богу, изъ одного любопытства, началъ оправдываться Антонъ Антонычъ: — Вы не думайте, чтобы что–нибудь такое... Я, сохрани Богъ...

Но въ эту минуту раздался третiй звонокъ; второго Антонъ Антонычъ не слыхалъ, музыка гремѣла во всю ивановскую; Темнюшкина забила лихорадка....

— Посторонитесь! крикнулъ ему кто–то. — Едва успелъ Антонъ Антоычь отскачить въ сторону, какъ изъ отверстiя въ потолкѣ быстро спустился на веревкѣ мужикъ, а за нимъ въ нѣкоторомъ разстоянiи и другой, — такъ былъ поднятъ занавѣсъ.

Въ эту минуту Антонъ Антонычъ не удержался и нечаянно, всколзь взглянулъ на очаровательную Коломбину; она улыбалась и манила его къ себѣ своей маленькой ручкой въ бѣлой перчаткѣ. Антонъ Антонычъ думалъ, что онъ ошибся, что Коломбина зоветъ не его, но никого подлѣ него не было; такъ нѣтъ сомнѣнiя, зовутъ его, именно его. Съ замирающимъ сердцемъ Антонъ Антонычъ подошолъ къ Коломбинѣ.

— Вамъ здѣсь выходить, сказала она ломанымъ русскимъ языкомъ, какимъ обыкновенно говорятъ петербургскiе нѣмцы, и съ этими словами поставила его такъ близко къ себѣ, что Антонъ Антонычъ чувствовалъ прикосновенiе ея платья и видѣлъ, какъ подымается у ней грудь. Боже правый! какъ велико было искушенiе!.. Но отъ всякихъ грѣшныхъ и нечистыхъ побужденiй удерживала Темнюшкина мысль о больной женѣ и голодномъ семействѣ.

— Выходи, шепнулъ Кассандръ Антону Антонычу: — голову назадъ, ноги разставляй по шире.

Антонъ Антонычъ очутился на сценѣ. Нечего прибавлять, что онъ оробѣлъ страшно и нѣсколько разъ порывался даже просто удрать со сцены. Но вотъ, кто–то изъ дѣйствующихъ лицъ долженъ дать паяцу оплеуху; Антонъ Антонычъ стоитъ преспокойно и ждетъ, товарищъ размахнулъ рукой и хлопъ его по щекѣ, — зала потряслась отъ рукоплесканiй и одобрительныхъ криковъ. Кассандръ, наблюдая за своимъ ученикомъ въ кулисахъ, вспомнилъ, что не показалъ ему, какъ нужно въ такихъ случаяхъ подставлять руку. Антонъ Антонычъ пришолъ въ негодованiе.

— Какъ? подумалъ онъ: — меня благороднаго человѣка, бить по щекѣ?.. О! отплачу жъ я за это!

И забывая публику, забывая свою роль, Антонъ Антонычъ съ свирѣпостью тигра кинулся на ударившаго его товарища. Онъ готовъ былъ убить его; онъ уже схватилъ его за шиворотъ и повалилъ на полъ; но случайно поднявъ голову, Антонъ Антонычъ встрѣтилъ пристальный и умоляющiй взглядъ Коломбины и руки его опустились въ совершенномъ безсилiи. Публика хохотала и аплодировала. Темнюшкинъ ограничилъ свое мщенiе тѣмъ, что далъ такого пинка господину во французскомъ кафтанѣ, что тотъ разквасилъ себѣ носъ и занозилъ руку.

Такимъ образомъ первое представленiе обошлось довольно благополучно, но Кассандръ нашолъ, что въ игрѣ Антона Антоныча недостаточно жару.

— Поди–ка сюда, сказалъ онъ своему ученику въ антрактѣ.

Они отошли въ темный уголъ, за мельницу. Кассандръ вынулъ изъ кармана полуштофъ и протянулъ его Антону Антонычу.

— Что это? спросилъ Темнюшкинъ.

— Элексиръ жизни, отвѣтилъ Кассандръ: — влага премудрости и источникъ вдохновенiя.

— Да что, кажется водка, несмѣло замѣтилъ Антонъ Антонычъ.

— Конечно водка, потдвердилъ Кассандръ: — пей и дѣло уразумѣй.

— Но я никогда не пью.

— Тѣмъ лучше подѣйствуетъ... Пей, нечего глаза–то таращить, я дурному не стану учить. Воровать не хорошо, а пить — ничего.

Какъ не отговаривался Антонъ Антонычъ, Кассандръ принудилъ его хлебнуть два, три глотка, объяснилъ кстати, какъ должно защищаться отъ оплеухъ, и друзья воротились въ переднiя кулисы. Здѣсь Антонъ Антонычъ увидѣлъ опять Коломбину; она говорила что–то по нѣмецки Карлу Федорычу, чтò именно не понялъ Темнюшкинъ, но только при его появленiи Карлъ Федорычъ кинулся къ нему и, пожимая руку, сказалъ:

— Благодарна, очень благодарна!

Благодарность эта, не совсѣмъ заслуженная, была вѣроятно слѣдствiемъ женской протекцiи. Какъ бы ни было, она, а можетъ быть и водка Кассандра сильно ободрили Антона Антоныча. Онъ съ нѣкоторою уже развязностью подошолъ къ Коломбинѣ и, поглядывая на ея открытыя плечи, замѣтилъ:

— Вамъ должно быть очень холодно.

— Нѣтъ, отвѣтила Коломбина, кокетливо пожимая плечами: — мнѣ холодно нѣтъ, а когда холодно, я чай пить... хотить чай? спросила она и, не дожидаясь отвѣта, юркнула изъ кулисъ, поманивъ пальцемъ Темнюшкина.

Антонъ Антонычъ пошолъ за очаровательницей.

— Ого! шепнулъ ему на ухо встрѣтившiйся на дорогѣ Кассандръ.

Коломбина впорхнула, такъ казалось по крайней мѣрѣ Темнюшкину, въ небольшую и низенькую комнатку, куда вошолъ и онъ счастливый и взволнованный. Уборная Коломбины, т. е. чуланчикъ въ квадратную сажень, былъ оклеенъ дешевенькими обоями; два стула, столикъ, небольшое зеркало и умывальникъ составляли всю его мебель. Въ одномъ углу стоялъ большой самоваръ: онъ исправлялъ и должность печки. На стѣнахъ висѣли нѣсколько юбокъ, платье, шуба и другiя принадлежности дамскаго туалета; по полу, покрытому войлокомъ, валялись чулки, башмаки и разная мелочь. На столикѣ красовались баночка съ бѣлилами, румяна, помада, гребенка и жжоная пробка. Все это, взятое вмѣстѣ, было довольно некрасиво и грязно, неаппетитно, какъ говорятъ нѣкоторыя дамы, но въ глазахъ Антона Антоныча все это украшалось присутствiемъ прелестной Коломбины. Она налила и подала Антонъ Антонычу чашку чаю. Что такое чай? но какъ вкусенъ показался онъ Темнюшкину изъ рукъ очаровательной Коломбины!.. Едва чашка была допита, какъ раздался звонокъ; Антонъ Антонычъ поставилъ чашку, схватилъ ручку Коломбины, крѣпко поцѣловалъ ее и выбѣжалъ въ кулисы.

Второе представленiе шло отлично: Антонъ Антонычъ игралъ съ лихорадочнымъ увлеченiемъ и приводилъ публику въ неистовый восторгъ. Каждое появленiе его на сценѣ вызывало неудержимый хохотъ и рукоплесканiя. Сама Коломбина, стоя въ кулисахъ, хлопала ему своими маленькими ручками, но Антонъ Антонычъ не видѣлъ этого, потомучто боялся взглянуть на нее, послѣ слишкомъ смѣлаго, какъ онъ думалъ, поступка въ уборной. Даже въ антрактѣ онъ избѣгалъ встрѣчи съ Коломбиной и ушолъ съ Кассандромъ за мельницу.

Третье представленiе прошло еще удачнѣе. Даже товарищи удивлялись великолѣпнѣйшимъ фарсамъ своего новаго собрата. Антонъ Антонычъ чувствовалъ въ себѣ какую–то необъяснимую силу, повинуясь которой дѣлалъ чудеса. Кассандръ искренно радовался за своего ученика.

— Сказалъ тебѣ, говорилъ онъ Темнюшкину: — будешь на облакахъ и бысть!..

Съ каждымъ представленiемъ успѣхъ Антонъ Антоныча росъ съ изумительною быстротою. Мало по малу слава его разнеслась и по другимъ балаганамъ, такъ что въ послѣднее представленiе, въ балаганѣ Карла Федорыча набралось очень много содержателей другихъ балагановъ и артистовъ. Вслѣдствiе нѣсколькихъ путешествiй за мельницу, Антонъ Антонычъ уже сильно подгулялъ и даже пересталъ бояться Коломбины. Она по прежнему смотрѣла на него ласково и кокетливо. Антонъ Антонычъ чувствовалъ, что силы его и смѣлость ростутъ. Онъ хотѣлъ было даже передъ выходомъ на сцену поцѣловать Коломбину, но какъ–то удержался и только выразительно пожалъ ей ручку.

Къ неописанному восторгу Карла Федорыча и всей его труппы, Антонъ Антонычъ въ послѣднее представленiе превзошолъ самаго себя. Онъ выдѣлывалъ такiя штуки, что музыканты, и особенно капельмейстеръ, не могли играть отъ хохота, а публика ломала стулья и скамьи. Каждое движенiе Темнюшкина рукой или ногой, каждая гримаса, каждое мычанье дѣйствовали электрически на всю публику и вызывали единодушный, гомерическiй хохотъ, хлопанье, стукъ и крики, отъ которыхъ дрожалъ балаганъ Карла Федорыча и едва не тухли лампы. Съ нѣкоторыми дамами сдѣлалась истерика; барабанщикъ, капельмейстеръ и Карлъ Федорычъ плакали. Успѣхъ Антона Антоныча былъ колоссальный; такого еще не бывало на адмиралтейской площади никогда.

— Сказалъ будешь на облакахъ славы — твердилъ Кассандръ, — и бысть!..

Когда представленiе кончилось, Антонъ Антонычъ не зналъ куда дѣваться отъ поздравленiй и похвалъ. Коломбина протянула ему руку и сказала.

— Sie sind ein wirklicher Künstler!

Антонъ Антонычъ конечно не понялъ этого комплимента, но не сомнѣвался, что это что–нибудь хорошее и при всѣхъ, еще разъ, крѣпко поцѣловалъ милую ручку.

Карлъ Федорычъ, славящiйся своею честностью, вмѣсто обѣщанныхъ десяти рублей, далъ Антону Антонычу одиннадцать и взялъ съ него слово продолжать начатое знакомство.

За тѣмъ почти вся труппа, переодѣвшись и получивъ, послѣ разныхъ споровъ и вычетовъ, жалованье, отправилась въ ближайшiй трактиръ; туда же отправился и Антонъ Антонычъ уже порядочно охмѣлѣвшiй.

______

Съ душевнымъ прискорбiемъ приближаюсь я къ печальному заключенiю моей истинной, хотя можетъ быть повидимому и не совсѣмъ правдоподобной исторiи.

Слава, говорятъ, вскружила голову Александру великому; очень не мудрено, что она же вскружила голову и Антону Антонычу Темнюшкину. Упоенный необыкновеннымъ успѣхомъ, кокетствомъ прелестной Коломбины и похвалами новыхъ товарищей, Антонъ Антонычъ развернулся въ трактирѣ во всю ширину русской натуры.

— На, другъ мой, всю мою казну, сказалъ онъ Кассандру, отдавая ему всѣ, только что полученыя деньги, — барствуй и гуляй на мой счетъ, ты меня обязалъ по гробъ... Я тоже хочу гулять!..

Кассандръ принялъ казну и сталъ распоряжаться. Въ отдѣльной комнатѣ, довольно тѣсной и пропитанной какимъ–то страннымъ запахомъ, пошолъ пиръ разгулявшихся нищихъ. Антону Антонычу, впрочемъ, пришлось гулять не долго; съ третьей или четвертой рюмки какого–то откупного дурману, онъ уже осовѣлъ окончательно. Все окружающее его подернулось туманомъ и непрiятно закачалось. Глаза, полинявшiе, тусклые, остановились будто стеклянные, разговоръ и смѣхъ товарищей слились во что–то неясное, неопредѣленное и убаюкивающее; вѣки налились свинцомъ и стали медленно опускаться.

— Что, милый человѣкъ, замѣтилъ Кассандръ, — ужь клонитъ?

Антонъ Антонычъ хотѣлъ отвѣтить, что совсѣмъ не клонитъ, хотѣлъ даже раскрыть глаза и улыбнуться, но только качнулъ головой и клюнулся носомъ въ столъ.

— Спи, милый прахъ, до радостнаго утра! продекламировалъ Кассандръ, протянувъ надъ нимъ обѣ руки, какъ благословлялъ онъ бывало, въ роли благороднаго отца, счастливыхъ влюбленныхъ.

Антонъ Антонычъ дѣйствительно заснулъ, заснулъ крѣпко. Пирующая братiя не обращала на него никакого вниманiя и продолжала свою скромную оргiю, состоящую изъ различныхъ водокъ, пива, мадеры, закусокъ, извѣстныхъ плоскостей и хвастовства, свойственнаго всѣмъ вообще артистамъ. Пированье, подобно разложенному въ полѣ костру, разгоралось постепенно, словно раздуваемое вѣтромъ, и наконецъ достигло величайшихъ размѣровъ, т. е. до неудержимаго смѣху, безтолковаго крику, пѣсень и битья посуды. Всѣ заговорили, никто не хотѣлъ слушать; одни ссорились, другiе цѣловались, а надъ разгоряченными ихъ головами носились облака дыму, такого густого, о какомъ офицеры говорятъ, что на немъ топоръ можно повѣсить... За тѣмъ, уже къ разсвѣту, костеръ сталъ быстро уменьшаться и потухать. Все общество видимо ослабѣвало, только изрѣдка, подобно искрамъ, еще вырывались шутка, смѣхъ или твердое слово, да скоро не стало и этого; многiе разошлись, поддерживая другъ друга, многiе остались на мѣстѣ, въ видѣ обгорѣвшихъ головешекъ...

Кассандръ сталъ будить Антона Антоныча.

— Возстань ото сна! Пиръ Балтасаровъ конченъ! Грядемъ ко дворамъ!

На крики и сильные толчки Кассандра, Антонъ Антонычъ съ трудомъ поднялъ отяжелѣвшую голову, едва–едва смогъ раскрыть отекшiе глаза и охриплымъ голосомъ сказалъ:

— Дай, братецъ, еще рюмочку.

— Послѣднюю — можно; на, опрокидывай!

Опохмѣлившись, Антонъ Антонычъ окинулъ комнату изумленнымъ взоромъ и остановилъ его вопросительно на Кассандрѣ.

— Что, добрый молодецъ? сказалъ Кассандръ, — темна вода во облацѣхъ? Въ буйной головушкѣ — муть и чернота, память въ пятки ушла... Зри! великое побоище покончилось, врагъ разбитъ въ дребезги, на бранномъ полѣ остались только трупы нашихъ храбрыхъ воиновъ... Ляжемъ костьми ту, мертвые бо срама не имутъ... Пора, другъ, и намъ честь знать, пора домой! Всю мошну разтрясли, а здѣсь, братъ, такая богадѣльня, что безденежныхъ въ шею гонятъ. Нечего сидѣть, коли все пропито.

— Все? спросилъ Антонъ Антонычъ, приходя нѣсколько въ себя.

— Все, до копѣйки! отвѣтилъ Кассандръ.

Подобно тому, какъ сквозь неплотно притворенныя ставни, въ комнату проглядываютъ лучи дневнаго свѣта, въ голову Антона Антоныча стали проникать сознанiе и память. Мало по малу, наконецъ, все освѣтилось, все стало ясно... Антонъ Антонычъ припомнилъ, что онъ въ трактирѣ, что онъ пришолъ сюда съ вечера кутить, что вчера добылъ одинналцать рублей, огромныя для него деньги, отдалъ ихъ Кассандру и всѣ онѣ пропиты. Вслѣдъ за тѣмъ воображенiю его предстали: сырая и грязная комната, больная жена, умирающiй ребенокъ, голодныя дѣти, неумолимый домовладѣлецъ и наконецъ полицiя.

— Господи! Что я сдѣлалъ! — вырвалось у Антона Антоныча, закрывшаго лицо руками. — Что я надѣлалъ? Съ чѣмъ я домой приду?..

— Вотъ то–то, милый человѣкъ, сказалъ Кассандръ, потрепавъ его по плечу. — Что я надѣлалъ? Съ чѣмъ я домой приду?.. Объ этомъ надо было прежде подумать, а теперь поздно... Ну, полно надрываться, прибавилъ онъ, — я за тебя подумалъ; получай свои денежки, держи покрѣпче, да бѣги домой поскорѣй... Это я тебя пострашать хотѣлъ, да поучить... Это я, не помню изъ какой пьесы, штуку выкинулъ...

Е. МО–РЪ

8 марта 1861 года

__________